Теория перевода

Определяя основные цели, которые преследует переводчик, выбирая тот или иной тип перевода, Найда указывает на две, а именно на передачу информации и вызов определенного типа поведения у получателя переводного речевого произведения. Во втором случае «переводчику мало, когда получатель говорит: "Это понятно". Переводчик стремится, чтобы получатель сказал: "Это для меня важно"»¹. Возможны и более высокие степени императивности текста. Соответственно степень адаптации переводного текста к речевым привычкам получателя переводного текста будет варьировать от минимальной в первом случае до максимальной во втором.

И, наконец, тип перевода выбирается в зависимости от способности получателя понять переводной текст. Найда выводит четыре уровня способности понимания: способность детей, чей словарь и жизненный опыт ограниченны, способность малограмотных людей, не владеющих письменной речью, способность среднеобразованного человека, свободно понимающего как устную, так и письменную речь, способность специалиста понимать сообщения в рамках своей специальности.

Все эти факторы определяют стратегию переводчика, выбор определенного типа эквивалентности между оригинальным и переводным сообщениями -- формальную эквивалентность или динамическую.

«При соблюдении формальной эквивалентности, -- пишет Найда, -- внимание концентрируется на самом сообщении, как на его форме, так и на содержании. При таком переводе необходимо переводить поэзию поэзией, предложение -- предложением, понятие -- понятием»². Такой тип перевода Найда называет переводом-глоссой (gloss translation). Перевод-глосса предполагает перенесение получателя сообщения в культуру иного народа, того, для кого создан оригинальный текст. Переводчик в этом случае часто прибегает к примечаниям, стремясь сделать текст максимально понятным.

Если же переводчик ставит перед собой цель достичь динамической эквивалентности переводного текста тексту оригинала, он стремится «не столько добиться совпадения сообщения на языке перевода с сообщением на языке оригинала, сколько создать динамическую связь между сообщением и получателем на языке перевода, которая была бы приблизительно такой же, как связь, существующая между сообщением и получателем на языке оригинала»¹. Получатель переводного произведения не переносится в иную культуру, ему предлагается «модус поведения, релевантный контексту его собственной культуры; от него не требуется для восприятия сообщения, чтобы он понимал контекст культуры оригинала»². Американский исследователь подробно анализирует принципы ориентации перевода на формальную или динамическую эквивалентность.

При формально эквивалентном переводе переводчик в основном ориентируется на исходный язык, на форму и содержание исходного сообщения. Предпринимаются попытки полного воспроизведения грамматических форм, постоянства в употреблении слов и выбора значений в рамках исходного контекста. Такие переводы не всегда понятны среднему читателю, требуют примечаний и комментариев, однако, разумеется, имеют право на существование. Они могут быть ориентированы на другую группу получателей, а именно на специалистов, желающих получить как можно более точные и полные сведения о культуре и языке другого народа. Таким образом, тексты, переведенные по принципу формальной эквивалентности, оказываются более значимыми с точки зрения сопоставительной лингвистики и сравнительной культурологии.

Перевод, ориентированный на динамическую эквивалентность, Найда определяет как «самый близкий естественный эквивалент исходного сообщения»³. Расшифровывая эту дефиницию, он поясняет, что термин «эквивалент» ориентирован на исходное сообщение, термин «естественный» на сообщение на языке перевода, а определение «самый близкий» объединяет обе ориентации в максимальном приближении⁴. Рассматривая категорию «естественности» перевода, Найда говорит о трех определяющих ее аспектах: следовании нормам переводящего языка и принимающей культуры в целом, соответствии контексту данного сообщения и соответствии уровню аудитории. Исследователь признает, что формальная и динамическая эквивалентности являются некими полюсами, между которыми располагается множество промежуточных типов эквивалентности.

Категория «естественного перевода» подробно рассматривается американским исследователем. Приспособление текста перевода к языку и культуре должно привести к тому, что в переведенном тексте не осталось никаких следов иностранного происхождения. Отсюда неизбежно вытекает требование культурной адаптации. Найда приводит в качестве примера такой адаптации, как крайний случай динамической эквивалентности, фрагмент перевода Нового Завета, выполненного Дж.Б. Филлипсом, где высказывание оригинала «приветствовать друг друга святым целованием» заменяется в переводе на «обменяться сердечным рукопожатием» на том основании, что в библейские времена святое целование было обычной формой приветствия¹.

Естественность изложения на языке перевода связана, по мнению Найды, главным образом с проблемой взаимной сочетаемости слов на нескольких уровнях, самыми важными из которых являются классы слов, грамматические категории, семантические классы, типы дискурса и культурные контексты.

Естественность контекстуальная затрагивает такие аспекты речи, как интонация и ритм, а также стилистическая уместность сообщения в рамках контекста.

Третий аспект естественности формулируется как степень соответствия переведеного сообщения способности получателя его понять. «Об этом соответствии, -- пишет Найда, -- можно судить по уровню опыта и способности аудитории к декодированию, если, конечно, преследовать цели истинно динамической эквивалентности»². Говоря об этом аспекте естественности, исследователь делает весьма важную для теории перевода оговорку: «Не всегда можно быть уверенным, как именно реагировала (или должна была реагировать) первоначальная аудитория»³.

В самом деле, преследуя цель вызвать у аудитории ту или иную реакцию, переводчик исходит из собственного понимания этой цели, из понимания, которое формируется у него как у продукта определенной культуры, определенной исторической эпохи.

Способен ли переводчик верно понять те перлокутивные стратегии, которые заложены автором оригинального текста, обращенного к определенной аудитории? Может ли вообще переводное сообщение вызвать у получателя реакцию, подобную той, что вызывал текст оригинала у своей аудитории? Эти вопросы не находят ответа в работе Найды. Следует признать, что в науке о переводе на них до сих пор нет ответа.

