Теория перевода

Более того, Доле не только сформулировал положение о необходимости совершенного владения обоими языками. Он не ограничился лишь общими призывами, а попытался аргументировать необходимость именно совершенного владения языками. Аргументы его имеют сугубо лингвистическую основу. «Entends, que chascune langue a ses propriеtйs, translations en diction, locutions, subtilitйs, & uehemences а elle particuliеres» -- «Пойми, что каждый язык имеет свои особенности, переносы в речениях, способы выражения, едва уловимые тонкости и выразительную силу, свойственные только ему». Как видим, Доле пишет о неповторимости каждого языка с точки зрения его выразительных способностей. Эта неповторимость проявляется прежде всего в том, что значения слов в разных языках полностью совпадают чрезвычайно редко, как правило, они различаются и по объему, и по содержанию заключенных в них понятий. Уместность, точность слова в тексте оригинала, осознанная переводчиком, требует поиска такого же уместного и точного слова в переводе.

Доле отмечает также особенности переноса значений, различные в разных языках, т.е. своеобразие образных выражений, фразеологии и идиоматики. Он понимал, что способности языка устанавливать необходимые для переноса значений ассоциативные связи между предметами и явлениями практически не повторяются при переходе от одного языка к другому. Отсюда и требование совершенного владения и языком перевода. Если переводчик не знает всех тонкостей и языка оригинала, и языка перевода, он наносит вред и автору, которого он переводит, и языку, на который он его перелагает, так как он не показывает достоинств и богатств обоих языков, которыми он оперирует, утверждал Доле (Lesquelles si le traducteur ignore, il faict tort а l'autheur, qu'il traduict: & aussi а la langue, en laquelle il le tourne: car il ne represente, & n'exprime la dignitй, & richesse de ces deux langues, desquelles il prend le manоment).

Аргументы Доле в известной степени перекликаются с идеями Бруни, которые тот высказывал, правда, по другому поводу, а именно когда говорил о недопустимости дословного перевода. Одной из самых интересных особенностей трактата флорентийского гуманиста является то, что он, пожалуй, впервые попытался подойти к проблеме верности перевода и буквализма с научных позиций¹. Он различал в речи последовательности знаков двух видов. Первый вид составляют последовательности (сложные фрагменты речевой цепи), смысл которых вытекает из смыслов, заключенных в составляющих их знаках, и комбинации грамматических правил их сочетания. Второй вид составляют такие последовательности, смысл которых не может быть выведен из сложения смыслов составляющих их элементов, напротив, подобное сложение приводит к искажению смысла. Разумеется, что буквальный перевод возможен только тогда, когда в тексте встречаются последовательности первого вида. Если же речь идет о последовательностях второго вида, то переводчику следует изменять оригинальный текст.

Таким образом, и Бруни, и Доле видели одно из проявлений своеобразия языков, которое должны учитывать переводчики, в Уникальной образности каждого языка, в его способности к переносу значений.

Одновременно Доле выступает в защиту французского языка. Вряд ли можно сомневаться в том, что, говоря о языке перевода, он имеет в виду свой родной французский язык. Ведь в тот период переводы осуществлялись главным образом с классических языков на новые, среди которых был и французский. XVI век -- особый период в истории французского языка. Именно в XVI в. французский язык окончательно утверждается как язык французской нации, победив, с одной стороны, латынь, а с другой -- множество местных диалектов. Однако не следует забывать, что указ короля Франциска I, известный под названием Ордонанс Виллер-Котре и предписывавший использование французского языка вместо латинского в области судопроизводства, нотариальной деятельности и государственного делопроизводства, вышел лишь в 1539 г., т.е. за год до того, как в 1540 г. был написан Этье-ном Доле его трактат. Французский язык еще нуждался в совершенствовании, защите и всяческом прославлении. Наилучший же способ такого прославления французские гуманисты видели в том, чтобы авторы, писавшие по-французски, мастерски владели этим языком и в своих произведениях, как оригинальных, так и переведенных с других языков, демонстрировали изящество, богатство и красоту французского. Поэтому требование Доле к переводчикам в совершенстве владеть языком перевода имеет кроме всего прочего и культурно-историческую обусловленность.

Третье положение в известной степени дополняет и развивает предыдущее. Доле говорит о недопустимости пословного перевода. Мы неслучайно употребляем здесь термин «пословный» перевод, вместо того чтобы написать «дословный» или «буквальный». Термин «пословный» обращает внимание не столько на семантические аспекты слов, сколько на их расположение в тексте. Доле говорит именно о порядке слов, предостерегая переводчиков от механического воспроизведения синтаксической организации оригинального текста. Порядок слов всегда составлял одно из уязвимых мест в работе переводчика. Механическое следование в переводе расположению слов, принятому в подлиннике, неоднократно осуждалось теоретиками перевода и критиками. Живучесть этого «греха», видимо, в том, что перевод как деятельность по воспроизведению уже созданного текста осуществляется последовательно. Переводчик начинает переводить и задумывается над порядком слов тогда, когда, споткнувшись, обнаруживает, что синтаксическая организация его текста не может передать смысл оригинала. Из-за этой ошибки, отмечает Доле, переводчики часто искажают мысли автора и умаляют прелести и совершенства как одного, так и другого языка.

Таким образом, в трактате подчеркивается организующая роль порядка слов в речи и отмечается необходимость умения построить в переводе такой порядок слов, который следовал бы логике развертывания текста в соответствии с мыслями автора оригинала и с нормами языка перевода.

