Властвующие группы: образ деятельности

Процессы перегруппировки, внутренней трансформации и самоопределения господствующих социальных групп еще не завершены, что обусловливает сложность их социологического определения. В литературе сегодня часто встречаются понятия «номенклатура», «господствующий класс», «элита»; причем, нередко их употребляют как синонимы, что ведет к совершенной концептуальной путанице.

О непродуктивности применения концепта номенклатуры к новым социальным процессам уже сказано. Если понятие «номенклатура» нужно оставить потому, что оно концептуализирует вполне определенный социальный объект, то понятие господствующий класс не годится в силу своей крайней неопределенности. В самом деле, если под «господствующим классом» иметь в виду коллективного актора социального воспроизводства, исторической деятельности, то данное понятие ничего не говорит об основаниях и характере господства, - а ведь именно это и является главной теоретической задачей. К тому же существуют большие сомнения в том, что такой «класс» (коллективный актор) в России уже сформирован - об этом разговор пойдет ниже. Если же понимать «господствующий класс», как совокупность господствующих, то содержательность такого понятия оказывается невеликой: оно ничего не добавляет к эмпирической констатации наличия неких социальных верхов. Поэтому понятие «господствующего класса» лучше оставить для абстрактных, глобальных схем в духе Парето, - оно не отражает, не концептуализирует содержания российской посттоталитарной «переходности», и потому - при внешнем радикализме и идеологических аллюзиях - не дает адекватной картины социального поведения «верхов», не обнаруживает главной социальной угрозы.

Более обстоятельного рассмотрения требует получившее широкое хождение в отечественной литературе общепринятое в социологии и политологии понятие правящая элита. При употреблении данного понятия обычно оговаривают (опять же со ссылкой на принятую в социальных науках практику), что оно не несет оценочного смысла и лишь констатирует наличие правящего меньшинства, которое всегда есть в обществе. Но тогда слово «элита» выступает по сути дела просто синонимом «правящего слоя» или «господствующего класса» (и к нему следует отнести высказанные выше претензии). Тогда вопрос: является вот это властвующее меньшинство элитой или нет? - теряет смысл. А спросить, между тем, хочется... Это интуитивное стремление обусловлено самой этимологией слова «элита». Такое несовпадение этимологии и обычного применения термина примечательно. Представляется весьма неудобным употреблять слово, значение которого прямо связано с оценкой, и всякий раз при этом оговариваться, что употребляется оно не в оценочном смысле.

На это уже обращал внимание Дж. Сартори. См.: Сартори Дж. Вертикальная демократия // Полис. 1993. №2; Sartori G. The Theory of Democracy Revised. N.J., 1987. Он полагает, что распространенное толкование концепта, восходящее к Лассуэллу, игнорирует - вопреки самой семантике! - ценностную коннотацию, качественное охарактеризование, сводя понятие к алтиметрической тавтологии: элита - это те, кто наверху. Сартори предлагает вернуть концепту ценностное измерение, позволяющее улавливать противоречие между элитными качествами и властными позициями, - демократию же нужно понимать и осуществлять не как одномерное равенство, а как целенаправленный отбор элиты; демократия, согласно Сартори, есть селективная полиархия по основанию достоинств. Вполне принимая антиуравнительную, меритократическую установку уважаемого ученого, сделаю два замечания: а) качественная характеристика, указание на отборность-избранность присущи не только понятию элиты, но, пожалуй, всякому историческому имени господствующей общественной группы; б) в разных исторических и цивилизационных контекстах такая «философия имени» бывает различной Скажем, упоминаемое Сартори назначение по жребию - это образец и результат не столько демократического радикализма, сколько теократического умонастроения: ведь жребий суть перст Божий, подтверждение избранности, - кстати, по жребию в древности бывало выбирали не только узкоспециализированных магистратов, но и полновластных царей.. Следовательно, для того чтобы в ряду исторических понятий (аристократия, нобилитет, боярство и т.д.) и/или в ряду социологических терминов (политический класс, властвующая группа, контролирующее меньшинство и т.д.), отличить концепт элиты и развернуть его содержательное своеобразие, удержание ценностной коннотации необходимо, но недостаточно. Нужно еще выяснить, какие именно политические ценности и обычаи подразумевает данное понятие, то есть «прочитать» его в конкретном историко-цивилизационном контексте. Такое прочтение концепта выясняет и пределы его применимости. Так в России традиция осмысления места, роли и призвания властвующих отличалась глубоким своеобразием, точнее трудным, драматичным поиском своего образа. См. об этом: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990; Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991; Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV - начала XVI в. М.; Л., 1960; Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 т. Т.3. Национализм и европеизм. М., 1995; Пивоваров Ю.С. Политическая культура пореформенной России. М., 1994; Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. М., 1995; Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М., 1993.

