История этических учений

1 Дхарма в самом общем виде означает "порядок", "норма", "закон" существования и развития как космоса, так и социума, а также совокупность "обязанностей" индивида. Объем понятия дхарма в социальном измерении включает аспекты и "религии", и "права", и "морали", но не исчерпывается ими и их, в свою очередь, не исчерпывает.

§ 1 "Ценности", блага и цели

В течение уже более чем двухсотлетнего существования научного изучения истории индийской философии индологи пытаются ввести соответствующий материал в рамки европейских философских категорий, и эти попытки не только неизбежны (индологи, как европейские, так и индийские, в отличие от "традиционных ученых" пандитов, являются носителями европейской философской культуры), но и плодотворны: изучение специфики той или иной философской традиции возможно по определению только в контексте универсального - иначе невозможно говорить и о самой специфике. Проблема только в том, насколько те общефилософские метакатегории, которые выбираются для форматирования неевропейского философского материала, данному материалу реально соответствуют, иными словами, насколько родовые признаки той или иной избираемой метакатегории обнаруживают свое присутствие в тех неевропейских понятиях, которые посредством нее обобщаются.

Последние по крайней мере шестьдесят лет индологи предпочитают обобщать то, что они считают основаниями индийской "практической философии" (учения о целях человеческого существования и средствах их реализации) через "ценности", "систему ценностей", "иерархию ценностей" и прочие понятия аксиологического ряда. Более того, практика "перевода" в эти понятия индийских идей и концепций успела стать настолько распространенной и общепринятой, что оказались общепринятыми и производные словосочетания: "индуистские ценности", "индийская аксиология" и т.п. При этом авторы работ по данной проблематике делятся, на мой взгляд, на две основные группы - те, кто считают нужным опираться на некоторые распространенные в современной философской культуре трактовки аксиологических терминов, и те, которые считают какие-либо обоснования употребления этих терминов в применении к своему материалу излишними. Начнем со вторых, поскольку их больше, чем первых, но ограничимся лишь несколькими показательными примерами.

Так, крупнейший современный американский историк индийской философии К. Поттер в своей фундаментальной статье, посвященной ньяя-вайшешике (из многотомной серии "Энциклопедия индийской философии", одного из лучших монументальных изданий за всю историю индологии) в разделе "Теория ценностей" без всяких оговорок обещает читателю, что после краткого резюмирования общеиндуистских воззрений он "обратится к специфическим теориям ньяя-вайшешики, относящимся к природе освобождения и к другим характерным предметам индуистской теории ценностей - таким, как карма и трансмиграция, способности йогинов и риши, проблема соотношения человеческой и божественной свободы (курсив мой. - В.Ш.), а также сравнительное достоинство различных путей к освобождению". В томе же, посвященном адвайта-веданте, Поттер включает в ведан-тийскую "теорию ценностей" закабаление в сансаре (в том числе все ее стадии: смерть, "восхождение" тонкого тела, рай и ад, "схождение" на землю, рождение, жизнь), освобождение от нее (мокша), роль действия в освобождении и четыре стадии жизни (ашрамы) .

Значительно раньше, чем Поттер, и более "заинтересованно" об индийской системе ценностей писал видный индолог-философ М. Хириянна, который специально занимался традиционной индуистской схемой четырех человеческих целей (purusartha), обозначаемых, как хорошо известно, в качестве прибыли (артха), чувственных удовольствий (кама), религиозной заслуги (дхарма) и "освобождения" (мокша). То, что дхарма и мокша как "высшие ценности" составляют основания индийской религиозной философии, Хириянна считает само собой разумеющимся, но он не оставляет без внимания и две первые. "Эти две ценности артхи и камы, - писал Хириянна, - ищут не только люди, но и все одушевленные существа. Различие состоит только в том, что если человек стремится к ним сознательно, то остальные существа инстинктивно. В этом различении мы и находим характеристическую черту пурушартх или "человеческих ценностей", т.е. то, что они представляют те цели, к которым человек сознательно стремится. Когда он к ним стремится по-другому, что иногда также бывает, они остаются ценностями, но перестают быть пуру-шартхами. Возможность стремиться к ним бессознательно обусловлена тем фактом, что человек сочетает в себе природу животного и самосознательного деятеля, иными словами тем, что он не только духовное, но и природное существо..." .

Третий пример дает нам А. Шарма, который является одним из признанных авторитетов в интересующей нас области и считает себя последователем Хириянны. Свое специальное исследование он начинает с перечисления основных словарных значений термина purusatha (по лексиконам М. Моньер-Вилльямса и Б. Апте), в которые входят: 1) человеческое усилие; 2) любой объект человеческого интереса; 3) любая из четырех перечисленных "человеческих целей". Шарма различает, далее (ссылаясь также на У.К. Смита) три возможных уровня объемов этих понятий (в сторону расширения): артху можно трактовать не только как "благополучие", но и как "экономические интересы", а также и как любое целеполагание вообще; каму - как, соответственно, "желание", "наполнение сексуальной, эмоциональной и артистической жизни" и как желание вообще; дхарму - как "нравственность", "правильное поведение" и долг как таковой; мокшу - как "спасение", "освобождение духа" и освобождение как таковое. Предложенная стратификация значений четырех "человеческих целей" резюмируется следующим выводом: "Эти четыре пурушартхи суть четыре класса ценностей, признаваемых в индуистской мысли, и потому они составляют основоположные строительные блоки индийской аксиологии"

Априорная и безоговорочная трактовка четырех "человеческих целей" как "ценностей" становится иногда и критерием классификации всех жанров древнеиндийских текстов. Например, у известнейшего ведолога и индолога Р.Н. Дандекара ценность дхармы "организует" класс текстов дхармасутр и дхармашастр, артхи - ту традицию, от которой сохранились "Артхашастра" и "Нитишастра", камы - тексты начиная с отдельных заговоров "Атхарваведы" и завершая "Камасутрой", тогда как ценность мокши разрабатывалась в философских сутрах и комментариях к ним .

