Теория перевода

В Древнем Риме доминировал латинский язык. В то же время греческая литература, греческое словесное творчество в целом составляло для римлян предмет восхищения и образец для подражания. Написать подобно великим греческим мастерам, а может быть, и превзойти их в искусстве красноречия -- в этом многие римские ораторы и писатели видели свидетельство собственного мастерства.

Не забираясь в область ораторского искусства или в какие-либо иные области творчества Цицерона, но рассматривая лишь его вклад в развитие теории перевода, можно с уверенностью сказать, что Цицерон был одним из первых, кто, поняв сложность, противоречивость и многообразие этого вида творческой деятельности, заложил основы теории перевода, противопоставив ее первичные категории.

Именно языческий писатель Цицерон оказался творческим «наставником» глубоко набожного христианина, взявшегося за перевод Священного Писания, -- св. Иеронима. Сущность душевного конфликта великого переводчика Библии, небесного покровителя современных переводчиков состояла в том, что он, христианин, в душе был цицеронианцем и преклонялся перед могуществом прекрасного Слова.

Много позже, уже в XVI в., в одном из первых трактатов о переводе его автор -- Э. Доле -- также ссылается на Цицерона. Возникает вопрос, почему Цицерон оказался Учителем переводчиков и раннего Средневековья и эпохи Возрождения? Почему до сих пор, обсуждая многие спорные вопросы перевода, мы упоминаем Цицерона? Почему мы чтим Цицерона как одного из мыслителей, оставивших яркий след в истории перевода, несмотря на то что сам Цицерон никогда не причислял себя к переводчикам, а напротив, противопоставлял себя им?

Ответ на эти вопросы, возможно, заключается в том, что Цицерон в свойственной ему лаконичной и изящной форме поставил (разумеется, не решил, а только поставил) вопросы, многие из которых до сих пор с жаром обсуждаются теоретиками перевода.

Для Цицерона, как и для многих его современников -- поэтов и ораторов, перевод представлял собой вид второстепенной литературной деятельности. Перевод -- это прежде всего упражнение, помогающее развитию красноречия. В одном из своих трактатов об ораторском искусстве Цицерон пишет, что в юношестве нередко упражнялся в красноречии, стараясь перефразировать в более точных и красивых выражениях то, что было сказано в возвышенных речах или написано в красивых стихах. Однако он быстро понял, что это упражнение на подражание бесполезно и даже вредно, так как он либо повторял те выражения, какие находил в текстах копируемых оригиналов, либо употреблял те формы, которые уступали выражениям оригинала: «Выражения самые меткие и вместе с тем самые красивые и самые удачные, -- пишет он, -- были уже предвосхищены или Эннием, если я упражнялся в стихах, или Гракхом, если именно его речь я брал за образец»¹. И тогда он придумал другое упражнение, переводческое. Цицерон решил перелагать с греческого речи лучших ораторов. «Из чтения их я выносил ту пользу, что, передавая по-латыни прочитанное по-гречески, я должен был не только брать самые лучшие из употребительных слов, но также по образцу подлинника чеканить кое-какие новые для нас слова, лишь бы они были к месту»².

Ста годами позже другой римский оратор и учитель красноречия Марк Фабий Квинтилиан (ок. 35 -- ок. 96) в главном своем сочинении, к счастью, полностью дошедшем до нас, в котором он разработал полный курс теории риторики, также упоминает перевод в качестве одного из весьма продуктивных ораторских упражнений. При этом он ссылается на опыт Цицерона: «То, о чем сейчас пойдет речь, есть самое надежное средство для достижения обилия и легкости речи. Наши старые ораторы не знали ничего лучше, чем переводить с греческого на латинский. Красе в своих книгах об ораторе пишет, что много занимался этим. То же советует и Цицерон. Известно, что он опубликовал свои переводы Платона и Ксенофонта... Польза такого упражнения очевидна: так как греческие ораторы, как правило, полны и существенны, а также потому, что они бесконечно искусной сделали речь, те, кто их переводит, совершенно свободны в том, чтобы пользоваться лучшими словами, эти слова принадлежат им. Что же касается фигур, основного украшения речи, то ввиду того, что гений языков не одинаков, нередко приходится заменять одни другими, в чем тоже есть определенная трудность»³.

Сегодня довольно трудно утверждать, были ли эти упражнения действительно переводом в современном понятии или еще каким-либо видом двуязычной деятельности. В современной теории перевода нередко возникает мнение о том, что следует различать перевод и интерпретацию. Истории перевода известны и другие разграничения. Жуковский не называл свои стихи переводами. Его русская версия баллады Готфрида Августа Бюргера «Ленора», получившая у него имя «Людмилы», названа им свободным переложением, а не переводом. Маршак, создавая собственные версии стихов английских поэтов, также не называл их переводами, а употреблял уклончивую и изящную формулировку «Из...».

Основная работа Цицерона о переводе, ставшая уже хрестоматийной, -- это предисловие к собственным переводам знаменитых речей «О венке» Демосфена и Эсхина, известное также под названием трактата «De optimo genere oratorum» («О лучшем роде ораторов»), где Цицерон комментирует свой перевод речей греческих ораторов. Главное значение этого небольшого текста великого оратора древности в том, что в нем впервые, насколько можно судить по дошедшим до нас документам, обосновывается вольный перевод. Как справедливо отмечает М. Балляр, «этим заявлением Цицерон предстает если не как теоретик, то, по меньшей мере, как первый защитник "вольного", по определению одних, или "динамического", по определению других, перевода»¹.

Обратимся к тексту трактата.

«Я перевел авторов двух наиболее красноречивых аттических речей, направленных друг против друга, -- Эсхина и Демосфена. Но переложил я их не как простой переводчик, а как писатель, сохранив их высказывания с фигурами слов или мыслей, используя, однако, слова, привычные латинскому обычаю. Таким образом, я не счел необходимым передавать слово словом, но я сохранил смысл и силу слов. В самом деле, я полагал, что читателю важно получить не то же число, а, так сказать, тот же вес... И если, как я надеюсь, мне удалось передать эти речи, сохранив все их достоинства, т.е. высказывания, фигуры и конструкции речи, и следуя словам, однако лишь до той степени, пока они не противоречили нашему вкусу, и если мы не перевели все слова греческого текста, мы постарались воспроизвести смысл»².

