Понятие власти в философии франкфуртской школы

У животного есть ограниченный набор специфицированных средств для решения задачи выживания. У человека нет специфицированных средств, но зато есть возможность абстракции от данного и способность к проектированию, которая даёт ему пространство для манёвра в решении экзистенциальной задачи. Но воображение порождает не только изобретательность. Она сохраняет страх навсегда. Задача выживания, о которой напоминает страх, не решается набором заданных средств, как у животного. Она напоминает о себе постоянно, поскольку нет конкретных средств, которые бы таки или иначе решали её. Кроме того, лабильно и жизненное пространство человека, поэтому он постоянно встречает новые риски. В результате задача выживания и страх гипостазируются в постоянное желание господствовать, подавить, подчинить себе то, что отсутствует актуально, но может заявить себя как угрозу потенциально. Отсюда потенциальный характер власти. Она не приложение сил, но возможность их актуализации. Она всегда заброшена в будущее. Она как призрак, который указывает на то, что отсутствует, но никогда не даёт забыть о себе .

Так как власть освобождает нас от страха, она желанна. Мы хотим господствовать, потому что боимся. Мы хотим выжить, поэтому хотим исключить угрожающую нам опасность. Чтобы нейтрализовать опасность, мы сами должны господствовать над ней. Таким образом, мы хотим властвовать, потому что хотим выжить, и господство доставляет нам радость именно потому, что утверждает нас как победителей не только над другими, но и над смертью. Однако эта жажда безопасности, которая выливается в жажду власти, разрастается и из реактивной становится проактивной. Мы исключаем не только реальные опасности, но и все возможные опасности, которые интересуют нас даже в большей степени, потому что они скрыты. В том числе поэтому власть скорее способность, чем применение, скорее потенциальность, чем актуальность.

Инструментальный разум. Разум - порождение изначального страха перед природой. Alford видит критику разума в «Диалектике Просвещения»как критику именно инструментального разума . «Инструментальный разум -- это разум, который сосредоточен на средствах» . Разум, располагающий средствами и трактующий в том числе других людей, как средства, сам является средством власти. Его поступки хороши не сами по себе, а ради чего-то иного (в парадигме Просвещения -- для господства).Такой разум не имеет дела с целями -- его возможные цели находятся за его пределами.

В кантовской практической философии такой разум находится под действием гипотетических императивов. "Если же поступок хорош только для чего-то другого как средство, то мы имеем дело с гипотетическим императивом (...)" ."(...) императивы суть только формулы для выражения отношения объективных законов воления вообще к субъективному несовершенству воли того или другого разумного существа, например воли человека" . Несовершенство человеческой воли создаёт необходимость в императивах -- указаниях, которые помогают воле достигнуть цели. Инструментальный разум -- это практический разум (воля), который руководствуется только гипотетическими императивами, то есть такими, которые, согласно Канту, не могут быть оценены как моральные. Таким образом, инструментальный разум не действует в области ценностей. Его цели всегда трансцендентны ему, а не имманентны. Если несовершенство воли, для устранения которого нам нужен категорический императив -- это её моральное несовершенство, отделяющее нас от святости, то несовершенство, которое корректирует гипотетические императивы -- это наша неспособность достигнуть цели. Другими словами, инструментальный разум, всё более подчиняя себя действию гипотетических императивов, должен постоянно наращивать свою эффективность. Это доминирование инструментальности в капиталистическом обществе превращается в культ производительности, в котором "неэффективные" предприятия разоряются, а "неуспешные" индивиды выдавливаются на обочину жизни.

Если цели инструментального разума лежат не в нём самом, то где они находятся и в чём заключаются?

Во-первых, его цели контингентны. Как услужливое знание, которое благодаря своей десакрализации доступно якобы кому угодно, но на деле -- тем, у кого больше всего ресурсов, то есть властям предержащим, инструментальный разум, имморальный сам по себе, готов работать во имя любой цели. "Знание, являющееся силой, не знает никаких преград, ни в порабощении творения, ни в услужливости по отношению к хозяевам мира. Равно как и любым целям буржуазного хозяйничанья на фабрике или на поле битвы, готово оно услужить предприимчивому невзирая на его происхождение" . Для инструментального мышления успешность проекта зависит всецело от располагаемых средств и никак не связана с характером целей, а средства -- именно то, что поставляет нам инструментальный разум.

Во-вторых, такой разум может быть замкнут на самом себе: эффективность мыслится как цель в своём праве, и чем дальше развёртывается Просвещение как проект инструментального разума, тем больше она затмевает собой все иные цели. Идея прогресса заменяется идеей роста.

В-третьих, эффективность, производительность и инструментальность -- идеалы, которые подразумевают овладение -- как своей волей, так и сопротивляющимся материалом. Ригидность воли и материала, над которым совершается действие, должна быть преодолена. Чем успешнее мы умеем её преодолевать, тем успешнее будет действие. В конечном итоге, цель инструментального разума -- это господство, овладение средствами, подавление сопротивления, использование всех доступных элементов в качестве деталей единого замысла.

«Идея об "эксплуатации вплоть до исчерпания" имеющихся налицо технических возможностей, полного использования мощностей в сфере эстетического массового потребления принадлежит экономической системе, отказывающейся от использования этих мощностей, когда дело идет об упразднении голода» -- в этом отрывке из главы «Диалектики» о культуриндустрии заключён принцип действия инструментального разума: «мощности» подчинены желаниям владельцев средств производства или идее роста как цели самой по себе. Но не «упразднению голода», то есть такой цели, которая ставит своей целью других людей. Люди в эпоху господства инструментальности овеществляются и превращаются в средства - как друг для друга, так и для самих себя.