Среди тех индологов, которые, рассуждая о ценностях индийских, пытались опереться на некоторые существующие европейские философские трактовки ценностей или, по крайней мере, признавали необходимость их учета, можно выделить Н. Никама. Осмысливая значение понятия purusartha, которое складывается из "человека" и "цели", известный исследователь и популяризатор индийской культуры в каждом из этих двух составляющих обнаруживает ценностное. Человек наделен ценностями по определению потому, что быть человеческой личностью - уже значит обладать ценностью. Что же касается цели, то она укоренена в желании, и здесь "мы можем сказать, что все (курсив мой. - В.Ш.) вещи имеют ценность, поскольку они непосредственно соотносятся с сознательным удовлетворением [желания] - все вещи, которые "желаемы" и все, которые "желательны". И то и другое суть ценности. Но индийская культура не совершает "натуралистической ошибки" и не говорит, что вещь "желательна", потому что "желаема".

В отличие от подавляющего большинства авторов Шанти Натх Гупта учитывает концептуальные проблемы с "индийской аксиологией", но пытается их обойти. Он открывает свою монографию "Индийское понятие ценностей" (1982) с уяснения значения слова "ценности" (по Оксфордскому словарю, согласно которому "ценность есть достоинство, полезность, желательность, а также качества, на которые опирается вышеназванное" ) и исторического экскурса в историю данного понятия в европейской философии, различая субъективистские концепции (определения ценности через психологические состояния индивидов у И. Бентама, Дж. С. Милля, Г. Сиджвика и Г. Спенсера) и объективистские (наиболее последовательная у Н. Гартмана, считающего, что ценности суть определенные сущности, в которых все сущее "участвует"), а также опыты разграничения ценностей "внутренних" и "инструментальных" (у В. Урбана) и прочие аксиологические дистинкции. Вывод, к которому приходит автор, казалось бы, не может оправдать название его книги: древние индийцы знали систему ценностей, но не знали самого понятия "ценностей" как такового. Поэтому "древнеиндийскую аксиологию" надо еще реконструировать. Первые ее признаки Гупта обнаруживает в "Миманса-сутрах" (I. 1. 1-4), где благо определяется как то, что приносит счастье (а потому критерием ценности выступает желательность или удовольствие, а ее основную сферу - в дискуссии представителей различных дисциплин знания о том, какая из четырех "человеческих целей" имела приоритет над остальными (в "Артхашастре", "Камасутре", дхармашастрах) и как возможна их гармонизация в случае "конфликта ценностей". Среди параллелей индийской аксиологии с западной Гупта выделяет совпадение индийских концепций со схемами Э. Шпрангера, который различал типы человека "экономического", "эстетического", "социального" и "религиозного", и с онтологической аксиологией Н. Гартмана - в том, что высшие ценности, духовные (дхарма и мокша) должны опираться на низшие, "материальные" (артха и кама) как на свой "онтологический базис" .

Как было уже отмечено, я ограничусь только несколькими экскурсами в "индийскую аксиологию". Для тех, кого интересует более полный объем исследований в этой области, можно назвать публикации классиков этой проблематики - уже названного М. Хириянны , Нагараджи Рао , Т. М. П. Махадэвана , У. Гудвина, известного индийского философа Г. Малкани , У. Тэтинена , - не говоря о многих других, у которых идея о том, что пурушaртхи составляют основание индийской аксиологии принимается не в качестве предмета обсуждения, но исходного пункта всех дальнейших рассуждений.

Понять тех, кто разрабатывал "древнеиндийскую аксиологию" и продолжает делать это в настоящее время, считая что в Древней Индии она была чем-то само собой разумеющимся, отчасти можно. Во-первых, сам термин "ценности" (английское values) является в современной философской культуре безусловно престижным, и потому тем, для кого индийская "практическая философия" значима, выгодно этот термин в применении к ней употреблять. Во-вторых, он становится и все более "обесцененным", так как уже давно проходит эпоху перехода из разряда философских терминов в строгом смысле слова в разряд "весомых" слов обыденного языка, а потому уже мало кто решится определить, к чему он может быть применим, а к чему не может.