Из этого текста мы видим, что Цицерон отчетливо различает перевод и литературное творчество. Он, оратор, переводит не как простой переводчик, а как писатель. Перевод оказывается уже поставленным в «табели о рангах» ниже собственно литературной деятельности. Как литератор Цицерон позволил себе целый ряд вольностей в переводах. Сохраняя структуру фраз оригинальных текстов, расположение слов, фигуры речи, взаимосвязь мыслей, он использует слова, привычные в латинском употреблении. Цицерон не стремится передать слово словом, он передает заключенные в словах понятия. Более того, он подчеркивает, что не стремился сохранить то же число слов. Для него важен смысл, «вес» слова. Нужно полагать, что Цицерон имеет в виду переводческие перифразы, когда одно слово оригинала, не имея в переводящем языке однословного эквивалента, заменяется в переводе сочетанием нескольких слов. Подтверждением этому может служить выдержка из другого сочинения этого римского оратора -- трактата «De fпnibus bonoram et malorum» («Об определении счастья и несчастья»), где Цицерон уточняет способ перевода, непосредственно касающийся работы с лексикой: «Не всегда нужно следовать в вашей речи греческому, как сделал бы неумелый переводчик, особенно если мысли становятся более понятными, когда выражены простыми словами. Что касается меня, то, когда речь заходит о переводе и если я не могу передать столь же лаконично то, что в греческом выражено одним словом, я употребляю несколько слов. Иногда я использую греческое слово, если в моем языке нет эквивалента»¹.

Интересно, что Цицерон опять противопоставляет себя неумелому переводчику. В этом фрагменте оратор говорит и о заимствованиях как об одном из способов перевода в условиях отсутствия эквивалента. Последняя часть фразы из предисловия также оказывается весьма важной для понимания техники «литературного перевода» того периода. Цицерон признается, что перевел не все элементы греческого текста, сохранив тем не менее его смысл. Иначе говоря, некоторые фрагменты оригинального текста в переводе оказались сознательно опущенными. Таким образом, в методе перевода, описанном Цицероном, можно без труда различить действия, которые в современной теории перевода определяются как переводческие трансформации, а именно: замены, добавления и опущения. Только в четвертом виде трансформаций -- перестановках -- Цицерон осторожен. Он стремится сохранить главное украшение фразы -- фигуры и расположение элементов, а также последовательность и логику изложения мыслей.

Необходимо обратить внимание и еще на одно важное замечание Цицерона. Он говорит о том, что строил свой текст перевода так, чтобы не противоречить латинскому обычаю, т.е. нормам латинского языка, стремясь сделать текст приятным и красивым, иначе говоря, эстетически выдержанным. Именно это положение будет многократно воспроизведено позднее, в эпоху Возрождения, когда встанет вопрос о роли перевода для развития молодых языков.

В весьма лаконичной форме Цицерон показал, чем, по его мнению, перевод отличается от литературного творчества. Описывая свой способ «переложения» греческих авторов, он косвенно раскрыл и представления о переводе того времени: перевод -- ниже литературного труда. «Переложение» тоже ниже литературного творчества. Оно полезно литератору, но только как особый вид упражнений, способствующий развитию красноречия и литературного дарования. Маститый писатель или оратор может «перелагать», но при этом он должен стремиться если не превзойти автора оригинала в красноречии, то по крайней мере не уступить ему. Он создает новое литературное произведение, в котором воспроизводит из оригинала лишь то, что считает важным. Переводчик же должен покорно следовать тексту оригинала. Рамки оригинального текста сковывают его действия, поэтому он нередко вынужден нарушать нормы переводящего языка.

Таким образом, уже во времена Цицерона зародилось противоречивое отношение к переводу, которое отмечается и сегодня. Точнее, в ту древнюю эпоху перевод противопоставлялся иной разновидности межъязыковой коммуникации, которая еще не имела своего названия. Позднее она будет определена как подражание. Перевод не имел никакого отношения к литературе и понимался как необходимое неудобство в межъязыковой коммуникации в официальной, деловой и других нелитературных сферах. Поэтому и слово переводчик в устах ораторов приобретало презрительный оттенок. С течением времени понятия перевода, подражания, переложения, переделки, интерпретации и др. неоднократно смешивались. Ю. Левин отмечал, что само понятие «перевод» было неодинаковым в разные эпохи и что в соответствии с изменением содержания понятия менялись и требования к переводу¹. Э. Кари в исторической изменчивости понятия «перевод» видел причину того, что многие исследователи, писавшие о переводе, ссылаясь на предшественников или споря с ними, не замечали того, что не всегда говорили об одном и том же предмете².

С течением времени понятие «перевод», кажется, вобрало в себя значения других смежных понятий. И сегодня, не только оглядываясь на предшественников, но и обсуждая проблемы с современниками, мы нередко говорим о разном. В этом скорее всего и кроется причина неоднозначного отношения наших современников к данному виду межъязыковой деятельности.

§2. Иероним -- теоретик перевода. «Письмо Паммахию о наилучшем способе переводить»

Главный документ из дошедшего до нас литературного наследия Иеронима, в котором он излагает свое переводческое кредо, -- это так называемое «Письмо Паммахию», содержащееся в собрании его писем под номером 57 -- «Ad Pammachium. De optimo genere interpretandi» («Паммахию. О наилучшем способе переводить»). Обратившись к тексту послания, следует иметь в виду, что это -- не продуманный трактат по риторике или теории перевода. В то же время анализ разнообразных случаев переводческой практики, проведенный автором, сделанные им сопоставления аналогичных фрагментов Священного Писания по разным текстам, а также попытка вывести некоторые закономерности перевода, опираясь на авторитет античных авторов и на собственный переводческий опыт, позволяют считать этот документ серьезной вехой в истории переводческой мысли.

Поводом для написания послания послужила довольно банальная для переводчика история: его обвинили в искажении содержания оригинала.