Интересно, что и это положение Доле иногда передается в искаженном виде. Будагов передает его очень обобщенно: «Его перо не должно быть связано словами и конструкциями оригинала», вовсе не упоминая, что речь идет о порядке слов. Копанев дает пространную перифразу: «Переводчик должен избегать тенденции переводить слово в слово, ибо в противном случае извратит содержание оригинала и разрушит красоту его образного выражения», также не уточняя, что «тенденция не переводить слово в слово» предполагает не что иное, как изменение порядка слов. Гоциридзе и Хухуни повторяют формулировку Будагова. Стей-нер, вырвав из текста трактата Доле один небольшой фрагмент, приводит читателя в полное недоумение. Он пишет, что Доле рекомендовал переводчикам быть верными смыслу, но не порядку слов подлинника, т.е. быть свободными в изменении порядка слов, что вполне точно соответствует идее автора трактата. В качестве подтверждения этой мысли он приводит фразу из трактата: «C'est superstition trop grande (diray je besterie, ou ignorance?) de co-mencer sa traduction au comencement de la clausule»¹ [«Совершенный предрассудок (я бы сказал, глупость и невежество) начинать перевод с начала клаузулы»]. Слово clausule, появление которого во французском языке относят именно к 1540 г., означает последний элемент строфы, периода, стиха. Его латинский этимон clau-sula обозначает заключение, окончание, конец, заключительная часть, концовка. Можно предположить, что, только закрепившись во французском языке, это слово еще сохраняло значения латинского этимона и было более широкозначным. Таким образом, Доле говорит скорее всего о том, что нельзя начинать перевод с концовки. Но это вовсе не призыв к свободе в выборе порядка слов в переводе. Напротив, он призывает переводчиков к осторожности в изменении синтаксического строя текста, его структуры и пытается показать, что в переводе нужно воздерживаться от крайностей. Начинать перевод с концовки -- это такое же невежество, как и стремление передать строку строкой или стих стихом.

Четвертое положение трактата, к сожалению, также подвергшееся значительному искажению, вновь обращает нас к нормам языка перевода, но только уже не в области синтаксической организации речи, а в области выбора лексики. «S'il aduient doncques que tu traduises quelque liure Latin en ycelles, mesmement en la Fran-coyse) il te fault garder d'usurper mots trop approchants du Latin, & peu usitйs par le passй: mais contente toy du commun, sans innouer aulcunes dictions follement, & par curiositй reprehensible» -- «И если, таким образом, тебе придется переводить какую-нибудь латинскую книгу на один из них [один из новых европейских языков], в частности на французский, тебе следует воздерживаться от присвоения слов, слишком напоминающих латинские и мало использовавшихся в прошлом; напротив, довольствуйся общеупотребительным, не изобретай бездумно никаких новых речений из чувства порицаемого любопытства».

Доле действительно сравнивает новые языки (французский, итальянский, испанский, немецкий и английский) с латинским и признает, что эти народные языки еще не преуспели в искусствах так, как латинский. Но вывод, который он делает из этого положения, весьма оригинален. Доле не призывает развивать новые языки за счет более развитого. Напротив, он предостерегает от увлечения латинскими заимствованиями и не рекомендует употреблять те заимствованные слова, которые не являются общеупотребительными. В работах французских авторов это положение иногда представляется как протест против неологизмов. Но Доле говорит не только о новообразованиях, но и о тех словах, которые, будучи ранее заимствованными из латыни, не вошли в фонд общего языка, т.е. не стали общеупотребительными. Признавая превосходство греческого и латинского над французским, Доле не отрицает того, что иногда оказывается необходимым обращаться к заимствованным из этих языков малоупотребительным словам. В то же время он утверждает, что делать это можно исключительно редко и лишь в случаях крайней необходимости.

В некоторых работах эта мысль Доле искажена до неузнаваемости. Более того, смысл высказывания оказывается прямо противоположным тому, который вкладывает в него автор трактата. Так, у Будагова данное положение приводится в следующей формулировке: «Перелагая с языка более развитого на язык менее развитый, переводчик обязан постоянно стремиться развивать последний». Почти в неизмененном виде оно возникает у Копа-нева. Подобная трактовка этого положения способна ввести в заблуждение относительно концепции французского гуманиста о взаимодействии классических и новых языков и противопоставить его Дю Белле, как известно, отрицавшему значительную роль перевода с классических языков для развития новых языков. Но на самом деле, напротив, это положение трактата было подхвачено и развернуто Дю Белле. Через девять лет после того как был опубликован трактат Доле, он резко высказывался против мнения о том, что французский язык якобы мог быть развит и усовершенствован посредством переводов с классических языков. Он выступал против использования во французской поэзии и в ораторском искусстве форм, выходящих за рамки общеупотребительного. «Лучший способ хорошо говорить, -- утверждал Дю Белле, -- основывается на словах простых, распространенных, не чуждых общим употребительным нормам»¹.

Нетрудно заметить, что данное требование не утратило своей актуальности и сегодня. Современным переводчикам хорошо известно правило, согласно которому при выборе слов следует остерегаться иностранных заимствований. Достаточно вспомнить высказывания известной русской переводчицы Н. Галь, которая провозглашала как азы переводческого ремесла: «За исключением редких случаев, когда того особо требует характер повествования или героя, русское слово всегда лучше и уместнее иностранного. Это справедливо и для газеты, для публицистики, но стократ -- для художественной прозы»².

И наконец, последнее, пятое положение трактата Доле. Кари считал, что именно этому положению Доле придавал особое значение. В самом деле, Доле пишет, что, если не соблюдать этого правила, всякое сочинение окажется тяжелым и неприятным. Суть же этого правила состоит не в чем ином, как в соблюдении норм ораторской речи, а именно «правил связывания и соединения выражений с такой нежностью, чтобы не только удовлетворена была душа, но и услаждены уши, ибо нет такой гармонии в обычной речи».

