Современная западная философия

Историко-философская реконструкция современной западной философии, заканчивающаяся последними годами XX века. Специфическая культурная ценность философских концепций. Становление логического позитивизма. Анализ основных принципов феноменологии Гуссерля.

Рубрика Философия
Вид учебное пособие
Язык русский
Дата добавления 09.03.2012
Размер файла 1001,8 K

Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже

Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.

Другая функция языка - манифестация. Эта функция осуществляется посредством высказываний, которые выражают желания или веру. Тот, кто образует такого рода языковые конструкции, их субъект, изначально так же "чист", свободен от конкретного содержания своего предметного мира, как и названные выше "первичные" обозначающие слова. Его, субъекта, представляет "главный манифестант" - слово Я. И здесь происходит нечто весьма важное: на месте субъекта, осуществляющего функцию манифестации, в абстрактном философском анализе всего того бытия, которое выражено в языке (или, как мог бы сказать Хайдеггер, которое живет в "доме" языка), оказывается его "тень" в пространстве самого языка - слово Я. Подобно тому, как в предложении "мама мыла раму" как лингвистическом образовании место "мамы", или ее образа в сознании, образа этой вот мамы, конкретного человеческого существа, осуществляющего определенное конкретное действие - мытье рамы (или этой вот рамы), занимает слово, которое осуществляет функцию подлежащего (более того, которое является в этом предложении воплощенным подлежащим - и больше ничем) и соответственно место "мытья" как конкретного действия и образа "мытья рамы" занимает слово, которое осуществляет функцию сказуемого и само оказывается в этом предложении воплощенным сказуемым - и больше ничем. Так "объемный", двухкомпонентный мир, в котором есть "глубина", выражаемая отношением говорящего к его продукту - речи, спадается к "плоскому" миру языковых образований, в котором у Я уже нет никакого преимущества по сравнению с любым другим словом. Это мир одной только поверхности, вроде ленты Мебиуса, все образования которой - "равноправные" геометрические места точек на этой поверхности.

Третья функция языка - сигнификация. Она осуществляется в суждениях, которые связывают слова с универсальными понятиями, производя операцию импликации.

Вот на таком уровне исследования языка и обнаруживается предмет особого интереса Делеза, смысл "как таковой", чистый смысл. Смысл, во всяком случае, идет от Я и, следовательно, связан с манифестацией: ведь Я, называя некое дотоле безразличное "нечто", даруя ему имя, тем самым наделяет его (определенным) смыслом: например, я показываю малышу на некую ничем не примечательную среди других блестящую точку на ночном небе и говорю: "это - полярная звезда"; теперь, после этого, она сформировалась как предмет и разместилась в его - и в нашем общем - предметном мире.

Но вместе с тем смысл связан со значением, которым обладает само названное - иначе зачем я даю ему имя? Так, судя по всему, образуется замкнутый круг. Но образуется он в философском сознании только в том случае, если мы, философствующие, не обратили внимания на превращение, о котором я говорил в связи с понятием манифестации. Поэтому "круг" этот, как полагает Делез, свидетельствует вовсе не о сбое в рассуждении, а о том, что в исследовании языка не следует выстраивать нечто вроде субъективистской (субъектоцентричной) онтологии "объемного" мира. Если это и "круг", то он сродни "герменевтическому" кругу. Так каково же место "смысла" в том "плоском" мире, в котором "субъект", взятый в аспекте его функции, превратился в свою тень - "главного манифестанта", тоже стал словом среди других слов?

Смысл под таким углом зрения - это всего-навсего "выражаемое в предложении". Если применительно к содержательному осмысленному предложению радикально провести операцию редукции, то мы получим "чистый смысл", или "смысл вообще", который есть "чистое выражение". Ясно, если следовать требованиям логики теории интен-циональных актов Гуссерля, что смысл, хотя он не может существовать "вне предложения", все же не само предложение. Он - сразу и выражение "положения вещей", и атрибут "положения вещей". А потому его можно характеризовать как подвижную границу между предложениями и вещами.

Поскольку язык - это то, что высказывается о вещах (обратим внимание на выделенную приставку в слове "высказывается"), это свидетельствует о "центробежном" характере процесса: "высказываться" - значит "выражать вовне содержащееся "внутри". Теперь обратим внимание на то, что высказываемое относится к "вещам" (об этом говорит выделенный предлог). Это значит, что в "плоском" мире языка как такового, в мире предложений, где высказывания "живут" как "воплощенные функции", должно как-то существовать и то, что служит здесь "двойником" смысла, заключенного в суждениях, в противном случае не было бы отмеченной выше дуальной направленности "высказывания о...". Этот "двойник" смысла Делез называет событием.

Поскольку все эти рассуждения не покидают пространства чистого языка, языка как такового (нам не следует об этом ни на минуту забывать), то тем самым и событие (событие вообще) есть "смысл как таковой". Можно сказать и так: предложение обладает смыслом только постольку, поскольку есть событие, которое является смыслом предложения. Но это значит, что "события" сами "принадлежат предложению" и, следовательно, не относятся к пространству "самих вещей". Ведь события, в качестве событий, существуют исключительно в контексте проблем - в противном случае они не заслуживали бы того, чтобы называться событиями. "Модус события, - пишет Делез, - проблематическое"; они обладают значением только в меру того, что составляют условия проблемы в качестве таковой.

"Высвечивает" событие (в качестве события) вопрос. Ведь только после него возникает проблемное поле со всеми составляющими его событиями (коль скоро они события только в меру того, что обладают смыслом). В общем виде вопрос можно определить как "затравочную в насыщенном растворе, как что-то вроде пустого места в системе, готовой развернуться в ту или иную проблему, даже в то или иное множество проблем, как только это место будет заполнено. Вслед за вопросом возникает (определяется, обнаруживается и т.п.) "парадоксальный элемент" - главное, или уникальное событие - то, которого "дожидалась" совокупность условий, чтобы стать "проблемой". События, по Делезу, следует отличать от происшествий, поскольку первые, по своему способу бытия, в силу своей специфики, "идеальны" - они связаны со смыслами, которые выходят за пределы самих "вещей" как таковых.

Таковы главные понятия, которые послужат нам плацдармом для рациональной реконструкции концепции Ж.Делеза, онтологии того, что он называет "реальностью чистой мысли" (одновременно характеризуемой им и как "бессознательное чистой мысли" [1]).