Идея, положенная Найдой в основу различения двух типов эквивалентности, или, точнее, двух типов перевода, не нова и высказывалась в истории перевода неоднократно. Еще в XVIII в. немецкий писатель и философ Иоганн Готфрид Гердер (1744-- 1803) писал: «Давно различали два вида перевода. Один перевод пытается перевести подлинник слово в слово, даже по возможности с теми же интонационными звучаниями. Его назвали 'ьbersetzen с ударением на приставке. Второй вид (ьber 'setzen) переносит автора, т.е. выражает образ автора так, как он бы заговорил вместо нас, если бы его родным языком оказался наш язык»¹. Гердер противопоставляет французской манере исправительных переводов, адаптированных под «нравы», вкусы и речевые обычаи читающей публики, иную, филологическую: «Французы гордятся своим национальным вкусом, к которому они приноравливают все, вместо того, чтобы приноравливаться самим к вкусу иных времен. А мы, бедные немцы, напротив, не имеем Родины и почти не имеем читающей публики. Без широкого национального вкуса хотим видеть Гомера таким, какой он есть, и самый наилучший перевод не может достигнуть этого, если его не сопровождают примечания и комментарий, отмеченные высоким критическим умом. В таком переводе мне бы хотелось видеть и поэзию и гекзаметр»².

Нетрудно заметить, что определение истинного перевода, предложенное Гердером, напоминает положение о функциональной эквивалентности Найды. Однако пристрастия Гердера явно на стороне именно такого, близкого оригиналу, филологического перевода.

Взгляды Гердера разделял и Иоганн Вольфганг Гёте ( 1749-- 1832). Предлагая классификацию типов художественного перевода, расположенных в исторической последовательности, он различал три типа перевода: «Имеется три рода переводов: первый знакомит нас, исходя из наших общих понятий, с чужой страной; здесь более всего у места скромный прозаический перевод. Проза полностью снимает все особенности подлинника, написанного стихами, и даже поэтический восторг низводит до некоего обще-го уровня, но для начала оказывает величайшую услугу, потому что перевод этот входит в нашу привычную домашнюю национальную обстановку как нечто новое и прекрасное, незаметно для нас подымает наш дух, дает нам настоящую радость... За этим следует второй вид перевода, когда мы пытаемся перенестись в чужеземные условия, но в сущности только присваиваем чужие мысли и чувства и хотим их выразить по-своему -- в своих мыслях и чувствах. Такую эпоху перевода я хотел бы назвать, исходя из первоначального значения этого слова, пародийной. В большинстве своем лишь остроумные люди имеют призвание к подобному делу. Француз, произвольно обращающийся со словами оригинала, так же произвольно поступает с чувствами, мыслями, да и со смыслом вообще, он во что бы то ни стало требует заменить сочный иноязычный плод любым суррогатом, но только чтобы этот суррогат вырастал на его собственной национальной почве... Но поскольку невозможно долго оставаться ни в состоянии совершенства, ни в состоянии несовершенства, а всегда наступает перемена, то мы пережили третью эпоху перевода -- самую высшую и последнюю. Это -- стремление сделать перевод полностью тождественным оригиналу, так что один текст существует не вместо другого, а заменяет другой. Этот род перевода на первых порах вызвал ожесточенное сопротивление, ибо переводчик, неуклонно следующий за оригиналом, в большей или меньшей степени отходит от оригинальности своей нации и таким образом возникает нечто третье, для чего еще должен дорасти вкус массы читателей. Фосс, заслуги которого переоценить невозможно, сперва не удовлетворял публику, и это продолжалось до тех пор, покуда мы мало-помалу не вслушались и не вжились в новую манеру. Зато ныне всякий, кому ясно значение происшедшего, кто постиг, каким многообразием средств располагают благодаря Фоссу немцы, какие возможности в риторике, ритмике и метрике открыл нам острый ум этого талантливого юноши, как непосредственно вошли в немецкий обиход чужеземцы -- Ариосто и Tacco, Шекспир и Кальдерон, став при этом вдвое и втрое доступнее нам, чем были прежде, -- может надеяться, что история литературы без обиняков скажет, кто первым, ломая многие преграды, ступил на этот путь... Перевод, стремящийся к тождеству с оригиналом, приближается к подстрочнику и сильно облегчает понимание оригинала; таким образом, мы приближаемся к основному тексту, нас подтягивают к нему, и круг, в котором происходит сближение чужого со своим, известного с неизвестным, в конце концов замыкается»¹.

Как видим, именно формальная эквивалентность расценивается Гёте как высший уровень перевода.

Сопоставление взглядов Гердера и Гёте со взглядами Найды интересно не только потому, что показывает явную преемственность идей в теоретических взглядах на перевод, но и потому, что со всей очевидностью демонстрирует перемещение оценочных акцентов от одного полюса к другому, неоднократно наблюдавшемуся в истории перевода. На рубеже XVIII и XIX вв. Гердер и Гёте противопоставляют точный, максимально близкий оригиналу перевод, построенный на принципах формальной эквивалентности, французской переводческой манере «прекрасных неверных», господствовавшей в европейском переводе в XVII--XVIII вв. В середине XX в. Найда заявляет, что в современном переводе наметился явный крен в сторону динамики.

Возникает вопрос, почему динамическая эквивалентность оказывается предпочтительней формальной. Американский лингвист пытается ответить на этот вопрос с позиции теории информации. Опираясь на положение теории информации о том, что надежность понимания сообщения находится в прямой зависимости от степени избыточности речи, Найда делает интересный для теории перевода вывод: переведенный текст, в котором максимально сохранены структура и семантика оригинала, характеризуется недостаточной избыточностью для полного понимания сообщения, в нем слишком много неопределенного и нового. Адаптация же текста перевода, основанная на принципах динамической эквивалентности, снимает неопределенность и сохраняет для получателя привычный для него культурный контекст. Текст перевода приобретает в этом случае необходимую избыточность и благодаря этому легче воспринимается получателем.