В трактате, посвященном правилам перевода, Доле формулирует лишь общие положения теории ораторского искусства. Эту теорию он намеревался изложить полностью в своем «Французском ораторе». Основной тезис теории Доле сводится к тому, что великолепие выбранных слов само по себе недостаточно: необходимо соблюдать правила их взаимного расположения. Интересным и важным в этом положении является то, что Доле стремится перенести законы ораторского искусства в сферу перевода. Он утверждал, что соблюдение норм ораторской речи, т.е. речи, построенной по правилам ораторского искусства, важно не только для оратора, но и для историографа. Таким образом, он старается распространить нормы ораторского искусства на письменную речь, в том числе и научную. Данное положение весьма существенно, так как, с одной стороны, демонстрирует стремление французских гуманистов первой половины XVI в. установить нормы французского языка именно в его письменной форме, а с другой -- показывает пути, которыми шли филологи для выработки этих норм. Образцами для них служили произведения древних ораторов и поэтов. И если в сфере художественной литературы, поэзии следовало подражать поэтам древности, то в области прозаической речи, главным образом научной, необходимо было руководствоваться нормами ораторского искусства. Сегодня мы могли бы упрекнуть Доле в том, что он пытался перенести нормы ораторской, т.е. устной, речи на письменную прозу. Действительно, нормы письменной и устной речи в современных языках весьма различны. Но не следует забывать, во-первых, что речь идет о французском языке XVT в., когда нормы письменной речи еще только предстояло выработать и для этого требовались модели, а во-вторых, что хорошая ораторская речь -- это речь, как правило, подготовленная, т.е. изначально письменная, что отмечал еще Цицерон¹.

Таким образом, анализ положений трактата Доле показывает, что в его переводческом кредо центральное место отводится языку перевода. В самом деле, лишь в первом положении в общих выражениях высказывается необходимость передать в переводе мысли автора и суть предмета описания. Все же дальнейшие положения сводятся к одному -- к требованию соблюдения норм языка перевода, а именно норм выбора слов и использования фразеологических оборотов, синтаксического построения высказываний и выбора соответствующих фигур речи, способных придать тексту должную выразительность.

Трактат Доле действительно может расцениваться как «первая хартия» французских переводчиков, как первый документ французской теории перевода, так как он содержит идею, которая нашла свое воплощение в переводческой практике во Франции на протяжении нескольких столетий. Ведь именно стремлением к изяществу переводного текста продиктованы переводческие решения целых поколений французских переводчиков. Апофеозом изящного перевода была эпоха так называемых «прекрасных неверных», XVII в. -- «золотой век» французской литературы. Этим нормам должен был подчиняться и переводчик.

В то же время вряд ли справедливо упрекать Доле во всех грехах французских переводчиков последующих поколений, позволявших себе всяческие вольности. Поступать так означало бы полностью пренебрегать различием между переводом и совсем иной формой литературного творчества -- подражанием. Хорошо известно, что именно подражание, а не перевод проповедовалось в XVI в. как основной способ обогащения и совершенствования национального языка и национальной литературы. Именно по пути подражания, когда «лишь идея одна заимствуется у автора», а не по пути перевода пошли многие выдающиеся писатели Франции, а затем и России. Причем и те, и другие преследовали одну и ту же цель -- совершенствование национального языка и национальной литературы по классическим образцам.

Сегодня можно лишь делать те или иные предположения о том, различал ли Доле перевод и подражание, подобно тому, как их различал его современник и единомышленник Дю Белле. Разумеется, сочинение трактата Доле было продиктовано исторической необходимостью установления норм французского языка, особенно в его письменной форме. Но положения трактата хотя бы терминологически касаются строго ограниченной сферы литературной деятельности -- перевода. Дошедший до нас текст трактата не затрагивает других сторон литературной деятельности. Возможно, они получили бы свое освещение во «Французском ораторе».

Что же касается перевода, то концепция Доле достаточно ясна. Приоритет в ней отдается языку перевода. Текст перевода, согласно этой концепции, являясь продуктом литературной деятельности, должен стать частью национальной литературы и соответственно отвечать нормам литературного языка народа.

Если оставить в стороне чрезмерное украшательство в переводах, характерное для Франции XVII--XVIII вв., и взглянуть на лучшее образцы французских переводов (а не подражаний), то можно убедиться в том, что французским переводчикам всегда было свойственно чрезвычайно бережное отношение к родному языку и внимательное отношение к читателю, который, читая перевод, должен получать «удовольствие от текста»¹. Становится понятным, почему французские переводчики так высоко оценивают трактат, написанный около половины тысячелетия тому назад, и считают его первым теоретическим сочинением по проблемам перевода, своеобразной переводческой хартией.

Глава 5. НАЧАЛА ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ КРИТИКИ

Письменный перевод, являясь одной из форм литературной Деятельности, традиционно изучается в рамках литературоведения и лингвистической теории перевода. Если лингвистическая

теория перевода существует чуть более половины века, то литературоведческий подход к переводу имеет значительно более продолжительную историю. История художественного перевода показывает, что перевод являлся в прошлом и продолжает оставаться в настоящем объектом не столько литературоведения как науки со своими понятиями и категориями, сколько литературной критики, с присущими ей субъективностью и оценочностью. С тех пор как перевод попал в поле зрения читающей публики, теоретические рассуждения о нем чаще всего велись в двух направлениях: либо переводчики, ориентируясь на вкусы и нравы своего века и предвосхищая возможные обвинения в «неверности» автору или читателю, старались оправдать свои действия, разъяснить свои решения, нередко сравнивая свои методы перевода с методами предшественников и ссылаясь на их авторитет; либо просвещенные читатели, возмущенные или, напротив, восхищенные результатами работы переводчиков, подвергали переводы критическому анализу в статьях, трактатах, письмах и т.п.

В своих «объяснительных записках», какую бы литературную форму они ни принимали -- комментариев, предисловий, писем и т.п., -- переводчики всегда априорно исходили из того, что текст оригинала понят ими абсолютно точно. Они старались доказать, что все метаморфозы, произошедшие с оригиналом в процессе перевода, закономерны. Иногда они признавались, что не смогли передать в тексте перевода все красоты оригинала, и приводили доводы лингвистического или социокультурного порядка, стремясь убедить читателя в неизбежности потерь. Это направление вылилось в конечном итоге в теорию порождения переводного текста.