В самом деле, для того, чтобы отнести к "ценностям" все перечисленное у Поттера, достаточно знать, что "ценности" - это вообще все престижное и "весомое"для человеческого существования, что предполагает, собственно говоря, и каждый нефилософ. Но индийской философией следует заниматься не только нефилософам, но и философам, а философ, окинув взглядом все перечисленное (напомним, что это "карма и трансмиграция, способности йогинов и риши, проблема соотношения человеческой и божественной свободы", а также и рождение, и жизнь, и смерть) согласится с тем, что перечисленное можно отнести к "теории ценностей" только в том случае, если аксиология для нас ничем не отличается от антропологии, предметом которой является "все". Если же этот философ имеет представление о собственно аксиологической литературе (первый по времени из известных нам экземпляров этой категории текстов - "Психологическое основоположение системы теории ценностей" А. Дёринга, изданный в 1892 г.), то он обратит внимание на то, что "теории ценностей" всегда предполагали в качестве отправного пункта исследование того, что такое сама "ценность" как таковая. А все те значимые предметы внимания индийских риши, которые перечисляет Поттер, ни в малейшей мере не предполагали теоретизирование на предмет ценностей (если он, конечно, не располагает такими памятниками, о которых индологи до сих пор еще ничего не слышали), как, впрочем, и само понятие "ценностей". Поттер, конечно, предполагает, что они могли бы быть таковыми для нас, но тогда об этом надо было бы прямо так и сказать, что для философии ценностей XX в. такие-то и такие-то соображения "индийских риши" о рождении, жизни, смерти и избавлении от всех них могут представлять интерес (в данном случае мы уклонимся от обсуждения того, так это или не так), но не приписывать аксиологические изыскания самим древним индийцам. Если же он полагает, что объем понятия "теория ценности" может никак не совпадать в Европе и Индии, но экстраполирует эту чисто европейскую философскую дисциплину на то, что к ней не имеет никакого отношения, то его позиция была бы равнозначна, да и то лишь приблизительно, утверждению, будто лингвистика может быть в одном случае наукой о языке, а в другом - самим языком... .

Однако в сравнении с хириянновским поттеровское представление о ценностях и даже о теории ценностей следует признать еще вполне "академичным". В самом деле, Хириянна предполагает, что человек может "стремиться к ценностям" не только сознательно, но и инстинктивно - подобно тому, как самец - к самке. А это означает, в свою очередь, что "ценностное", которое впервые появляется в истории цивилизации в псевдоплатоновском диалоге "Гиппарх" в соотнесении с понятиями прибыльного и благого (231е-232а), могло быть освоено еще задолго до появления человека любыми животными, которые стремились к устройству своего жилища (артха) и к совокуплению (кама). Разумеется, обсуждать правомерность хириянновского терминологического уравнения человеческие цели = ценности в рамках предложенного им "теоретического каркаса" представляется излишним.

Не излишним, однако, было бы рассмотреть осмысленность данного уравнения в случае с Шармой, который хотя и цитирует только что рассмотренные хириянновские "медитации" (отнюдь не возражая против них), все же начинает свои рассуждения с трактовки терминов. Шарма правильно воспроизводит три значения сложного слова purusa + artha в словаре М. Моньер-Вилльямса за исключением того, что первым по порядку и значимости его эквивалентом являются "объект человеческого (у)стремления" (которое, кстати, находит соответствие в палийском сложном слове purisa + atthika - "ищущий слугу"), затем - "одна из четырех целей существования" человека и лишь в последнюю очередь - "человеческое усилие или старание" . Как видим, данный ключевой для нашего обсуждения термин, который соотносим с purusa + kara ("человеческое усилие" - в противоположность судьбе ), ничего собственно аксиологического в себе не содержит. Как, впрочем, и его базовый компонент - многозначное слово artha, первичными значениями которого являются "дело", "цель", "прибыль", польза", "богатство", "вещь", "объект чувств", "значение" . Но даже при двух расширениях значения каждой пуру-шартхи (которые Шарма предпринимает, ссылаясь лишь на мнения своих коллег и полностью игнорируя первоисточники), переход от их значений к "четырем классам ценностей" и тем паче к "фундаментальным строительным блокам индуистской аксиологии" явно требует таких промежуточных звеньев, которыми он нас не обеспечивает. В самом деле, только нефилософ может отождествлять цели и ценности.

Анализировать безоговорочную "конверсию" жанров индийской литературы в категории ценностей у Дандекара смысла, вероятно, нет. Культурологи и религиеведы в философских материях обычно доверяют философам, а потому и претензии могут быть предъявлены преимущественно к последним.

Что касается Никама, решившего опереться на определенные трактовки "ценности" в европейской традиции прежде чем перенести их в Индию, то его стратегия сама по себе совершенно правильна. Дело, однако, в том, что он, во-первых, никак не задается вопросом о том, действительно ли индийцы аксиологически мыслили то, что он им приписывает, точно так же, как европейцы, и, во-вторых, принимает одну из трактовок ценностного в европейской философии, притом более чем проблематичную, за единственно возможную. Слово purusa означает только "человека", но никак еще не "личность", и потому приписывать традиционной индийской мысли положение И. Канта, сформулированное в "Основоположении к метафизике нравственности" (1785), согласно которому только личность имеет "ценность", тогда как вещи имеют лишь "рыночную стоимость", а аффекты души "аффективную цену", без обоснования того, что подобное положение новоевропейской философии у создателей схемы пурушартха уже было, мягко говоря несколько неосторожно. Относительно же уравнения "ценность = желательность" можно сказать, что оно как таковое явно расширительно.