Из текста этого памятника теории перевода следует, что речь шла о письме папы Епифания епископу Иоанну, в котором тот упрекал епископа за некоторые мысли и призывал раскаяться. Иероним отмечал, что это письмо было на устах многих, так как демонстрировало высокую образованность автора и изящество стиля. Некий Евсевий, не слишком искушенный в греческом языке, упросил Иеронима перевести ему это письмо на латинский только для личного пользования. Иероним согласился, вызвал скорописца и надиктовал ему текст перевода. Выражаясь в современных терминах, он сделал перевод с листа, снабдив его дополнительно заметками на полях, облегчавшими прочтение. Через полтора года этот перевод письма оказался в Иерусалимской библиотеке. К тому времени папа и епископ примирились, и Иеронима стали обвинять в искажении смысла письма, в клевете, а также в том, что он внес раздор между священнослужителями, так как перевод не соответствовал точно содержанию письма.

Иероним отвергает все обвинения в том, что он намеренно исказил отдельные фрагменты оригинального текста и утверждает основной принцип перевода -- отход от дословности и стремление передать не значение отдельных слов, а смысл высказываний: «Ego enim non solum fateor, sed libera voce profiteor, me in inter-pretatione Grњcorum, absque Scripturis sanctis, ubi et verborum ordo mysterium est, non verbum e verbo, sed sensum exprimere de sensu»¹ -- «Я действительно не только признаю, но откровенно заявляю, что в переводе с греческого, за исключением Священного Писания, где и порядок слов есть таинство, выражаю не слово словом, а смысл смыслом».

В этом высказывании отчетливо прослеживаются две идеи. Первая, основная, состоит в том, что перевод -- это не подстрочник, в котором каждому слову оригинала должно соответствовать слово в переводе. Переводчик передает смысл оригинального произведения, не стремясь к сохранению его формы. В тот период подобное утверждение было вполне прогрессивным, так как свидетельствовало о понимании того, что в переводе неизбежны те или иные потери, что эти потери могут быть в ущерб форме оригинала, но не в ущерб смыслу, и, наконец, что переводной текст должен соответствовать нормам не исходного языка, а языка переводящего. В противном случае переводной текст, по словам Иеронима, будет неумелым, дурным подражанием -- cacozelia.

а) Основной принцип перевода. Учители: Цицерон и Гораций

Провозглашая основной принцип перевода, Иероним ссылался на своих учителей Цицерона и Горация и приводил их высказывания о переводе. «Ив этом, -- пишет он, -- я имею своим учителем Туллия, который перевел "Протагора" Платона и "О доходах" Ксенофонта, а также прекраснейшие речи Эсхина и Демосфена, выступавших один против другого. Не время сейчас обсуждать подробно, сколько он у них выпустил, сколько добавил, сколько изменил, чтобы особенности одного языка передать особенностями другого. Достаточно мне авторитета самого переводчика, который в предисловии к этим речам сказал так: "Решил я предпринять труд, полезный для обучающихся (ораторскому искусству), хотя мне самому и ненужный: перевести две из самых замечательных речей, в которых спорят друг с другом красноре-чивейшие аттические ораторы -- Эсхин и Демосфен"». Далее Иероним приводит хорошо известную в истории перевода цитату из предисловия Цицерона к переложеным им с греческого речам Эсхина и Демосфена (см. гл. 4, § 2).

Развивая ту же мысль, Иероним ссылается и на Горация, точнее, приводит одну лишь фразу римского поэта из его произведения «Об искусстве поэзии»: «Neс verbum verbo curabis reddere, fidus Interpres», где встречаются слова «верный переводчик». Это высказывание Горация, процитированное Иеронимом и неоднократно приводившееся последующими поколениями переводчиков, само по себе уже представляет интерес потому, что позволяет двоякое толкование. Гораций в этом произведении дает советы начинающим поэтам. Вот как выглядит интересующий нас фрагмент в русском переводе:

Если выводишь ты нам Ахилла, покрытого славой,

Пусть он будет гневлив, непреклонен, стремителен, пылок,

Пусть отвергает закон и на все посягает оружьем;

Будет Медея мятежна и зла, будет Ино печальна,

Ио скиталица, мрачен Орест, Иксион вероломен.

Если же новый предмет ты выводишь на сцену и хочешь

Новый характер создать, да будет он выдержан строго,

Верным себе оставаясь от первой строки до последней.

Впрочем, трудно сказать по-своему общее: лучше

Песнь о Троянской войне сумеешь представить ты в лицах,

Нежели то, о чем до тебя никто и не слышал.

Общее это добро ты сможешь присвоить по праву,

Если не будешь ты с ним брести по протоптанной тропке,

Слово в слово долбя, как усердный толмач-переводчик,

Но и не станешь блуждать подражателем вольным, покуда

Не заберешься в тупик, где ни стыд, ни закон не подмога¹.

В русской версии М. Гаспарова слова Горация о переводчике также представлены как сравнение. Гораций предлагает начинающим поэтам не писать о каких-либо новых, никому не известных вещах, это слишком сложно. Можно использовать хорошо известные сюжеты, уже описанные в классической литературе. Он предостерегает поэтов от слишком точного повторения того, что стало уже общим достоянием. Говоря о Троянской войне, он скорее всего имеет в виду «Илиаду» Гомера. Если это так, то слова Горация можно интерпретировать и как рекомендацию не переводить поэтические произведения греческих классиков, тем более дословно, т.е. так, как переводили обычно в тот период тексты иных, нехудожественных, жанров. В такой интерпретации советы поэтам выглядят вполне логично: используя сюжеты и характеры, выведенные в классической греческой литературе, не переводить слово в слово греческие произведения, но и не идти по пути вольных подражаний классическим авторам.

Иероним распространяет эту рекомендацию на переводчиков. Создается впечатление, что он трактует слова Горация fidus Interpres не как сравнение, а как обращение. В истории перевода, как отмечает канадский исследователь П. Оргёлен, двоякая трактовка высказывания Горация встречалась неоднократно. Более правильной считается форма сравнения с переводчиком, а не обрашения к нему. Еще в XVI в. (1545) Жак Пелетье дю Ман в своем переводе «Поэтического искусства» Горация уже представил эту форму именно как сравнение, а не как обращение. Однако, отмечает Оргёлен, поправка, внесенная Пелетье дю Маном, была быстро забыта. Лишь в XVII в. Пьер-Даниель Юэ в трактате «О переводе», увидевшем свет в 1661 г., вновь говорит об ошибке в трактовке высказывания Горация, чем вызывает живую дискуссию сторонников и противников вольного перевода в эпоху расцвета «прекрасных неверных»¹.