Итак, следует избегать расхожего, широкого применения термина, когда элитами именуются властвующие группы любого социума, будь то восточная деспотия, феодальная монархия, буржуазная республика или тоталитарный режим. Понятие элиты исторически обусловлено, и его употребление в собственном смысле (осмысленное употребление) есть указание на вполне определенный тип социального господства. Стоит, например, приглядеться к известным своим «объективизмом» и «макиавеллизмом» толкованиям В.Парето, согласно которому, элиту образуют, те у кого самые высокие индексы в их сфере деятельности. Другими словами, достижения индивидов определяют их статус. Самому Парето такой «достижизм» представлялся само собой разумеющимся, естественным; более того, он предлагал универсальную социологическую дефиницию, которая внеисторична и применима к любому социуму. Тем самым предполагается, что в основе социальной иерархии всегда лежит конкуренция способностей индивидов. Такое допущение, однако, совершенно не оправдано - попробуйте применить этот критерий к кастам или к сословному порядку! Не случайно знаменитая, ретроспективно сориентированная, формула Парето звучит так: «история - кладбище аристократий», - аристократий, заметим, а не элит.

Понятие элиты стало употребляться в социальных науках, когда в Европе отошли в прошлое как сословный строй, так и разрушивший его революционный пафос «общественного договора». Но еще раньше элитой называли товары высшего качества. Аналогия с лучшим товаром схватывает суть: в динамичном гражданском обществе правящий слой - не закрытое сословие, а группа индивидов, которые достигли успеха в открытой конкурентной борьбе и должны постоянно подтверждать свою годность в качестве элиты. Именно в таком - элитарном - смысле, уже в XX веке, Ортега-и-Гассет произносил старое доброе слово «аристократия». Противостояние творческого меньшинства «восстанию масс», о котором размышлял Ортега, не только характеризует уходящее столетие, оно отражает что-то весьма важное в самой логике европейской (евро-атлантической) цивилизации. От обществ традиционного типа, где функции господства-управления жестко закреплены в социальной структуре и освящены авторитетом традиции, европейское общество отличается не только мобильностью индивидов (вертикальная мобильность была, к примеру, и в восточных деспотиях), но постоянной напряженностью отношений «верхов» и «низов», когда авторитет властей проблематизируется, а конфликт выступает необходимым элементом общественной жизни. Возникшая проблема легитимности правительства решается установлением рациональных процедур: правил государственной службы (бюрократия) и выборов (представительство). Для сложного современного (индустриального, гражданского) общества характерна конкурентная множественность элит: отношения групп, получивших наивысший индекс и определяющих шкалу ценностей в отдельных (вычлененных, автономных) социальных сферах, представляют собой не иерархию, но систему взаимных зависимостей, отталкиваний и притяжений.

Таким образом, понятие правящая элита, или лучше именно во множественном числе - элиты, - не просто одно из многочисленных имен властей предержащих; оно подразумевает определенные параметры функционирования социального поля власти. Параметры эти таковы:

несословный характер правящего слоя, свободная рекрутация - право на карьеру;

конкуренция «вертикальная»: легальность оппозиции (контрэлиты), возможность смены правительства;

конкуренция «горизонтальная»: борьба за влияние между различными группами (субэлитами), составляющими правящий слой;

общественное признание «правильности» первенства тех или иных групп, основанное на соблюдении теми законов и установленных процедур.

Но есть еще одно - и очень важное - смысловое измерение, которое в понятии «элита» выражено не столь явно, но, уйдя в основание концепта, в «подтекст», подразумевается. Речь идет о том, что элита мыслится не только в «вертикальном», но и в «горизонтальном» измерении: не только как элемент социальной иерархии, но и как элемент гражданского общества. В этом смысле, элита есть продукт социальной кооперации, сознательной солидарной деятельности индивидов. Такое индивидуалистически-солидаристское понимание растворено в категориях западной социологии - «класс», «элита», «социальная группа», - поскольку оно присуще категориям, априорным структурам, «эпистеме» (Фуко) новоевропейского мышления.

