Религиозный фактор и идеи мессианства в формировании американских национальных приоритетов и внешнеполитических доктрин в XVII – начале XX вв.

Франции Ж. Кальвин однозначно заявлял: «…духовная свобода вполне может сосуществовать с гражданским рабством». Более того, для церковных структур протестантских общин колоний Новой Англии было характерно в высшей степени заимствование моделей устройства в соответствии с аналогичными политическими институтами. Вследствие этого предоставление приоритета действий гражданским властям в практике управления колониями позволило представителям англо-американской историографии XIX-XX столетия заявлять, что политико-правовые концептуальные построения североамериканского пуританизма способствовали развитию демократических начал в обществе будущих США. К примеру, Б. Бейлин заявлял, что «поселенцы-пуритане установили собственное законодательство в первые же десятилетия жизни в Америке. Их

«Законы и свободы» 1648 года задумывались как свод уже введенных в силу норм, но по сути исполняли намного более масштабную задачу: они определяли «истинные права и привилегии свободного человека». Этот документ ознаменовал собой «кульминацию исключительно плодотворного периода» в развитии юридической и конституционной мысли». Однако в силу объективных причин подобный порядок не мог продлиться достаточно долго. Более того, неприятие протестантскими общественными деятелями в дальнейшем цензов и установок «классической» для пуритан метрополии политических коммуникаций и институциональных норм, а также тот факт что «соблюдать сложный регламент общественных различий в условиях дикой местности невозможно, а потому с течением времени многие из них были отброшены. К тому же привычные представления о распределении общественных сил были фактически поставлены под сомнение пуританством и евангелическими доктринами, завоевавшими широкую популярность в середине XVIII века. Они уверяли, что мирские успехи не являются мерилом человеческой жизни, а достигнуть духовных высот может каждый. Специфическое устройство политической жизни в колониях, постоянные, беспорядочные и неуправляемые распри между мелкими кликами, оспаривавшими власть друг у друга, также подрывали традиционное почтение к государственным учреждениям и должностным лицам».

Следует подчеркнуть, что первые колониальные структуры Новой Англии в XVII - XVIII вв. не были унифицированы в клерикальном аспекте, более того, это выступало основанием для серьезным противоречий религиозного толка. Как справедливо отмечает Т.В. Жигальцова, «первые колонисты - представители одной европейской (английской) культуры, исповедующие одну религию - пуританизм. Консолидация группового «мы» в исследуемых колониях основывается на знании пуританами истории мученичества кальвинистов в Англии, авторитетных трудов религиозных наставников. Осознание себя как отличительной группы пришло к ним после столкновения с другими религиозными течениями, что способствовало обостренному восприятию отличительных черт своей идеологии. Но после прибытия в новый Свет каждой из колоний отличительные характеристики культуры меняются значительно. Это в дальнейшем вылилось в межколониальные конфликты религиозного характера». Вскоре дефиниции стали настолько отчетливы, что впору было отмечать «межпуританские войны» в Новой Англии.

Тем не менее пуританская организация религиозных общин в целом соотносилась с общественно-политически устройством, с четкой регламентацией назначений, полномочий, функционала, привилегий и т.д. Классической моделью была структура с наличием пастора или проповедника, «учителя», старосты (старейшины), дьяконов, каждый из которых отвечал за свою долю общественных обязанностей; пастор осуществлял практику повседневных месс и иных богослужебных и религиозных актов, старейшина по большей части нес своего рода юридические функции, осуществляя кару «закостеневших в грехе», вплоть до исключения из общины, дьякон осуществлял хозяйственно- административные работы и ведал ресурсами и т.д. При этом многие считали, что право старейшины изгонять из общины провинившихся членов является преступным, нарушающим светский юридический порядок, однако каких-либо мер или норм, могущих делегитимизировать данную правовую традицию, введено не было.

Начиная с М. Вебера исследователи предпринимали попытки комплексного охарактеризовать отношение пуритан к вопросам труда и ведения раннекапиталистического «бизнеса». Зачастую подчеркивалось смешение и консолидация деловой, личной и клерикальной активности в контексте заселения и освоения территорий Новой Англии. Так, С.И. Жук однозначно заявляет: «семейные формы заселения и организации труда получили преимущественное распространение в тех районах колонизации, где преобладала третья «исходная» модель поведения -- «харизматическая». Данная модель связана с определенной религиозно-сектантской ориентацией групп переселенцев (по выражению Вебера, обладавших «харизмой», способностью противопоставить себя традиционному обществу). Это были, как правило, группы аскетического протестантизма (от пуритан до квакеров), стремившиеся создать в Америке общества, организованные в соответствии с их этическими программами, этакие «американские Утопии». Научное сообщество, в частности, представители англо-американской историографии, пытаясь описать проблемное поле социально-экономических норм и приоритетов пуританских общин, прибегали порой к довольно специфическим терминам, а именно «моральная экономика», «библейская экономика», «евангелистское хозяйство» и др. В действительности, характер двойственного отношения протестантов к труду и обогащению заложен изначально. Католический паттерн данной сферы жизни человека дает однозначный ответ: стяжательство богопротивно и преступно, человек должен трудиться и запасаться ресурсами ровно в той степени, сколько это необходимо для удовлетворения его минимальных потребностей. Иный подход был знаменован в условиях становления протестантской социальной доктрины: здесь проповедники, подобные Ж. Кальвину, обосновывали идею, что трудиться и обогащаться не только возможно, более того - успех в делах земных является свидетельством «избранности» человека для его последующего спасения в ином свете. Специфическим было и представление о самом рае, как вожделенного места для всех христиан. В восприятии человека раннего Нового времени физическое и метафизическое имело очень тонкую, легко нарушимую грань, и в частности, притча об Эдемском саде многими воспринималась как имевшая реальную, земную подоплеку. Открытие американского континента взбудоражило многие экзальтированные умы: «концепция земного рая в мифологическом сознании продолжала совмещать образ рая с реальным местом и помещать его в физическое пространство. В новое время этим пространством стала Америка.