Разночтения встречаются и в современный период. Так, Ко-панев приводит высказывание Горация как обращенное к переводчикам: «О усерднейший переводчик, стремись к тому, чтобы переводить не слово в слово»². В то же время Гоциридзе и Хуху-ни, ссылаясь на перевод A.B. Артюшкова («не... иди переводчиком верным другого Слово за словом»), полагают, что высказывание к переводчикам не обращено³.

Интересную версию того, почему Иероним использует высказывание Горация по отношению к переводчикам, предложил испанский исследователь В. Гарсия Йебра. Он полагает, что Иероним просто не обратил внимания на падежную форму интересующего нас словосочетания: у Горация оно стоит в именительном падеже, а не в звательном, который следовало бы употребить в обращении {fide interpres). Йебра полагает, что Иероним не заметил этого несоответствия падежных форм, так как в его время звательного падежа, существовавшего при Горации, в латинском языке уже не было. Но на это, как отмечает Гарсия Йебра, не обратили внимания и десятки последующих толкователей Горация (и Иеронима). А ведь истина лежит на поверхности, продолжает автор исследования, независимо от падежного окончания она в самом строе мыслей Горация, излагаемом им в данном месте поэмы, где он дает наставления начинающим поэтам (а отнюдь не переводчикам)⁴.

Однако предположение испанского исследователя о путанице в падежных формах представляется сомнительным. В самом деле, помня о любви Иеронима к классической латинской литературе и языку, а также его глубокие познания в этой области, вряд ли можно допустить, что Иероним не обратил внимания на такую «мелочь», как различие падежных форм в один звук, как говорит Йебра, даже если в его время одна из форм уже и не употреблялась.

Более того, если смысл высказывания довольно просто выводится из контекста, трудно предположить, что Иероним оказался неспособным его понять.

Чем же можно объяснить в таком случае то, что Иероним распространяет на переводчиков рекомендацию Горация, данную начинающим поэтам? Можно предположить, что Иероним умышленно не обращает внимания на различие форм (тем более что его современникам, для которых он писал, это различие могло быть и неизвестно) и использует высказывание Горация так, как это ему выгодно. Если принять во внимание, что Иероним был блестящим и весьма жестким полемистом, не щадившим соперников и не стеснявшимся в выборе аргументов и форм выражения в спорах (сравнение соперников с ослами довольно часто возникает в его полемических текстах)¹, то это вполне можно допустить.

Но можно найти этому факту и еще одно объяснение. Оно действительно выводится из контекста, но не из контекста «Послания Писонам» Горация², а из контекста письма Паммахию Иеронима, в котором им использована цитата из Горация. Высказывание Горация приводится Иеронимом вслед за известным фрагментом предисловия Цицерона к собственным переводам речей Эсхина и Демосфена. Цицерон, как мы помним, утверждает, что сделал это не для собственной пользы, а для обучающихся ораторскому искусству и подчеркивает, что переводил он эти речи не как переводчик, а как оратор. Таким образом, и Цицерон, и Гораций дают наставления тем, кто стремится обучиться их искусствам. Оба используют сравнение с переводчиком-буквалистом -- антиподом красноречивого оратора или поэта, -- чтобы продемонстрировать, как не нужно делать. Иероним -- ученик и последователь Цицерона и Горация -- скорее причислял себя к касте литераторов, чем толмачей-переводчиков. Поэтому и в переводе, важном для него виде литературной деятельности, он стремился сам и призывал других следовать советам своих учителей, чувствовать себя в переводе свободно, не сковывая порывы красноречия рамками форм исходного текста, т.е. не поступать так, как переводчики-буквалисты. Возможно, для него, как и для его предшественников, само слово interpres заключало отрицательную коннотацию, так как обозначало именно буквалиста, лишенного дара красноречия и следовавшего в переводе букве оригинала³. Таким образом, Иероним, скорее, не перепутал падежные формы, он сознательно использовал двусмысленное в отрыве от контекста высказывание римского поэта, чтобы, сославшись на его авторитет, убедить противников в правильности выбранного им пути в переводе: не переводить как переводчик-буквалист, а создавать в переводе текст подобно ораторам или поэтам.

Эта главная в теоретических рассуждениях Иеронима мысль развивается в тексте письма и подкрепляется разными примерами, призванными показать, что путь, выбранный переводчиком, верен.

б) Переводчик и евангелисты-интерпретаторы Истинность своего переводческого кредо, сформировавшегося, по его собственному признанию, еще в юности, -- переводить не слова, а мысли -- Иероним подкрепляет ссылками не только на авторитет языческих ораторов и поэтов, но и на книги духовных авторов. Он приводит в качестве примера переводы проповедей и псалмов с греческого на латинский исповедника Хилария, который, «стараясь не следовать вялой букве и стыдясь своего неестественного и безграмотного перевода... смысл захватывал в плен и по праву победителя переносил его на родной язык»¹. Упоминая одну из книг житий святого Антония, он приводит цитату, где перевод слово в слово сравнивается со слишком густой травой, душащей всходы. Это высказывание неожиданным образом вызывает в памяти один из аргументов Ю. Найды в пользу «динамической», а не «формальной» эквивалентности. Найда полагал, что естественная для естественной (непереведенной) речи избыточность способствует наиболее полному и точному восприятию сообщения. При соблюдении формальной эквивалентности в переводном тексте оказывается слишком много новых для обычной речи заимствованных элементов, слов, оборотов речи, конструкций, порядков расположения и т.п. Они устраняют привычную избыточность и мешают восприятию сообщения². Нетрудно заметить, что переводческое кредо Иеронима напоминает современную «интерпретационную концепцию», традиционно развиваемую французской и некоторыми другими переводческими школами.