Второе направление может быть определено как переводческая критика или как теория сопоставительного декодирования. Авторы критических работ рассматривали переводные произведения уже с иных позиций -- с позиций получателя речи. Они также обращали внимание на методы и приемы переводческого преобразования текста, но, кроме того, сравнивая тексты оригинальных произведений с текстами переводов, прежде всего определяли, насколько полно и верно понят переводчиком текст оригинала, замысел его автора.

Разумеется, переводческая критика, как и вся литературная критика в целом, не свободна от субъективности и оценочности.

Главная причина субъективности переводческой критики состоит в том, что текст представляет собой открытую форму, т.е. он оказывается открытым для интерпретации, для различного понимания. Поэтому расшифровка оригинального текста переводчиком может не совпадать с его расшифровкой критиком, аналитиком. В качестве примера можно привести хорошо известную дискуссию начала XIX в. о переводах баллады Бюргера «Ленора» U.A. Жуковским и П.А. Катениным, а также множество дискуссий во Франции в период господства в переводе идеологии «неверных красавиц», когда в отношении одних и тех же переводческих работ высказывались прямо противоположные мнения.

Таким образом, субъективность критики имеет объективные основания. Но как бы ни была близка критика художественных переводов литературной критике, она далеко выходит за ее пределы. Критика переводов опирается на представления о двух культурах, о двух литературных традициях, а главное, о выразительных возможностях двух различных языковых систем, оказывающихся в контакте в переводе. Оценка перевода с позиций только литературной критики как художественного произведения, принадлежащего исключительно переводящей культуре, некорректна. Такая оценка может свидетельствовать лишь о литературных способностях переводчика, а не о его таланте переводить. Переводческая критика пользуется эстетическими категориями, принятыми в литературной критике, но имеет обязательную сравнительную основу. Именно такой, сравнительный, подход к анализу художественных особенностей переводной литературы позволяет говорить о стихийно сложившемся особом направлении литературной критики -- «переводческой критике». Критика переводного литературного произведения без его сравнения с оригиналом не является переводческой критикой. Весь смысл, сущность переводческой критики в том, чтобы критически оценить мастерство переводчика -- иноязычного соавтора -- в искусстве межъязыкового перевыражения. Поэтому переводческая критика нередко обращает внимание на такой аспект художественного перевода, как понимание переводчиком исходного текста, а иногда и пытается объяснить причины переводческих удач и провалов. При таком подходе к оценке переводческой верности основным критерием оказывается целесообразность решений, принятых переводчиком. Именно эти решения, их обоснованность или, напротив, ошибочность и составляют единственный объект переводческой критики. Таким образом, переводческая критика имеет право на существование в виде отдельного направления теории перевода как науки об искусстве перевыражения.

Переводческая критика способна дать интереснейшие сведения не только о художественных особенностях подлежавших критике переводных произведений, не только о границах возможного в переводе и о путях преодоления «невозможного», но и об эстетической, морально-этической и общеобразовательной подготовленности переводчика к выполнению сложнейшей задачи художественного перевода, о его ответственности за продукт своего творчества.

Начала переводческой критики мы находим уже в работах св. Иеронима. Так, в «Апологии против Руфина» средневековый литератор в острой полемической форме критиковал неточный перевод «Начал» Оригена, выполненный Руфином¹.

В XV в. выходит в свет критический трактат итальянского гуманиста Леонардо Бруни «Об искусном переводе».

§1. Трактат Л. Бруни «Об искусном переводе». Типология переводческих ошибок

Имя итальянского гуманиста конца XIV -- начала XV в. Леонардо Бруни (1374--1444), канцлера Флорентийской республики, автора 12-томной «Истории Флоренции», а также книг «Жизнь Данте» и «Жизнь Петрарки», достаточно хорошо известно в истории перевода. Иногда его называют Леонардо Аретино или Леонардо Бруни Аретино, так как он родился в городе Ареццо. Перу Бруни принадлежит один из первых трактатов о переводе -- «De interpretatione recta», написанный в 1420 г. на латинском языке.

Начало эпохи Возрождения некоторые исследователи связывают с повышенным интересом к древнегреческому языку и к античной культуре, развившимся в Италии в период правления одного из последних византийских императоров династии Палео-логов Иоанна VIII. Император стремился передать то, что еще оставалось от Византийской империи, под покровительство Церкви и Запада. Благодаря контактам с византийскими эрудитами, установленным на Флорентийском соборе в 1438 г., в Италии начинается так называемая «гуманистическая грекомания»². Но и до Флорентийского собора, с самого начала XV в. в Италии заметен интерес к античной литературе. Леонардо Бруни изучал риторику и право во Флорентийском университете. Византийский ученый Мануил Хризолор обучил его греческому языку и привил интерес к греческой литературе. Имея возможность читать древнегреческих авторов в подлиннике и сравнивать оригинальные тексты с текстами многочисленных переводов, он обнаружил множество неточностей и искажений в латинских переводах, в частности в переводах трудов Платона и Аристотеля. Бруни предпринял попытку сделать новые переводы произведений этих авторов на латинский язык. Он переводит Платона («Федон» и «Гор-гий» в 1405 г.), Аристотеля («Никомахова этика» в 1417 г.), а также работы многих других греческих авторов, в частности Плутарха, Ксенофонта и др. О его переводе речи Василия Кесарийского Поджо Браччолини отозвался как о замечательном произведении «такой дивной красоты слога, что она кажется не переводом, а его собственным сочинением»¹.