Например, Колумб писал, что во время своего третьего путешествия он высадился рядом с земным раем». Вследствие этого мигрантами воспринималась возможность реализации своих устремлений «здесь и сейчас» в рамках новой территории. Согласно восприятию протестанта того времени, сделать это было можно только посредством самоотверженного упоенного труда, в чем и начали себя реализовать многие общины: «У “харизматических” групп коренным образом изменяется представление о труде. В протестантизме отрицается большинство церковных праздников несвязанных с ними развлечений. Если в католической традиции акцент делается на штрафном, каторжном характере физического труда, то в аскетическом протестантизме характер труда связывается, прежде всего, с призванием, Божественным предопределением. Протестантская этика способствовала легитимации всякого эффективного труда в колониях (а подавляющее большинство верующих в североамериканских колониях были протестантами различных деноминаций). Этическая ориентация на честность (в том числе в торговых сделках), на выполнение данных обещаний (в том числе финансовых), стремление избегать обмана -- составная часть рационализации морали протестантами». При этом многие из пуританских проповедников формировали у пасты соответствующий отклик, призывая воспринимать «земной рай» еще и в качестве «Нового Иерусалима» - дань библейскому метатексту пуританской догматики. Во многом в пользу концепции «земного рая» и «Нового Иерусалима» играли формальные географические условия. Преподобный Джон Уинтроп, выступая в рамках проповеди перед паствой, в экзальтации провозгласил: «Мы должны знать, что мы будем уподоблены граду на холме и взоры всех людей будут устремлены на нас…». Многие факторы географического характера в Северной Америке возвращали индивида раннего Нового времени к аллюзиям об акте Творения, девственная природа североамериканских народов, «наивные» аборигены, необжитость территорий - все это провоцировало соответствующее восприятие. Вместе с тем многие выдающиеся умы Старого Света также воспринимали заокеанские земли как некое место для размещения там ментально конструируемых общественно-политических моделей. В произведениях «Кандид или Оптимист» Вольтера, «Утопия» Т. Мора - все эти идеалистически помышляемые государственные образцы были размещены именно в Новом Свете. Однако параллельно с таким подходом господствовал и иной, более негативистский. Еще в первые десятилетия мигранты столкнулись с реалиями жизни на неосвоенном вновь открытом континенте - реалиями суровыми, пугающими, уносящими человеческие жизни. Столкновение колонистами с лишениями и потерями, особенно в условиях хозяйственного освоения земель, вынуждало последних искать иррациональные мотивы происходящего: «Не могли мы и взойти на вершину Фасги, дабы искать оттуда взором страну, более отвечающую упованиям нашим, ибо, куда ни обращали мы взор (разве лишь к небесам), ни на одном из видимых предметов не мог он отдохнуть». Уже к концу XVII - началу XVIII столетия даже относительно освоенное американское побережье стало терять свою привлекательность. Вместе с данным отторжением происходила и трансформация иных имагологических компонентов в структуре ментальности поселенцев - «наивный народ» индейцы, ранее воспринимаемые едва ли не как райские люди, отныне воспринимались как особая неучтенная ветвь потомков Ноя, в наказание за грехи деградировавшая до «варварского» уровня и утратившая многие достижения цивилизационного прогресса. Вместе с тем происходило своеобразное усреднение обеих позиций и к началу XVIII столетия восприятие образа Америки как в глазах самих-поселенцев, так и населения Старого Света стало в целом позитивным: «Мифы о рае, Иерусалиме и конце времен продолжали работать, но действуя менее явно, являясь как бы надстройкой всего происходящего. Тем временем и статус Америки постепенно повышался: в практическом смысле она предоставляла второй шанс Европе, становилась местом для реализации её амбиций».

Говоря о Старом Свете в контексте идентичности колонистов XVII- XVIII вв., следует охарактеризовать сложившийся тип особых отношений между Британией как метрополией и колониями Новой Англии. Прежде всего, британцы формировали в североамериканских владениях специфическую систему колонизации. В частности, можно говорит о форме поселенческого освоения колонизируемых территорий, где происходила полноценная ассимиляция ее пространства, включая в том числе и социокультурные аспекты. Такая тенденция возникала в противовес «романской» (Испания, Португалия, Франция) форме колонизации, в рамках которой в среде зачастую недружественного аборигенного населения возводились торгово-экономические фактории и военные форпосты. Что характерно, в Индии к подобной форме колонизации британцы также попытались прибегнуть, но претерпели крах; сказывались слишком явные социокультурные дефиниции вкупе со сложным социально-политическим устройством индусских княжеств - сложная, веками формируемая кастовая система, специфическое, разветвленное и абсолютно непостижимое логике европейца законодательство, собственная фундаментальная философская система, не менее древняя, чем уходящие в греко-римскую античность философские традиции самих британцев. Что касается социокультурной колонизации Америки, то в этом отношении действовать было гораздо проще. Сложные в своем политико-правовом и социально-экономическом устройстве цивилизации ацтеков и инков были покорены испанцами южнее; в землях Северной Америки же британцы столкнулись с индейцами на уровне либо складывания, либо, наоборот, разложения родоплеменной организации, с наличием обычного права, уникальной и разветвленной мифологией мироздания, однако не могущей полноценно конкурировать с четкой идеологической, клерикальной и культурно-просветительской экспансией британского социума. Кроме того, сказывался еще и фактор течения модернизационных процессов в самой Британии: «Процессу «идейной» интеграции поселений Новой Англии способствовало то, что колонизация совпала по времени с кардинальной ломкой тех воображаемых структур, в которые европейцы вписывали свои сообщества. Единый христианский мир, пронизанный династическими политическими узами, под действием Реформации постепенно разложился на группу отдельных «протонациональных» сообществ. Поэтому жители Британских островов столкнулись с необходимостью определить свое отношение к заокеанским поселениям одновременно с формированием собственной английской идентичности». Вместе с тем сохранялось дистантивное отношение к населению данных территорий как к «младшим родственникам».