На мысль об интерпретации как основе перевода наводит аргумент Иеронима в пользу принятого им подхода к переводу, на который ранее исследователи его творчества особого внимания не обращали: Иероним ставит переводчика в один ряд с евангелистами и апостолами, т.е. с интерпретаторами речений пророков или даже Слова Господня. Перечислив предшественников, которые старались передать смысл, а не следовать букве, он заключает: «Меня это также не удивляет и у других авторов, так как и переводчики "Септуагинты", и евангелисты и апостолы использовали в святых книгах один и тот же прием. У Марка {Марк 5. 41) мы читаем, что господь сказал: "талифа куми", что обозначает, добавляет евангелист, "девица, тебе говорю, встань". Но в еврейском речении есть только "девица, встань". Обвините евангелиста в том, что добавил от себя "тебе говорю", но сделал он это для выражения повелительного призыва»¹. Далее Иероним показывает, как Матфей интерпретировал пророчества Иеремии (Матф. 27. 9) и Захария (Зах. II. 12. 13), как Марк и апостол Павел использовали высказывания Исайи, как Лука интерпретировал ветхозаветные сюжеты. Он отмечает изменения в тексте Септуагинты по сравнению с древнееврейским подлинником. «Слишком долго пришлось бы перечислять, сколько переводчики Септуагинты добавили или сколько выпустили», -- заключает автор Вульгаты. Однако он вовсе не критикует переводчиков Септуагинты, напротив, он апеллирует к общепризнанной версии, стараясь доказать, что даже они не смогли избежать неточностей и изменений текста оригинала.

В то же время Иероним критически высказывается в отношении Аквилы, который, как известно, стремился сделать перевод буквальным: «Нужно ли, как он, с надоедливым рвением переводить слоги и даже буквы... чего ни греческий, ни латинский не допускают?»

Еще одна идея, которую можно вывести из высказываний Иеронима, заключается в необходимости разграничивать тексты, подлежащие переводу, и, соответственно, различать и способы перевода. Если светская литература предоставляет переводчику полную свободу действий, то тексты Священного Писания, где даже «порядок слов есть таинство», требуют иного, максимально близкого к тексту оригинала перевода. В этом можно довольно отчетливо видеть понимание древним переводчиком того, что выбор способа перевода зависит от функциональной характеристики текста.

в) Сознание неизбежности потерь и ошибок

Иероним вполне отчетливо осознавал, что каким бы ни было содержание текста, кому бы ни принадлежало его авторство, каким бы виртуозным ни был переводчик, утраты в переводе неизбежны. В том же письме Паммахию Иероним вспоминает, как более 20 лет назад предпринял перевод «Хроники» Евсевия и столкнулся с такими трудностями, о которых ранее и не подозревал. Он цитирует в письме строки из своего собственного предисловия к переводу книги Евсевия, сделанному еще во время пребывания в Константинополе. В этом тексте отмечаются многие погрешности, проявляющиеся в «сбивчивой неточности и неопределенности» при переводе малопонятных мест¹. Комментаторы Иеронима склонны видеть причину этих погрешностей в недостаточном знании языков и истории, а также в крайней поспешности переводчика². Иероним в предисловии, адресованном друзьям Викен-тию и Галльену, и сам признается в этом. В то же время он старается убедить читателей, что погрешности неизбежны в любом переводе: «Если кто-то не понимает, насколько в переводе страдают красоты языка, пусть он переведет Гомера слово в слово на латинский. Скажу больше: пусть он передаст его на своем собственном языке, но в прозе; и тогда увидит, каким смешным станет его стиль: красноречивейший из поэтов будет лишен красноречия»³.

Иероним поражается, насколько люди не способны осознать всю тяжесть переводческого труда, состоящую в попытке совместить несовместимое, найти в одном языке такие выразительные средства, которые полностью соответствовали бы формам другого языка, не уступая им, но и не превосходя их. Древнему переводчику нелегко видеть, как «страдают красоты языка», но совершенно нестерпимо видеть, что искажается смысл. Смысл для него -- главная ценность. В том же предисловии, приведенном в письме Паммахию, он писал: «Трудно следовать строкам, написанным другим, и не уклониться где-нибудь в сторону. Очень сложно, чтобы хорошо сказанное на одном языке сохранило свой блеск в переводе. А если мысль выражена одним очень точным словом, а у меня нет ничего, что могло бы ее передать? Тогда, чтобы полностью передать смысл, я с большим трудом, пустившись в тягостный и долгий окружной путь, выхожу на дорогу, которая в самом деле совсем коротка. Если я перевожу слово в слово -- это звучит абсурдно, если же по необходимости я совсем немного меняю строение речи или стиль, я чувствую, что нарушаю долг переводчика»⁴.

§3. Трактат о правилах «хорошего перевода» Э. Доле

Каждое поколение стремится найти в трудах предшественников то, что было бы созвучно их эпохе или подтверждало бы их собственные взгляды на изучаемое явление. Этим, возможно, объясняется неоднократное обращение современных исследователей к работам мыслителей прошлого даже тогда, когда эти произведения кажутся уже достаточно хорошо известными. Но есть и еще одна причина неоднократного обращения к работам «старых мастеров» -- это попытка устранить неточности и искажения в трактовке их идей, возникшие в результате многократного, часто межъязыкового, перефразирования их текстов, и, возможно, попытаться увидеть в них нечто новое, ускользнувшее из поля зрения предшествующих исследователей.

Имя Этьена Доле (1509--1546) -- гуманиста французского Возрождения, писателя, переводчика, типографа -- хорошо известно филологам и историкам, изучающим литературное наследие французских авторов той эпохи. Но наиболее яркий след Доле оставил в европейской истории перевода. Нет такой книги по истории перевода, где не упоминалось бы о нем. Ему посвящена целая глава в книге Э. Кари «Великие французские переводчики»¹, о нем упоминают P.A. Будагов, П.И. Копанев, A.B. Федоров, Е.Г. Эткинд, М. Балляр, А. Ван Оф, Ю. Найда, П.А. Оргёлен, Д. Стейнер и многие другие².