С учетом сказанного, под правящими элитами следует понимать группы солидарно действующих для достижения общего (группового) интереса индивидов, достигшие обладания ресурсами власти и доказывающие свою годность в открытой конкуренции, которая в норме должна вестись по рациональным, легально установленным правилам. Такое толкование сообразуется с известной, можно уже сказать, классической концепцией полиархии Р. Даля См.: Даль Р. Полиархия, плюрализм и пространство // Вопросы философии. 1994. №3., которая выявляет: во-первых, способ распределения и отправления власти (социоструктурный и институциональный подход) и, во-вторых, способ понимания (нормативно-ценностный подход) того, что есть справедливая, эффективная, одним словом, годная власть в современном - сложном, индустриальном - обществе. Вместе с тем, развернутая здесь интерпретация акцентирует определенный способ социального взаимодействия индивидов, лежащий в основе воспроизводства и деятельности правящей элиты.

Теперь уместно задать вопрос: годится ли концепт правящие элиты для анализа способа деятельности и воспроизводства отечественных постноменклатурных «верхов»? Можно привести некоторые аргументы в пользу положительного ответа. Что касается открытости правящего слоя, то и коммунистическая номенклатура, из которой вышло большинство нынешних руководителей, не была замкнутой кастой; более того, пополнение номенклатуры из различных слоев общества и возможность аппаратной карьеры для выходцев из «низов» были важнейшими основами коммунистического режима. Бурные перемены последнего десятилетия заметно усилили вертикальную мобильность.

Развал партийно-государственной системы, приватизация, институциональное и кадровое обновление привели к глубоким расколам и острым конфликтам внутри правящего слоя, вызвали трансформацию старых и появление новых господствующих групп.

При этом в России легально действуют и даже в определенной мере разделяют власть оппозиционные Президенту и Правительству объединения как про-, так и контр-реформистского толка. С 1989 г. россияне практически ежегодно участвуют в федеральных или местных выборах, а также референдумах; даже в так называемой «глубинке» появились свои местные политики, а начальство успешно осваивает технологию избирательных кампаний.

Хуже обстоит дело с «легитимностью» господствующих и правящих. Едва ли не полное отсутствие общепринятых авторитетов Отмеченное социологами относительное доверие к церкви и армии совсем не преобладает, да и относится скорее к абстрактным институтам, а не к слову и делу священничества или генералитета., общественная неприязнь и к «начальникам», и к «бизнесменам» (что, впрочем, не мешает «новым русским» первенствовать на рынке стилей и образцов поведения) заставляют усомниться: возможно ли говорить об устойчивых элитах в российском обществе? Однако сейчас речь идет не об устойчивости конкретных властвующих групп - понятие элиты концептуализирует не столько наличие общественного доверия (при социальных кризисах оно, конечно, отсутствует), сколько наличие в общественном сознании самой проблемы легитимности правителей. Скажем, вопроса о легитимности коммунистической номенклатуры в массовом советском сознании просто не было, - возникновение проблемы легитимности означало крах номенклатуры.

Теперь перейду к контраргументам. Несмотря на раскол постноменклатурных и конкуренцию новых господствующих групп в России не реализовано фундаментальное разделение власти: административная, экономическая, законодательная власть концентрируется в одном социальном слое, как бы ни менялась его инфраструктура и внешняя конфигурация. Такая гипермонополия социального могущества наиболее очевидна на региональном уровне (имеется в виду не география, а политическое пространство, - сказанное вполне относится к Москве и Санкт-Петербургу).

Если обратиться к нормативно-ценностному измерению, то «не-элитный» характер господства российских властвующих групп становится еще более очевидным. И правящая власть, и контр-власть не привыкли к демократической форме разрешения конфликтов и реализации властных интересов, при нарушении известного баланса сил властвующие и оспаривающие власть группы готовы отбросить демократические правила игры. Такой вариант развития на протяжении всего существования Российской Федерации постоянно рассматривался в обществе как едва ли не наиболее вероятный, а значительной частью населения - и как желаемый.