§ 3. Мессианский дискурс во внутриполитическом пространстве США XIX - начала XX вв. и дискурс европейского национализма: сопоставительный анализ

После событий Войны за независимость в обществе США непродолжительное время существовал здравый оптимизм, со временем трансформировавшийся в идеи избранности. Вместе с тем начались процессы формирования национального самосознания в Европе. Следует провести изучение и сравнение данных двух тенденций в период XIX - начала XX столетия.

Завоевательные действия Наполеона Бонапарта и крах его империи в 1815 г. привел к главному итогу: произошел всплеск национального самосознания в Европе. В самой Франции этот процесс начался чуть раньше - в период Великой французской революции. Именно тогда признаком прогрессивного, «революционно мыслящего» гражданина было признание себя французом, а не шампаньцем, беарнцем и т.д. Британская национальная идея имела свои особенности, и заключались они в излишнем преувеличении цивилизационной миссии английского народа. Причем это преувеличение находило подпитку от англиканской религиозной догматики. Немецкая национальная идея нашла себя в устах немецкоязычной интеллектуальной элиты - поэтов, писателей, философов. Все они призывали к консолидации массу немецких княжеств и курфюршеств, вначале в правление Наполеона, затем - уже в ходе революционных событий 1840-х и объединительной политики Пруссии. Националистические идеи имели свой отклик и в Италии. Итог один - к началу XX века карта Европы была перекроена крепкими целостными национальными государствами. Однако что повлекло за собой такой результат - целенаправленное следование по пути умеренного национального проекта или деяния во славу оголтелого национализма? Рассмотрим это поподробнее.

В исторической литературе многие националистические течения оказались объединены под общим наименованием «романтический национализм». Получил он такое название потому что интерес к национальным истокам, истории и традициям древности нашел свое начало в творческом поиске интеллектуальной элиты. Такие ученые, писатели и философы, как В. Скотт, Г. Гегель, Ф. Мишель, братья Гримм, И. Фихте, и многие другие, пробуждали в своих согражданах подъем национальных чувств посредством апелляции к славной (или не очень) старине. При этом облик исторической эпохи, которую воспевал ученый или поэт, идеализировался - эдакий «золотой век», из которого следует черпать образцы для подражания. Французы вовсю интересовались эпохой Карла Великого, читали «Песнь о Роланде» (в адаптации Мишеля 1837 г.), немец вспоминал эпоху грозных тевтонов и сопереживал деяниям Зигфрида в «Песне о Нибелунгах», британцы получали подпитку национальной идентичности в сказаниях о «Беовульфе» и дерзких рейдах корсаров Дрейка.

Что уж там до малых государств Северной Европы, идеализировавших эпоху грозных викингов, или итальянцев, наследников славы римских патрициев! Распространение романтического национализма обозначило также и переход в антропологических ценностях. Если раньше объектом увековечивания и почитания были политические персоны, то теперь их место заняли национальные герои - причем очень часто мифические или полумифические. Жанна Д'Арк во Франции, Робин Гуд и Король Артур в Британии, Вильгельм Телль в Швейцарии. Национальной идее для поддержаний нужны были свои образы, и они заимствовались из исторического наследия, зарастая легендарными наслоениями.

Однако в силу обстоятельств, из легкой « корректировки» исторических фактов подобные действия на благо национальной идее перерастали в явные националистические мифы. К примеру, сторонники возрождения «Великой Румынии» величали румынский народ не иначе как наследников государства (в исторической реальности - конклав племенных союзов) Даков, союзников Римской империи, претендуя чуть ли не на статус великой державы. Подобный миф был очень популярен вплоть до 40-х гг. XX века.

Порою национальные идеи, посредством соответствующей общественно-политической трансформации, обретали гипертрофированные черты воинственного национализма. Таковым в Британии стал «джингоизм» (англ. by Jingo - «во славу Бога»). Патриотический порыв британской молодежи посредством художественной обработки был направлен в «нужное» русло. Лейтмотив песен Крымской войны и напряженности русско-турецкой войны 1877-1878 гг., обрел грозные черты национального пафоса и необоснованного чувства превосходства над другими нациями. В итоге это привело к британскому присутствию почти во всех ключевых точках мира, а их стремление «окультурить отсталые народы» на деле вылилось в навязывание колонизируемым народам британского стиля жизни.

Важная деталь: именно XIX столетие породило термин «шовинизм». Легендарный солдат - ярый сторонник завоевательной политики Наполеона, возможно, никогда и не существовал, или вернее, не имел приписываемых ему качеств. Однако уже в 1845 г. драматург и естествоиспытатель Жак Араго размещает его «биографию» в статье «Шовинизм». Сама статья - словно лакмусовая бумага, она отражает довлевшее в то время общественное настроение, когда граждане, вроде бы преисполненные патриотических чувств, озвучивали очень агрессивные националистические лозунги. Вполне респектабельные, деловые люди оказывались жертвами охватившей Европу второй половины XIX столетия националистической мании.

Научно-технический прогресс также сыграл свою роль, казалось бы, столь косвенную в вопросе национальных чувств. Увеличенный фактор логистической мобильности, доселе невиданные темпы промышленного роста, промышленный переворот порождали в человеке XIX столетия невиданный оптимизм, достигший своего апогея к концу XIX столетия - эре глобальных колониальных империй Европы. Начали пробиваться первые ростки восприятия человека как «покорителя прогресса», однако не в индивидуальной, а в коллективной проекции. И в этом случае первым консолидирующим признаком выступала национальность.