Современные исследователи по праву ставят Доле в один ряд с другими выдающимися переводчиками прошлого. «Время от времени, -- пишет Доминик Ори, автор предисловия к книге Ж. Мунена "Теоретические проблемы перевода", -- чтобы вдохновиться или утешиться, мы ставим свечу одному из наших святых учителей: святому Иерониму, допускавшему некоторые искажения, святому Валери Ларбо, который, напротив, не сделал ни одного, святому Эгьену Доле, давшему нам нашу первую хартию, и блаженному Жаку Амьо, и еще Чепмену, и Галлану, и Бертону, и Шиллеру, и Нервалю, и Бодлеру -- всем тем, кто доказал нам, что чудо возможно»³.

С именем Доле связаны важные события в истории европейской культуры эпохи Возрождения. В тот период пальма первенства в разработке теоретических проблем перевода принадлежала французам. Д. Стейнер видит в этом результат языкового и политического превосходства французской культуры над культурами других народов после распада единого латинского языкового пространства Европы. Именно этот распад и стимулировал поиск новой общей научной дисциплины -- теории перевода⁴. Его главная, поистине историческая, заслуга как перед современниками, так и перед последующими поколениями переводчиков -- трактат «О способе хорошо переводить с одного языка на другой»¹, опубликованный в 1540 г. Этот трактат считается одним из первых в Европе теоретических сочинений, посвященных исключительно вопросам перевода, «первой хартией переводчиков». Ко-панев расценивает сочинение Доле как «вершину переводческой мысли эпохи Возрождения»². А по мнению Кари, трактат Доле и «поныне остается одним из самых содержательных сочинений на эта тему»³.

Считается, что Доле принадлежит заслуга введения во французский язык слов traducteur (переводчик) и traduction (перевод), существующих во французском языке до сих пор для обозначения соответствующих понятий⁴. В этом Доле следует примеру Р. Этьенна, заменившего французским словом traduire (переводить) как заимствованную из латыни и лишь незначительно освоенную форму translater, так и менее точные, нетерминологические синонимы tourner (переворачивать), mettre (класть, перекладывать) [ср. русское устаревшее слово с аналогичным значением перелагать]. Действительно, в трактате Доле уже на первой странице можно обнаружить оба слова: «En premier lieu, il fault, que le traducteur entende parfaictement le sens, & matier de l'autheur, qu'il traduict: car par ceste intelligence il ne sera jamais obscure en sa traduction»⁵. Однако Оргёлен, утверждая в своей «Антологии способов перевода», что эти слова впервые вводит Доле в 1540 г. (т.е. именно в своем трактате), помещает в этой же книге фрагмент предисловия к переводу «Парадоксов» Цицерона, сделанному Жаном Коленом и опубликованному в 1539 г., где уже фигурирует слово traduction⁶. Поэтому, возможно, более правильным было бы утверждать, что Доле принадлежит авторство слова traducteur.

Второе событие -- трагическая гибель Доле от рук инквизиции, использовавшей один из его переводов как повод для расправы. «История перевода во Франции начинается с трагедии»⁷, -- писал Эткинд в статье «Великие французские переводчики», первые строки которой посвящены Этьену Доле.

Доле был сожжен в Париже на площади Мобер 3 августа 1546 г., в день своего тридцатисемилетия. В переводе диалогов Платона (диалог «Антиох») Доле сделал одно, на первый взгляд несущественное добавление: rien du tout, т.е. совсем, вовсе, которое, видимо, казалось ему уместным и придавало всему высказыванию завершенность и гармонию: «Pourquoi elle (la mort) ne peut rien sur toy, car tu n'es encore prest а dйcйder; et quand tu seras dйcйdй, elle n'y pourra rien aussi, attendu que tu ne seras plus rien du tout» -- «Почему смерть не властна над тобой? Потому что ты еще не готов к кончине, а когда ты умрешь, она также будет бессильна, учитывая, что тебя больше не будет совсем». Безобидное добавление, сделанное Доле, на самом деле искажало смысл высказывания, ведь оно утверждало абсолютный конец, превращение в «ничто» и таким образом ставило под сомнение положение о бессмертии души. Ни в греческом оригинале, ни в латинском переводе такого добавления не было. Инквизиция сочла это достаточным основанием, чтобы обвинить Доле в ереси и расправиться с ним. Но переводческая ошибка послужила лишь поводом для расправы: Доле и до этого преследовался церковью и властями за поступки и высказывания, не имевшие ничего общего с переводческой деятельностью.

Как пишет Э. Кари, «от памятника, который ему воздвигли, не осталось после войны ничего, кроме пустого постамента, будто для того, чтобы проиллюстрировать слова, приведшие его на костер. Но глубокий смысл высказывания подтвердился с блеском: с памятником или без него, Этьен Доле получил бессмертие»¹.

Несмотря на обширную литературу, так или иначе освещающую основные положения трактата Доле, вряд ли можно с уверенностью утверждать, что его переводческая концепция полностью понята современными теоретиками перевода. Более того, в работах, написанных на русском языке, эти положения зачастую приводятся неточно, а иногда и в искаженном виде, что, разумеется, влечет за собой ошибки в трактовке основных идей автора.

Прежде всего хотелось бы подвергнуть сомнению распространенное мнение² о том, что трактат Доле о переводе является главой из его книги «Французский оратор». На самом деле Доле только собирался опубликовать большую работу, посвященную французскому языку, под названием «Французский оратор», в которую, по его замыслу, действительно должна была войти глава о принципах перевода. Это произведение должно было включить в себя трактаты на следующие темы: грамматика, орфография, акцентуация, пунктуация, произношение, происхождение некото-рьх выражений, способы хорошо переводить, ораторское искусство, поэтическое искусство¹.

Иначе говоря, им был задуман обширный труд по теории французского языка -- от орфографии и фонетики до стилистики и поэтики. Но замысел остался нереализованным. В 1540 г. Доле решает опубликовать то, что было уже написано, -- трактаты о переводе, о пунктуации и об акцентуации. Эти этюды вышли под общим названием: «La maniиre de bien traduire d'une langue en aultre: davantage, de la punctuation de la Langue Franзoyse. Plus. Des accents d'ycelle» -- «О способе правильно переводить с одного языка на другой, затем о пунктуации французского языка, а также о его ударениях». Книга имела успех и выдержала еще три издания: соответственно в 1541, 1542 и 1543 гг.² Что касается «Французского оратора», то при жизни Доле он так и не был опубликован. Уже в 1549 г., т.е. через три года после гибели Доле, Дю Белле в трактате «Защита и прославление французского языка» сетовал, что никто так и не взялся опубликовать «Французского оратора», и выражал надежду на то, что «(может быть!) какой-нибудь издатель, благоговеющий перед памятью автора и перед Францией, скоро выпустит, быстро и без ошибок, в свет»³ сочинение Доле.