Кроме того, динамическая эквивалентность, предполагающая высокую степень адаптации переводного текста к культуре народа-получателя, ориентирована на читателя среднего уровня, который, по мнению Найды, не всегда способен понять текст, пришедший из иной культуры. Призывая приближать текст к культуре народа, говорящего на языке перевода, «натурализовать» его. Найда тем не менее отмечает, что «культурные расхождения представляют меньше трудностей, чем можно было бы ожидать, особенно если прибегать к помощи примечаний, разъясняющих случаи культурных расхождений, ибо всем понятно, что у других народов могут быть иные традиции»¹.

В своих более поздних работах, в частности, как отмечает Комиссаров в работе, специально посвященной роли культурных различий, Найда «уже не требует такой адаптации текста перевора, которая переместила бы его в новую культурную среду и тем самым в значительной степени удалила бы перевод от оригинала. Теперь упор делается на объяснение культурных реалий с помощью ссылок и примечаний. Таким путем достигается правильное понимание текста рецептором перевода, но уже речь идет не об обеспечении одинакового воздействия, как этого требовал принцип динамической эквивалентности»¹.

Таким образом, маятник переводческих пристрастий опять начинает движение в противоположную сторону, вновь пересматриваются критерии совершенного перевода. Но регулярное колебание маятника переводческих пристрастий не должно помешать увидеть то, что в переводческой практике на всем протяжении ее истории существовали разные, иногда диаметрально противоположные по целям и формам типы переводов. Эта вариативность типов всегда затрудняла оценку качества перевода. Найда, рассматривая типы эквивалентности если не как однопорядковые, то, во всяком случае, как имеющие равное право на существование, полагал, что однозначная оценка перевода невозможна: «Нельзя утверждать, что тот или иной перевод хорош или плох, не принимая во внимание множества факторов, которые в свою очередь можно оценить с разных позиций, получая весьма различные результаты. И поэтому на вопрос -- хороший это перевод или нет? -- всегда будет множество вполне обоснованных ответов»².

Цель сообщения, или коммуникативная интенция, автора оригинала и переводчика могут совпадать, но могут и не совпадать. Текст, имеющий директивную направленность для одного народа, не всегда может и должен сохранять ее в переводе. Так, захваченные или перехваченные радиоразведкой боевые документы (боевые приказы, распоряжения и т.п.) не будут выполнять ту же функцию в переводе на язык противника. Перевод на русский язык Конституции США или Франции не будет выполнять в нашем обществе тех же функций, что и в соответствующих странах. Эти тексты утратят директивную функцию и будут выполнять лишь функцию информативную. Обратные случаи возможны, но более редки. Например, в Канаде в основу законодательства положены законы Франции и Великобритании. Гражданское право осуществляется на основе французского наполеоновского Гражданского кодекса, а уголовное -- на основании английского Уголовного кодекса. Документы, переведенные с этих языков, должны обладать одинаковой юридической силой. Естественно, что подходы к переводу и принципы соответствия в этих случаях будут различными.

§11. Эквивалентность перевода как нормативная категория

В процессе исторического развития представление об эквивалентности перевода неоднократно изменялось, иногда на противоположное. Извечная дискуссия о преимуществах вольного или буквального переводов является не чем иным, как попыткой установить надлежащий уровень эквивалентности. Двухполюсная модель эквивалентности Найды, между крайними точками которой (формальная и динамическая эквивалентность) располагаются многочисленные промежуточные уровни эквивалентности, отражает суть многовековых споров. В известной триаде: АВТОР ОРИГИНАЛА - ПЕРЕВОДЧИК - ЧИТАТЕЛЬ ПЕРЕВОДА, отражающей связь между основными участниками процесса перевода как акта межъязыковой коммуникации, переводчик является неким мобильным элементом, стремящимся приблизиться либо к автору оригинала, либо к своему читателю. Это отношение можно попытаться представить следующими схемами:

1. Переводческая стратегия «верного» переводчика. Перевод эквивалентен и адекватен:

Так, французские переводчики школы Перро Д'Абланкура в век «прекрасных неверных» (первая половина XVII в.) перекраивали и перелицовывали тексты оригинальных классических произведений в угоду вкусам читающей публики. Место переводчика, таким образом, оказывалось рядом с читателем.

2. Переводческая стратегия «прекрасных неверных». Достигнута адекватность, т.е. соответствие новой коммуникативной ситуации, формальная эквивалентность отсутствует:

Но уже в конце XVII в. можно наблюдать иную тенденцию -- точное следование тексту оригинала. Примером могут служить переводы Андре Дасье, считающиеся шедеврами исторической и филологической реконструкции текста оригинала в переводе, которые некоторые называют даже «анатомическими»¹. Такой перевод не предназначен для широкого читателя и не соответствует вкусам публики. Но в нем максимально воспроизведены мысли автора оригинала и формы его высказываний. Переводчик оказывается в лагере автора,

3. Переводческая стратегия «буквального» переводчика. Соблюдена формальная эквивалентность, но перевод не адекватен новой коммуникативной ситуации:

§12. Адекватность, эквивалентном и оценка перевода

Категории эквивалентности и адекватности, рассматриваемые *в рамках новой коммуникативной ситуации, неизбежно предполагают реакцию на перевод его получателей, т.е. потребителей нового речевого произведения. Это обусловливает то, что адекватность и эквивалентность в известной степени оказываются категориями нормативными. Понятие нормы тесно связано с понятием оценки. Оценка же -- это категория внешняя по отношению к оцениваемому объекту. Если речь идет о переведенном тексте, то он оценивается как хороший или плохой читателем перевода.