Отдельного внимания заслуживает население Соединённых Штатов в отношении к вопросом нации и националистических идей. Проведшие конец XVIII столетия и начало XIX века в борьбе со своей alma mater - Британской империей, США как никакое другое государство в мире нуждалось в очень тщательно проработанной и даже весьма напористой идеологии. И она была сформирована. За основу был взят еще достаточно старый англо-саксонский «тезис» о богоизбранности англоговорящих, который претерпел значительные трансформации в сторону усиления во время торжества англо- американского пуританизма XVII-XVIII вв. Миф о «великой исторической миссии» американского народа стал очень популярен, он активно распространялся как служителями культа и проповедниками «из народа», так и лидерами страны. Окончательная точка была поставлена в президентство Дж. Монро, когда была постулирована пресловутая «доктрина Монро», в которой европейским странам вмешательство в дела стран Западного полушария было категорически запрещено.

Зачастую правящие элиты, пытаясь достичь определенных выгод, намеренно создавали негативистский образ «другого», «чужого», выбирая нацию определенного на данный момент геополитического противника. Так, к примеру, было в Великобритании, в которой создавались соответствующие националистические клише в отношении французов во время наполеоновских войн, русских во время Крымской войны 1853-1856 гг. и аборигенного населения Африки и Азии в последней трети XIX - начале XX вв. Индоктринация агрессивных по отношению к иным этносам поведения преподносилась как «патриотическое» мышление.

Печальный оттенок национальным идеям придавал расизм, трансформируя их во все тот же агрессивный национализм. Возникнув, как и шовинизм, в XIX веке, расизм отличался от последнего «научным» подходом. В числе отцов-основателей «научного расизма» прежде всего упоминают Ж. Гобино, Л. Вольтмана, Г. Гюнтера. Изыскания на этой ниве привели к возникновению двух чудовищных идеологических течений, в корне повлиявших на европейскую историю первой половины XX века - пангерманизм и антисемизм. Приходиться считаться с тем фактом, что вполне образованные люди, более того, выдающиеся личности того времени, поддались соблазну быть вовлеченными в это течение. Увы, но даже такой талантливый композитор, как Рихард Вагнер активным образом поучаствовал в этом, разразившись антисемитской статьей «Еврейство в музыке». Пангерманизм же, первоначально позиционируемый как борьба за объединение немецкоязычных земель в 1860-е гг., так же не прошел искушения оголтелым расизмом. Злоупотребление пангерманской идеологией привело сначала к стремлению поучаствовать в разделе колониального «пирога» в Африке и Азии, а потом и к мясорубкам Первой мировой. Огромную роль в насаждении этого играли СМИ того времени, выпуская статьи и очерки под провокационными заголовками на тему национальностей; особенно явно воздействию газет подвергались немцы. Страницы истории запечатлели полузабавный эпизод, когда один из берлинских обозревателей выпустил номер, где все выдающиеся европейцы Средних веков и Нового времени, включая Ньютона, Вольтера и Боккаччо, признавались плоть от плоти «великой германской нации»; при этом на строках данного издания приводилась абсурдного рода аргументация вроде «типичный череп арийца», звучание фамилии на немецкий манер и тому подобные провокационные подтасовки. Случай достаточно курьезен, однако он убедительно может продемонстрировать, насколько далеко первоначальный рост национального сознания заплутал в дебрях националистической гордыни и невежества.

Легитимацией националистических и расистских форм поведения, как уже указывалось, послужили псевдонаучные теории различных сомнительных «исследователей», которые, будучи людьми образованными и достаточно интеллигентными, тем не менее, оставались детьми своего времени и ради утверждения своих «концепций» порой прибегали к откровенным спекуляциям понятиями, передергиваниям тезисов. Известны были случаи осквернения захоронения африканцев с целью эксгумации их останков для поиска «убедительных» доказательств расовой неполноценности последних.

Итак, если и можно говорить о различии национальных идей и национализма, то грань между ними усматривается не вполне четко. Казалось бы, все просто: национальной идее свойственно бродить среди групп граждан - представителей населения угнетаемых государств, которые к тому моменту представляли Италия, Венгрия, Ирландия и пр. Национализм же, если его рассматривать в контексте явной шовинистической идеологии, на государственном и бытовом уровне когда искусственно, а когда спонтанно культивировался преимущество в странах-лидерах Европейского континента - Англии, Франции, позднее Германской империи. Но это не совсем так. Те же революционеры из общества Мадзини начинали выходить за рамки консолидации Италии и подумывать о территориальной экспансии, а радикалы из групп польских боевиков-революционеров мечтали о создании «Великой Речи Посполитой от моря до моря». С другой стороны, культивация идеологии агрессивного национализма в колониальных империях была попыткой, пусть и неудачной, скрепить все иные народы вокруг «стержневой нации», «переплавить» малые этнические группы на общий лад. Лишь об одном можно с уверенностью сказать: сплав и модификация массы национальных идей и национализма, зарождение агрессивных идеологий на почве своей причастности к определенной нации предопределила кровавые и разрушительные события первой половины двадцатого века, унесшие жизни десятков миллионов людей.