О том, что к моменту опубликования трактата о переводе «Французский оратор» оставался проектом, реализованным лишь отчасти, свидетельствует и тот факт, что, упоминая эту работу в трактате, Доле использует формы как настоящего, так и будущего времени: «En mon Orateur Franзoys je traicteray ce poinct plus amplement» -- «В моем Французском ораторе я освещу это положение более полно»; «D'yceulx nombres oratoires je parle plus copieusement en mon Orateur» -- «Об этих размерах я говорю более подробно в моем Ораторе». Во всяком случае уже из этих предложений видно, что «Французский оратор» рассматривается автором отдельно от трактата о переводе. Таким образом, трактат Доле вполне можно считать самостоятельным произведением, а не главой из более крупного сочинения.

К сожалению, авторы работ, так или иначе анализировавших концепцию Доле, не всегда опирались на первоисточник -- текст его трактата. Возможно, текст этого сочинения был труднодоступен исследователям. Но уже в 1950 г. вышла книга Б. Вейнберга о французском Возрождении⁴, где приводился текст сочинения

Доле на французском языке XVI в. Именно на это издание ссылался P.A. Будагов, анализируя основные положения трактата французского гуманиста в книге «Литературные языки и языковые стили» (в главе «Художественный перевод и литературные языки»). Этот текст воспроизводит одно из изданий сочинения Доле: в нем даются ссылки на первое издание 1540 г. Кроме того, орфография и графика некоторых букв представлены уже в осовремененном виде. Но в целом, если судить по факсимильной копии первого издания, приведенный в книге Б. Вейнберга текст вполне соответствует оригиналу.

В 1963 г. в Швейцарии вышла уже упоминавшаяся книга Э. Кари «Великие французские переводчики»¹. В ней была помещена факсимильная копия текста трактата Доле по первому изданию 1540 г. В 1965 г. Эткинд опубликовал рецензию на эту книгу в сборнике «Мастерство перевода» за 1964 г.². В 1967 г. эта работа Кари упоминалась также Будаговым в книге «Литературные языки и языковые стили»³. Иначе говоря, антология текстов трактатов «старых французских мастеров перевода», составленная Кари, также не осталась без внимания наших филологов.

Критический анализ основных положений трактата Доле, сделанный Будаговым, стал основным источником сведений об этом сочинении эпохи Возрождения для авторов некоторых более поздних работ по истории перевода. Копанев, рассказывая о Доле в своей интересной и насыщенной информацией книге по истории перевода, ссылается на целый ряд источников. Он упоминает книгу американского исследователя Ю. Найды «Towards a Science of Translation», указанную работу Будагова, рецензию Эткинда на книгу Кари, на статью самого Кари «О переводе и переводчиках во Франции», опубликованную на русском языке в том же сборнике «Мастерство перевода» за 1964 г.⁴ Однако основные положения трактата Доле представлены Копаневым в виде свободных перифраз именно той версии, какую мы находим в работе Будагова. Грузинские исследователи Гоциридзе и Хухуни уже в 90-е годы воспроизводят основные положения трактата Доле также по работе Будагова.

Рассмотрим основные положения переводческой концепции Доле по тексту подлинника и сравним их с различными версиями его интерпретаторов.

Первое правило сводится, на первый взгляд, к тому, что переводчик должен прекрасно понимать смысл и содержание переводимого (que le traducteur entende parfaitement le sens et la matiиre de l'auteur qu'il traduit). В современных французских вариантах это правило сформулировано практически так же, как и в древнем тексте; изменена пунктуация в соответствии с нормами современного французского языка. Кроме того, в версии Ван Офа перед словом matiиre (le sens, & matiиre) появляется определенный артикль, которого нет у Доле. Нет артикля и в интерпретации, предложенной Кари.

Если взглянуть на эти различия исходя из норм современного французского языка, то окажется, что версия Кари существенно отличается от версии Ван Офа. В наше время артикль обычно повторяется перед вторым и следующими членами конструкции с сочинительной связью между составными частями, если они представлены как самостоятельные члены серии, обладающие определенной независимостью друг от друга. Опущение артикля перед вторым и следующими членами подобной конструкции возможно, если второй элемент словосочетания разъясняет первый либо если последовательность имен понимается как нечто целое, части которого неразрывно связаны между собой. Как же следует трактовать данный фрагмент текста Доле? Что хотел он обозначить сочетанием слов le sens, & matiиre: два важных, но относительно самостоятельных элемента, которые необходимо уяснить переводчику, или же некую единую сущность, заключенную в оригинальном тексте?

Известно, что во французском языке XVI в. в конструкциях, представляющих собой серию имен существительных, объединенных сочинительной связью, можно было ставить артикль только перед первым именем, согласовывая его с ним. М. Гревис приводит пример из Монтеня, современника Доле: «Le prix et hauteur de la vraye vertu est en la facilitй, utilitй et plaisir de son exercice». В современном французском языке есть немало устойчивых словосочетаний, сохранивших эту архаичную форму (les eaux et forкts, les allйes et venues, ets).

Анализ текста трактата показывает, что Доле последовательно не ставит артикль перед вторым именем в сочинительных конструкциях: la dignitй, & richesse; les modernes, & postйrieurs; une liaison, & assemblement; les tons, & mesures; etc. Иначе говоря, Доле строит все сочинительные конструкции по одной-единственной модели, а именно без артикля перед вторым членом конструкции. Поэтому вряд ли есть основания вкладывать какой-либо дополнительный смысл в «нулевой» артикль перед вторым именем в древнем тексте.

Современная версия, предложенная Ван Офом, оказывается более точной по сравнению с версией Кари, в которой сохранена архаичная грамматическая конструкция, имеющая иное значение в современном языке.

Таким образом, можно заключить, что Доле в первом параграфе пишет о двух важных и относительно независимых друг от друга вещах, которые должен уяснить для себя переводчик. Автор трактата не стремится представить их как нечто целое, обладающее внутренней неразрывной связью.