Что же касается общих установок Делеза, то они аналогичны тем, которые лежат в основании ряда других концепций, уже знакомых нам. Прежде всего это устремленность к "первоначалам" - иногда к началам всякого бытия, как это имело место в традиционной философии [2], иногда - после, казалось бы, радикального и окончательного ниспровержения последнего оплота метафизики, гегелевской философской конструкции - к началам всякого знания. Такая трансформация прежних устремлений сначала (в конце XIX и начале XX века) была связана, прежде всего, с "задачей момента". В эмпириокритицизме, например [3], задача проследить знание до его "истоков" служила делу радикального искоренения метафизики: так сторонники этого направления надеялись добраться то той стадии в развитии знания, на которой совершается роковая ошибка, познавательный процесс "дает сбой", и в результате ученый, сам того не заметив, начинает заниматься метафизическими спекуляциями. Но очень скоро было замечено, что такая программа недостаточна: оказалось, что всякое знание детерминировано всем (не только научным!) культурным прошлым, и потому познание нельзя трактовать как "приращение знаний", как процесс накопления случайных открытий и удачных находок. Причем это справедливо как применительно к развитию науки, так и к развитию познания, совершаемого индивидом. То, что мимоходом, как нечто само собой разумеющееся, декларировали великие ученые задолго до XX века (вспомним хотя бы знаменитое выражение Ньютона: "Мы видим так далеко только потому, что стоим на плечах гигантов"), мало-помалу трансформировалось в важный методологический принцип, сначала получивший название генетического подхода, потом превратившийся в принцип историзма. Применительно к научному знанию он был, например, использован уже в трудах Э. Маха по истории механики. Распространение и разработка эволюционных концепций в палеонтологии, эмбриологии, общей биологии (завершившееся в дарвиновской концепции происхождения видов), а также в астрофизике и в социальных науках завершились тем, что вся наука второй половины XIX и начала XX веков приняла принцип историзма как общеметодологический.

Что же находили исследователи, прибегая к этому принципу, в качестве первоначала современного предмета своей науки? Эволюционисты-биологи предположили, что истоки жизни следует искать в неком неопределенном, киселеобразном растворе разнообразного неорганического материала, где образуются сложные углеводородные молекулы, из которых возникают простейшие организмы, напоминающие амеб (гипотеза советского академика Опарина); историки предположили, что истоки общества - в хаотичных полуживотных отношениях в первобытных племенах полуобезьян, из которых мало-помалу возникает семья как "ячейка общества"; психологи обратились к детскому сознанию, казавшемуся им чем-то вроде мягкого воска, которому так легко придать любую форму; философы-эмпириокритики увидели в начале знания бесформенный "поток опыта", и т. д. и т. п. Так, в новых условиях, в новом материале, с помощью новых формулировок воспроизводится древний как само человечество мыслительный "архетип": всякое изначальное состояние есть "хаос", который затем трансформируется в более или менее организованный "космос". Это мы находим как у исследователей познавательного процесса, так и в эволюционистских концепциях естествоиспытателей [1]. Кстати, нечто похожее мы без особого труда обнаружим также и в представлениях многих деятелей современного искусства о процессе собственного творчества.

Приступая к чтению наиболее сложной (и можно сказать - наиболее теоретичной) книги Ж.Делеза "Логика смысла", мы с самых первых ее страниц, с "Предисловия", с довольно претенциозным подзаголовком "От Льюиса Кэрролла к стоикам", узнаем знакомые черты. Но при этом, на мой взгляд, ни здесь, ни на протяжении всей книги не следовало бы безоговорочно и целиком доверяться Делезу, когда он говорит о классических философских концепциях и текстах (в том числе принадлежащих стоикам, столь им обожаемых). Делез - это не традиционный историк философии, который стремится к максимально объективному изложению прошлых философских концепций, и даже, по возможности, к адекватной реконструкции тех смыслов, которые имели концепции и тексты философов прошлого в тогдашнюю эпоху и как менялись они со временем. Установка Делеза - не установка историка; здесь, при обращении к материалу истории философии, имеет место интерпретация, то есть мыслительная операция "освоения" наличного интеллектуального материала. Поэтому отвлечемся от этой, историко-философской, стороны его текста: ведь и мы взяли в руки книгу Делеза не для того, чтобы познакомиться с античной философией. Так будем же воспринимать его цитаты, исторические аналогии, ссылки и все такое прочее как "продолжение" авторского текста; иначе говоря, будем видеть в Платоне или Кэрролле, о которых пишет Делез, не "самих" Платона и Кэрролла, а прежде всего самого Делеза, который либо соглашается в определенных моментах с этими авторами, или даже выражает собственные мысли, обращаясь к подходящим к случаю текстам и образам Платона и Кэрролла.

Тогда, конечно, и подзаголовок "Предисловия" придется прочесть иначе: не "от Льюиса Кэрролла к стоикам", а хотя бы так: "от Кэрролла по Делезу к стоикам по Делезу". Но это - между прочим. Главное же то, что здесь, на первых страницах книги, мы встречаем идею, которая останется одной из ведущих для всей книги и является важнейшей для понимания онтологической концепции Делеза: с образом "хаоса-космоса" как символом чистого становления, аналогичного содержанию сознания в состоянии умопомешательства [1]; здесь перемешаны "сначала" и "после", "верх" и "низ", "рост" и "уменьшение", "больше" и "меньше". Кэрролл оказался здесь интересен для Делеза не потому, что он попытался языком сказки рассказать своей маленькой ученице о способе мышления современной математики, о ее интеллектуальной активности, представляющей собою сплошное экспериментирование с правилами и способами построения, со знаками и значениями; и даже не потому, что в образе математической мысли, нарисованном Кэрроллом, можно увидеть также и образ процесса языкового творчества вообще [1]. Кэрролл, по Делезу, показал то, как выглядит мысль в ее истоках, которые вместе с тем суть и ее питательная почва. Образы кэрролловской "Алисы" - это нечто вроде введения в такую онтологию, которая еще более фундаментальна, чем "фундаментальная онтология" Хайдеггера. Почему же? Потому, что в человеческом бытии изначальна (может быть, лучше сказать - базисна) не система экзистенциалов, не "конструкция" из экзистенциалов, а именно хаос!

"...Когда существительные и прилагательные начинают плавиться, когда имена пауз и остановок сметаются глаголами чистого становления и соскальзывают на язык событий, всякое тождество из Я, Бога и мира исчезает" [2].