Наконец, хотя Гупте кажется, что он достаточно надежно оборонил свое обоснование пурушартх в качестве "ценностей" историко-философскими аналогиями, они работают скорее против него, нежели за. Представить себе, что "аксиология" может быть там, где может и не быть самого понятия "ценности" - это то же самое, что допускать онтологию у того мыслителя, который и не думает обращаться к осмыслению сущего, а эпистемологию - у того, кто не ведает, что человеческое познание может предложить нам какие-либо проблемы. Можно, правда, наподобие мольеровского Журде-на, говорить прозой, не осознавая этого, но нельзя писать исследования о французской прозе, не отличая ее от поэзии. В этом и заключаются различия между тем, что Гупта хочет выдать за индийскую аксиологию, и аксиологией Э. Шпрангера и Н. Гартмана, которые строили свои вполне эксплицитные системы в полемике с конкурирующими и вполне эксплицитными трактовками ценности у десятка двух своих современников. Что же касается "вчитывания" аксиологической проблематики в начальные положения "Миманса-сутр", то просто трудно себе представить, за что он может здесь "зацепиться", поскольку речь идет о том, что дхарма есть такой "объект", признаком которого является побуждение к определенному действию (Миманса-сутры 1.1.2). Видимо, только за то, что он обозначен как artha - это дает Гупте повод для спекуляции о "целях" (о значениях слова artha см. выше), которые по умолчанию для него тождественны "ценностям"...

В итоге мы обнаруживаем, что известные нам попытки установить аксиологические основания индийской "практической философии", исходя из самой традиционной индийской понятийной номенклатуры, оказываются безосновательными. Предложенные Поттером в этом качестве мировоззренческие каркасы индуизма не имеют к "ценностям" никакого отношения, а пурушартхи, в которых действительно систематизируются основные, с индийской точки зрения, цели человека, никак не идентичны ценностям, поскольку относятся к иным в сравнении с ними измерениям интенционального человеческого бытия. Отсутствие индийского эквивалента философского понятия ценностей не покажется столь неожиданным, если учесть, что "ингредиенты" данного понятия в традиции европейской мысли кристаллизовались очень долго из констелляций и контаминаций экономически, эстетически и этически ценностного в контексте формирования персоналистической антропологии, пока не "склеились" термином "значимости" (Geltuntungen) у выдающегося немецкого философа Г Лотце (1817-1881). Будучи предельным, далее "неделимым" понятием, ценностине поддаются строгой дефиниции, но могут быть установлены в рамках наиболее глубинного уровня зна-чимостей (в сравнении с такими уровнями, как предпочтения и блага), соответствующих первым "энергиям" личности как "несмешанного", монадического субъекта, которые и конституируют его личностную идентичность как центра каждого субъективного мира. В самом деле, если предпочтения у меня могут быть идентичными с другими людьми, а в благах я могу быть с ними солидарен, то мои ценности я столь же мало могу разделить с кем-то, как за кого-то родиться или умереть. Правда, в отличие от лейбницевской монады, данная имеет окна в другие миры, но они открываются уже на уровне сообщения благ, на который далее опирается уровень коммуникации предпочтений. Поскольку же индийская философия не знала ни "значимостей" (которые отличны от "значений"), ни "уникального личностного бытия" (которое отлично как от безличного Духа, так и от безличных составляющих онтологически внешней для него психофизической организации), наши поиски в ней понятий ценностей вероятнее всего и в дальнейшем окажутся малоперспективными. Причина, обусловившая их "вчитывание" аксиологии в наследие индийской мысли, состояла во вторую очередь в апологетических задачах (представить древнюю индийскую философию ничем практически не отличной от современной западной), но в первую - в ошибке герменевтического характера, в допущении того, что мы можем пользоваться для описания традиционной индийской мысли любыми единицами современного европейского философского языка, не подвергая эту процедуру никакой историко-философской верификации.

1 Контаминации исследований политэкономической стоимости и философской ценности имели важнейшее значение для формирования европейской аксиологической рефлексии по крайней мере с эпохи Аристотеля до эпохи Адама Смита, и они не обнаруживают никаких аналогий в истории традиционной индийской мысли.

Сказанное не означает, что нам следует полностью исключить из нашего поля зрения любые параллели между тем, что считалось ценностным в европейской философской традиции и отдельными оттенками речи некоторых поздних индийских философов. Так, к примеру, здесь обращают на себя внимание интонации крупного индийского философа и эстетика Абхинавагупты (X-XI вв.), который писал о невыразимых эстетических эмоциях, связанных с "блаженством собственного сознания" и "нежных" потому, что они "окрашены" прежними любовными впечатлениями и другими чувствами (Ло-чана 1.4) , что ориентирует нас на очертания определенного (пусть для индийской мысли и маргинального) "субъективного бытия", которое способно было стать той почвой, в которой в принципе могло бы прорасти семя ценностного, если бы оно в нее попало. Речь идет о том, что сама идея ценности как таковая древними и средневековыми индийскими авторами не разрабатывалась, что соотносимые с ней проблемы не становилась у них предметом теоретизирования и что основы индийской практической философии были не аксиологичными.

Если же искать реальное, а не измышленное основание индийской "практической философии", то у нас есть значительно большее основание связать наши надежды с понятием "благо", которое было существенным для индийской духовной культуры. Среди многочисленных его эквивалентов выделим два.