В определенные исторические периоды оценка качества перевода в немалой степени была обусловлена весьма жесткими нормами, диктовавшимися теми или иными литературными направлениями. Переводное произведение оценивалось по тем же критериям, что и любое другое литературное произведение, написанное на языке перевода. Оно было хорошим, если соответствовало господствовавшим в тот или иной исторический период литературным тенденциям, и плохим, если этим тенденциям не соответствовало.

В настоящее время отсутствие четко выраженных литературных тенденций, а точнее, наличие тенденции к абсолютной свободе и вариативности литературного творчества сводит проблему внешней оценки перевода и его нормативности к одному аспекту: переведенный текст должен соответствовать нормам переводящего языка. В противном случае он останется невостребованным и общественная функция самого акта перевода как акта межъязыкового посредничества не будет выполнена. Однако внешняя, читательская оценка переводного текста не имеет непосредственного отношения к категории эквивалентности. Текст перевода оценивается так, как если бы он был создан изначально на языке перевода. Читатель верит тому, что автор оригинального произведения написал все именно так, как написано в переводе.

Внешняя оценка именно переводческой эквивалентности остается уделом одного из мало разработанных разделов переводо-ведения -- переводческой критики, которая способна не только оценить соответствие текста перевода литературным нормам языка перевода, но и установить степень его эквивалентности тексту оригинала.

В большей степени оценка перевода с точки зрения эквивалентности между текстом на ИЯ и текстом на ПЯ является категорией переводческого самосознания, т.е. внутренней. Переводчик сам устанавливает меру своей ответственности как перед автором оригинала, так и перед читателем, он вырабатывает собственную норму соответствия текста перевода тексту оригинала. Оценка пре-вращается в самооценку, а нормативность предстает как внутреннее убеждение переводчика о критериях истинности отношения эквивалентности между текстом оригинала и текстом перевода.

По сути дела, все трактаты о переводе, написанные в разные исторические эпохи, высказывания о переводе и переводческая критика были попытками установления тех или иных норм эквивалентности. Это убеждение основывается на знании характера межъязыковых соответствий и несоответствий как общего универсального типа отношений, так и в пределах конкретной пары языков, сталкивающихся в переводе.

Именно поэтому один из первых теоретических взглядов на проблему переводческой эквивалентности был взглядом сугубо лингвистическим, построенным на сравнении системных отношений между сопоставляемыми языками. Такой взгляд обнаруживается, в частности, в теории закономерных соответствий Я.И. Рецкера¹.

§13. Эквивалентность и закономерные соответствия

«Теория закономерных соответствий, -- писал Рецкер, -- должна устанавливать определенные параметры, внутри которых может осуществляться выбор вариантов перевода. Не давая никаких рецептов, теория соответствий вскрывает общие закономерности переводческого процесса, основанные на функциональной зависимости. При переводе с одного языка на другой приходится учитывать действие одних и тех же факторов логико-семантического порядка для передачи одного и того же смыслового содержания»². В приведенном высказывании Рецкера привлекают внимание три положения: о параметрах, ограничивающих выбор переводчика, о функциональной зависимости и о логико-семантических снованиях. Таким образом, данная теория строится изначально как теория нормализующая. Автор пытается очертить рамки, внутри которых переводческие действия могут считаться обосно-ванными. Он не использует категорию эквивалентности как от-ношение между текстом на исходном языке и текстом на языке оригинала, но говорит о закономерных соответствиях как об отношениях между отдельными фрагментами текста оригинала и текста перевода. Ему более импонирует термин «адекватность», который и служит оценочной категорией. Рассматривая вопрос о том, что является критерием правильности выбора средств выражения для достижения адекватности перевода, он пишет: «Поскольку критерием адекватности может быть лишь соответствие частице действительности, описанной в оригинале, равноценность средств определяется если не тождеством, то максимальным приближением полученного результата к воздействию оригинала. Анализ любого перевода, выполненного на высоком уровне мастерства, показывает, что основа установления равноценности языковых средств может быть только функциональная, а не формальная»¹.

В определении критериев адекватности Рецкер исходит из таких понятий, как воздействие на читателя и функциональная равноценность, противопоставленная формальной. На первый взгляд, его концепция мало чем отличается от теории динамической эквивалентности Найды. Различие лишь в терминологии. Но это не совсем так. Говоря о функциональной равнозначности, Рецкер противопостаачяет словарные значения лексических единиц тем, которые выводятся из содержания реального текста, т.е. речевого произведения. В его противопоставлении функциональной равнозначности формальной отражается соссюровская дихотомия языка и речи. «Никакой словарь, -- пишет он, -- не может предусмотреть все разнообразие контекстуальных значений, реализуемых в речевом потоке, точно так же, как он не может охватить и все разнообразие сочетаний слов. Поэтому теория перевода может устанавливать лишь функциональные соответствия, учитывающие зависимость передачи определенных смысловых категорий от действия различных факторов»².

Используя термины «адекватность» и «равноценность» для обозначения требуемого характера отношений между текстом на ИЯ и текстом на ПЯ, т.е. того отношения, которое в современной науке о переводе определяется как эквивалентность, Рецкер вводит в свою теорию понятия эквивалента и эквивалентного соответствия. Он полагает неконструктивным использование термина эквивалент для обозначения всякого соответствия фрагменту текста оригинала фрагмента текста перевода. По его мнению, «эквивалентом следует считать постоянное равнозначное соответствие, как правило, не зависящее от контекста»¹. К разряду эквивалентов он относит географические названия, собственные имена, термины любых отраслей знания. Эквиваленты делятся на полные и частичные, абсолютные и относительные.