И начало этого распада, нечто вроде запала всеохватывающего процесса, превращающего все "твердые вещи мира" [3] в "плазму", - это "потеря собственного имени", утрата личной самотождественности человека как субъекта своего мира. Так выглядит клиника шизофрении, которая была известна Делезу отнюдь не понаслышке. Однако Делез уверен, что он, как и Кэрролл, рассказывает не о душевной болезни (отсюда, в немалой мере, и обращение к Платону, этому символу рационального мышления) - таков, по его мнению, исток мышления вообще. Поэтому он обращает внимание на феномен парадокса: ведь он способен разрушить любое устойчивое образование "здравого рассудка", совместив и "столкнув лбами" различные или противоположные смыслы! Парадокс - это не шутка; даже если и верно, что он есть "игра досужего ума", то возможность такой игры, если вдуматься, свидетельствует о весьма серьезных вещах, он соприкасается с важнейшими характеристиками мыслительного процесса. Не случайно парадокс способен принимать разнообразнейшие обличья, от анекдота или двусмысленного замечания до логического или математического противоречия, которые ставят под вопрос научные концепции.

Коль скоро парадоксы из различных областей легко поддаются "совмещению" - пример тому и древний грек, который имеет рога только потому, что он их не терял, и тот несчастный, страдавший выпадением волос, который так и не разобрался, когда же он стал лысым, и более современный расселовский брадобрей - то нельзя ли попытаться восстановить (если хотите, "сконструировать") в чистом виде, даже более рафинированном, чем математическая конструкция, тот мир, те онтологические принципы устройства мира, в котором есть место для парадоксов? Вот здесь-то нам и помогут, согласно Делезу, античные стоики. Они учили, что "в конечном счете существует единство всех тел в стихии первичного Огня" [1]. Тела возникают и существуют изначально так, что для них и их положений есть только одно измерение времени - настоящее. В самом деле, если их "изначальное и подлинное" бытие - бытие "в составе" Огня (или, что то же самое, в том потоке, суть которого составляет "текучесть"), то у "вещей" как таковых в их истоках нет и не может быть ни прошлого, ни будущего. А если это верно, то в таком мире таких "вещей" не может быть причинно-следственных связей. Их единство, то есть их совместное существование, может быть выражено разве что понятием "судьбы", вовсе не тождественном понятию абсолютной детерминированности, связывающей "прошлое" с "настоящим" и "будущим". У них "общая судьба": каждое тело, в определенном смысле, есть "причина" любого другого. Это их единственная связь.

Эта связь и выражена в понятии "события": согласно самой этимологии слова, событие есть не что иное, как совместное бытие. Присмотримся повнимательнее к этому компоненту бытия - для начала, на простеньком примере. Я, автор этой книги, и каждый из моих читателей - современники и английской королевы Елизаветы II, и президента Чечни Масхадова. Что связывает меня с ними, а их со мной? Мы не родственники, даже не знакомые, мы не переписываемся, они вряд ли подозревают о моем существовании; даже при самом смелом предположении о всеобщей связи вещей в смысле лапласовского детерминизма прием в Букингемском дворце или расстройство желудка у Масхадова способны непосредственно воздействовать на меня не больше, чем на звезду Альфа из созвездия Центавра. И все-таки мы - современники! Не значит ли это, что существует некая странная связь изначальной "субстанции" мира культуры, из которой в принципе способны возникнуть любые предметы этого мира (например, моя встреча с Масхадовым или королевой Британии), которая принципиально отлична от "физической" в самом широком смысле, связь воистину "бестелесная"? Так вот, она, по Делезу, есть, и ее можно обозначить термином "эффект" - разумеется, при этом постаравшись избежать распространенной "физической" трактовки этого термина [2].

"Нельзя сказать, что эффекты существуют. Скорее, они суть нечто такое, что в чем-то содержится или чему-то присуще, обладая тем минимумом бытия, которого достаточно, чтобы быть не-вещью, не существующей сущностью" [1].

В языке этому соответствуют не существительные (которые выражают более или менее стабильные "вещи" любого рода) и не прилагательные (которые выражают свойства "вещей"), а глаголы. Точнее, неопределенные формы глаголов, такие, в которых нет (еще нет!) ни места, ни времени.

Мир вещей может быть представлен как "смесь" (других "вещей", вроде атомов, или же свойств, вроде размера, цвета или твердости). Но когда бы говорим, что дерево зеленеет, что ребенок взрослеет, что температура падает, что солнце садится, мы имеем дело уже не со "смесями", а скорее с "бестелесными событиями на поверхности". Заслугу усмотрения этого "бытия на поверхности бытия" Делез и приписывает стоикам, которые шли по другому пути, чем творцы метафизики - Платон, Аристотель и их последователи, разделившие мир на "идеальное" и "материальное" [2]. И даже отбросив "идеальность" как особое бытие в смысле Платона вместе со всем прочим "метафизическим хламом", мы не можем отбросить и "поверхностные эффекты", "события".

Вот на этой-то "поверхности бытия" и рождаются парадоксы: они суть не что иное, как "синтезирование событий". Диалектика в античном смысле - это (только и исключительно!) "наука о бестелесных событиях, как они выражены в предложениях, а также наука о связях между событиями, как они выражены в отношениях между предложениями" [3]. Нет нужды разыскивать сведения о том критянине, который, согласно известному парадоксу, попал в затруднительное положение, объявив, что "все критяне лгут"! Если принять этот тезис, тогда и рассуждения любителя парадоксов Хрисиппа (вроде следующего: "То, что ты говоришь, проходит через твой рот. Ты говоришь "телега" - значит, телега проходит через твой рот") - не дурацкая шутка, которая не способна даже вызвать улыбку, а как раз "эффект на поверхности"; она рождена там, где проходит "граница между вещами и предложениями", где нет субстанциальной разницы между телегой из дерева и словом "телега". Здесь, как мы уже знаем, происходит "игра глагола": личности и свойства размягчились и распались, остались одни эффекты. Улыбка чеширского кота, способная оставаться после того, как исчезает сам кот, - это только "первое приближение" к изображению тех ситуаций, которые происходят "на поверхности". И Кэрролл, согласно Делезу, только вернулся к открытию стоиков: ведь в его книжке рассказано не о приключении, случившемся с Алисой, а об "алисином приключении"; Алиса как личность, как маленькая девочка, которая попадает в разные занимательные ситуации, в самом начале "распалась" как самотождественный субъект приключения, она "растворилась" в собственном приключении.

Это "растворение" (пусть в качестве художественного приема) стало возможным потому, что все переведено в пространство языка: предложения языка могут быть равно высказаны и о себетождественных субъектах-личностях, и о "весомых" вещах, и о "бестелесных" событиях. Язык как раз подобен тому гераклитову "огню", который способен принять в себя все это и породить все это. Но как?