Итак, согласно "Диалектике Просвещения", разум был рождён как плод рессентиментного желания человека господствовать над устрашавшей его природой. Но чтобы овладеть природой, люди должны прежде всего овладеть сами собой . В парадигме инструментального разума люди сами превращают себя в средства, подавляют свои желания, отказываются от наслаждений и счастья, чтобы тем более подчинить свою жизнь задаче господства над миром, природным или социальным. "Критика инструментального разума предупреждает нас, что средства стали целями. Наука и технология, чья задача -- облегчить наше земное существование, становятся целями сами по себе" .

Но любой материал, человеческий или иной, при попытке господствовать над ним оказывает сопротивление. Сопротивление неживого материала выливается в побочные эффекты эксплуататорского отношения к природе, такие как экологические катастрофы или антропогенное изменение климата . Разнообразно и сопротивление людей -- коллективное и индивидуальное; нарушения закона, волнения, стачки и революции -- явления в каком-то смысле же порядка, что и абсентеизм, квиетизм и "великий отказ" у Маркузе. Но борьба между господством и автономией, принципом реальности и принципом удовольствия, Прометеем и Нарциссом ведётся и в психике индивида. "Несчастье, агрессия, недовольство цивилизацией, о котором писал Фрейд -- всё это следствия подавления желаний покоя и удовольствия" . Привычные нам аффекты могут быть сознательными или бессознательными проявлением этой борьбы. В нас всегда остаётся то, что сопротивляется участию в работе глобального механизма покорения природы и человека.

Конечно же, власть и инструментальность, то есть желание использовать живые и неживые предметы мира в качестве средств, не отступает перед этим сопротивлением. Она совершенствуется, изыскивает новые технологии, реагирует на вызовы, становится изощрённее, незаметнее, пронизывает уже те сферы жизни, на которые раньше (например, в домодерновую эпоху) она не смела посягать.

Инструментальная рациональность не просто захватывает вещи -- она исключает то, что не поддаётся захвату. То, о чём не может быть сказано на языке научной рациональности, должно быть отставлено в сторону как бессмыслица или, в лучшем случае, денонсировано как игра художнического воображения.

Инструментальность объединяет все свои элементы в единое поле, стремится исчислить их на одном языке. «Формальная логика была великой школой унификации. Она предоставила просветителям схему исчислимости мира». «Число стало каноном Просвещения. Буржуазное правосудие и товарообмен регулируются одними и теми же уравнениями» . «Буржуазное общество управляется принципом эквивалентности. Оно делает разноименное сопоставимым тем, что редуцирует его к абстрактным величинам. То, что не поглощается числами, в конечном итоге единицей, становится для Просвещения видимостью, иллюзией; современным позитивизмом оно изгоняется в поэзию. Единство остается главенствующим лозунгом от Парменида до Рассела. Главным остается истребление богов и качеств» .

Просвещение выдвигает математику в качестве универсального языка, на котором должны быть описаны все вещи и который образует единое научное и логическое пространство. То, что не поддаётся описанию, помечается как иррациональное, ненаучное, принадлежащее «чувству жизни» , о котором невозможно говорить. Математика универсальна и применима к явлениям природы, социальным реалиям, самому индивиду. «Внутреннее» человека в итоге тоже становится исчислимым. Модерн изобретает экзамен, табель успеваемости, ранжирование учеников и работников, выставление оценок и коэффициент интеллекта в качестве средств для квантификации демифологизированной души .

Аристотель говорил о дедукции всего из первых начал . Бэкон настаивал на соответствии данных наблюдения принципам, которые занимают высшую позицию на лестнице степеней обобщения. Зрелая наука требуетдедукциивозможных высказываний из физико-математических аксиом. «В качестве бытия и события Просвещением заранее признается только то, что удается постигнуть через единство; его идеалом является система, из которой вытекает всё и вся» .

Это единство языка превращает хаос таинственных сущностей в поле манипулируемой прозрачности. Число как универсальный эквивалент отправляет своих полномочных представителей на разные уровни вещей. В экономике общим языком становятся деньги; в демографии - естественные прирост и убыль, в образовании - индивидуальные показатели. Поскольку вещи исчисляемы, они становятся конвертируемыми, обратимыми друг в друга. Всё превращается во всё, каждый элемент составляет часть единства.

«Истребление богов» означает всё большее сокращение непознаваемого, то есть не поддающихся исчислению вещей. Качеств -- пренебрежение индивидами. Поскольку особь может быть подведена под свой вид только когда мы абстрагируемся от её незначительных черт, значимы только те качества, которые служат поводом для классификации.

В процессе рождения универсального языка разногласия между эмпиризмом и рационализмом и вариантами универсальных наук Нового времени не так уж важны. Явления размещаются в таблице согласно критериям. Индивиды ранжируются в рейтинги с почетным местом для делающих успехи и позорным для отстающих. Описание и ранжирование одновременно описывает вещи и делает их понятными, а значит и управляемыми . «Множественность форм сводится к их местоположению и распорядку, история -- к факту, вещи -- к материи» . Наука имеет дело только с тем, что может быть описано, а значит расчленено согласно критериям. В конечном счёте все элементы анализа подчиняются единству метода. Разум дробит свои предметы, но операции членения лишь усиливают единство, поскольку взгляд, который их охватывает, расширяется, усиливаясь и оставаясь единым. Реализуется странная диалектика единого и многого, удаления и углубления. «Бытие отныне распадается и превращается в логос, стягивающийся, с прогрессом философии, в монаду, во всего только точку отсчета, и в массу всех вещей и созданий вовне. Одним единственным различием между собственным существованием и реальностью поглощаются все иные. Безотносительно к каким бы то ни было различиям мир становится подвластным человеку» .