Полными эквивалентами являются такие единицы сравниваемых языков, которые совпадают во всех значениях или же имеют в обоих языках лишь одно значение. Частичными эквивалентами оказываются многозначные слова и словосочетания, совпадающие в одном из значений. Абсолютными эквивалентами считаются те, что имеют единственно приемлемое соответствие. Рецкер приводит пример английского выражения the shadows of the gods и его единственно правильного русского эквивалента сумерки богов, несмотря на то что английское слово shadow имеет значения тень, полумрак, призрак. Говоря об абсолютных эквивалентах, он высказывает весьма важную для теории и практики перевода мысль о живучести традиционных межъязыковых соответствий: «Традиция межъязыковых соответствий настолько упорна, что всякий иной перевод был бы ошибочным»².

Итак, эквиваленты -- это единицы, «установившиеся в силу тождества обозначаемого, а также отложившиеся в традиции языковых контактов»³. Эквивалентам противопоставлена группа иных межъязыковых соответствий: вариантные и контекстуальные соответствия и соответствия, получившиеся в результате всех видов переводческих трансформаций. По мнению автора этой теории, между эквивалентными соответствиями и двумя другими группами соотносимых в межъязыковом плане фрагментов текста есть существенное различие. Первые относятся к сфере языка, а вторые -- к сфере речи.

Существенно ли это различие для теории перевода? А.Д. Швейцер полагает, что разграничение понятий «эквивалент» и «вариантное соответствие» продиктовано «не столько переводческими, сколько лексикографическими соображениями»⁴ и что переводчику не важно различать «частичный эквивалент» и «вариантное соответствие», ведь в обоих случаях «он имеет дело с неоднозначным соответствием: одному слову в исходном языке соответствует несколько слов в языке перевода»¹. Нужно согласиться, что раз-ганичение, предложенное Рецкером, иногда несколько искусственно. Некоторые из описанных им «вариантных соответствий» могут расцениваться как лексические замены, т.е. «переводческие трансформации». Иначе говоря, границы между разными типами межъязыковых соответствий оказываются несколько размытыми. В то же время для теории и практики перевода представляется важным то, что отрезки речевого потока, которые Рецкер опреде-ляет как «эквиваленты», ограничивают свободу переводчика. «Там, где между языками установилось традиционное эквивалентное соответствие, переводчик фактически лишен возможности выбора. Отказ от использования эквивалента в исключительных случаях должен быть оправдан особыми условиями контекста или обста- новки»².

Теория закономерных соответствий Рецкера в известной степени противостоит теории динамической эквивалентности Най-ды. На первый взгляд, Рецкер рассматривает лишь тот уровень эквивалентности, который определяется в теории Найды как формальный. Но это не совсем так, и суть различия в том, что для построения типологий выбраны различные основания. Найда, определяя уровни эквивалентности перевода (динамическую и формальную), основывается на внешнем по отношению к высказыванию (тексту оригинала) факторе -- необходимости получения надлежащего коммуникативного эффекта, воздействия на получателя. Для Рецкера основой определения эквивалентности (межъязыкового соответствия) является само высказывание. «И хотя для правильного отражения мыслей, чувств, восприятий, содержащихся в подлиннике, переводчик вынужден прибегать к помощи логики, психологии, литературоведения, все же единственная опора его работы -- текст, и основа лингвистического подхода к нему -- функциональные соответствия»³.

Бархударов устанавливает три уровня эквивалентности, характеризующиеся отчетливой оценочностью и нормативностью. В центре располагается перевод, «осуществляемый на уровне, необходимом и достаточном для передачи неизменного плана содержания при соблюдении норм ПЯ»⁴. Именно такой перевод называется эквивалентным. На более низком уровне оказывается буквальный перевод, а на более высоком -- вольный. Бархударов считает, что вольный перевод предпочтительней буквального, так как при вольном переводе не происходит значительных смысловых искажений и не нарушаются нормы языка. Хотя это не всегда так.

Категории эквивалентности и адекватности оказываются главными категориями теории перевода. От того, как они трактуются, зависит решение многих извечных вопросов теории перевода, в частности, вопроса о том, что следует считать переводом, о вольном и буквальном в переводе, о переводимости, об ответственности переводчика, о неизбежности утрат и многие другие. Каждый переводчик-практик, освоив теоретические основы перевода, вырабатывает собственную концепцию эквивалентности, которой он и руководствуется в своей творческой деятельности, принимая решения в силу своей общекультурной и языковой компетенции.

Языковая и культурная компетенция переводчика как человека, владеющего двумя языками и знакомого с двумя культурами, сталкивающимися в переводе, имеет, как правило, асимметричный характер. Асимметрия оказывается одним из основных свойств переводческого билингвизма, которое необходимо принимать во внимание, оценивая переводческие решения.

Глава 6. ПЕРЕВОД - ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ БИЛИНГВИЗМА