События как поверхностные эффекты могут быть высказаны в предложениях. И здесь вступают в действие отношения (функции) предложения. Во-первых, денотация или индикация (то есть обозначение или указание) переводят "положение вещей" в "пространство языка", делают его осознанным и тем самым индивидуализируют. Общая форма этой операции обозначения (или, что то же самое, порождения "положения вещей" в качестве индивидов мира сознания) сама может быть выражена в предложении: "это - то" или "это - не то". Мы имеем здесь дело с пустой формой обозначения любого положения вещей. Когда такая операция произведена, то есть когда форма обозначения наполнена содержанием, тогда уже можно говорить об "истинности" или "ложности" предложения.

Во-вторых, высказывания выполняют функцию манифестации: они могут выражать желания и веру. И таким образом они тоже относятся к "положению вещей": это положение может быть желанным, или можно верить, что оно есть, или, наконец, коль скоро оно высказано, то в нем уже выражен определенный интерес высказывающего. Нетрудно понять, что манифестация предшествует денотации, она условие денотации. И потому Я выступает как "принцип всех возможных денотации" [1].

Третье отношение - сигнификация (приписывание значения), фиксирует связь слова с общими понятиями. Это очевидно при доказательстве и в обозначающих процесс доказательства ключевых терминах: "следовательно" или "поэтому". Если называние есть непосредственное отношение, то приписывание значений есть процедура косвенная, такая, которая организует связь с другими предложениями. Поэтому здесь можно говорить не об истинности или ложности (они связаны с называнием или обозначением непосредственно), а только об условии истинности выводимых предложений. Эти условия истинности не обязательно выполняются, всегда существуют возможности ошибки, и потому следствием доказательства может стать предложение ложное, такое, которое нельзя верифицировать; или же его следствием может стать несуществующее положение вещей. Несуществующее положение вещей, которое следует из доказательства, есть абсурд. Такая последовательность характеристик выстраивается, если рассматривать "пространство речи": здесь, в "говорении", манифестация и в самом деле предшествует денотации и сигнификации "по самой природе" речевых актов.

Но если мы не забыли уроков структурализма, то знаем, что есть и "другой порядок", порядок самого языка, который безразличен к существованию или не-существованию как субъекта, так и какого бы то ни было "положения вещей". Он, этот порядок, должен быть тем самым приписан Богу или Миру. Не означает ли это уже примата сигнификации над денотацией? Не предшествуют ли здесь некие значения называнию, в результате которых "всплывают" предметы? Если это так, то в рассуждениях, предпосылкой которых было "вынесение за скобки" всякого содержания, любой "онтологии", образуется порочный круг.

Чтобы преодолеть эту неприятность, считает Делез, к перечисленным выше трем отношениям придется добавить смысл - дополнительное, четвертое отношение, не сводимое ни к одному из предыдущих. Смысл выше истинности, поскольку смыслом обладают и ложные предложения. Но вместе с тем осмысленность - условие истинности: ведь бессмысленные предложения не могут быть истинными. Это требование безусловно, поэтому оно - "само по себе", оно образует некий "идеальный слой на поверхности событий". Смысл, как пишет Делез, "не сливается ни с предложениями, ни с их терминами, ни с объектом или положением вещей, обозначаемым предложением, ни с "живым", будь то представление или ментальная деятельность того, кто выражает себя в предложении, ни с понятиями или даже выражаемыми сущностями..." [1]

Можно сказать, что смысл "обладает иной природой", чем все вышеперечисленное, поскольку он не имеет "ни физического, ни ментального существования" [2]. Смысл аналогичен гуссерлевской ноэме:

например дерево (денотат предложения) можно сжечь, а вот со "смыслом дерева" этого сделать нельзя! К тому же у одного денотата может быть много смыслов (стандартный пример из логических рассуждений неопозитивистов: планета Венера - это "утренняя и вечерняя звезда"). Но существует смысл только в выражающем его предложении, хотя с ним не сливается. Он сразу и выражаемое в предложении, и выраженное предложением "положение вещей" (хотя с последним, кстати, тоже "не сливается" - ведь смысл определенного положения вещей - не то же самое, что само это положение вещей). Поэтому смысл - это "чистое событие" (феномен "совместного бытия" как такового). Событие, как нечто универсальное, всепоглощающее и всепожирающее, подобно огню в онтологии Гераклита, это мы уже знаем, может быть дано только в языке. Благодаря этому язык воистину всемогущ, как об этом говорит одна из притч Эзопа.

Таким образом, сознанию аналитика в языке открывается проблема дуальностей. Сама по себе в философии она отнюдь не нова: отношение материи и духа, природы и сознания - это та "архаическая" дуальность, в которой Делез обнаруживает новые нюансы, отбросив, в стиле позитивистской традиции, ее метафизическую составляющую. Здесь дуальности - это характеристики мира, "состоящего" из предложений и того, что этими предложениями выражается, а не из двух противостоящих друг другу или взаимодействующих друг с другом метафизических начал. Поэтому разделяет эти компоненты не пропасть, через которую сознание традиционного философа стремилось перекинуть мост (например, с помощью теории познания, которая призвана объяснить, как превращается объективная реальность в субъективные знания о ней), а тонкая пленка "поверхности", на которой они соприкасаются и в отдельных точках которой осуществляются переходы одного в другое. Если мы это поняли, то рассуждения Кэрролла, обыгрывающего альтернативу между "есть" и "говорить", между "кусочками вещей" и "кусочками Шекспира" (в "Сильвии и Бруно"), не будут вызывать только недоуменную гримасу [1]. Мы ведь не ощущаем никакого интеллектуального неудобства, когда читаем, слышим и сами произносим фразы, вроде: "при виде такого богатства у нее загорелись глаза", "печаль разрывает мое сердце", "его глаза метали молнии", и т. д. и т. п.? Так что Кэрролл, всего-навсего, чтобы акцентировать внимание на проблеме, выразил ситуацию в форме наглядного образа (кстати, очень близкого известной истории о Ходже Насреддине, который, признав законность требования торговца заплатить за запах шашлыка, которым пропитал бедняк свой кусок хлеба, посоветовал последнему заплатить торговцу звоном монет).