Первый - sreyas (грамматически - сравнительная степень от "хорошего", т.е. "лучшее" ). В "Катха-упанишаде" царь смерти Яма наставляет юного брахмана-мудреца Начикетаса, стремящегося к истине, хорошо известными сентенциями, согласно которым "Одно - благое (sreyas), другое - приятное (preyas), и оба с разными целями сковывают человека. Тому, кто присваивает себе благое, будет хорошо (sadhu), а тот, кто выбирает приятное, отпадает от пользы. Оба эти - благое и приятное - приходят к человеку, и мудрый различает их, подвергая рассмотрению. Он предпочтет благое приятному, а глупый - приятное, прельщаемый приобретением и обладанием [удовольствий]" (II. 1-2). Слово sreyas, равно как и суперлатив nihsreyasa ("то, лучше чего ничего нет"), фигурирующий в споре богов о "превосходстве" друг над другом (Каушитаки-уп. 11.14), пока еще не стал философским термином (потому, что с ним еще не начали работать философы), но станет таковым спустя тысячелетие в брахма-нистской традиции, тогда как его буддийский лексический коррелят (пал. seyya) так и не выйдет за границы обычного разговорного языка .

Другое слово, kusala, претерпело судьбу прямо противоположную. В той же "Катха-упанишаде" оно означает искусность в постижении высшего знания (II.7), в еще более древней "Чхандогья-упани-шаде" - искусность во владении ритуальным песнопением удгитха (1.1.8) , но на этой "искусности" оно "застревает" и в последующей брахманистской литературе , в то время как в буддийских палийских текстах оно оказывается не только мировоззренчески, но и философски весьма нагруженным. У буддистов kusala также означает искусность, но одновременно выступает и полноправным представителем "блага" сразу в нескольких важных контекстах. Прежде всего это любое благое дело, которое противоположно неблагому . Далее, это все "благие качества", которые составляют правильное и добродетельное поведение и обобщаются как kusaladhamma (Сутта-нипата ст. 1039, 1078). Наконец, в палийских текстах функционирует формула 10 благих дел (dasakusalakamma), которая перекрывает всю программу классического буддизма как "практической религии": щедрость, соблюдение нравственных правил (sila), медитация, уважение к "высшим", внимание к их нуждам, передача другому своей "заслуги", радость из-за того, что "заслугу" получают другие, слушание проповеди учения Будды, сама проповедь учения Будды, устойчивость в правильных взглядах. Другие палииские тексты не оставляют сомнения в том, что указанные 10 благих дел непосредственно соотносимы с системой 10 "компонентов нравственности" (dasasila). Три "корня блага" являются отрицанием трех "корней неправедности": алчности, ненависти и "ослепления", (Маджджхима-никая 1.47, 489 = Ангут-тара-никая I. 203 и т.д.). Симметрично все неблагое обобщается термином akusala (Дигха-никая 1.37, 163 и т.д.). Так, в "Сангити-сутте" 10 благим делам (другой список) противопоставляются 10 неблагих дел (dasa akusala kammapatha), начиная с нарушения закона ахимсы и завершая культивированием неправильных взглядов (Дигха-никая III. 269).

Сказанного, как представляется, достаточно (а перечислены были далеко не все пассажи, содержащие kusala), чтобы убедиться в том, что kusala является устойчивым термином (со всеми признаками именно термина, а не просто популярной лексической единицы), который смело можно считать основным эквивалентом "блага" в классическом буддизме и который обобщает важнейшие понятия этики (нравственное поведение), "сотериологии" ("заслуга" и ее передача) и даже основные составляющие буддийской религии как таковой (вплоть до проповеди учения Будды и ее рецепции). Тем не менее "учение о благе" гораздо менее популярно в качестве основания индийской "практической философии" и у индийских и у европейских авторов, чем чуждое индийской мысли "учение о ценностях".

1 Термин сотериология в применении к индийским религиям мы вынуждены употреблять в кавычках потому, что они не знают "учения о спасении" в собственном смысле, так как не знают учения о грехопадении человечества и той бездне, из которой человек не может никоим образом выбраться собственными средствами, включая даже такие, как "правильное знание". Выход из мира страдания и сансары обозначается как "освобождение", но передавать эту направленность индийских религий в качестве "эмансипизма" мы никак не можем, хотя бы уже из соображений стилистического характера.

В итоге у нас остаются две категории "практической философии", которые можно заложить в основы Индийской этики, не обращаясь к той, которая не имела там реального "местожительства". Ими оказываются блага и цели.