§1. Перевод и межъязыковая интерференция

Перевод -- это ситуация двуязычной коммуникации, в основе которой лежит билингвизм, т.е. способность переводчика использовать в коммуникации два языка. Переводчик, как и всякий билингв, оказывающийся в ситуации коммуникации на одном из двух языков, также испытывает на себе воздействие системы другого языка. В его речи в большей или меньшей степени возникают факты интерференции. О явлении интерференции, т.е. воздействии системы одного языка на другой в условиях двуязычия, чаще всего вспоминают, когда речь идет об изучении иностранных языков. Действительно, интерференция проявляется наиболее отчетливо при так называемом асимметричном билингвизме, когда один из языков, как правило, родной, доминирует над другим, изученным. Интерференция может затрагивать любой уровень взаимодействия языков, оказывающихся в контакте в языковой практике индивида. Если взять, для примера, пару языков -- французский и русский, где доминирующим будет русский, то на фонетическом уровне можно обнаружить недопустимое во французском оглушение финальных согласных, свойственное русскому, размытое, нечеткое произнесение гласных и т.п. На интонационном уровне интерференция особенно отчетлива, она является первым признаком, отличающим иностранца от носителя языка. На лексическом уровне интерференция обусловлена несовпадениями в отношених между означающими, означаемыми и знаками в разных языках. Часто можно наблюдать различия ассоциа-тивных полей лексики, несовпадения лексической сочетаемости и многое другое. Интерференция подталкивает и к искажениям грамматических значений чужого языка: элементарный пример -- искажение родо-временных значений; русские существительные класса tentum pluralis (чернила, деньги, брюки и т.п.) нередко приобретают формы множественного числа во французском языке русских студентов. Интерференция является причиной неверного выбора синтаксических структур, порядка слов, ошибок в пунктуации и еще во многом другом. Подобные явления устраняются из речи на иностранном (чужом) языке по мере того, как использование этого языка становится все более и более привычным, т.е. когда асимметрия билингвистической компетенции индивида выравнивается вплоть до идеального состояния «совершенного» или «абсолютного» билингвизма.

Наиболее интересные и в то же время наиболее сложные явления интерференции возникают, однако, не на системном уровне, когда асимметрия затрагивает те или иные формы языковых систем, а на узуальном, когда в силу интерференции фонетически, лексически, грамматически и даже интонационно правильная речь на иностранном языке покрыта налетом чужого. В ней не оказывается того, что могло, а точнее, должно было бы быть в речи носителя, и, напротив, может возникнуть то, чего в речи носителя языка скорее всего не было бы. Например, преподаватели французского языка как иностранного обратили внимание на интересную закономерность: в грамматически правильной речи иностранцев на французском языке почти нет местоимений en или у, довольно часто встречающихся в речи французов.

Перевод -- это ситуация билингвизма особого рода. Особый характер перевода по сравнению с другими случаями двуязычной коммуникации отмечал и французский исследователь теоретических проблем перевода Ж. Мунен в сформулированном им определении перевода. «Перевод, -- пишет Мунен, -- есть контакт языков и факт билингвизма. Но этот факт билингвизма совсем особого рода должен бы, на первый взгляд, быть отвергнут как неинтересный, в силу того что не подпадает под общее правило. Перевод, являясь бесспорно ситуацией контакта языков, мог бы быть описан как крайний случай такого контакта, статистически весьма редкий, когда сопротивление привычным последствиям билингвизма более сознательно и более организованно. В этом случае двуязычный коммуникант сознательно борется против всякого отклонения от языковой нормы, против всякой интерференции, в результате значительно сокращаются возможности сбора интересных фактов этого рода в переведенных текстах»¹. Перевод, таким образом, есть факт сознательного противодействия интерференции, т.е. воздействия со стороны системы того языка, который во время порождения речи остается в сознании переводчика и не экстериоризируется. Иначе говоря, переводчик сознательно подавляет попытки находящейся в данный момент в пассивном состоянии системы языка проявиться, т.е. облечься в ту или иную материальную форму. Одним из примеров этого могут служить так называемые «ложные друзья переводчика».

Однако перевод является особым случаем билингвизма не только потому, что переводчик осознанно избегает того, что неосознанно возникает в иных ситуациях билингвизма. Главная особенность перевода как случая двуязычной коммуникации в том, что перевод по своей сути всегда вторичен, перевод -- это речевой акт, цель которого не создание, а воссоздание на другом языке уже существующего речевого произведения. Иначе говоря, если всякий, за исключением перевода, коммуникативный акт имеет идеальную основу, так как материализует в речи сообщение как некую идеальную сущность, то перевод имеет материальную основу, так как воспроизводит в речи посредством иной знаковой системы сообщение, уже получившее материальную оболочку.

Это существенное свойство перевода создает особую ситуацию: переводчик оказывается во власти не только двух систем языков, но и уже материализованного в знаках одного из этих языков сообщения. Именно эта «третья власть» и вызывает к жизни такое явление, как переводческая интерференция.

§2. Понятие «переводческой интерференции»

Определение перевода как одного из видов языковых контактов, как явления билингвизма представляет интерес еще и потому, что языковая коммуникация с переводом существенно отличается от обычной ситуации билингвизма, когда двуязычный субъект попеременно, в зависимости от внешней среды, пользуется либо дним, либо другим языком. Перевод предполагает одновремен-ную актуализацию обоих языков. Поэтому обычную ситуацию билингвизма можно определить как билингвизм статический, а перевод -- как билингвизм динамический. При динамическом билингвизме в контакт вступают не только два языка, но и две культуры, а переводчик соответственно является местом контакта нe только языков, но и двух культур.

Если говорить о переводе как о контакте культур и рассматривать в качестве контактирующих структур культуры как своеобразные исторически-конкретные формы человеческой жизнедеятельности в рамках определенных этнических, национальных и Языковых общностей, то будет правомерным попытаться понять, до какой степени в переводе контактирующие культуры могут сохраняться нетронутыми и в какой мере они взаимно влияют друг на друга. Иначе говоря, можно попытаться распространить понятие интерференции на явления культурного взаимодействия и рассматривать случаи не только языковой, но и этноязыковой интерференции, проявляющейся при сопоставлении текстов оригиналов и переводов.

В переводе язык предстает не в виде семиотической системы, обладающей социальной предназначенностью, т.е. существующей для определенного языкового социума в целом, не как всеобъемлющая форма отражения окружающей человека действительности, а в виде текстов. Речевые произведения создаются одним индивидом для другого, иногда воспринимаемого обобщенно и довольно абстрактно (степень абстракции зависит от того, как автор представляет себе своего читателя), иногда, напротив, для вполне конкретного.