Так открывается в онтологии Делеза дуальность "причин и эффектов, телесных вещей и бестелесных событий. Но поскольку события-эффекты не существуют вне выражающих их предложений, эта дуальность переходит в дуальность вещей и предложений, тел и языка" [2]. Тому, кто привык рассуждать с позиций здравого смысла", для которого различие между "есть" и "говорить" не только очевидно, но и непроблематично, к этим словам Делеза придется добавить, что такой переход совершается только в пространстве всепоглощающего мира сознания: это в нем дуализм "вещественное - невещественное" (материальное - идеальное) совершенно равноправен дуализму "есть - говорить"; ведь все коллизии теперь развертываются "на поверхности языка"!

Оказывается, кстати, что "типов" дуальностей здесь намного больше, чем думала традиционная философия и чем предполагает "здравый смысл". Помимо первой дуальности - "причин и эффектов", "телесных вещей и бестелесных событий" [3], и второй дуальности - "тело и язык", "есть и говорить", проступает дуальность "вещь - предложение" и "событие - положение вещей". Специфические контуры этой дуальности обнаруживают себя посредством смысла. "В каком смысле?" - задаем мы вопрос, касающийся некоторых предложений. Это значит априори, что предложение, оставаясь одним и тем же, может обладать несколькими разными смыслами:

"На стороне вещей - физические качества и реальные отношения, задающие положения вещей, но есть еще и идеальные логические атрибуты, указывающие на бестелесные события. На стороне предложений имена и определения, обозначающие положение вещей, но есть еще и глаголы, выражающие события и логические атрибуты. С одной стороны, единичные собственные имена, существительные и общие прилагательные, указывающие на пределы, паузы, остановки и наличие; с другой - глаголы, влекущие за собой становление с его потоком взаимообратимых событий, и настоящее, бесконечно разделяющееся на прошлое и будущее" [1].

Таким образом, во-первых, в составе предложений имеются "имена субстанций" и "имена событий", "имена остановок" и "имена становления"; во-вторых, и это главное, предложение обладает двумя отношениями: "денотации" (обозначение вещей) и "выражения" (выражения смысла). Значит, дуальность, как пишет Делез, "сдвинулась внутрь предложения". Пример из "Алисы" проясняет то, о чем хочет сказать автор: когда графы решили передать корону Вильгельму Завоевателю, архиепископ Кентерберийский "нашел это благоразумным". Что такое "это"? Не очевидно ли, что "найти благоразумным решение графов" - не то же самое, что "найти червяка или гусеницу"? Слово "это", таким образом, здесь (как и везде) кардинально двусмысленно: оно не только обозначает нечто, существующее "на стороне вещей", но и выражает смысл другого (предыдущего) предложения. Оно, таким образом, и в самом деле находится "на границе": в первом случае оно связано с "говорением", а во втором - с "поеданием".

Теперь можно попытаться в общей форме ответить на вопрос, который не раз возникал уже в книге Делеза и раньше: что же такое смысл и где он "живет"? Поскольку положение "смысла" в дуальностях, о которых речь шла выше, так сказать, двойственно (он ведь сразу и "граница", и "сочленение" в этих дуальностях), то было бы странно не обратиться к парадоксам смысла, что и делает Делез в главе (в "серии"), специально посвященной этой теме. Первый из них - парадокс регресса. Суть его в том, что акт обозначения предполагает, что смысл уже понят, что он "налицо": "Смысл всегда предполагается, как только я начинаю говорить" [1]. Поэтому смысл в обозначающем предложении и не проговаривается эксплицитно. Однако смысл высказанного предложения может стать, и на этот раз вполне явно, объектом следующего предложения, которое, однако (точно так же, как и первое), предполагает неявно то, что является уже его собственным смыслом! Так возникает регресс подразумеваемого в бесконечность. Эта ситуация имеет место конечно же в составе языка: "...всесилие языка состоит в том, чтобы говорить о словах" [2]. Математикам (и логикам) эта ситуация известна как "парадокс Фреге".

Другой парадокс - "стерильного раздвоения". Он возникает при попытке избежать бесконечного регресса. Смысл можно "выделить из предложения" (этого конкретного, какого угодно, только "замороженного" на любой стадии процесса говорения) и рассматривать его как нечто самостоятельное. Но тогда оказывается, что его бытийный статус необычен: "Как атрибут положения вещей смысл сверх-бытиен". [3] Проще говоря, будучи выделенным, смысл не выражает ни определенного положения вещей, ни его отрицания - он безразличен по отношению к тому и другому. В грамматике этому соответствует глагол - он, так сказать, движение без движущегося, пламя свечи без свечи, улыбка чеширского кота, обретшая автономию от улыбчивого кота.

Третий парадокс смысла - "парадокс нейтральности". Смысл "как таковой" безразличен к тому, утверждает ли предложение нечто или отрицает это: "... предложения "Бог есть" и "Бога нет" должны иметь один и тот же смысл благодаря автономии последнего по отношению к существованию денотата" [4].

Вот как звучит у Делеза общий итог его рассуждений о бытийном статусе смысла: "Смысл безразличен к универсальному и единичному, общему и частному, личному и коллективному, а также к утверждению и отрицанию, и так далее. Короче, он безразличен ко всем оппозициям, потому что последние - только модусы предложения, взятые в отношении денотации и сигнификации, а не аспекты смысла, выражаемого предложением" [5].

И скорее в качестве дополнительной детали появляется еще один парадокс: "парадокс абсурда, или невозможных объектов". Если принять вышесказанное, то имеют смысл также и предложения, обозначающие несовместимые объекты. Но ведь это значит, что существуют предложения, для которых ни операция денотации, ни операция сигнификации невыполнима! Получается, что "эти объекты существуют без значения, то есть они абсурдны" [1]. Примеры таких объектов: непротяженная материя, квадратный круг, гора без долины. Это, как пишет Делез, "чистые, идеальные события, не реализуемые в положении вещей" [2].

Отсюда следует важное "онтологическое" заключение: есть бытие реального (материал денотаций), бытие возможного (форма значений) и "сверх-бытие" - то, что оказывается общим в реальном, возможном и невозможном. Признак этого последнего - на него не распространяется "юрисдикция" логического закона противоречия.

Так множества предложений группируются в разнородные "серии": серию событий и серию вещей, где эти события либо осуществляются, либо нет; серию обозначающих предложений и обозначаемых вещей; серию глаголов и серию существительных с прилагательными; серию выражений со смыслами и серию денотаций с денотатами. Из двух одновременных серий одна относится к означающему, другая - к означаемому. И между ними существует "зазор": означающая серия всегда богаче означаемой. Несоответствие между ними - источник "беспокойства", а субъект этого беспокойства - человек, поскольку он обладает языком как средством обозначения.