§ 2 Границы этического

Однако и в рамках рассмотрения не только оснований этики, но и собственно этического наблюдается та же самая процедура некритических интерпретаций. Ограничимся несколькими примерами. Из трех способов достижения "освобождения" в "Бхагавадгите" второй, называемый карма-йога, трактуется как непосредственно этический, хотя на деле он означает только то, что адепт, действуя, не должен ожидать плодов от своих действий потому, что в противном случае он привязывается к "своему", к "самости" и увязает вследствие этого в состоянии сансары - перевоплощений и страдания. В этой практике нет никакой интерсубъективности, никаких оценок ни своих, ни чужих действий, но есть лишь определенная "технология" достижения "устраненности", не имеющей ничего общего с моральным идеалом, а потому и рассмотрение ее в качестве этического никак не является оправданным. Еще чаще в качестве своего рода этической проблемы рассматривается сама оппозиция сансары и нирваны в буддизме. Но "устранение" первой (означающей перевоплощения) и, соответственно, осуществление второй (означающей уничтожение возможности их воспроизведений) никак нельзя считать собственно этическими, так как и сансара и нирвана в буддизме суть состояния существования "анонимной" психофизической организации А и не-A, различие между которыми определяется "волнением" и "успокоением" - понятиями вполне внеэтическими. Путаница понятий обнаруживается и при обобщении индийской мысли в целом. Например, когда известный религиевед ставит вопрос о возможности противопоставления друг другу "онтологического и этического мистицизма" в Индии, он не учитывает того, что "индийского этического мистицизма" вообще быть не может. Индийский мистицизм есть "снятие" этического, так как последнее возможно лишь в том пространстве интерсубъективности, которое индийским мистицизмом в первую очередь и преодолевается.

Сказанное никак не означает, что карма-йога или переход из сансары в нирвану (равно как и осознание их глубинной тождественности, на которой настаивает буддизм махаяны) или индийский мистицизм не представляют интереса для современного этика - напротив, он вполне может оценить их содержание с точки зрения своей философской специализации. Он только не должен приписывать свое этическое прочтение этих проблем самим "традиционным индийцам", которые рассматривали их по-другому. Именно вследствие этого смешения горизонтов и появляются диссертации на темы "Этика адвайты" или статьи типа "Этические теории Рамануджи", "Джайнская социальная этика" или "Этика философии санкхьи" .

Итак, наша идея предельно проста: то, что мы можем трактовать, не занимаясь модернизацией, в качестве этического в индийской мысли, должно соответствовать этическому в общефилософском смысле, но соответствовать в самих памятниках этой мысли, а не вследствие нашего "вчитывания". Каковы же самые общие границы этического в европейской философской традиции, которые могут быть его границами и в применении к Индии, как и любому другому региону? Ограничимся мнениями лишь трех философов, деятельность которых составила три решающие вехи истории этики.

Аристотель, создатель этики как философской дисциплины, в "Большой этике" подвергает критике рассуждения о добродетели Пифагора за отождествление ее с числами, Сократа за отождествление со знанием и Платона за отождествление с абстрактным высшим благом, считая критерием правильной постановки вопроса о природе "этических проблем" выяснение того, частью чего является этическое. Этика для Аристотеля - составная часть политики, поскольку действовать в общественной жизни можно, только обладая определенными "этическими качествами", что означает быть человеком достойным. Быть же достойным - значит обладать добродетелями. Поэтому этика - как наука о добродетельном поведении - входит в политику не только как ее часть, но и как ее начало. Первейший же предмет этики есть высшее благо, но не абстрактное благо человеческое, благо в общественной жизни (1181а 24-1182b 5) .

Обратим внимание на то, что статьи, посвященные рассмотрению джайнского мировоззрения с точки зрения современной социальной этики или философии санкхьи с точки зрения этики или философии религии вполне правомерны и представляют не малый интерес.

Кант в Предисловии к "Основоположению к метафизике нравственности" (1785) также подвергает критике современную ему этику, в первую очередь "общую практическую философию" X. Вольфа, за то, что в ней "чистые" принципы нравственного действия не отличаются от "эмпирических", и он резко заявляет, что "практическая философия", не различающая мотивы наших действий, не заслуживает и названия философии. Этика есть учение о нравственности, теоретическая часть которого (отличаемая от эмпирической - практической антропологии) соответствует морали, а ближайший предмет ("очищенный" от всего эмпирического) - понятиям долга и нравственных законов. То, что есть "морально доброе", должно быть не просто сообразно нравственному закону, но должно осуществляться именно ради него, а общая задача "Основоположения" - это отыскание и установление "высшего принципа моральности" .

Дж. Мур в Principia ethica (1903) снова подвергает критике всех своих предшественников - на сей раз за то, что они, будучи несомненно правы в том, что предметом этики является хорошее поведение, не пытались предварительно ответить на вопросы, что есть сами "добро", "зло" и "поведение". Этика есть наука об этических суждениях, а именно тех, которые содержат термины "добродетель", "порок", "долг", "обязанность", "правильное", "добро" и "зло", являются оценочными и содержат обсуждение человеческого поведения, которое составляет их самый общий и "интересный" предмет. Первая же задача этики, состоит в выяснении вопроса "Что есть добро?", но не через перечисление соответствующих объектов, а через выяснение общей "простой сущности" добра (которое, наряду со злом, является единственным "атомарным" предметом мышления, относящимся к этике), могущего быть заложенным в обоснование отдельных суждений о нем.

В итоге и в "политической этике" Аристотеля, и в "критической этике" Канта, и в начальной метаэтике Мура общее предметное ноле этического совпадает и может быть определено как теория нравственности, ключевыми референтами которого являются "добро" и "зло", нравственное долженствование, а также добродетели и их противоположности, тогда как основание этического совпадает с границами "человеческого высшего блага". А если это так, то и границы этического в Индии, как и везде, должны быть определены в этих широких, но все же вполне определенных рамках, ибо "индийское этическое" и "этическое вообще" должны соответствовать отношениям вида и рода, а не (пользуясь индийским же примером) коровы и лошади.