Переводчик -- это еще один индивид, он индивидуально, только в силу своего собственного, одному ему присущего мировосприятия расшифровывает то, что увидел, осмыслил, прочувствовал и затем описал автор оригинального текста. Увидев, осмыслив и прочувствовав это, переводчик пытается воссоздать виртуальный образ действительности: он не перерисовывает вновь, как копиист, фрагмент реальной действительности, описанный автором оригинала, он должен выразить иными средствами то, что уже получило свое выражение в оригинальном тексте. В результате такого воссоздания рождается еще одна картина, в которой реальность просматривается сквозь призму двойной субъективности мировосприятия, субъективности автора и переводчика. Но в этом процессе субъективного отражения реальности и автор оригинала, и переводчик оперируют знаками языков как общественно значимых форм отражения действительности, которые заключают в себе информацию о культуре всего языкового социума, а не конкретных создателей текстов оригинала и перевода. И если нас интересует вопрос о том, как происходит контакт культур не вообще, а именно в переводе, то мы должны непременно учитывать то, что в переводе постоянно осуществляется не столько контакт, сколько столкновение культур.

Но не культуры одного народа с культурой другого как-объективных способов жизнедеятельности народов, а культуры, субъективно воспринятой и описанной автором оригинала, с субъективными представлениями переводчика о чужой культуре и об особенностях ее интерпретации автором оригинала.

Поэтому изучение взаимодействия культур народов через перевод и в переводе представляется делом достаточно сложным. Методы так называемого конкретно-научного структурализма, отдельные направления которого рассматривали язык в качестве основы для изучения строения культуры, доказали свою плодотворность в изучении культуры первобытных племен, в фольклористике и других областях. Почему же не попытаться использовать идеи, родившиеся в недрах данного направления, в изучении характера взаимодействия культур, взяв за основу перевод как явление контакта культур через контакт языков?

Автор оригинального речевого произведения создает некую модель как результат отражения воспринимаемого фрагмента действительности. Эта модель -- продукт его индивидуальной познавательной и творческой деятельности. Именно эту модель и должен декодировать переводчик, обратившийся к тексту оригинала. Именно эта отраженная модель действительности, а не сама действительность воспроизводится в переводе. Непонимание этого ведет к грубым переводческим ошибкам. Причем ошибки возникают тогда, когда переводчик стремится как можно более точно передать отдельные элементы текста, соотносимые с отдельными фрагментами действительности. Причина этих ошибок в том, что единицы, или элементы, первичного объекта и отношения между ними не совпадают с единицами и отношениями между ними в моделируемом объекте.

Это несовпадение происходит в силу субъективного восприятия автором первичного объекта, если этот объект находится в области реальной, а не воображаемой действительности, а также потому, что автор создает новый целостный идеальный объект с особым характером отношений между его единицами. Затем этот идеальный объект получает свое материальное воплощение в тексте с помощью знаков языка, которые выражают обобщенное представление о том или ином фрагменте действительности.

В этом еще одна трудность для переводчика: знаки языков, языка оригинала и языка перевода, завораживают своей мнимой эквивалентностью, переводчик настораживается лишь тогда, когда эта межъязыковая эквивалентность вдруг прерывается, возникает единица, требующая длительных раздумий, или когда по завершении работы переводчик чувствует, что его правильный, «элементарно эквивалентный» перевод получился вялым, аморфным. Возникает асимметрия, конфликт парадигматики и синтагма- тики, столкновение индивидуальной культуры автора оригинального текста и обобщенной культуры, заключенной в единицах языка оригинала и довлеющей над сознанием переводчика, что вполне естественно, если учесть, что способность к обобщению -- это универсальное и важнейшее свойство языка, отличающее его от других семиотических систем.

§3. Перевод и языковые универсалии

Теоретическая возможность языковой глобализации, о которой так много говорят в последнее время, имеет определенные лингвопсихологические основания. Наличие языковых универсалий свидетельствует об определенной универсальности видения мира у народов, говорящих на разных языках. Американский исследователь проблем перевода и этнолингвист Ю. Найда, чей опыт по организации перевода Библии более чем на 1000 языков Америки и Африки уникален, отмечал, что за огромным видимым несовпадением частей речи от языка к языку скрываются поразительные совпадения. Прежде всего в большинстве из описанных сегодня языков мира обнаруживаются номинации объектов (обычно расцениваемые как некие разновидности имен) и номинации событий (обычно описываемые как разновидности глаголов), а также по меньшей мере другие классы слов, часто это местоимения, прилагательные и относительные частицы. В языках отчетливо выделяются четыре основные группы слов: номинации объектов (огрубление эквивалентные классу имен), номинации событий (огрубленно эквивалентные классу глаголов), абстрактные номинации (модификаторы имен объектов и событий) и относительные номинации (огрубленно эквивалентные предлогам и союзам индоевропейских языков)¹.

Что касается семантики, то она еще более показательна. Французский лингвист Ш. Серю, основываясь на данных перевода, определял всю совокупность языков как явление широкой синонимии, оставляющей неизменным смысл текстов при основательной вариативности форм². А Ш. Балли еще в начале XX столетия высказывал мнение о существовании единого общеевропейского менталитета, отраженного во взаимном переплетении языковых картин мира, возникшем в результате заимствований и калек¹.

Универсальность видения и категориального отражения мира дает реальные лингвопсихологические основания рассуждениям о возможной языковой глобализации. Однако процесс глобализации, как и всякий иной процесс, протекает под воздействием противоположно направленных сил. Экономическая глобализация встречает мощное сопротивление. Во французском языке появилось новое имя -- produit communautaire, с явной отрицательной коннотацией, в которой проявляется пренебрежительное отношение к продуктам, произведенным не во Франции, а неизвестно где в Европейском экономическом сообществе.