Именно поэтому русская интерпретация первого правила, данная в книге Будагова и воспроизведенная позднее в учебном пособии Гоциридзе и Хухуни, где словосочетание le sens & matiиre, составляющее суть первого правила, сводится к весьма абстрактному, обобщающему оба элемента местоимению то (переводчик должен понимать то, что переводит), представляется весьма расплывчатой и неточной. В такой общей трактовке правило Доле не содержит ничего нового. Ведь еще Иероним писал, что может перевести лишь то, что предварительно понял.

Версия, предложенная Копаневым, более конкретна. Он представляет правило Доле как требование понимать содержание оригинала и намерения автора. Эта формулировка, на мой взгляд, довольно близка оригинальной, хотя и она требует уточнений: что такое «содержание оригинала», как соотносится оно с понятием «смысл», что понимать под «намерениями автора», ведь в тексте Доле нет слова даже с близким значением.

Принцип «смыслового» перевода восходит еще к периоду античности и раннего Средневековья, когда Цицерон, а затем и Иероним провозглашали, что переводчик не должен следовать букве оригинала, но стремиться передать смысл переводимого. Цицерон и Иероним, говоря о преобладании смысла над формой, использовали вокабулу sensus (sensum exprimere de sensu).

Доле к производному от этого латинского слова французскому le sens, близкому по значению латинскому этимону, добавляет еще и слово matiиre. Именно это добавление и дает основание видеть в трактате Доле большую глубину по сравнению с той, что мы обнаруживаем в высказываниях предшественников.

В самом деле, французское слово matiиre обладает чрезвычайно широким значением: от философской категории материя до значений вещество, материал. Абстрактные значения этого слова связаны с понятием предмета мысли, т.е. точки ее приложения. Соотнесенность с понятием предмета мысли и позволяет употреблять его для обозначения содержания произведения, так как в содержании текста и находит свое отражение предмет мысли, и даже шире -- его темы. Таким образом, первое положение Доле можно было бы трактовать как требование следовать в переводе смыслу и содержанию переводимого произведения, хотя, когда речь идет о переводе, различие между этими понятиями не всегда очевидно.

Но Доле, формулируя это положение, говорит не о произведении, а об авторе (le sens et matiиre de l'auteur), что, на мой взгляд, вызывает дополнительные вопросы и заставляет внимательнее вдуматься в смысл его высказывания.

Можно предположить, что слово автор в тексте Доле -- это обычная метонимия: текст автора = автор. В этом случае предложенная выше трактовка представляется вполне состоятельной. Но можно продолжить анализ дальше и посмотреть, в каких значениях французские слова sens и matiиre могут сочетаться со словом auteur, a также постараться понять, что скрывается за глаголом entendre.

Если не рассматривать способность слова sens обозначать понятия смысл, значение, которые связаны с понятиями знак или совокупность знаков (в том числе и текст произведения), а исходить лишь из тех значений слова, в которых возможно его сочетание со словом, обозначающим одушевленный предмет, и если при этом оставить в стороне те значения, которые уводят нас в эмоциональную сферу и соотносимы со значениями русских слов чувство, чувствование, то остается лишь одно значение, считающееся в современном французском языке устаревшим и сохранившимся в устойчивых выражениях, а именно суждение.

В этом случае фраза Доле становится более понятной, и в ней появляется новый смысл. Интересен и выбор глагола для обозначения процесса понимания. Во французском языке этот процесс может быть выражен разными глаголами: comprendre, saisir, entendre. Если учесть, что глагол saisir, y которого значение понимание является переносным, расценивается как синоним глагола comprendre, то основная оппозиция внутри общего значения понимания пролегает между глаголами entendre и comprendre. В самом деле, глагол comprendre обозначает «проникнуть разумом в сущность вещи, как во все ее составные части, так и в целом». Что же касается глагола entendre, то он обозначает не столько проникновение в суть вещей, сколько уяснение сути слов, высказываний. Этот глагол точно выражает сущность первого этапа перевода -- проникновение в сущность речений автора оригинала.

В результате анализа значений слов оказывается возможным предложить новую, уточненную трактовку первого правила хорошего перевода, сформулированного Доле. Действительно, переводчику следует прежде всего отчетливо понять, каков предмет Мысли автора и каковы его суждения об этом предмете.

Второе правило хорошего перевода в трактате Доле представлено в весьма лаконичной форме. Его смысл верно передан и в современных французских версиях, и в переложениях на русский язык, правда, все современные версии в силу вполне объяснимой тезисности изложения ограничиваются лишь общей декларацией -- от переводчика требовалось превосходное владение как языком оригинала, так и языком перевода.

Попытаемся разобраться, какие причины вызвали появление этого правила в трактате, и понять, что имел в виду Доле под совершенным владением языками.

Данное требование к переводчикам могло быть, конечно, обусловлено известной в истории перевода практикой перевода с помощью языка-посредника, довольно распространенной как в тот период, когда писал свой трактат Доле, так и в более раннюю эпоху. Достаточно вспомнить гневные строки из трактата соотечественника и современника Доле -- Жоашена Дю Белле, обличающие переводчиков, не знакомых даже с азами языков, с которых они берутся переводить. Есть некоторые основания полагать, что положение о необходимости переводчику в совершенстве владеть обоими языками Доле заимствовал у флорентийского гуманиста конца XIV -- начала XV в. Леонардо Бруни (1370--1444). В самом деле, Бруни в трактате «De interpretatione recta», написанном в 1420 г., одним из основных требований к переводчику называл совершенное владение обоими языками, т.е. не только языком оригинала, но и языком перевода. Таким образом, в его сочинении провозглашалось стремление не только к точности в переводе, но и к правильности речи на языке перевода, к изяществу переведенного текста. Некоторые исследователи, в частности Стейнер, считают, что трактат Доле был навеян идеями итальянских грамматиков и риторов начала XVI в. и, возможно, Бруни¹. Существует, правда, и более осторожная позиция, высказывавшаяся Балляром, который полагает, что, учитывая связи Доле с Италией, такого влияния нельзя исключать, но наличие этих связей само по себе еще ничего не доказывает².