Но проблема не только в нецивилизованных формах противоборства и отсутствии «пакта элит» (учитывая глубину социальных конфликтов и трансформаций, скорее приходится удивляться относительно мирному переделу власти и течению постсоветской истории). Следует особо подчеркнуть, что для всех господствующих - не только оспаривающих политическую власть - групп реализация интересов в обход легально определенных правил и процедур является обычной практикой.

Таким образом, если применять концепт элиты для анализа посттоталитарной «переходности», то вывод должен быть следующим: властвующие группы в современном российском обществе уже не являются номенклатурой, но (еще?) не реализуют себя, как элиты. Такой «отрицательный» ответ, безусловно, полезен, но только в качестве предпосылки к дальнейшему анализу. Чтобы выяснить не только, чем не являются властвующие группы российского общества, но и каково действительное социальное содержание их господства, нужно исследовать образ деятельности властвующих: обычную практику властвования и социального взаимодействия в господствующем социальном слое.

В этом отношении более содержательной, более соответствующей российским реалиям представляется предложенная М.А. Чешковым концепция «постноменклатурного конгломерата». Под последним понимается совокупность разнопорядковых образований, формирующихся в результате разложения и распада номенклатурного социума См.: Чешков М. «Вечно живая» номенклатура? // МЭиМО. 1995. №6.. Таковыми образованиями выступают: госадминистраторы и госбуржуазия, бюрократическая буржуазия, региональные олигархии смешанного состава, а также сращивающиеся с этими группами своими «верхами» частнопредпринимательские слои. Госадминистраторы - это тоже новообразование, вырастающее из институтов Партии-Государства, и которому еще предстоит стать собственно бюрократией. Госбуржуазия - часть экономической элиты, которая по мере капитализации вырастает из высшего хозяйственного персонала номенклатуры, директората, и возглавляет компании государственного значения. Становление госбуржуазии идет с разной скоростью в различных отраслях: старая номенклатурная основа наиболее крепка в АПК и значительной части ВПК. Прономенклатурными образованиями являются и региональные правящие группировки, представляющие собой симбиоз функционеров бывшего совпартхозактива, удачливых дельцов и новых политиков. Доминирование и коалиции тех или иных групп определяют тенденции развития российской государственности: усиление госрегулирования и администрирования с возможными эволюциями - к авторитаризму, или через расширение социальной основы - к демократическому режиму; превращение государства в собственность аппарата и источник его паразитарных доходов; федерация региональных олигархий; наконец, реставрационно-номенклатурная тенденция, социально-экономической опорой которой выступают АПК и часть ВПК.

Следует согласиться с мнением М.А. Чешкова, что частнопредпринимательская буржуазия может выступать союзником той или иной коалиции, но пока не способна образовать особую коалицию. Сомнения вызывает другое. Парность выделяемых коалиций - госадминистраторы и госбуржуазия, госадминистраторы и бюрократическая буржуазия, региональные образования и госадминистраторы, госадминистраторы и прономенклатурные АПК, ВПК - подразумевает, кажется, их альтернативность. Но, если госбуржуазный и прономенклатурный пути действительно расходятся, то остальные тенденции ведь вполне совместимы (разве что интересы ВПК противоречат самостийности региональных олигархий). При этом мы обнаруживаем, что бюрократическая буржуазия выступает участником - столь же непременным, как и госадминистраторы - всех возможных комбинаций: и олигархической децентрализации, и номенклатурного «отката», и госкапиталистической эволюции.

Особо нужно сказать о госкапитализме, который выводится (не только М.А. Чешковым) из коалиции госаппарата и госбуржуазии. Не по схеме, а по жизни, бюрократическая буржуазия является составной частью (удельный вес которой определить весьма трудно) госаппарата и госбуржуазии, растворена в них. Но возможны ли тогда рост администрирования, тем более авторитарный режим, помимо интересов и участия бюрократической буржуазии, без роста бюрократического капитала, - насколько реальна такая альтернатива (альтернатива - подчеркну - не демократии, а превращению государства в источник частных паразитарных доходов), не одна ли здесь видимость альтернативы? Во всяком случае, на базе коалиции «чиновники + госбуры» госкапиталистическая альтернатива определенно невозможна.