И чем сильнее раздаются голоса, предвещающие языковую глобализацию, тем чаще слышатся выступления в поддержку национального самосознания, культурной, исторической и языковой самобытности. Идее универсальности в видении мира людьми, пользующимися разными языками, противопоставляется идея асимметричности концептов, лежащих в основе языковых форм, концептов как главных когнитивных категорий, отражающих в концентрированном виде весь предшествующий культурный опыт данного народа, опыт как рационального, так и чувственного познания. Универсальность наиболее общих категорий отражения языками картины мира наталкивается на весьма существенную вариативность нюансов, заключенных в концептах, сформировавшихся в различных национальных культурах, связанных с историей и географией народа.

Приведем пример со словом милиция -- milice. Согласно французскому словарю Le Petit Robert 1996 г. (электронная версия), слово milice, первоначально milicie, образовалось от латинского militia -- «service militaire» в XIV в. В современном языке у этого слова регистрируется целый ряд как современных, так и устаревших, а также специфических национальных значений:

устаревшие: 1. Военное искусство; 2. Армия;

историческое: Вооруженные формирования, создававшиеся

в городах коммун, а также резервные силы регулярной армии,

комплектовавшиеся по жребию;

современное, специфическое для Бельгии: армия и военная

служба.

В современном употреблении за этим словом закреплено несколько значений:

формирования по поддержанию порядка, замещающие

или усиливающие регулярную армию;

силы по поддержанию порядка, полиция в некоторых

странах;

-- незаконные формирования, нанимаемые каким-либо сообществом (политической партией, группой оказания давления, предприятием и т.п.), к которым оно прибегает для охраны или защиты своих интересов.

Особо выделено специальное значение слова: военизированные части французских добровольцев, сформированные правительством Виши для поддержки немецких оккупационных войск в борьбе против французского Сопротивления в 1943--1944 гг. (La Milice: corps paramilitaire de volontaires franзais formй par le gouvernement de Vichy pour soutenir les forces allemandes d'occupation contre la Rйsistance franзaise, de 1943 а 1944). Именно это специальное значение и закрепилось в обыденном сознании французов как основное, близкое им, все остальные говорят о «чужой» действительности, чужой в историческом либо географическом, национальном плане. Соответственно слово La Milice вызывает совершенно определенные ассоциации и обладает совершенно определенной отрицательной коннотацией. Поэтому, видя на улицах российских городов милиционеров, они регулярно называют их полицией и не используют лексему, вызывающую неприятные воспоминания.

Аналогичным образом связано с определенным негативным явлением в истории конкретного народа и русское слово полицай. Напротив, слово милиция в русском языке не имеет отчетливо выраженной отрицательной коннотации.

Сравним также пример с именами белое вино и красное вино в русском и французском языковом сознании. Словарь русского языка определяет белое вино как светлое виноградное вино¹, а красное -- как вино из темных сортов винограда². Уже упоминавшийся французский словарь Le Petit Robert, отмечая сходные значения соответствующих форм французских имен, оказывается более точным: красное вино -- вино, цвет которому придает шкурка красного винограда (Vin rouge, dont la couleur vient de la pellicule des raisins noirs). Белое вино -- вино, приготовленное из белого винограда или из черного без шкурки (Vin blanc, de raisins blancs (blanc de blanc); de raisins noirs sans leurs pellicules). Важным для нас, однако, оказывается то, что словари обоих языков отмечают виноградное происхождение и того, и другого сорта вина. Правда, словарь русского языка у слова вино регистрирует также и значение, свойственное разговорной речи, а именно водка, и приводит цитату из Некрасова: « Откудова ни взялися / Две дюжие руки: / Ведро вина поставили, / Горой наклали хлебушка»*.

Действительно в обыденном сознании русского человека, особенно в тех районах, где культура потребления сухих виноградных вин не развита, слово вино ассоциируется с водкой. А далее происходит дифференциация водки и всех других алкогольных напитков именно по цветовым определениям: водка -- «белое» (транспозиция в существительное), все остальные напитки -- «красное».

Примеров подобных столкновений общекатегориального и национально специфического можно привести очень много. С наибольшей очевидностью эти столкновения проявляются именно в переводе. Сам перевод как деятельность межъязыковой и межкультурной коммуникации уже противоречив. С одной стороны, одно из центральных понятий теории перевода, понятие перево-димости, основывается именно на универсальности отражения действительности разными языками. Отрицание этой универсальности неизбежно привело бы к отрицанию самой возможности перевода.

С другой стороны, переводческая практика на каждом шагу предоставляет нам примеры несоответствий, полной или частичной асимметрии концептов, заключенных в языковых формах оригинальных и переводных текстов. Таким образом, перевод, представляющий собой момент соприкосновения, контакта языков и культур, демонстрирует очевидное противоречие общего и частного, объективного и субъективного, рационального и чувственного, общественного и индивидуального в членении и отображении реальной действительности.

Глава 7. МЕЖЪЯЗЫКОВАЯ АСИММЕТРИЯ. «ЛОЖНЫЕ ДРУЗЬЯ ПЕРЕВОДЧИКА»

Наличие языковых универсалий, особенно в лексическом составе языков, порождает еще одно интересное явление в переводе, которое также может быть рассмотрено в рамках переводческой интерференции. Это явление заключается в том, что переводчики в ряде случаев ошибочно принимают за универсалии и используют в качестве эквивалентов знаки переводящего языка, имеющие сходные внешние оболочки (чаще всего фонетические) со знаками исходного языка, но отличающиеся семантикой или особенностями функционирования в речи.