В трактате, написанном под впечатлением от чтения исковерканных переводчиком классических текстов, Бруни, однако, не только подверг критике многие переводы произведений античных авторов, но и сформулировал некоторые принципы правильного, искусного, по его мнению, перевода. Он показывает, какие изъяны обнаруживаются в работе переводчика -- это либо плохое понимание того, что следует перевести, либо неверное изложение, либо пренебрежение гармонией и изяществом текста. Причины этих изъянов Бруни видит в недостаточной образованности переводчика и в отсутствии у него литературного таланта. Бруни, по сути дела, предпринимает попытку представить перевод в виде двусторонней деятельности. Он отдельно рассматривает понимание оригинального речевого произведения (герменевтический аспект перевода) и порождение нового речевого произведения на языке перевода (аспект переводческой реконструкции).

Основываясь на собственном переводческом опыте и на анализе ранее существовавших переводов, в 1420 г. он и написал трактат «Об искусном переводе», в котором подверг критике многие переводы античных авторов и сформулировал некоторые принципы правильного, по его мнению, перевода. Трактат носит отчетливо выраженный критический характер. Бруни гневно обрушивается на переводчиков, позволяющих себе искажать текст оригинала.

Первый и самый главный «грех» переводчиков -- слабое знание языков. Совершенное владение обоими языками, т.е. не только языком оригинала, но и языком перевода, -- основное требование к переводчику. «Вся эффективность перевода, -- утверждает Бруни, -- состоит в следующем: то, что было написано на одном языке, должно быть правильно переведено на другой язык. Однако никто не может это сделать правильно, не обладая многообразным и основательным знанием того и другого языка»². Говоря о необходимости знания языка оригинала и языка перевода, Бруни, по сути дела, предпринимает попытку представить перевод в виде двусторонней деятельности, а именно понимания оригинального речевого произведения (герменевтический аспект перевода) и порождения нового речевого произведения на языке переюда (аспект переводческой реконструкции). «И в самом деле, -- продолжает он, -- многие способны понимать, но не способны излагать. Таким же образом многие правильно судят о живописи, но не умеют рисовать, и многие знают толк в музыке, но не умеют петь»¹. В данном высказывании итальянского гуманиста со всей очевидностью проявляется его взгляд на перевод как на литературную деятельность, которой должен заниматься лишь тот, кто обладает литературными способностями.

Анализируя подробно неудачные и неумелые переводческие решения, которые и побудили его написать трактат о переводе, Бруни последовательно отделяет герменевтический аспект от аспекта реконструкции.

«Во-первых, -- пишет он, -- необходимо знать язык, с которого переводишь, и такое знание не должно быть ни ограниченным, ни поверхностным, но глубоким, обстоятельным, точным и достигнутым благодаря постоянному чтению философов, ораторов, поэтов и других писателей. Всякий, кто не прочитал всех этих авторов, кто их всесторонне не изучал и не постигал их, и не освоил их, не может понять подлинного смысла и значения слов, и это главным образом потому, что сами Аристотель и Платон были, так сказать, величайшие мастера словесности и использовали изысканнейший стиль, изобилующий изречениями и сентенциями античных поэтов, ораторов и историков, и поэтому часто встречаются тропы и риторические фигуры, которые означают одно в литературе и совсем другое согласно введенному временем обычаю»².

Но чтение произведений выдающихся писателей необходимо не только для развития эрудиции. Бруни приводит ряд примеров, которыми демонстрирует собственно лингвистическую сторону данной рекомендации. Интересно, что примеры он приводит из латинского, а не греческого, как следовало ожидать, языка. Поэтому одни и те же примеры он приводит и тогда, когда пишет о понимании, и тогда, когда рассматривает проблемы переводческой реконструкции.

Одной из самых интересных особенностей трактата является именно то, что Бруни, пожалуй, впервые попытался подойти к проблеме верности перевода и буквализма с научных позиций. Так, рассматривая среди прочих выражение gero tibi morem (повинуюсь, уступаю тебе, поступаю тебе в угоду), он отмечает: «В самом деле, что значит gerere и что mos понимает даже необразованный читатель, но совсем другое это выражение означает в целом»³.

Латинский глагол gerere имеет много значений, но ни одно из них не связано с актом повиновения. Напротив, одно из значений -- управлять, командовать. Слово mos означает нрав, обычай, обыкновение, свойство, закон, правило, а во множественном числе еще и своеволие, упрямство, а также нравы, характер, образ жизни, поведение. Семантика этого слова, взятого изолированно, также не связана с повиновением, угодой. Это значение возникает только в словосочетании.

Таким образом, Бруни обращает внимание на фразеологию, т.е. на те случаи, когда значения последовательностей слов отличаются от значений каждого слова, взятого в отдельности. Из этого следует вывод, которого, правда, сам Бруни не делает, что перевод слова словом невозможен. Бруни разделяет, как мы видим, концепцию Цицерона и Иеронима.

Далее Бруни анализирует разные типы лексических оппозиций. Он начинает с таких пар слов, которые в современной терминологии определяются как паронимы. «Iuventus и inventa, -- пишет он, -- два слова, из которых одно означает множество, другое -- возраст»¹ (ср. русские: молодежь -- молодость). Затем переходит к синонимам и анализирует различия смыслов пар латинских синонимов deest и abest (оба означают отсутствие, нехватку и т.п., но первое имеет положительную коннотацию, а второе -- отрицательную), а также репа и malum. Он также обращает внимание на переносные значения слов, точнее на то, что слова, между которыми нет на первый взгляд ничего общего, могут оказаться синонимичными в определенных контекстах {recipto -- promitto): «Когда действительно мы говорим recipio libi hoc, мы ничего другого не хотим сказать этим, кроме как promitto»¹.