И тогда получается вот что: человек, так сказать, обречен на то, чтобы быть "революционером": к этому принуждает его "устройство" языка, его природная незавершенность. Поэтому безнадежно дело "тоталитаризма", который стремится к тому, чтобы любая ситуация была полностью "означена" как данность, представлена как идеал и потому законсервирована "раз и навсегда": такая надежда и эти стремления противоречат природе языка. Столь же безнадежно и дело реформизма, который надеется жить в ситуации перманентных мелких усовершенствований. Вполне логично, что Делез сближает (фактически отождествляет) ситуации в сфере экономики и политики с ситуациями в сфере науки: ученый-естествоиспытатель, коль скоро он пользуется языком, тоже создает "означающие серии" научных понятий и законов, которые всегда более богатых, чем означаемое, с которым он имеет дело в опыте.

Отсюда две равно ошибочных стратегии: "тоталитаристское" стремление подогнать эмпирические факты по мерке научных законов (некая аналогия прокрустовой операции "вытягивания" путников по мерке его ложа) или "реформистское" стремление постоянно изменять научную модель, сделав из нее что-то вроде безразмерных колготок.

Более адекватна позиция "революционера", который выступает как враг всякого существующего порядка: его мечта о "перманентной революции" есть само революционное действие, "сама реальность". Но, повторяю, корень, исток, база этой реальности, как считает Делез, - в языке, "революционер" (как в сфере политики, так и в сфере науки) в себе самом несет всепожирающий огонь неудовлетворенности любым "порядком", любым наличным состоянием; при этом силу ему дает уверенность, что его мечта осуществима наяву.

Человек, способный вопрошать, тем самым стоит "у истоков бытия": он, и только он, способен разыграть ту или иную "партию" бытия! Но условием реализации любой из таких "партий" является объективная возможность всякой "игры". Это "чистая возможность". Ее тоже можно определить как игру - но без правил, без цели, без выигрыша или проигрыша; здесь нет никакого распределения шансов, никаких различий между ходами, что можно было бы выразить в понятиях "удачного" или "неудачного" хода. Эта "вырожденная" игра целиком развертывается в пространстве "чистых сингулярностей", и поэтому место "смысла" здесь занимает "нонсенс", бессмыслица. Например, "пустое слово", парадоксальный элемент, с равным успехом может быть и "словом", и "вещью", и даже вообще быть лишенным денотата [1].

Но коль скоро предметный мир человека связан с вопрошанием, обращенным к бытию, то язык, как писал Хайдеггер, есть "дом бытия", а тайны этого "дома" весьма существенны для онтологии. Поэтому если парадоксы органично свойственны языку, то нельзя отмахиваться от них ссылками на то, что расселовского брадобрея в реальном мире не существует. Невозможное, которое существует только в пространстве языка (об этом свидетельствуют парадоксы) и на которое не распространяется логический закон противоречия (расселовский брадобрей, как и движущаяся точка, сразу и существуют, и не существуют "в одно и то же время и в одном и том же отношении"), может оказаться более фундаментальным, нежели действительное и возможное в пространстве предметного мира, если предметы этого мира возникают в результате сигнификации. Парадокс находится у истоков этого возникновения: ведь здесь рождается имя, которому не предшествует бытие именуемого как реального или хотя бы возможного. Уже после вступает в действие "здравый смысл", который стабилизирует изначальный поток, проводя отождествление нетождественного; в результате образуется и "вещь" как "то же самое", и самотождественное Я.

"Общезначимый смысл отождествляет и опознает так же, как здравый смысл предвидит. В субъективном отношении общезначимый смысл связывает собой различные способности души и дифференцированные органы тела в совокупное единство, способное сказать "Я". Одно и то же Я воспринимает, воображает, вспоминает, знает и так далее. Одно и то же Я дышит, спит, гуляет и ест... Язык невозможен без этого субъекта, который выражает и манифестирует себя в нем, проговаривает то, что делает. С объективной точки зрения, общезначимый смысл связывает данное разнообразие и соотносит его с единством конкретной формы объекта или с индивидуализированной формой мира. Я вижу, обоняю, пробую на вкус или касаюсь одного и того же объекта; я воспринимаю, воображаю и вспоминаю тот же самый объект... Я дышу, гуляю, просыпаюсь и засыпаю в одном и том же мире, так же, как я двигаюсь от одного объекта к другому по законам детерминированной системы" [1].

Но в этой сфере смысл "уже дарован" вещам мира языком. Для того чтобы добраться до истока, приходится разрушить и мир устойчивых, самотождественных предметов, и здравый смысл. Это можно назвать сумасшествием; но тогда следовало бы добавить, что сумасшествию генетически предшествовало становление "ума", его образование, его формирование. "На границе предложений и вещей", в той области, где обитает парадокс, ум и безумие встречаются друг с другом. Пытливый ум ребенка и шизофренический бред трудно различимы.

Делез считает, вопреки чуть ли не господствующей сейчас тенденции, что есть разница между изысками современных поэтов и художников (а также "детскими считалками"), с одной стороны, и шизофреническим бредом - с другой, что сходство между ними "внешнее" и "грубое". Но вместе с тем картина "нарастающей творческой дезорганизации" в современной культуре, которую он рисует в "Тринадцатой серии" своей книги, заставляет думать, что оно не так уж и "грубо", поскольку "язык шизофрении" для культуры оказывается изначальным! Не случайно английский язык характеризуется как "пищеварительный и экскрементальный", и не только в сказке Кэрролла, где, по мнению соотечественника Делеза (человека и в самом деле психически больного), Антонена Арто, "фекальность... присутствует повсеместно" [2]. На этом уровне, где все разорвано и смешано, где нет ни "глубины", ни "поверхности", смысл не живет. Но он рождается там, где возникает различие между "поверхностью" и "глубиной", где имеют место события и предложения, где возникают отношения обозначения, называния и "положения вещей", выражения (манифестации) и выражаемого. Кант и Гуссерль (определявший смысл как "ноэму акта"), по Делезу, скорее прикоснулись к проблеме смысла как такового, чем разобрались с нею. Они связывали порождение смысла с деятельностью трансцендентального сознания, каковое совпадало у них с понятием субъекта, сохраняющего свою идентичность. Поэтому и у того и у другого смысл принимается только как общезначимый, как "здравый смысл", который предстает как прирожденная способность. Отсюда следует вывод, что усматриваемые сознанием объекты возникают в результате бесконечного процесса идентификации. Но это, по мнению Делеза, "только рациональная или рационализированная карикатура на подлинный генезис, на наделение смыслом, который должен вызвать этот генезис посредством самореализации внутри серии; наконец, это карикатура на двойной нонсенс, который должен предшествовать дарованию смысла, выступая как квази-причина последнего" [1].