Американский «национализм» и мессианский дискурс в первую очередь заключался в признании исключительности территорий двух американских континентов. Политики США XIX столетия зачастую любили противопоставлять Западное и Восточное полушарие; в таком ключе, например, было смоделирована пресловутая «доктрина Монро». Особое значение в проблеме освоения геополитического пространства США в указанный период играл фронтир как «идея-фикс» развития крытых «внутренних резервов». В условиях развития стран с экстенсивным типом использования земель, таких как Россия и США, огромную роль играла зона освоения, именуемая «фронтиром». В художественной литературе, в кинематографе тематика освоения новых просторов окружена определенным ореолом: «В США порубежье воспринимается как место свершения подвигов национальных героев, а зачастую и как олицетворение Америки. Оно связано с романтизированной экзотикой индейских атак и погонь по бескрайним прериям». В ходе изучения истории активно развивавшихся и разраставшихся государств, процесс изменения условий порубежной зоны, динамика ее продвижения, характер складывавшихся там общественно-политических и социально-экономических отношений весьма важен. Тем более необходим пристальный анализ истории фронтира в условиях складывания государственности США в XIX столетии. Фронтир нередко становился объектом фундаментальных комплексных исследований (к примеру, в монографии Ф.Дж. Тернера), и, тем не менее, данная проблематика остается открытой для научного обзора. Поэтому следует очертить круг соответствующих вопросов и попытаться на них ответить.

Сама честь введения термина «фронтир» (от англ. frontier - «рубеж») принадлежит американскому историку, автору «теории границы» Фредерику Джексону Тернеру. Занимаясь историей США, Тернер обратил внимание, что структуры американского социума достаточно разнятся с аналогичными европейскими. Ключевым фактором этого ученый определял специфическое общественное развитие под воздействием постоянно меняющейся зоны освоения. Еще в первой половине XX века концепцию Тернера подвергли ожесточенной критике, как не учитывающую всего многообразия аспектов складывания американского государства и общественности, однако благодаря своей оригинальности гипотеза оказалась достаточно живучей тем, что к ней неоднократно обращаются историки-американисты. Сам же Тернер в предисловии допустил замечание: «Лишь будущее сможет прояснить, насколько эти интерпретации оказались верны в отношении эпохи колонизации, которая постепенно подошла к концу с исчезновением и фронтира, и свободных земель» . Естественно, концепция и в самом деле имеет ряд серьезных упущений: не учитывается наследие англосаксонской модели государственности, поскольку исследователь твердо был уверен, что «американская демократия вышла из девственных лесов Америки, а не была ввезена в Новый Свет из Европы» , ошибочна абсолютизация самого процесса освоения как единственного фактора сложения уникальных черт американской нации, не совсем корректно указан основной социальный сегмент переселяющегося населения на Запад. Однако ряд позиций, которые исследователь вынес на обозрение научного сообщества, оказались в поле пристального внимания ученых, исследующих колонизацию Дикого Запада.

Хронологические рамки, установленные для исследования- XIX столетие - представляются вполне объективными, поскольку сам процесс активизации продвижения на запад материка начался к началу веку, а уже на рубеже XIX-XX столетия весь модернизационный порыв, охвативший движение фронтира, постепенно сошел на нет; с бурным развитием железнодорожного сообщения практически все территории США оказались логистически мобильны. Но уже один этот фактор породил высокую степень мобильности граждан Соединённых Штатов, и поныне всегда готовых к неоднократной смене местоположения, карьерных начинаний, условий проживания, если это будет каким-либо образом оправдано для их личных интересов. Следует отметить, что фронтир как зона освоения не была направлена на безжизненные ненаселенные пространства - население там было. Тернер, увы, как дитя своего века и американский гражданин, кривя душой, видит фронтир исключительно между европейцами англосакского и континентального (по большей степени, французского) населения, напрочь исключая подлинных коренных американцев - конклавы индейских племен. В соответствии с моделью мышления белого американца того времени индейцам как таковым было отказано в праве собственности на свою же земле, а поэтому воспринимать их как серьезного противника в продвижении фронтира ни Тернер, ни ряд продолжателей его концепции (в частности, Р.А. Биллингтон) не торопились. Однако столкновения были, и более того, вина за эскалацию и без того напряженных отношений с индейским населением лежит на американском правительстве. До определенного момента в зоне фронтира не существовало укрепленных факторий с наличием воинских контингентов, но с их появлением противостояние из вялотекущего вылилось в конфликтные столкновения: «У американцев никогда не было реальной военной угрозы со стороны индейцев на фронтире… Напротив, стремление военных к чрезмерному контролю на подвластной им территории, как правило, приводило к столкновениям с индейцами» . Имели место и эпизоды целенаправленной провокации индейцев с их последующими ответными действиями, с целью привлечения от федерального правительства дополнительных боевых подразделений; после разгрома и зачастую повального вырезания племени «освобожденные» земли благополучно занимались поселенцами.

Следует сказать, что история фронтира имеет так называемый «предфортовый» период, время примерно до 1830-х гг., когда условно свободные (как уже указывалось, права индейцев в счет не брались) на западе материка территории постепенно осваивались «одиночками», воспетыми в романах Ф. Купера и Т.М. Рида. Это были преимущественно представители торговых компаний и миссий, старатели, авантюристы, свободные «охотники за пушниной» - трапперы. Об идентичном социальном составе пишет и Тернер: «Обычная последовательность типов обитателей фронтира (торговец пушниной, пионер-скотовод, мелкий фермер, возделывающий землю примитивными методами, фермер, ведущий интенсивное многостороннее хозяйство и производящий излишки сельскохозяйственной продукции на вывоз) в Новой Англии проявилась, хотя и не во вполне ясных формах . Охотники-трапперы порой не брезговали поохотиться и за иным «мехом» - индейскими скальпами, но случалось это крайне редко, поскольку, во-первых, они прибегали к этому только в случае военных действий с племенами, и, во-вторых, подобным «бизнесом» только уж совсем закоренелые негодяи. Большинство же трапперов предпочитало вести мирную меновую торговлю с индейцами, вымениваю на предметы быта и элементы охотничьего снаряжения (порох, пули) столь желанную для них пушнину и продовольствие.