Просвещение стремилось уничтожить мифы, которые сами были его продуктами. И миф и наука родились как реакция на острую оппозицию сознания и природы; они оба имеют с ней дело, первый - объясняя её, вторая -- описывая. На заре Просвещения мифологический рассказ, который передавался ритуалом, начинает существовать отдельно от него. Духи вытесняются богами, заклинания -- регламентированным жертвоприношением. Боги, изначально тождественные со стихиями, отделяются от них, начинают изображаться как принцип господства над ними. Владычество Зевса над небесами аналогично владычеству человека над землёй. Все игроки занимают своё место в иерархии, в конце концов различие между богом и человеком становится иррелевантным. «В качестве повелителя природы бог-творец и дух-устроитель тождественны друг другу. Богоподобие человека состоит в суверенитете над существованием, в его взгляде повелителя, в командовании» . Единый логос, знание-слово, управляет космосом. Человек причастен ему и поэтому царствует по праву.

В тексте«Диалектики» можно выделить определённые стадии, которые проходит в своём развитии принцип господства: анимистическую, мифологическую (когда «(боги) олицетворяют собой природу как всеобщую власть" ) и собственно научно-рациональную. Последняя стадия -- разделение знака и образа, искусства и науки. При этом их полная противоположность позволяет им проникать друг в друга. Искусство на этой последней стадии превращается в копирование существующего, наука -- "эстетизмом системы знаков" . Но обратимся к анимистическому истоку господства.

Мана-- отправная точка генеалогии господства. Мана есть «нерасчленённый религиозный принцип», наиболее примитивная форма религиозности, которая существовала ещё до распада на оппозиции солнечного и подземного, субъекта и объекта. Мана -- название для силы, которая почиталась «на самой ранней из известных стадий развития человека» . Мана - «движущий дух», недифференцированное, неведомое, чуждое, трансцендентное и одновременно имманентное вещам начало. Сверхъестественное, осуществляющее взаимосвязь элементов естественного. Анимизм - это позднее изобретение; изначальное религиозное чувство - трепет перед природой. Этот первобытный ужас пронизывает все вещи, объединяет чувственное и в итоге гипостазируется. «Не душа переносится на природу» , а мощь природы вызывает страх в душах. «Вопль ужаса, который вырывается при встрече с непривычным, становится его именем. Им фиксируется трансцендентность неведомого по отношению к известному и тем самым - святость ужаса» . Имя, подобно заклинанию, вызывает бытие вещи безразлично к её актуальному присутствию. Удваивающая функция языка: для каждого референта он создаёт имя. Так и нечленораздельный вопль удваивает бытие явления, которое заставляет примитива исторгнуть этот звук из себя. Вопль используется уже когда явление не угрожает примитиву. Ужас сделал возможным религию, язык и в конечном счёте познание. «Просвещение есть ставший радикальным мифологический страх».

Пронизанная мана, каждая вещь становится чем-то иным по отношению к тому, как она является. Происходит «заселение определённых мест демонами и божествами», раскол на сакральное и профанное, субъект и объект. Мир, пронизанный мана, однороден. Оппозиции представляют собой лишь колебания в сторону от баланса, который в конечном итоге должен быть восстановлен. Существование, баланс, превращение оппозиций, власть судьбы -- ни боги, ни люди не могут от неё убежать . «(…) и мифологической, и просвещенческой справедливостью вина и наказание, счастье и несчастье считаются сторонами одного и того же уравнения» . Природный баланс и человеческая справедливость одинаково предстают как весы в руках Зевса. Власть мана на самом делене что иное, как власть страха над человеком, от которой он желает избавиться. Имена богов - это изначально вопли ужаса . Уничтожить богов и избавиться от ужаса означает сделать так, чтобы не осталось ничего неведомого. «Этим определяется путь демифологизации. Просвещения, отождествляющего одушевленное с неодушевленным точно так же, как мифом отождествлялось неодушевленное с одушевленным» .

Авторы «Диалектики» описывают укоренение разума как «патриархальное бракосочетание рассудка с природой». Это союз не только патриархальный, но и инцестуальный. Сам порождение природы, рассудок становится её абсолютным господином до такой степени, что готов совершить матрицид. Просвещение десакрализует природу, как оно десакрализует знание. Оно становится таким же ресурсом, как и вещи. Освобождённое от оков цеховой институциональности или традиции, знание готово служить любому авторитету. Демократичное по своей форме, оно больше не является сакральной привилегией магов или служителей культа. Оно трансформируется в технологию, которую потенциально может использовать каждый, но реально - лишь тот, кто владеет ресурсами. Эта мнимая демократичность знания, которое может быть захвачено и конвертировано в господство лишь немногими, напоминает процедуры представительной демократии, «свободный выбор господ» : демократическая власть заявляет о своём безразличии к «происхождению», но в итоге служит главным образом «предприимчивому». «До тех пор, пока не принимается во внимание, кем именно используется разум, последний ничуть не менее сродни насилию, чем посредничеству, в каждом отдельном случае в соответствии с положением индивидуума или группы он в качестве данности легитимирует войну или мир, терпимость или репрессии» .

Отчуждение и объективация. Власть есть отчуждённое состояние. Стягивая все свои элементы воедино, власть одновременно отчуждается от них. Чтобы «в-себе» вещей стало их «для-него», диктатору или учёному необходимо занять дистанцию к своему предмету. Отчуждение реализуется как разрыв между полюсами власти и одновременно как объективация властвующим полюсом подвластных ему элементов. Дистанция, которая необходима разуму для познания вещи, так же необходима властвующему для управления людьми. Без этой дистанции познание было бы невозможно -- познающий сливался бы с познаваемым, а властитель -- с подданными. Субъект-объектная дихотомия соответствует дихотомии власти-подвластных. Политическое отчуждение коррелятивно эпистемологическому -- между субъектом и объектом, человеком и миром, научной рациональностью и природой. Отчуждение, таким образом, есть условие возможности власти-познания.