Учитывая симбиоз постноменклатурных групп, впору говорить о «большой коалиции». Тут мы близко подходим к тезису о господствующем классе. Но подходим и к главному возражению. Насколько возможно идентифицировать указанные постноменклатурные образования не только в качестве совокупностей (классов) индивидов, обладающих определенными социальными признаками, но в качестве коллективных субъектов нашей общественной жизни? Таким актором выступает, пожалуй, только административно-политическая иерархия АПК со своей массовой клиентелой зависимых работников. Что касается, скажем, региональных олигархий - они поглощены борьбой за «между собой равноправие» во взаимоотношениях с федеральным центром, которая напоминает советскую очередь: все пекутся о порядке, и каждый норовит пролезть без очереди. Трудно обнаружить ассоциацию и в той части административно-хозяйственной элиты, которая была определена как госбуржуазия В этой связи, кстати, интерпретация М.А.Чешковым «дела Полеванова» как конфликта госадминистраторов и госбуржуазии (МЭиМО. 1995. №6. С.40) представляется мне преувеличением - если вести речь не о перспективных «объективных интересах» становящихся социальных групп, а о практической социологии данного конфликта.. Про единство целей и действий бюрократической буржуазии и вовсе говорить не приходится.

Эвристически полезная модель «постноменклатурного конгломерата» все же не может быть признана в качестве итогового концепта. Верно отражая противоречивый характер, разнонаправленность и обратимость социальных тенденций посттоталитарной «переходности», концепция постноменклатурного конгломерата не дает главного - не определяет идеальный тип социального господства в современной России.

Глава 3. Идеальнотипическое определение

Затруднения с адекватным описанием бытия постсоветских «верхов» обнаруживают существенную противоречивость самого предмета анализа: новые правящие группы, обязанные своим становлением распаду номенклатуры, сами являются продуктом распада. Поэтому нынешнее, посттоталитарное состояние «верхов», как и социума в целом, характеризуется прежде всего кризисом социально-групповой идентичности и отсутствием устойчивых форм социальной консолидации. Отсюда - постоянно «ускользающий» объект исследования: элиты, господствующий класс, постноменклатурные образования... Социолог, собравшись дать групповой портрет, начинает блуждать в поисках социальной натуры. Становящаяся конфигурация правящего слоя размывается двумя тенденциями, по видимости противонаправленными, но имеющими один корень. Это, с одной стороны, замедлившаяся, а в ряде регионов и приостановленная, дифференциация властвующих постноменклатурных образований, непреодоленный посттоталитарный синкретизм социальной власти; с другой стороны, неразвитость социального корпоративизма - элитарного в том числе: преобладание центробежных, асоциальных устремлений и действий, постоянно раскалывающих изнутри с трудом формирующиеся макрогруппы.

Указанные тенденции, определяющие образ деятельности сегодняшних правящих, коренятся, конечно же, в социальной практике номенклатуры. Следует напомнить, что в номенклатурной системе таких корпораций, как чиновничество, директорат, генералитет и пр., просто не было - была общность профессионально-карьерная, психологическая («аппарат», «хозяйственники» и т.п.), но все это аморфно и, так сказать, факультативно; главное же - сама номенклатура. Попутно выражу сомнение в содержательности ретроспективных описаний номенклатурного управления «народным хозяйством» посредством заемного слова «лоббизм», если, конечно, иметь в виду не только непременные прогулки по коридорам, но целостный политологический концепт. И уж вовсе заблуждением представляется мне трактовка той системы как корпоративизма См., напр.: Лоббизм в России: этапы большого пути. М., 1995.. Социальный порядок в номенклатурно организованном социуме даже на микроуровне не созидался индивидами, а выступал для них внешним, причем обязательным условием деятельности. Естественные же связи индивидов приобретали асоциальный характер: вместо общественного договора о нормах и ответственности сложился всеобщий обычай «нормальных» правонарушений и «справедливой» нормы социального паразитизма. «Общество» оторвалось от индивидов, а локальное сообщество деградировало в «общак». Распад тоталитарного порядка обнаружил не просто «угнетенную» социальность, но прежде всего и главным образом - именно превращенные, «теневые» социальные (во многих случаях точнее было бы сказать - асоциальные) формы. Социально-деятельностное наследство посттоталитарных «верхов» - это массоподобие совпартхозактива Уже цитированный тезис М.А. Чешкова о «массоподобии аппарата» восходит, надо полагать, к Гегелю: «Государство, в котором нет среднего сословия, еще стоит поэтому не на высокой ступени. Такова, например, Россия, в которой есть крепостная масса и та, которая правит» (Философия права. М.,1990. С.336). и «личные связи» его функционеров, которые составили их первоначальный капитал «на пути к рынку».