Бруни отмечает, что работы многих греческих авторов изобилуют образными, «крылатыми» выражениями, заимствованными из произведений предшественников и заключающими в себе определенные обобщения и скрытый смысл. «Кто не усердствовал в обильном и разнообразном чтении самых различных писателей, -- заявляет он, -- с легкостью впадает в ошибку и плохо понимает то, что надлежит перевести»³.

Таким образом, первое требование к переводчику относится к тому аспекту перевода, который определяется как герменевтический и заключается в полном понимании системы смыслов оригинального текста.

Второе требование касается порождения текста на языке пе-Ревода. Бруни настаивает на том, что переводчик «должен владеть языком, на который он хочет переводить, так хорошо, чтобы некоторым образом господствовать в нем и иметь его весь в своей власти. Так, чтобы, подыскивая при переводе соответствующее слово, он не уподоблялся бы нищему в поисках подаяния и не прибегал бы к заимствованию или не оставлял бы слово на греческом языке из-за незнания латинского языка, он должен точно знать смысл и природу слов, чтобы не говорить modicus вместо parvus, iuventus вместо iuventa, fortitudo вместо robor, bellum вместо prelium, urbs вместо civitas. Сверх того, он должен уметь различать между diligere и amare, между eligere и expetere, между сиреге и optare, между persuadere и perorare, между recipere и promitere, между expostulare и conquere и между другими, можно сказать, бесчисленными словами подобного рода»'. Но от переводчика требуется не только знание смысла слов латинского языка, не только умение различать все оттенки значений многочисленных синонимов. Переводчик «не должен быть несведущим в общепринятых нормах речи, используемых лучшими писателями. И когда он пишет, он должен их имитировать и избегать неологизмов, особенно несоответствующих и грубых»².

Таким образом, Бруни призывает переводчиков в поиске форм выражения обращаться к лучшим образцам словесности на языке перевода. Именно там могут быть найдены модели для конструирования текста перевода, который должен непременно соответствовать общепринятым нормам речи.

К наиболее грубым ошибкам в порождении высказываний на языке перевода, как мы видим, Бруни относит злоупотребление неологизмами, заимствованными из текста оригинала. Критикуя во второй части трактата неумелого переводчика, Бруни достаточно подробно рассматривает примеры неумелого использования лексики. «Что же следовало бы теперь сказать о словах, оставленных на греческом языке, которые столь многочисленны, что кажется, будто перевод этого субъекта является, так сказать, полугреческим»³, -- восклицает он и добавляет: «Однако нет ничего, что говорилось бы на греческом и не могло бы выразиться на латыни»⁴. Эта мысль интересна для понимания проблемы пе-реводимости. В самом деле, если полагать, что язык перевода способен передать все, что может быть выражено на языке оригинала, то вопрос о переводимости решается Бруни однозначно в пользу перевода. Такая позиция свидетельствует о том, что автор трактата оценивает латинский язык по уровню выразительности наравне с греческим. Интересно, что вопрос о переводимости решается Бруни лишь в отношении определенной пары языков, что, пожалуй, более верно, чем общие рассуждения о переводи-мости вообще. В истории перевода известно немало высказываний о том, что тот или иной язык успешней переводит другие языки. Об этом говорили немецкие и русские писатели и философы еще в XIX в. В наше время об этом писал Жорж Мунен. Он полагал, что легче переводит тот язык, который смог впитать в себя больший объем когнитивного опыта разных человеческих цивилизаций.

Бруни подчеркивает, что не принимает во внимание те иностранные слова, которые не имеют своих точных эквивалентов в латинском языке. Он прекрасно понимает, что это является объективным фактом асимметрии лексических систем любой пары языков, в том числе и таких, как греческий и латинский. Его возмущает злоупотребление греческими формами тогда, когда в латинском языке имеются точные эквиваленты: «Оставлять на греческом языке слова, для которых у нас есть отличные эквиваленты, -- это признак величайшего невежества. Почему, например, politici ты оставляешь мне на греческом лоХиеих, в то время как ты мог бы и должен был бы сказать латинскими словами respublicaм Почему в тысяче мест ты ставишь oligarchia, и democratia, и arмsto-cratia, оскорбляя слух аудитории столь неупотребительными и неизвестными названиями, в то время как для всех них у нас, на латыни, есть превосходные и употребительные слова? Наши латиняне, в самом деле, для этих трех терминов сказали бы раисо-rum potentia -- власть меньшинства, popularis status -- народное государство, optimorum gubernatio -- правительство {правление) опти-матов»¹.

Но Бруни интересуют не только лексические аспекты перевода. Он обращается к такой категории, как гармония текста, иначе говоря, затрагивает вопросы стилистики. Тем самым значительно расширяется его представление о единице перевода. Бруни пишет, что переводчику «необходимо обладать слухом и его [автора] проницательностью, чтобы не погубить и не расстроить того, что было сказано в изысканной и гармоничной манере»². Он отмечает, что у каждого автора -- своя манера письма, свой ^стиль, слог. И переводчик должен непременно почувствовать и Попытаться передать эту индивидуальность. Бруни приводит призеры разных стилей известных писателей: Цицерону свойственны величественность и многоречивость, Саллюстию -- сдержанность и краткость, Ливию -- несколько шероховатая велеречивость. Он требует от переводчика следовать стилю автора оригинала: «Поэтому, если он будет переводить из Цицерона, он не сможет обойтись без того, чтобы передать его столь пространные, богатые и изобилующие разнообразием периоды, вплоть до последнего фразеологического оборота, то с ускорением, то с замедлением. Если он будет переводить Саллюстия, ему будет необходимо оценить почти каждое слово и быть очень точным и скрупулезным и для этого быть в определенной мере сжатым и лаконичным»¹.

Но есть и еще один аспект перевода, на который Бруни обращает внимание, -- это ритмический рисунок речевого произведения. Автор трактата справедливо отмечает, что очень трудно переводить произведения, которые в оригинале написаны в ритмической и изысканной манере. Он показывает, как следует переводить ритмическую прозу: «Необходимо продвигаться по членам (предложения), по вводным словам, по периодам и заботиться о том, чтобы предложение вышло в конце концов хорошо построенным и связным»².