Разум раскалывает мир на человека и природу, субъект и объект. Требование классической научной рациональности -- исключение всякой субъективности исследователя. Просвещение -- это раскол мира надвое, расширяющийся зазор между духом и природой. Отчуждаясь от вещей, власть и познание объективирует их. Политическая власть представляет собой объективацию людей, тогда как наука -- объективацию природы. "Миф превращается в Просвещение, а природа - во всего лишь объективность. Усиление своей власти люди оплачивают ценой отчуждения от всего того, на что их власть распространяется" .

Образ порывающей с мифом самости Адорно и Хоркхаймер видят в персонаже гомеровского Одиссея. Но идентичность царя, персонажа-трикстера и (в конечном счёте с развитием Просвещения) учёного -- это идентичность, которая рождается в оппозиции. Вечно изменчивый, но цельный дух магии и мифа распадается на два противоположенных единства: "дух и его коррелят, единство природы" . «Пробуждение субъекта куплено ценой признания власти в качестве принципа всех отношений» .

Учёный мыслит природу как некое стабильное единство, неподвластное контингентным обстоятельствам мифологического оборотничества. Но это единство парадоксально достигается разнообразными операциями членения, разграничения, классификации; в итоге хаотическая разрозненность сил превращается аналитическим разумом в упорядоченную систему связанных элементов. Любой экземпляр мыслится наукой лишь как инстанция общего принципа.

Господство достигается посредством анализа: единичное интересует нас лишь поскольку мы можем отбросить его контингентные свойства и навязать ему то общее, которое позволит установить стратегию обращения с вещью. Расчленяющий свой предмет взгляд учёного всё же мыслит мир как единство тем более плотное, чем больше аналитический разум отдаляется от своего объекта. Авторитет модерна стремится познавать индивидов в их мельчайших актах речи и телесности ; парадоксально, эта интенция приводит к тем большей плотности "социального организма".

"Хитрость" Одиссея перерастает в хитрость рацио, стремящегося манипулировать природой и господствовать над ней. Механизмы господства обретают форму схемы подчинения единичного всеобщему закону. Научную рациональность не интересует единичное. Тоталитарная враждебность к личности-- явление той же природы, что научно-рациональное пренебрежение к самости экземпляра. Поскольку индивиду никогда не удастся отбросить свою самость, сделать своё поведение лишь проявлением общего предписанного закона, избавиться от случайных и потому враждебных закономерности обстоятельств своей личности, стать послушным материалом для анализа, классификации, распределения и управления, -- "на протяжении всего либералистского периода Просвещение постоянно симпатизировало социальному насилию" , а в своей тоталитарной итерации сделало насилие modus operandi власти.Естественнонаучная индукция возможна только если мы откажемся от пренебрежимых свойств предметов. Управление коллективом возможно только в случае "негации каждого единичного его члена". Вердикт, который Хоркхамйер и Адорно выносят Просвещению и всей новоевропейской "буржуазной" рациональности: "Просвещение -- тоталитарно" .

Сейчас будет сделана попытка подвергнуть критике центральную идею главы «Понятие Просвещения» труда Хоркхаймера и Адорно.

Составляют ли знание и господство необходимую связь?Связь знания и господства -- простая и интуитивно ясная идея. Наше желание владеть чем-то коренится в нашем знании об этом предмете. Мы не можем надеяться господствовать над той вещью, которая представляет для нас загадку. Владение иностранным языком или игрой на флейте -- то же, что и знание языка или своего инструмента. Но Хоркхаймер и Адорно говорят не просто о связи, а о практически тождественности власти и знания . Необходима ли связь знания и господства? Другими словами, всегда ли знание x -- это господство над x?

Рассмотрим следующие аргументы за и против "сильного" постулирования этой связи.

Контраргумент: знание о некоторых объектах не увеличивает нашей власти над ними. В качестве аргумента против "сильной" интерпретации можно сказать, что мы знаем что-то об объектах, над которыми мы не обладаем никакой властью. Более того: существуют объекты, никакой объём знания о которых не изменяет того факта, что у нас отсутствует власть над ними. Теология "знает" что-то о Боге. Говорить при этом, что она господствует над Богом, абсурдно. То же относится к астрономическим объектам, математическим сущностям и законам природы. Последние мы можем использовать, даже знать о них всё, но это не ставит нас к ним в отношения господства. Смерть господина очевидно прекращает властные отношения и устраняет раба. Исчезновение человечества и всего накопленного знания о законах природы не изменит в них ничего.

Возражение: знание синонимично власти в том смысле, что может быть конвертировано в технику. Техника -- актуализация знания. Знание есть потенциальная власть, тогда как техника -- актуальная.

Просвещение характеризуется тем, что стремится отвергнуть такое знание, которое в принципе не может быть конвертировано в технику. Поэтому "знание" теологии о Боге или другом метафизическом предмете, как и "знание", которое предлагает философия -- это не знание вовсе. С другой стороны, знание астрономических объектов всё же открывает дорогу к созданию (потенциально) такой техники, которая бы поставила их нам на службу.

Аргумент: синонимичность власти и знания касается скорее не отдельных объектов, а всей системы научного знания. Что касается законов природы, они представляют собой либо часть природы, либо средства нашего разума, которые он использует для овладения ею. Открывая законы, мы постепенно подчиняем себе природу. То же самое можно сказать о системе человеческого знания в принципе: как процесс познания-господства, он направлен не на изолированное познание-овладение каждым отдельным объектом, но на создание системы техник. Тезис о синонимичности знания и тождественности не стоит понимать как "знание x тождественно власти над х". Скорее, знание, особенно научное знание, творит когерентное поле техник упорядочения, анализа и изменения природы и социума. Эти техники -- формальные, натуралистические, философские и политические -- "мигрируют" из одной дисциплины в другую, в итоге внося вклад в общую степень контроля над природой и обществом.