Однако позднее ситуация в корне изменилась. Поток переселенцев в зоне фронтира все более нарастал, и что характерно, оседавшее население не желало подчиняться федеральным законам. Отчасти это связано с тем, что ряд переселившихся охотников и фермеров, хотя, по справедливости говоря, это в большей степени относится к канадским французам, оказываясь в зоне освоения, охотно женились на индианках, ассимилировались в индейских племенах, нередко признавая приоритет индейского обычного права перед постановлениями из далекого федерального центра. Оторванные от метрополии в поисках либеральных ценностей, их они ставили во главу угла и шли и готовы были идти на самые радикальные меры для их сохранения:

«Вера в прогресс - важнейшее свойство, которое англо-американские фронтирмены время от времени демонстрировали своим мятежным духом, дававшим себя знать, как только их самостоятельность (freedom of self- advancement) оказывалась под угрозой» . С другой стороны (и это в большей степени относится к англосаксонскому сегменту населения), все более учащались случаи отвратительного мошеннического и девиантного отношения к все тем же индейцам, что создавало фактор напряженности и дестабилизировало обстановку в пространстве фронтира. В связи со всем этим летом 1834 г. был принят специальный закон. Положения закона регулировали коммерческие и земельные отношения с индейцами, отныне торговля с ними для частных лиц и юридических организаций могла происходить только при наличии государственной лицензии. Для любых без исключения белых также вводился запрет для проживания на территории индейских факторий. Но, что самое главное, на границе с индейцами американской армии вменялось создать целую систему фортов, что вскоре и было сделано. При этом отношение к самим индейцам как к дикарям было более чем прочным. Президент Э. Джексон однажды с пренебрежением заметил «у индейцев нет ни ума, ни промышленности, ни морали, ни желания совершенствоваться» . Не только лидер страны, но и многие рядовые американцы свято убеждены что «великая миссия» (идеи мессианства, не смотря на все изыскания Тернера, как раз таки свидетельствуют о прочной духовной связи американского населения с британцами, так же свято убежденных в избранности своего исторического пути) дает им право быть не просто «старшим братом» на континенте, но и использовать исключительно силовые аргументы для переформатирования индейских владений. Сам же Тернер не отрицает, но и не подтверждает факт активной фазы противостояния с индейцами, говоря о том, что конфликты с эндогенным населением имелись гораздо ранее, на «старом Западе», еще, выражаясь языком Д. Бурстина, в эпоху колониального опыта США: «Грубо говоря, колонистам пришлось почти 100 лет воевать с индейцами и расчищать леса, прежде чем их поселения продвинулись вглубь континента на расстояние около 100 миль от побережья». Характерно, что к исходу XIX столетия, когда «хребет» индейских этносов был необратимо надломлен, когда, по мнению некоторых исследователей-американистов, наступил период «постфронтира», времени, когда к индейским проблемам начинает прислушиваться руководство США, дети индейцев начинают получать почти полноценное образование, и появляется небольшой слой индейских интеллектуалов.

Ключевая проблема заключается в том, что порубежная зона у множества жителей США ассоциировалась с местом небывалых возможностей и скорейшего обогащения. Справедливо было замечено в отношении переселенцев, что «тяга к богатству - одна из постоянных сил человеческого общества, и если она проявляется здесь с большей силой, чем в Европе, то это... потому, что ее проявление встречает здесь меньше препятствий». Следует сказать, что в отношении экономической специализации населения порубежных районов исследователи высказываются практически единодушно - это была ориентация превалирующим образом на аграрный сектор. Правительство США активно способствовало такой тенденции на первых порах, особенно кабинет Т. Джефферсона, поскольку считали, что экономически оправданным для зоны фронтира на определенный этап будет «реальный социально-экономический процесс постоянного воссоздания слоя мелких земельных собственников на «свободных» землях» . Также весьма высоко была развита промысловая сфера, однако во многом она была направлена на обеспечение повседневно-бытовых нужд и меновую торговлю с индейским сегментом населения, нежели ради коммерческого оборота. Руководящая элита от экономической сферы приветствовала введение в оборот федерального земельного фонда новых территорий, однако видела в этом, что и следовало ожидать, лишь этатистскую выгоду. К примеру, группа ведущих финансистов США во главе с Гамильтоном упоенно полагала, что вовсе не следует осуществлять процесс передачи и «нарезки» вновь обретенных земель в руки мелких фермеров- собственников для обживание этих территорий - нет, правительство интересовали лишь крупные компании и латифундисты, могущие единовременно выплатить колоссальные суммы, которые бы пошли на оплату госдолга. Естественно, что две практически разнящиеся тенденции породили массу противоречий как в федеральном центре, так и столкновений на местах зоны освоения. Как сторонник подъема промышленного сектора государства, Гамильтон «В массовом движении переселенцев на новые земли он не без оснований усматривал труднопреодолимое препятствие для насаждения мануфактур» . Много позднее, Тернер, анализируя сложившееся в экономике США положения в связи с движением зоны освоения, замечал как раз противоположный процесс: «Таким образом, поселенцы Старого Северо-Запада вместе со своими урожаями перебрались через эту реку, а в регионах, откуда они уехали, появились диверсифицированное сельское хозяйство и промышленность». Так или иначе, но в сфере промышленного производства наметился весьма явный и бурный процесс приращивания темпов производства. Иная ситуация складывалась с сельском хозяйстве - производство там также достаточно явно возрастало, однако происходило это в первую очередь посредством экстенсивного способа землепользования. Сам президент Джефферсон занимался негласной популяризацией такого метода: «Нам дешевле купить акр новой земли, чем удобрить акр старой» . Вскоре наметился, ввиду увеличения обрабатываемых сельскохозяйственных площадей, рост экспорта «аграрной продукции», прежде всего хлопка и табака, в Старый Свет, преимущественно Британию; сложился интересный экономический тандем - торговые связи «фермы» США с «фабрикой» Англией.