Таким образом, для Бруни верность перевода заключается в точной передаче не только смысла подлинника, но и его формы, и чем замысловатей эта форма, тем сложнее задача переводчика. Форма же состоит не только в определенном ритмическом рисунке. Бруни говорит о необходимости сохранения в переводе всех «украшений» речи. Украшения же он делит на две группы: украшения слов и украшения мыслей. Первые составляют больше трудностей для переводчика, так как построены главным образом на фонетической гармонии слов языка оригинала. Бруни сознает, что при переходе к другому языку подобной гармонии достичь сложно. Что же касается украшений мыслей -- образных выражений, фигур речи и прочих риторических приемов, то они обязательно должны быть восприняты переводчиком и сохранены им в переведенном тексте, в противном случае изящный текст оригинала превращается в топорный и грубый текст перевода.

Бруни формулирует общее правило хорошего перевода, так сказать, от противного, показывая, какие ошибки в переводе недопустимы: «В общем, изъяны переводчика состоят в следующем: или в плохом понимании того, что надлежит перевести, или в скверном его изложении, или же в представлении не точным, не изящным и беспорядочным того, что первым автором было изложено точным и изысканным образом. В действительности любой, кто, не обладая литературными познаниями, позволяющими ему избежать всех этих недостатков, берется переводить, по праву заслуживает порицания и осуждения -- и потому, что вводит читателей в разнообразные заблуждения, подменяя одно другим, и потому, что принижает величие первого автора, выставляя его в смешном свете и бездарным»¹.

§2. Критика Французской академии

В 1635 г. во Франции выходит в свет речь одного из первых 17 членов Французской академии Клода-Гаспара Баше де Мези-риака «О переводе», в которой критическому анализу подвергается лучшая переводческая работа XVI в. -- перевод Жака Амио «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. В речи Баше де Мези-риака переводческая критика получает свое дальнейшее развитие. Она приобретает определенную системность. Баше де Мезириак последовательно строит свои критические рассуждения вокруг так называемых правил перевода, сформулированных им следующим образом: «Я полагаю за правило, которое никакой здравомыслящий человек не может поставить под сомнение: если кто-либо надеется на похвалы, коих достоин верный перевод, он должен с точностью соблюдать следующие три положения: ничего не добавлять к тому, что сказал его Автор, ничего не сокращать и не вносить никаких изменений, способных исказить смысл. Те, кто нарушают даже одно из этих трех предписаний, заслуживают порицаний, хотя и в разной степени. Ведь тот, кто грешит пропусками, демонстрирует небрежность и невнимательность более, чем лукавство. Кто изменяет и выдает одну вещь за другую, показывает свое невежество и то, что он недостаточно хорошо понимает предмет, рассматриваемый Автором, или язык, на котором тот пишет. Но тот, кто добавляет что-либо не к месту, преисполнен высокомерия и дерзости»².

Таким образом, Баше де Мезириак выводит три основные требования к верности перевода, имеющие, правда, разную степень строгости: в переводе не должно быть ни пропусков, ни изменений, ни добавлений.

Данное предписание филолога XVII в. на первый взгляд может показаться бесконечно устаревшим: автор трактата будто пытается вновь вернуть нас в лоно буквального перевода, от которого давно отказалось большинство переводчиков художественной литературы. Ведь современная теория переводческих преобразований, сложившаяся к 50-м годам XX столетия, в качестве главных типов не только допустимых, но и необходимых, т.е. обоснованных, переводческих трансформаций называет именно опущения, замены, добавления и перестановки¹.

Но в то же время трактат Баше де Мезириака вовсе не утратил своей актуальности. Более того, он мог бы составить основу современной типологии переводческих ошибок, «предательств» переводчика по отношению к автору оригинала и к читателю текста перевода.

Обратимся к самому большому, по мнению автора трактата, греху переводчика, а именно к добавлениям. Баше де Мезириак уточняет: недопустимы пустые добавления (additions superflues), «которые на самом деле не вредят смыслу, но и ничему не служат, так как не придают речи ни больше красоты, ни больше ясности»². Автор критического трактата признает, что в некоторых случаях переводческие комментарии бывают уместны. «Я не хочу отрицать, -- пишет он, -- что среди этих выражений встречаются полезные, почти необходимые, так как они содержат истинные разъяснения некоторых греческих слов или же некоторых темных мест. Так, там, где в своем переводе он вынужден оставлять греческие слова Pityocamptes, Cybernesia, Dipnophores, я полагаю, что очень хорошо, когда он разъясняет: "тот, кто изгибает сосновые доски", "то есть праздник капитанов кораблей''»³ и пр. Следовательно, критические замечания не имеют абсолютного характера, они направлены против злоупотребления тем или иным переводческим приемом.

Баше де Мезириак высказывает весьма интересную для своего времени мысль о месте переводческих комментариев в тексте, если без них никак нельзя обойтись: «Какими бы полезными ни были данные выражения, я не могу допустить, чтобы они включались в текст. На мой взгляд, достаточно, чтобы они были размещены на полях, или же в каком-либо другом месте как примечания, или же, если это совсем необходимо, были напечатаны другим шрифтом, чтобы отличаться от собственных слов автора»⁴. Критика отличает бережное отношение к классическому наследию и ответственность перед потомками. Он убежден, что потомкам книги античных авторов должны быть донесены в переводе в той же чистоте, в какой они дошли до его современников. «Ученые знают, -- продолжает он, -- что ничто не открывает так широко дверь искажениям в добрых старых книгах, как внесение в них добавлений без каких бы то ни было оговорок»⁵.