Делез скорее солидарен с Сартром, который ввел понятие безличного трансцендентального поля, не имеющего формы субъективной самотождественности. Оно не обладает характеристиками личности, не является ни общим, ни индивидуальным. Впрочем, Делез идет дальше, поскольку считает, что это трансцендентальное поле не может быть определено и как поле сознания. Казалось бы, учитывая сказанное несколько ранее о мире шизофреника, что этот мир больше подходит к роли первоистока смысла; правда, мир шизофреника все же остается миром сознания! Не потому ли Делез утверждает, что "все противоречит" подобному заключению? И в самом деле, сознание всегда "синтез объединения", оно предполагает наличие Я, "точку зрения Эго", а то трансцендентальное поле, о котором рассуждает Делез, не индивидуально и не лично. Единственное, что можно о нем сказать, это то, что оно является "источником сингулярностей", из которых возникают личности, тем самым предстающие как "самоактуализация" и "самоосуществление" этого поля [2]. Поэтому даже трансцендентализм Гуссерля представляется Делезу "метафизикой" того же типа, что и религиозное представление о Боге: предикаты Божества просто переносятся на человека, а Бог трактуется как отчужденный человек. Идее Делеза об изначальном "поле", по его собственному мнению, ближе "дионисийский" мир воли к власти, мир "свободной и несвязанной энергии": "Есть что-то такое, что ни индивидуально, ни лично, но сингулярно; что, в отличие от недифференцированной бездны, перескакивает от одной сингулярности к другой и бросает кость, делая всегда один и тот же бросок - заново построенный и расчлененный в каждом бросании. Это и есть дионисийская смыслопорождающая машина, где нонсенс и смысл уже не просто противостоят друг другу, а, скорее, соприсутствуют вместе внутри нового дискурса. Новый дискурс больше не связан определенной формой, но он и не дискурс бесформенного; это, скорее, дискурс чистого неоформленного. ...Субъектом здесь выступает свободная, анонимная и номадическая, сингулярность, независимо от материи их индивидуальности и форм их личности" [1].

Теперь обратимся к тому, как из того "поля", в котором наличествуют только "сингулярности", возникает "мир" и "индивидуальности" (которые, согласно мнению Делеза, от "мира" неотделимы). Это возникновение - "первый этап генезиса" [2]. Сингулярности, раз возникнув, способны становиться "сериями", обладающими свойством сходимости (если бы сингулярность таких "серий" не порождала, не было бы устойчивости, даже относительной). Среди сингулярностей есть такие, которые способны присоединять и осваивать (то есть определять в соответствии с собственными характеристиками) известное (конечное) число сингулярностей из множества, составляющего изначальный "мир". Так возникают "индивидуальности", вокруг которых образуется их специфический мир [3].

Поскольку Делез считает, что у самого мира нет возможностей формировать "потенциалы сингулярностей", надо полагать, что поле, которое такие потенциалы формирует, отлично от "мира", образующегося вокруг "индивидуальностей". Отсюда понятно, почему он считает, что "преобразующую силу можно признать в мире только за индивидуальностями, и то лишь на время - время их живого настоящего, относительно которого прошлое и будущее окружающего мира приобретают, наоборот, фиксированное и необратимое направление" [4].

Эти представления близки монадологии Лейбница. Однако у Лейбница "монады" - это своего рода "души" (во всяком случае, духовные сущности). У Делеза не совсем так, поскольку в приводимых им примерах и "грешный Адам", и "зеленеющее дерево" равным образом суть "образовавшиеся субъекты", аналитическими предикатами которых соответственно являются "быть грешным" и "быть зеленым"; так что среди равных друг другу индивидуальностей есть такие, которые, как мог бы сказать О.Хаксли, "равнее других".

Возникновение индивидуальностей вместе с коррелированными им мирами - это "первый уровень осуществления". Мир индивидуальности предстает как выражение этой индивидуальности, и поэтому является ее "принадлежностью" (а "событие" этого мира - "аналитическим предикатом субъекта"). Иначе говоря, совокупность "событий" и есть, так сказать, "субъект в действии".

На втором этапе осуществления образуются такие "монады", которые, будучи сконституированы таким же способом, как и все прочие, способны выйти за пределы "имманентной трансцендентности" (см. пятое из "Картезианских размышлений" Гуссерля) и сконституировать особого рода предмет - "другого субъекта", с его собственным "окружающим миром", причем отличные от него самого и его мира. Так появляются человеческие индивидуальности, "личности", Эго, которые отличаются от других тем, что содержат нечто "двусмысленное", источник "случайности", то есть являются причиной самих себя (causa sui). И в этом своем качестве "...личность - это Улисс, или Никто, собственно говоря. Она - производная форма, порожденная безличным трансцендентальным полем. А индивидуальное - всегда нечто, рожденное, подобно Еве из ребра Адама, из сингулярности, простирающейся по линии обычных точек вплоть до до-индивидуального трансцендентального поля" [1].

Пытаясь разобраться во всем этом, мы, опять же, ни на минуту не должны забывать, что анализ Делеза идет в пространстве образований языка, как его понимает структурализм; более того, в призрачном "мире" "различий самих по себе" и "отношений самих по себе". Поэтому и индивидуальность, и субъект, и личность, и дерево - это не объективные реальности, а идеальные образования, аналогичные математическим. Тогда мы сможем справиться и с переходом мысли Делеза ко второй стадии генезиса - стадии "статичного логического генезиса"; нас тогда не удивят первые строки "семнадцатой серии" его книги, в которых сказано:

в своем явном выражении в отношении своих телесных зон. Личности суть конечные синтетические предложения: конечные в своем определении, но неопределенные в отношении своего приложения. Индивидуальности и личности сами по себе являются онтологическими предложениями - личности основываются на индивидуальностях (и наоборот, индивидуальности основываются на личности)" [1].

В самом деле, почему бы и нет? Если перевести человеческую индивидуальность, как здравый смысл трактует это качество, в универсальное пространство языка, стерильно чистое и свободное от любых истолкований, то она моделируется в "аналитическом предложении", возможное содержание которого бесконечно. Что же касается "телесной зоны", то она, "в своем явном выражении", конечна, поскольку конечно, пусть и довольно велико, число живущих людей. То, что личности (конкретные человеческие личности), суть "конечные синтетические предложения", может быть подкреплено тем фактом, что исчерпывающая характеристика человека в принципе возможна только после его смерти, когда он совершил все, что смог.