Аргумент: именно Просвещение -- это модель знания, которая предполагает его синонимичность власти. Если власть не полностью совпадает со знанием, то их тождество -- именно та модель знания, которую отстаивает Просвещение. Ограничивающее и строгое понимание знания, которое как раз и было предложено Новым временем, исключает «то, о чём нельзя говорить» -- опыт мистика или то, что мы узнаём из произведения искусства. Не меньше наука модерна презирает "знание ради знания", как ангажированная эстетика презирает искусство ради искусства. Любопытство, радость открытия, психологический этос учёного приветствуются, но лишь как эпифеномены, стимулирующие финальный output. "Не об удовлетворении, которое доставляет человеку истина, идет тут речь, но об "operation", об эффективном методе[...]" . Страху перед хаосом и неизвестным может быть противопоставлен только метод -- упорядочивающий и анализирующий взгляд, дающий надёжное, верифицируемое и конвертируемое в технику знание. В позднем Модерне эта тенденция оборачивается «операционализмом в физических, бихевиоризмом в социальных науках» . В политической практике - стремлением отбросить частное, трактовать массы как объект эмпирического наблюдения, как тело, на все стимулы отвечающее потенциально предсказуемым набором реакций; наконец, как материал, который может быть успешно преобразован, поскольку известны все его свойства и метод преобразования.

Возможно, Просвещение у Хоркхаймера и Адорно следует понимать скорее как вариант отношения между властью и знанием, который стремится отождествить их. Мистический и эстетический опыт устраняют незаинтересованность, взгляд, дистанцию между субъектом и объектом. Искусство и целостное созерцание не производительны в том смысле, в каком производительна технология. Презрение просвещенческого разума к подобному квази-знанию, которое нельзя конвертировать в господство, позволяет сделать вывод, что по преимуществу его интересует последнее.

Возражение: знание, на которое опирается власть, не есть рационально-дискурсивное знание. Возможно ещё одно возражение против интерпретации власти как познания. Помимо рационального, научного, концептуализируемого и дискурсивного типа знания, которое, прежде всего, имеют в виду Хоркхаймер и Адорно в «Понятии Просвещения», существует ещё и то знание, которым необходимо макиавеллиевскомугосударю -- егоprudenza и способность к предвидению, которые Макиавелли сравнивает с умением сладить с фортуной и укротить её . Этонеконцептуализирумое и эзотерическое знание, касающееся только властителя и потому непонятное кому бы то ни было, кроме него, и выражает сущность virtuправителя.Аргумент против вышеизложенной интерпретации Хоркхаймера и Адорно утверждает, что именно этот специфический тип знания имеет значение для властвующих, а не расхожее и демократическое научное знание.

Можно привести исторические возражения против этого аргумента. Так, первые мировые цивилизации появилисьв связи с необходимостью реализовать организованный контроль над разливом рек и ирригационные мероприятия -- то есть на основе «научной», традиционной технологии, для поддержания которой и был создан административный аппарат. Но как бы то ни было, необходимо указать, что Просвещение - это процесс, который подразумевает сращивание технологии власти над природой и технологии власти над людьми. Постепенно виртуозная власть, как и все прочие мистические сущности, десакрализуется и демифологизируется, перестаёт быть эзотерической субстанцией. Традиционная макиавеллиевская технократия, исходящая от Платона - идея, что править могут и должны только те, кто обладают некой врождённой способностью - заменяется технократией Модерна, который считает власть таким же обучаемым навыком, как и все остальные (поэтому также, как и в случае с традиционной технократией, править должны «немногие», кто прошёл эту подготовку -- политики, администраторы, «менеджеры» и «управленцы»).«Подобно тому, как Макиавелли писал для князей и республик, учёные работают сегодня для экономических и политических комитетов» . Также можно сказать, что эзотерический ореол власти возникает в связи с её арканизмом -- склонностью скрывать себя и выдавать себяза таинство, непознаваемую профанами способность. Этот арканизм сохраняется и поныне, даже возрастает . В позднем Модерне сила административного аппарата, контроль над научно-технической сферой -- то есть владение дискурсивным типом знания -- предстаёт как условие сохранения власти. Сегодня политические союзы, ведомые технологическими дилетантами, не выживают, несмотря на их эзотерические способности.Итак, Просвещение проявляет себя как сращивание технологий власти над природой (техники в традиционном смысле) и власти над людьми (политической технологии). «»

В первом параграфе мы рассмотрели место понятия власти в общей теоретической парадигме критической теории. Философская критика ставит задачу найти скрытые структуры, порождающие феноменальный, поверхностный уровень реальности. Двум задачам - описанию феноменального и обнаружению скрытого - соответствуют способности разума и рассудка. Опирающаяся на первый из них, критическая теория - это теория несовершенного общества. Помимо его описания, она стремится к его изменению. Для этого она изучает коллективное сознание и то, как его формирует идеология. Несколько иначе то же самое можно выразить так, что критическая теория изучает условия возможности знания. Таким образом, критика власти -- это попытка выявить скрытые отношения влияния, контроля, подчинения и зависимости, которые пронизывают современное общество. Это критика подвластного сознания, которая делает акцент на сфере культуры и психологии и изучает не политические институты, а скрытые структуры и установки власти. Изучение этих структур позволяет нам понять конституцию современной личности. Теоретические истоки Франкфуртской школы, которые позволили ей совершить коперниканский поворот от изучения базиса к надстройке -- левое гегельянство, неомарксизм и западный марксизм, психоанализ и социология Макса Вебера. Противодействие идеологии возможно только через культивирование эмансипаторного сознания. Франкфуртская школа, как правило, не даёт ответов, как это следует делать, но определённые надежды её теоретики связывали с модернистским и негативистским (возражающим против несовершенства общества) искусством.