Критическое сочинение Баше де Мезириака построено на анализе одного перевода, в котором его возмутила именно «переводческая отсебятина». Баше де Мезириак в значительно меньшей степени был склонен критиковать опущения и даже замены, искажающие смысл оригинального произведения. Но произошло это потому, что в переводе Амио, по оценке автора трактата, их было не так много.

Таким образом, из трактата Баше де Мезириака следует, что переводческие ошибки состоят в необоснованном и неуместном использовании тех или иных приемов преобразования текста оригинала.

Подобный подход к оценке переводческих ошибок представляется вполне состоятельным. В то же время в нем можно увидеть некоторую односторонность, легко объяснимую, если вспомнить, что трактат написан в период, когда в переводе господствовала идеология «прекрасных неверных». Объект критики -- Жак Амио, творивший веком раньше, -- не имел к ней непосредственного отношения. Но свои корни идеология «прекрасных неверных» видела именно в переводческом кредо «принца переводчиков» XVI в.

В XVI в. взгляды на перевод были иными. Достаточно вспомнить трактат Этьена Доле «О способе хорошо переводить с одного языка на другой», опубликованный в 1540 г., основной пафос которого именно в отказе от дословности. По мнению Доле, переводчики должны стремиться передать смысл речений автора, не боясь преобразовывать текст оригинала. Переводить слово за словом, не предпринимая никаких трансформаций, не изменяя порядка слов, не производя лексических и грамматических замен, не устраняя избыточных и не добавляя необходимых, с точки зрения норм языка перевода, элементов, -- такое же предательство, как и переводческие вольности.

Но Доле в XVI в., как и Баше де Мезириак в XVII, призывает переводчиков к осторожности в преобразовании текста. Достаточно вспомнить его замечание о том, что необходимое во всяком хорошем переводе изменение порядка слов должно осуществляться в разумных пределах, осторожно, что совершенный предрассудок, глупость и невежество начинать перевод с концовки.

Таким образом, ошибки переводчика, которые могут квалифицироваться как «предательства», состоят не в том, чтобы внести в текст перевода те или иные изменения (замены, опущения, добавления, перестановки) по сравнению с текстом оригинала, и не в том, чтобы не предпринимать трансформаций (замен, опущений, Добавлений, перестановок) там, где они необходимы.

При таком подходе к оценке переводческой верности основным критерием оказывается целесообразность решений, принятых переводчиком. Именно эти решения, их обоснованность или, напротив, ошибочность и составляют единственный объект переводческой критики.

Трактаты Бруни, Доле, Баше де Мезириака имеют определенную теоретическую ценность и сегодня, так как позволяют представить переводческую критику в структурированном виде, как типологию переводческих ошибок или, точнее, причин переводческих «предательств». Первоначально все переводческие ошибки могут быть разделены на две большие группы. В основе этого деления лежит различие двух аспектов переводческой деятельности: восприятия, т.е. понимания оригинального текста, -- это герменевтический аспект перевода, и воспроизведения, т.е. порождения текста перевода, составляющего трансформационный аспект перевода.

Типология причин переводческих ошибок может быть представлена в следующем виде.

Причины ошибок восприятия:

Недостаточное владение языком оригинала.

Недостаточный когнитивный опыт (слабый уровень индивиду

ального познания окружающей действительности).

Невнимательное отношение к тексту:

непонимание того, что автор говорит о предмете;

неумение различить, чем стиль данного автора отличается от

стиля других писателей, создающих литературные произведе

ния на языке оригинала.

Причины ошибок в порождении переводного текста:

1. Недостаточное знание системы языка перевода:

неумение найти семантически наиболее точный эквивалент;

неумение выбрать наиболее уместный эквивалент с точки зре

ния оценочных коннотаций, стилистики и истории языка и

общества;

2. Незнание законов построения высказываний на языке перевода:

незнание закономерностей речевой коммуникации или пре

небрежение ими;

незнание законов ритмической организации текста.

Разумеется, все причины ошибок, представленные в данной типологии, взаимосвязаны, так как касаются одной языковой личности -- переводчика, его знаний и компетенции, его психики. Но подобное расчлененное представление переводческих ошибок кажется продуктивным как для переводческой критики, т.е. объективной, насколько это возможно, оценки переводческого труда, так и для обучения переводу, когда каждая переводческая ошибка должна с необходимостью найти свою причину.

Глава 6. ПЕРЕВОД И СЛОВЕСНОСТЬ

В конце XVIII в. Иоганн Готфрид Гердер, ратуя за самобытность языка и литературы, называет перевод в качестве причины «порчи» национального языка. Привнеся в образ некоторую долю эротизма, он сравнивает национальный язык до того, как на него начинают переводить, с юной девственницей, еще не задумывающейся о том плоде, который появится на свет в результате смешения кровей. Речь на таком языке чиста и непорочна, она -- точное отражение характера своего народа. Даже если она бедна, капризна и непоследовательна, она есть отражение исконно национальной культуры¹.

Характер воздействия переводческой деятельности на состояние переводящего языка обсуждался в течение предшествующих двух тысяч лет неоднократно. Наиболее горячие споры велись обычно в те периоды, когда тот или иной национальный язык оказывался «на переломе», когда общество наиболее отчетливо ощущало необходимость осознания выразительных возможностей своего языка. В России после петровских реформ, которые вместе с новым знанием принесли из-за границы массу иноязычных заимствований, начинается нормализаторская деятельность М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского и А.П. Сумарокова по освобождению русского языка от чужих форм, появившихся в результате бурной переводческой деятельности. Жаркие дискуссии между «шишковистами» и «карамзинистами» показывают, насколько различным может быть взгляд на перспективы развития языка, на его выразительные потенции, на пути совершенствования языка и словесности. Пушкин обвиняет иностранную, в частности французскую, словесность, пришедшую в Россию через переводы и подражания, в том, что она тормозит ход русской словесности.