Фронтир - уникальное явление государств с первичным экстенсивным способом социально-экономического и общественно-политического развития, как часть истории Соединенных Штатов, в настоящее время находится едва ли не на острие пристального внимания и историков- американистов, и исследователей, изучающих аналогичные модели государственного развития. Фронтир способствовал формированию специфических, достаточно обособленных экономической и общественной культур американского государства, во многом предопределил основы оригинального явления - достаточной самостоятельности американских штатов при их явной лояльности федеральному центру и способствовал упрочению ключевых матриц национальной культуры США, в том числе и пресловутого «плавильного котла». Поэтому в связи с изучением религиозных факторов в становлении социума нового и новейшего периодов истории США знание специфики развития оны освоения и ее анализ первостепенно необходим и важен.

Достаточно распространенный постулат «История не знает сослагательного наклонения» трактуется многими исследователями не совсем верно. Разумеется, исторический процесс необратим и не может быть изменен, однако это вовсе не значит, что приемы «сослагательного наклонения» не знают сами историки. Представляется весьма интересным и важным в контексте достижения научного результата произвести моделирование конкретно-исторической ситуации, а именно предположить и попытаться достаточно условно и крайне сжато набросать характерные вехи развития американского государства в Гражданской войне 1861-1865 гг. в случае воображаемой победы Юга над Севером. Данная словесная модель-«портрет» позволить несколько глубже осознать глубинные процессы и истоки противостояния, происходившего в середине - второй половине XIX века на североамериканском континенте и сформировать о них по возможности наиболее приближенное к объективности мнение.

Однако прежде чем приступить к формированию контуров гипотетических Конфедеративных Штатов Америки (далее - КША), следует указать на ряд весьма живучих и, увы, донельзя ложных стереотипов, сложившихся как в научной и художественной литературе по данной тематике, так и в повседневности. Первым из них является тот миф, что война началась и велась главным образом из-за аболиционистских побуждений, стремления покончить с рабством. Позднее к этому мифу, практически повсеместно насаждаемому либеральной литературой, появился иной, уже строго «научный» миф, характерный для трудов марксистской направленности. В рамках данных работ утверждалась мысль, что война разразилась из-за экономических противоречий развитого «промышленного» Севера и отсталого «аграрного» Юга. Южные рабовладельцы все как один восстали на защиту выгодного, как им казалось, труда невольников, но были разбиты превосходящими технически и тактически войсками Севера. Однако, при более внимательном рассмотрении проблемы, ситуация выглядит несколько по иному. Во-первых, лояльность Северу сохранили вполне себе рабовладельческие штаты Мэриленд, Делавэр, Миссури и Кентукки, а также часть западных округов Виргинии, несмотря, правда, на имевшую место быть в них общественную борьбу по данному вопросу. Во- вторых, представители афроамериканцев принимали участи в боях с обеих сторон, и, как ни парадоксально, с обеих сторон белые как можно меньше старались доверить им самостоятельности в действиях. Кроме того, напрашивается логичный вопрос: если противостояние имело целью устранение рабства на территории США и достижения всеобщего равноправия, то почему же сегрегационное и дискриминирующее законодательство и соответствующие общественные нормы в отношении афроамериканского населения просуществовали аж до конца 50-х гг. XX в.? Все это только лишь доказывает, что наличие рабства было далеко не ключевым фактором конфликта, и его отмена стала своеобразным «дополнительным призом» как устранение давно себя отживший и крайне невыгодной формы производственных отношений. Более того, по первоначальному проекту А. Линкольна, освобожденным рабам приходилось бы выплачивать налог, чем-то отдаленно сходный с выкупными платежами бывших крепостных в России.

Еще одна достаточно живучая легенда научной и околонаучной литературы - миф о повсеместной промышленности Севера и аграрной отсталости Юга. Следует сказать, что и в данном случае это более чем идеологическое клише, которой нагнеталось, дабы оправдать последующую выгодную Реконструкцию Юга под водительством федерального центра. На деле ситуация представляется несколько иной: южные штаты были вынуждены основную массу производимого хлопка поставлять на север страны. Федеральное правительство чинило массу препятствий развитию традиционной для юга экономической парадигмы: вводились выгодные для северян импортные пошлины на станки и агрегаты, в тоже время ряд законодательных мер понуждал Юг поставлять хлопковое сырье на Север, вместо возможного их экспорта заграницу по более выгодной закупочной цене. Запрет на импорт рабов буквально взвинтил цены на последних, и без того усугубив ситуацию развития экономики южан. Сложилась парадоксальная ситуация: федеральный центр стал почти что чуждым и аналогичным населению американского Юга, как когда-то британский король и сама метрополия стала чужда североамериканским колониям.