Во втором параграфе были проанализированы основные идеи главы «Понятие Просвещения» в работе Хоркхаймера и Адорно «Диалектика Просвещения». Весь труд представляет собой трансисторическую критику власти, попытку создать её генеалогию. История считывается авторами как развёртывание гигантской катастрофы, связанной с притязаниями разума на господство. Свозрастанием властичеловека над природой становятся возможными колоссальные достижения науки, но одновременно растут и связанные с этой властью риски. С новыми формами господства над природой рождаются новые формы господства над человеком. Проблема, от которой отталкиваются авторы -- почему Просвещение, которое ставило целью освободить человечество, привело его к тоталитаризму и фашизму. Ответ Хоркхаймера и Адорно заключается в том, что потенции фашизма уже заключены в Просвещении как принципе инструментального разума. В желании познавать содержится примордиальная интенция господства. Хоркхаймер и Адорнопостулируют связку власть-знание более радикальным образом, чем это делает Фуко, как «власть-познание». Познающий разум раскалывает мир на бинарные оппозициии объединяет его в единство посредством универсального языка и метода. Желание господствовать порождается страхом человека перед природой. Демифологизация мира (программа Просвещения) -- не что иное, как восстание против угрожающих человеку сил. Страх запускает познание и рождает разум. Разум -- это средство господства и одновременно стремление к нему. Стремление знать и господствовать, подпитываемое страхом, разрастается и захватывает уже и самого человека, начинает властвовать над властителем. Инструментальный разум сосредоточен на средствах. Он соответствует гипотетическим императивам у Канта, которые исправляют несовершенство "технической" воли (обеспечивают достижение цели), но при этом безразличны к моральной воле. Цели инструментального разума, трансцендентные ему, в реальности контингентны, рекурсивны к нему самому или состоят в расширении господства. Овладеть природой значит овладеть собой. Поэтому люди сами превращают себя в средства и относятся друг к другу, как к средствам. Инструментальная рациональность исключает то, что не поддаётся захвату. Рациональное познание должно пренебречь свойствами индивидуальных вещей, чтобы манипулировать ими. Так же власть пренебрегает индивидами. Наука стремится описать всё посредством универсальных законов, в том числе психику людей. Происходит демифологизация души. Бытие распадается и стягивается в монаду. На самой ранней, анимистической стадии Просвещение мана было первым религиозным принципом. Мана --удвоение вещей, то чуждое и страшное, что видел в природе примитив. Ужас -- праисточник религии, языка и познания. Просвещение есть ставший радикальным мифологический страх. Власть мана -- власть страха над человеком. Задача Просвещения -- уничтожить богов и избавиться от ужаса -- сделать так, чтобы не было неведомого. Путь демифологизации -- десакрализация природы и знания. Познавая природу, человек отчуждается от неё. Власть в принципе действует так, что наращивает дистанцию между собой и своими предметами. Политическая власть представляет собой объективацию людей, тогда как наука -- объективацию природы. Пробуждение субъекта происходит через признание власти универсальным принципом. Просвещение стремится отождествить всеобщее и частное, ликвидировав последнее, но индивид не может отказаться от самости, ввиду этогоПросвещение приветствует социальное насилие, так как это средство подчинить людей общему плану. Таким образом, Просвещение тоталитарно. Против тезиса о тождественности власти и знания было высказан аргумент, что знание не всегда ведёт к увеличению власти. Однако власть-знание -- это (1) то знание, которое может быть преобразовано в технику, и (2) не столько частное знание о предмете, сколько вся система знания и (3)создание универсальных системы техник господства. Просвещение -это модель знания, которая предполагает синонимичность знания и власти.

«Диалектику Просвещения» принято читать как критику именно Verstand, разлагающего, аналитического, исчисляющего рассудка, инструментального разума в противовес критическому разуму. За инструментальностью, которая развёртывается в истории как технологический захват природы и человека, всё же остаётся тот, кто пользуется ею. Согласно Марксу, отчуждённый труд человека, который отчуждает от него его природу, родовую сущность и других людей, может быть отчуждён лишь только если он принадлежит «некоторому иному, чем я, существу», «другому человеку, не рабочему» . (Маркс, 334). Но этот «иной, чем я» сохраняет свою роль ненадолго. «Мышление опредмечивается в самодеятельно протекающий автоматический процесс, подражающий машине, им самим порождаемой лишь для того, чтобы она в конечном итоге смогла его заменить» . Машина заменяет не только мыслительный процесс, но и над всеми остальными процессами. Эволюция инструментальности до такой степени, что она начинает господствовать не только над преобразуемыми ею индивидами, но вообще исключает индивидов, становится анонимной властью -- феномен, рассматриваемый в следующей главе.

Тема отчуждения, общая для неомарксистов, присутствует и в работе Хоркхаймера и Адорно. Авторитет использует индивидов как средства, чтобы воплотить свой проект посредством их труда. «(…) для властвующих люди становятся материалом, как для общества -- природа в целом» . Авторитетный субъект должен быть отчуждён от индивидов, чтобы конституировать их как свои инструменты. Но индивиды не отчуждены от авторитета полностью, ведь условие его возможности -- это признание с их стороны. Они соучаствуют в его проекте.

Помимо инструментального разума, который захватывает индивидов и стремится как можно более эффективно эксплуатировать свои инструменты (как дисциплинарная власть у Фуко желает максимально детализировать жест, чтобы полнее контролировать тело), существует ещё и иной уровень захвата -- уровень проектов. Это та цель или та форма, в которую авторитет желает привести подвластный материал. Проектный аспект государственной власти, скрытый в либерально-демократических обществах, был чрезвычайно ярко представлен в истории XX века в виде больших политических рассказов. Относительная потеря доверия к этим рассказам в западном мире после Второй мировой войны не ослабила авторитет. Наоборот, авторитет усилился за счёт изобретения новым форм контроля.?