Очертив область этического в применении к Индии (как и к любому другому региону), нельзя обойтись и без ее стратификации. Словосочетание этические учения, историческому разъяснению которого на материале различных эпох и культур и посвящено настоящее издание, является в языке нашей культуры амбивалентным, законно включая в себя как этическую дидактику, так и этическое теоретизирование. В исторической перспективе между ними существует то взаимоотношение, что если первое присутствует почти во всех развитых культурах и почти всегда, то второе далеко не во всех и начиная только с определенного времени. В некотором смысле этическое теоретизирование в сравнении с этической дидактикой является мыслительной реальностью второго порядка и соотносится с ним примерно так же, как языкознание с языком, поэтика с поэзией или эстетика с памятниками искусства. И подобно тому, как языкознание, поэтика или эстетика необходимо предполагают уже наличными язык, поэзию и памятники искусства в качестве своих предметов, но последние как таковые еще никак не гарантируют того, что они станут предметами теоретизации (доказательство чему - вся история культуры), так и этика - одна из областей философского дискурса - появляется лишь там и тогда, где и когда складывается этот дискурс как таковой. С другой стороны, подобно тому, как язык, поэзия и искусство никоим образом не перестают развиваться с появлением соответствующих теоретизирований, но сосуществуют с ними параллельно, этическая дидактика также никоим образом не перестает "плодоносить" после появления первых ростков соответствующего теоретизирования. В Индии разрабатывалось и то и другое, и потому мы также вправе рассматривать эти линии этической мысли параллельно, что, однако, не следует абсолютизировать. Однако прежде обратимся к их наиболее распространенным оценкам.

§ 3 Оценки "извне" и "изнутри"

Этическая дидактика в индийских религиях (атеистического нравственного сознания в Индии мы не знаем - знаем только безнравственное - см. ниже) и этическое теоретизирование как одна из областей индийского философского дискурса оцениваются как нельзя более различно.

Так, уже начиная с А. Шопенгауэра, открывшего по-существу индийскую мысль для европейцев, и с его последователя П. Дойссена,

О параллельности безусловной речь не может идти потом), что, во-первых, второе по определению, как было выяснено, появляется после первого, а не одновременно с ним и, во-вторых, эти линии отчасти и пересекаются, так как этическое теоретизирование везде (следовательно, и в Индии) было не только самоцельным, но имело и духовно-практические задачи открывшего ее в определенном смысле для неоиндуистов, стало распространяться мнение, будто именно религиозная мысль браминов заложила самое глубокое из известных в мире оснований нравственности и альтруизма уже в те древние времена, когда один из них, великий мудрец-риши Удалака Аруни провозгласил знаменитое "великое речение" (махавакья) "Ты еси То" (Tattvam asi), означавшее, что все существа, населяющие мир, находятся в абсолютном бытийном единстве как искры единого пламени или капли единого океана и лишь неведение относительно этого факта ответственно за их обособление друг от друга и Всеединого и все следующие из этого обособления страдания и неприятности . Последователями Шопенгауэра и Дойссена были такие несхожие мыслители, как философствовавший мечтатель Г. Гecce и искуснейший стратег от религии Свами Вивекананда. Да и в настоящее время представление о том, что

1 Согласно Шопенгауэру тот, кто освоил "Ты еси То", уже причастен при соприкосновении с любым живым существом добродетели. - Шопенгауэр Л. О четверояком корне достаточного основания. Мир как воля и представление. Т. 1. М., 1993, С. 469. В специальной работе "Обоснование морали" он утверждает, что данная формула есть основа сострадания как подлинной, т.е. неэгоистической, праведности. В поддержку этого заключения он ссылается на "Бхагавадгиту" XIII. 27-28, где говорится о том, что тот, кто видит как Бхагават (Кришна) пребывает во всех существах, не может причинить себе вреда и достигнет высшей цели. - Schopenhauer A. Samtliche Werke. Herausg. von P. Deussen. Bd. 3. Miinchen, 1912. S. 741-744. П. Дойссен развил "этическое прочтение" этой формулы Упанишад у Шопенгауэра в специальной речи, прочитанной в 1893 г. в Бомбее и в личной беседе с Вивеканандой в 1896 г. См.: Hackei P. Schopenhauer und die Ethik des Hinduismus // Saeculum, 1961, Bd. 12, S. 389.

2 Так, в одном из писем 1948 г. писатель утверждал: "С индийской точки зрения, то есть с точки зрения Упанишад и всей добуддийской философии, мой ближний - это не только "человек как я", но есть я, он есть нечто единое со мной, ибо отделять его от меня, "я" от "ты" - это обман, майя. Этим толкованием также полностью исчерпывается этический смысл любви к ближнему. Ибо тому, кто уже постиг, что мир есть Единство, ясно и так, сколь бессмысленно, когда отдельные части и члены этого целого причиняют друг другу боль". Семь лет спустя в другом письме он признавался, что после того, как отошел "от всех конкретных религий", мысль о Единстве всего сущего и связанная с ней идея переселения душ для него "не вера, но образ, необычайно плодотворный, святой". - Паломничество Германа Гессе в страну Востока. Вступит, статья / Сост. и примеч. Р.Г. Каралашвили / Пер. с нем. М.С. Харитонова // Восток - Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М., 1982, С. 219.