Также следует указать некоторые заблуждения в отношении национального состава Юга и образа, формируемого либеральной литературой. В англо-американской художественной, а порой и научной литературе, и обиходном общении сложилось представление о южанах как о «реднеках». Стереотипное представление жителей Юга как грубоватых потомков «Джонов Булей», английских фермеров-колонистов, крайне ошибочно. Напротив, к началу и на протяжении всего конфликта и в дальнейшем национальный состав южных штатов был весьма и весьма пестрым, там было очень много французов и испанцев. Кроме того, несмотря на расовую неприязнь к африканцам, южане, в отличие от северян, проявили относительно специфическую терпимость к индейцам, позволив их депортировать в резервации, а не повально истребить, как это было на севере. Подведя итог всему вышеперечисленному, можно сказать, что Гражданская война в США 1861-1865 гг. была не просто столкновением двух частей единой страны, нет - это было столкновение двух своеобразных «субэтносов», двух цивилизационных матриц, чьи носители видели вектор своего исторического развития совершенно разнящимся от своего противника. Во многом в пользу этого еще способствовала и явная слабость федерального центра, который был не способен к достаточной степени государственного контроля. Еще одной заложенной «миной» в основу этого было наличие превалирующей англо-саксонской модели государства, которая весьма часто сталкивалась с общественно-политической спецификой Нового Света. В итоге всего происходящего мы видим наличие Союзной федерации северных штатов, тяготевших к условно весьма жесткому этатистскому курсу, и конфедеративную организацию государства южан, достаточно лояльную к большой доле самоуправления штатов. Как известно, противостояние закончилось победой Севера и общественно-политической и социально-экономической реинтеграцией южных штатов (сам процесс получил название «Реконструкция Юга»).

Глава 2. ЗНАЧЕНИЕ РЕЛИГИОЗНЫХ АСПЕКТОВ В СТАНОВЛЕНИЕЕ АМЕРИКАНСКОЙ ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКОЙ ПАРАДИГМЫ

§ 1. Протестантская догматика в ценностно-смысловых ориентирах американцев во время Войны за независимость и англо-американской войны 1812-1815 гг.

Для многих жителей колонии Новой Англии к исходу XVIII столетия были достаточно ощутимы дефиниции между их религиозным мироощущением и аналогичным чувством обитателей метрополии. Провозглашение себя «новым Иерусалимом» требовало обеспечения своих геополитических амбиций - Британия в данном контексте рассматривалась аналогично угнетавшему иудеев Египту или императорскому Риму. При этом, следует заметить, что первоначальная явная дифференциация в религиозной сфере плавно перешла в сферу политическую и социокультурную, наметив серьезные противоречия. Пуританизм и иные ответвления радикального протестантизма явно способствовали этому, проявляясь в ряде характерных аспектов. В событиях последующей американской революции и войны за Независимость США многие исследователи усматривали явное влияние религиозного фактора. В частности, «О влиянии пуританизма на американскую революцию говорит тот факт, что пуритане фактически установили республиканскую форму правления на заре своего переселения в Новый Свет. Это обусловлено прежде всего отдаленностью английской монархии, существованием республиканской формы правления в конгрегации, а также тем, что договорные отношения характерны при республиканской форме правления». Данный тезис во многом представляется справедливым, поскольку конфессиональные поиски жителей Новой Англии способствовали формированию уникальных артефактов социокультурной жизни колоний, впоследствии реализовавшихся как индивидуальная мессианская американская религиозная культура.

Прежде всего, пуританизм в отличие от других религий выделял военные действия, считая что они оправданы, если существует определенный прагматический смысл в их ведении. Особенно пуритане приветствовали «войны за веру», считая что не смирение, а деятельное участие проповедью, а если надо, и оружием, может обеспечить «Царство Израилево» на земле и отстоять «истинную веру». Более, чем англиканство и уж тем более католицизм догматы пуританства одобряли совершенствование себя как профессионала и активного дельца, считая что прежде всего в этом человек может реализовать уготованный ему Божественный промысел. Соответственно, если достижению социально-экономического или общественно-политического успеха пуританином препятствует какая-либо преграда, он тут же без колебания прибегнет к социальному и военному конфликту для ее устранения. Так произошло и в случае с американской революцией и войной за Независимость, когда из-за нежелания терпеть убытки группой инициативной молодежи было устроено «Бостонское чаепитие». Более того, такие тенденции способствовали укреплению зрелого корпоративизма в умах людей, их способность интегрироваться в деятельные сообщества в случае необходимости для устранения насущных проблем. Характеризуя это, американский историк У. Пери приходит к следующему тезису: «Демократия утверждалась в атмосфере индивидуального согласия и всеобщего счастья, индивидуум настолько утверждался в стремлении к своему счастью, что это служило проводником ко всеобщему счастью». Тем самым постулировались особые американские ценности единства и патриотизма на основе общего стремления к осуществлению пуританского «идеала веры»; позднее именно этот «Идеал» предопределил основы для собственной трансформации в пресловутую «американскую мечту».

Что характерно, далеко не все обитатели колоний изначально, да и позднее, активно поддерживали даже с клерикальной точки зрения разрыв с метрополией, напротив, происходили поиски конфессионального объяснения причин и условий «особых связей» с «туманным Альбионом». В частности, на данном поприще преуспела историографическая пуританская (!) мысль ряда штатов на рубеже XVII-XVIII столетия. Так, например, историк и проповедник «Хиггинсон не обошел стороной и отношения с метрополией: он уподобил Новую Англию «маленькой дочери», разлученной с «матерью» по воле некоторых своих «злых собратьев». «Magnalia Christi Americana» должна были способствовать воссоединению «семейства». Кроме того, изложение истинного положения вещей должно было воспрепятствовать неверному восприятию колонии соотечественниками за океаном. Сочинение К. Мэзера, как и труд У. Хаббарда, должно было оправдать предыдущую историю Новой Англии: утверждалось, что она была результатом «Божьего промысла», а начатый за несколько десятилетий до этого процесс очищения христианской церкви требовал продолжения как в Новом, так и в Старом Свете. В то же время прошлое и настоящее колонии связывалось с Англией, на сохранение «родственных» отношений с которой рассчитывали руководители Массачусетса». В частности, подобные тенденции предопределили почву для существования американского роялизма, в том числе и на религиозной основе, и опирающейся не только на конфессионально-коммуникативное пространство англиканской церкви США. Таким образом, восприятию всего происходящего в США накануне войны за Независимость предшествовала атмосфера ощущения общественно- политического процесса как одновременно индивидуального и в то же время всеобщего.