Глава 2. Технологии власти

2.1 Новые формы контроля (господство в «Одномерном человеке» Г. Маркузе)

В отличие от «трансисторической» «Диалектики Просвещения» «Одномерный человек» конкретно-историчен: в подзаголовке Маркузе называет своей задачей исследование идеологии развитого промышленного общества. Пессимизм Хоркхаймера и Адорно ясен на фоне обстоятельств создания их труда; пессимизм Маркузе возникает вопреки оптимизму, которым, казалось бы, должна быть послевоенная американская жизнь. Но шестидесятые годы для США, были также периодом турбулентности и тревоги (Карибский кризис, убийство Кеннеди, расовые конфликты и движение за гражданские права, продолжение американской операции во Вьетнаме и антивоенные протесты). Поэтому, возможно, текст Маркузе предпослан не поднявшим его на щит «новым левым», а -- в качестве предупреждения -- более спокойным будущим временам, когда оптимизм, довольство и репрессивная десублимация поглотят всю возможность идеологического сопротивления.

Постановка проблемы: счастливое рабство.“Комфортная, спокойная, разумная, демократическая несвобода» -- первые слова книги, используемые Маркузе для характеристики развитой индустриальной цивилизации, отсылают к старой проблеме политической философии. Таков парадокс «счастливого раба»: он удовлетворён игом, под которым живёт. Но если республиканский раб в аргументе против негативного понятия свободы знал о том, что он раб, то современный «раб» не замечает того, что его удовлетворение скрывает от него иные перспективы. Удовлетворение потребностей «раба» --«atokenoftechnicalprogress». Оно обеспечивается высоким уровнем производительных сил в развитых странах, разнообразной и услужливой популярной культурой, масштабными возможностями потребления. Почему такое общество всеобщего довольства и изобилия оказывается в итоге, согласно Маркузе, несвободным?

Позитивная и негативная свобода. С точки зрения Маркузе, те средства, которые негативное сознание использовало для критики и преодоления конкретно-исторических несовершенных форм общества, в развитом промышленном обществе перестают работать. «Критические идеи» -- свобода мысли, слова, совести, которые сделали мир довольства возможным, потеряли своё первоначальное значение: заменять устаревшие социальные формы новыми, «более рациональными». Достижения индустриальной цивилизации отменяют предпосылки, которые сделали её возможными .

Несомненное достижение этой цивилизации - преодоление нужды. Свобода от нужды -- условие всякой другой свободы. Избавившись от нужды благодаря технологии, мы забыли о критической функции, которую должны выполнять все прочие свободы. Их функция -- через витки отрицания и снятия вести нас к свободе большей, чем свобода от нужды. Чем больше мы удовлетворяем свои потребности, чем более мы довольны положением дел, тем больше мы забываем о том, что свобода не есть статическое состояние или эпифеномен определённого типа политического режима. Обретение свободы -- диалектический процесс, который развёртывается в истории духа, и как всякий диалектический процесс, он обязательно проходит через перемежающиеся позитивные и негативные стадии.«Если свобода полагается позитивно, как данное или неизбежное данности, то она непосредственно превращается в несвободу» . «Свободу можно познать только через определённое отрицание, соотнося с конкретной формой несвободы. Взятая в своей позитивности, свобода превращается в сослагательное наклонение» . Так, стадия репрезентативной демократии, конечно, более совершенная, чем деспотия, и отрицающая её, должна смениться более совершенной формой народовластия. Утверждать репрезентативную демократию как форму конца истории, как финальную стадию в развитии духа означает утверждать несвободу. Такое утверждение одновременно отрицает перспективу более совершенной жизни.

Позитивное понимание свободы -- утверждение, что свобода может быть «окончательно достигнута», что она существует в наличных формах, что нам следует довольствоваться тем, что имеет место. "Социальный акцент на свободе как существующем соединяется с угнетением, которое всё возрастает и совсем не уменьшается, а психологически - с принуждением" . Принуждение -- более тонкое, чем простая репрессия, функционирует как поддержание аффирмативного стиля мышления. Мы живём в самую мирную, безопасную, демократичную, комфортную эпоху, которая неуязвима для критики именно потому, что человечество никогда не знало ничего лучше. Свобода уже существует, остаётся только расслабиться и наслаждаться её плодами.

Аффирмативное или позитивное мышление толерантно. Оно стремится включить все феномены, даже разрушительные, в картину общей гармонии, представить их как элементы закономерности. Такое мышление кристаллизовано в максиме "Всё действительное разумно", как её понимали ранние русские гегельянцы (Бакунин) -- а именно, всё действительное справедливо.Если всё разумно, если все беды -- часть исторического плана, то глупо жаловаться. Существует скрытая, но постоянно действующая сила -- будь то бог, абсолютный разум или рынок -- которая навязывает нам свои законы. Сопротивляться этим законам так же абсурдно, как сопротивляться законам природы. Все издержки действия этой силы -- в случае с капитализмом это кризисы, безработица, отчуждение, разрушение природы, угнетение -- лишь издержки, побочные эффекты, которые неприятны, но неизбежны, поскольку любое развитие связано с признанием нами законов рынка и подчинению им. Происходит "поглощение негативного позитивным"

Поэтому свободное общество больше не может быть описано в аффирмативных терминах -- например, согласно традиционным критериями наличия или отсутствия политических и экономических свобод. Наличие этих свобод не делает развитое капиталистическое общество свободным. «Необходимыновыемодусыреализациисвободы, соответствующиеновымвозможностямобщества» . Здесь Маркузе имеет в виду прежде всего технические и производственные возможности. Для того, чтобы расчистить место для реализации этих возможностей, необходимо определять новые модусы свободы негативно, через отрицание существующих. Экономическая свобода как свобода от экономики, от необходимости продавать себя; политическая свобода -- свобода от политики, которая отчуждена от граждан и неподотчётна им; интеллектуальная свобода -- восстановление индивидуальной мысли, подавленной индоктринацией .