С распадом номенклатурных институтов социум атомизируется: массы индивидов, без привычки, без навыка взаимодействия в больших и малых ассоциациях, испытывают стойкое недоверие не только к властям, но к самому занятию политикой и, кажется, ко всему тому, что принято называть общественной деятельностью. Неограниченный - не творческий, а потребительский - индивидуализм, требовательный только к другим, к «обществу», к «государству», к «начальству», стал массовым умонастроением. Это умонастроение, которому проф. Клямкин дал меткое определение: «нелиберальный индивидуализм», обстоятельно проанализировано в публикациях Аналитического центра Фонда «Общественное мнение» в журнале «Полис». Социальные связи примитивизируются - преобладают самые простые и непосредственные. Помимо семейно-родственных уз, такими наименее институциолизированными, но широко распространенными связями являются отношения личной преданности и покровительства. Клиентарные отношения являются повседневными, непосредственными, ближними связями, - притом такими связями, в которых «советский человек» привык максимально выражать свою индивидуальность Следует согласиться с М.А. Чешковым, который отмечает, что «массовость» тотальной общности «не только допускает, но и в границах ее функциональности стимулирует индивидуальность, что обеспечивает эволюцию и даже развитие ТО, но исключает становление индивида как личности, т.е. в виде уникального индивидуального воплощения не только социального и природного, но и духовного начала». (Развивающийся мир и посттоталитарная Россия. С.122.). Составляя нижний этаж социума, клиентарные отношения при всех институциональных потрясениях остались социальной матрицей, которая воспроизводится в самых различных сферах общественной жизни, даже в «очагах модернизации». С началом перестройки, которая ускорила нарастание системного кризиса, именно частные клики «номенклатурщиков» - а не «номенклатура» (как целое, как функциональное образование тотальной общности) - стали получателями «деятельностных», как их называет О.В. Крыштановская, привилегий, то есть получили право делать то, что другим еще запрещается, и извлекать из этого прибыль См.: Крыштановская О. Указ. соч., с.55-59.. Борьба клик и личных группировок, ведшаяся вполне традиционными, привычными способами, в изменившейся социальной ситуации способствовала расколу номенклатуры, без которого не начались бы и реформы; эта же борьба во многом обусловила перипетии послеперестроечного передела власти и раздела собственности.

В предыдущем разделе был раскрыт клиентарный характер функционирования государственных институтов. Теперь нужно обратить внимание на деятельность социальных групп, которых с недавних пор стало принято называть «политической и хозяйственной элитой». Следует выяснить, какие социальные связи структурирует деятельность этих «элит», формируют ли такие связи ткань гражданского общества, содержит ли образ деятельности «гражданских» господствующих групп действительную социальную альтернативу «приватизации» государства?

Начну с «политических объединений», которые, согласно политологическим учебникам, отражают и организуют социальные интересы, артикулируя их в виде программ действий для государства. Как уже отмечалось в литературе, своеобычная природа российских политических партий обусловлена тем, что они формируются в условиях не-ставшей социальной структуры, когда главным фактором, определяющим политическое пространство, выступает не идеологическое самоопределение группировок, а отношение - причем сильно персонализированное - к реальным центрам власти См., напр.: Салмин А.М., Бунин И.М., Капелюшников Р.И., Урнов М.Ю. Партийная система в России в 1989-1993 годах: опыт становления. М., 1994.. По ходу предвыборной кампании 1995 г. можно было наблюдать все новые проявления той же логики: созданные в 1993 г. как либеральные коалиции «Яблоко» и «Выбор России» после ряда расколов и отколов превратились в команды Г. Явлинского и Е. Гайдара, приблизившись к вождистской партийной модели, которую наиболее радикально реализовал В. Жириновский; примечательно, что почти все новые избирательные объединения - «Наш дом - Россия», «Конгресс русских общин», Партия самоуправления трудящихся, блок И.Рыбкина, движение «Вперед, Россия!» и т.д. - строились на персоналистской основе, а «старая» ДПР не пережила ухода своего основателя.