Подобную же трактовку можно дать и определению "мира", которое мы находим у Делеза: "Мир уже охватывает бесконечную систему сингулярностей, прошедших отбор на схождение", а также: "мир может сформироваться и мыслиться только вокруг населяющих его и заполняющих его индивидуальностей" [2], как и прочим деталям той абстрактной онтологической картины, которую рисует Делез, время от времени прибегая к образам монадологии Лейбница [3]. Изначальны здесь в генетическом плане, как мы уже знаем, сингулярности, которым соответствуют неопределенные формы глаголов - "зеленеть" или "грешить". В "окрестностях" этих сингулярностей образуются объекты - дерево или Адам. Первое способно быть зеленым, второй способен быть согрешившим, и это уже "аналитические предикаты образовавшихся субъектов" [4]. Субъекты вступают в отношения: например, Адам съел яблоко с древа познания добра и зла. Все это, согласно Де-лезу, происходит на первой стадии осуществления, в пределах образования "монады" и ее "мира" (каковой, говоря словами Гуссерля, предстает как результат "имманентной трансценденции") [5]. На второй стадии происходит выход за пределы имманентного - к "окружающему миру", и к другим Я с их "мирами", входящими (как и мое собственное Я с моим индивидуальным миром) в общий "окружающий мир".

Наличие "доиндивидуального" пространства сингулярностей обеспечивает объективную основу такой трансценденции, поскольку сингулярность способна развертываться и в эту индивидуальность, и в другую (подобно тому, как общее уравнение канонических сечений при изменении коэффициента образует круг, эллипс, гиперболу, параболу и прямую линию).

"Следовательно, нужно понять, что не-совозможные миры, несмотря на их несовозможность, все же имеют нечто общее - нечто объективно общее, - что представляет собой двусмысленный знак генетического элемента, в отношении которого несколько миров являются

решениями одной и той же проблемы.......Значит, внутри этих миров

существует, например, объективно неопределимый Адам, то есть Адам, определяемый позитивно только посредством нескольких сингулярностей, которые весьма по-разному могут комбинироваться и соответствовать друг другу в разных мирах (быть первым человеком, жить в саду, породить из себя женщину и т.д.)" [1].

Так и личность "вообще" изначально - "Никто", "произвольная форма, порожденная безличным трансцендентальным полем" [2], а индивидуальное - нечто, рождающееся из сингулярности "трансцендентального поля".

Такова, в общих чертах, онтология Ж. Делеза - как я стремился показать, продолжающая структуралистскую (и еще более раннюю позитивистскую) традицию современной западной философии. Если теперь глазами Делеза посмотреть на историю философской мысли (точнее, на тот спектр онтологических учений, авторы которых не прошли горнило феноменологической критики, очищающей от метафизической скверны), то возникают "три образа философов". Наиболее архаичный (и вместе с тем наиболее популярный до сего времени) - это "образ философа, витающего в облаках", соединяющий в себе аскетический идеал и представление об особой, стоящий выше всего "земного", сфере мысли:


Подобные документы

  • Аналитическая философия. Феноменология и герменевтика. Философский мистицизм. Основные черты современной западной философии. Преобладание изучения жизни индивида над изучением больших человеческих общностей. Принципы феноменологии Эдмунда Гуссерля.

    презентация [306,5 K], добавлен 26.09.2013

  • Позитивизм. "Философия жизни" как оппозиция классическому рационализму. Экзистенциализм. Фундаментальная онтология Хайдеггера. "Философия существования" Ясперса. "Философия свободы" Сартра. "Бунтующий человек" Камю. Философская герменевтика Гадамера.

    курсовая работа [60,2 K], добавлен 17.12.2007

  • Общая характеристика современной религиозной философии, формы мировоззрения. Неотомизм – наиболее разработанная философская доктрина современной католической церкви. Синтез современной науки и религии в философии П. Тейяра де Шардена, суть его интуиции.

    реферат [27,6 K], добавлен 01.03.2012

  • Принципы позитивистской философии, ее оформление в самостоятельное философское направление в тридцатых годах XIX в. Характеристика этапов развития философии позитивизма. Отказ от метафизических наслоений в сфере науки. Зарождение логического позитивизма.

    контрольная работа [34,2 K], добавлен 26.10.2011

  • Краткая характеристика западной философии конца XIX-XX в. Основные положения и принципы постмодернизма, его положительные черты. Главные направления современной религиозной философии. Личная оценка высказыванию К. Маркса: «Религия - опиум для народа».

    контрольная работа [29,8 K], добавлен 12.02.2009

  • Основные этапы развития философии науки. Анализ и выявление идей и концепций, выдвинутых крупнейшими представителями философии науки, соответствующих этапу позитивизма и постпозитивизма. Основоположники позитивизма - О. Конт, Дж.С. Милль, Г. Спенсер.

    реферат [51,6 K], добавлен 09.11.2010

  • Становление и развитие неклассической философии и проблема нерационального и иррационального в философии XXв. Прагматизм. Экзистенциализм. Позитивизм, его разновидности, философская антропология. Интеграционные и националистические тенденции цивилизации.

    реферат [28,6 K], добавлен 20.06.2008

  • Философия ХХ века. Психоанализ Зигмунда Фрейда. Главные факторы, которые руководят и направляют психику человека. Стадии развития позитивизма. Проблемы современного постпозитивизма. Представители экзистенциализма XX в. Философия современного христианства.

    презентация [167,2 K], добавлен 04.06.2014

  • Причины возникновения антипсихологизма в логике, господство его парадигмы в философии логики ХХ века. Рациональное моделирование психологических процессов. Анализ концепций Д.С. Милля и Э. Гуссерля как типично психологистской и антипсихологистской.

    реферат [18,2 K], добавлен 13.02.2010

  • Любовь к мудрости. Краткий очерк истории философии. Философская картина мира. Философия человека. Философия деятельности. Философский плюрализм, многообразие философских учений и направлений. Практическая философия.

    книга [1,0 M], добавлен 15.05.2007

Работы в архивах красиво оформлены согласно требованиям ВУЗов и содержат рисунки, диаграммы, формулы и т.д.
PPT, PPTX и PDF-файлы представлены только в архивах.
Рекомендуем скачать работу.