Свобода как довольство. В развитом индустриальном обществе свобода вместо энигматической цели, диалектического процесса развёртывания человеческих возможностей, превращается в удовлетворение потребностей. Свободен тот, кто удовлетворён. Можно понять эту логику, так как удовлетворение потребностей (особенно базовых) является предпосылкой свободы -- необходимой, но не достаточной. Благодаря высокому уровню развития техники общество легко удовлетворяет наши желания. Но оно же само и создаёт их.

В контексте такого общественного договора (довольство в обмен на лояльность) пропадает разница между авторитарными и неавторитарными системами. Если и там, и там удовлетворены все желания, то не нужно заниматься политикой.Политическое сознание становится рудиментарным, исчезает смысл в политийном измерении жизни. Именно поэтому одна из наиболее агрессивных современных стран (восход которой Маркузе по большей части не застал), экономическая и научная экспансия которой будет, видимо, и далее нарастать, а уровень жизни граждан -- повышаться -- как раз одна из самых авторитарных.

Парадоксально, что свобода от нужды не освобождает труд, то есть не приносит свободы от работы. Если техника позволяет обеспечить наши основные потребности, почему труд остаётся принудительным, как будто от его постоянного поддержания зависит наше выживание? Почему чем изобильнее мир доступных вещей, тем больше мы сами мыслим себя как вещи? Пытаясь «продать себя на рынке», быть «конкурентным», то есть выглядеть привлекательно в глазах покупателя, индивид коммодифицирует сам себя. Рыночная свобода -- это свобода покупать и продавать людей, как будто они вещи. Инструментальный разум, как было указано выше, в принципе трактует людей, как вещи. Устранениетакогорода «свободы», помнениюМаркузе, будетоднимизвеличайшихдостиженийцивилизации .Работа навязывает нам чуждые интересы и нужды; свобода, которую мы можем получить, будучи свободными от работы -- это свобода самостоятельно выбирать свою жизнь .

Маркузе представляет себе следующий шаг к эмансипации в виде сочетания свободы от нужды и свободы от работы. По его мнению, центральный контроль над производственный аппаратом, который заточен под удовлетворение личных нужд, не будет препятствовать личной свободе, а сделает её возможной. Учитывая ключевую идею текста о связи технологии и господства, хочется задать вопрос, не станут ли те, кто контролирует этот аппарат, контролировать всё общество? А ротация администраторов этого аппарата не будет ли подобна ротации избранных чиновников в либеральных демократиях? Не описывает ли он здесь советский опыт? Возможно, более перспективной окажется модель независимых, демократически управляемых производственных кооперативов, связанных между собой сетями обмена.С другой стороны, независимость частных производственных агентов при капитализме как раз порождает то, что Маркузе называет тоталитарным обществом.

Новый тоталитаризм.«В силу организации своей технологической базы современное индустриальное общество тяготеет к тоталитаризму» .Маркузе, используя термин "тоталитаризм", не имеет в виду террористические режимы первой половины XX века. Он делает акцент на гомогенизирующем характере тоталитаризма: тотальность в современном обществе реализуется как единообразие. Все индивиды охвачены одинаковыми силами, поэтому не могут не быть похожими друг на друга. В классическом тоталитаризме была, в сущности, лишь одна сила (государство), все остальные силы были починены ей, охвачены ею, её продолжением. Хоть и подкреплённая всепронизывающей идеологией, авторитетная сила государства всё же покоилась на репрессивном государственном аппарате. Новый тоталитаризм более тонок: он не слишком нуждается в прямом насилии.

Идеология многопартийного тоталитаризма, в котором граждане пользуются базовыми правами, шагнула дальше примитивной назойливой пропаганды. Идеология существует в потребностях. Она существует и в технике. Техника сама стала идеологией. Единственная идеология позднего капитализма -- это выручка, производство, эффективность, рост. Согласно Маркузе, это вовсе не означает исчезновения идеологии: напротив, если раньше она существовала в отведённых ей специальных дискурсивных практиках (прессе, литературе, философии), теперь она укоренилась там, где её не принято было искать (в самой сердцевине общества) -- экономике. Технологическая рациональность действует, как незримая творящая природа, которая изготавливает индивидов по единому лекалу. Единообразие производственной идеологии задаёт единообразие нужд, в конечном счёте -- единообразие индивидов. Политика, экономика и идеология сращиваются воедино. Тоталитаризм неизменно мобилизует всё общество на борьбу: классический -- с сконструированной внутренней или внешней угрозой, новый -- за достижение показателей эффективности. Нужды индивида ("ложные нужды" в терминологии Маркузе) организованы таким образом, чтобы служить производительности. У представителей всех классов они встроены в круговорот производства и потребления, выход из которого санкционируется всем остальным обществом как девиантность.

Тоталитарность современного общества -- тщательная координация его сфер, особенно технико-экономической сферы, на пользу vestedinterests (интересам истеблишмента). Новый тоталитаризм -- не государственный абсолютизм и не примат одной партии. Это особая система производства и распределения, совместимая с многопартийностью, свободой слова и плюрализмом мнений. «Тоталитарный порядок полностью восстанавливает в своих правах калькулирующее мышление и основывается на науке как таковой» .

Каким образом это возможно? Власть в современном обществе осуществляется через технологии и процессы производства, поэтому она принадлежит тому, кто контролирует эти сферы. Удержание и поддержание власти возможно только через эксплуатацию научного-технического аппарата и поддержание экономической продуктивности .Поэтому современный авторитет выдвигает к своим подвластным элементам требования продуктивности. Эти требования мобилизуют и объединяют всё общество, не придавая большого значения частным или групповым различиям. Мы привыкли мыслить в терминах эффективности и сравнивать себя с другими как коллективно (по странам), так и индивидуально, используя разнообразные, прежде всего экономические показатели. Личность и её ценность квантифицируемы точно так же, как и любой другой предмет в парадигме инструментального разума.