3 В лекциях Вивекананды в Америке и Англии "Карма-йога" (1893-1896) неоиндуистский миссионер "успокаивал" свою западную аудиторию тем, что даже персоналист, живущий бескорыстно, способен реализовать высший нравственный идеал, пусть этот идеал и противоречит его "ограниченным воззрениям", связанным с верой в свое индивидуальное "я". Оказывается у того, кто совершенно бескорыстен и не думает о себе, его "я" постепенно "растворяется", пока не "растворится" окончательно и таким образом реализуется "религия веданты". В другой раз Вивекананда учил, что Упанишады наставляют о том, что причиной ненависти и равнодушия людей друг к другу является невежество, а "плодом близкого знакомства" - любовь. В "доказательство" этого он ссылается на современную ему наук), которая "подтверждает" мысль Упанишад следующим образом: "Весь мир предстает как единая масса, океан материи, в котором вы да и я суть лишь имена крошечных сгустков и завихрений, не более. Но с точки зрения сознания этот же мир - всеобъемлющий океан мысли, в котором вы и я - точно такие же маленькие сгустки и завихрения. А дух, застывший в неподвижности, неизменен. Этот дух и есть Единый Неизменный, Неделимый и Однородный Атман". - Свами Вивекананда. Практическая веданта. Избранные работы. М., 1993. С. 80-81, 377. именно индуистский панэнтеизм наилучшим образом гарантирует основания нравственности, считается непроверяемым положением как неоиндуистов, так и многих "неформальных" почитателей индийской мудрости. Еще более высоко оцениваются нравственные достижения буддизма, который в очень широком диапазоне его почитателей - от культуролога и историософа А. Тойнби до активиста современного "суперэкуменизма" Г. Каурда - противопоставляется христианству как религия этическая религии догматической (со всеми, разумеется, вытекающими из этого противопоставления недостатками христианства и преимуществами буддизма). Более того, уже с начала научной индологии и нередко даже в современную эпоху классический буддизм оценивается не столько как религия, сколько как вид духовной терапии, основной составляющей в котором было именно нравственное учение, буддизм же махаяны - как религия космического сострадания.

Что же касается существования в индийской философской традиции этики как специальной области философского дискурса, то оно, напротив, неоднократно подвергалось решительному отрицанию. Американский индолог Э. Хопкинс, автор одной из наиболее авторитетных монографий по этической мысли Индии, писал, что нравственность, ее происхождение и выражение в различных предписаниях слишком часто принималась за нечто данное, чтобы стать предметом обсуждения в традиционной индийской мысли, а также, что изучение этики как таковой не привлекало в Индии внимания ни юриста, ни философа. Известный историк индийской философии П. Раджу констатировал отсутствие общего интереса к этической проблематике как таковой в индийской философии, а Н. Дэварад-жа - практически полное отсутствие какой бы то ни было значимой этической теории в индийской мысли. По мнению Дж. Маккензи (считающего теперь, что индуизм открывает значительно лучшие перспективы для "глобальной этики", чем христианство, учившее всегда господству человека над природой ), предмет нравственности не был в Индии отдельным объектом философского рассуждения, а Г. Панде отмечал, что индийцы уделяли внимание лишь практическому культивированию нравственных принципов, не делая их предметом рационализации .

Этим негативистским оценкам индийской философской этики иногда противостоят умеренно оптимистические позиции. Так, X. Бхаттачарья, признавая, что этика действительно не стала обособленной областью индийской философии, отмечает, что в этом отношении она вовсе не была исключением, так как, возможно, только логика стала в Индии со временем единственной "обособленной дисциплиной" (в отличие от философской психологии и многого другого, что всегда было заключено в целое индийской религиозно-философской мысли). Признает Бхаттачарья и то, что для этики в Индии было много мировоззренческих "сдерживаний", например, учение адвайта-веданты о нереальности отдельного "я" (которое реально только с "конвенциальной" точки зрения, что для этики не совсем годится), общеиндийское учение о карме, налагавшее серьезные ограничения на свободный выбор индивида в настоящей жизни (отягощенной "долгами" всех предшествовавших), или индийский "теизм", который приносил свободу ограниченного индивида в жертву свободе "неограниченного" Бога. Однако сам факт развития этической мысли даже при указанных "сдерживающих факторах" свидетельствует о том, что последние не были для нее столь фатальны, как полагают многие историки индийской философии.

Как было уже отмечено некоторыми внимательными авторами, "глобалисты" были бы значительно последовательнее, если бы возложили ответственность за "антропоцентризм" (в данном случае мы отвлекаемся от корректности самого их обвинения по существу) на иудаизм, так как те стихи Библии, которые их не устраивают по преимуществу (прежде всего И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими , и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися на земле (Быт 1, 26) - появились на свет задолго до христианства и в настоящее время почитаются иудеями, но они не решаются делать этого по соображениям "политкорректности".

Обе эти позиции оказываются при обращении к первоисточникам некорректными. Можем сказать заранее, что источники позволяют скорректировать как неудержимый оптимизм в связи с нравственной составляющей индийских религий, так и неограниченный пессимизм в связи с местом этики в индийском философском дискурсе. Но прежде обратимся к самим этим источникам.

Индийская этическая дидактика будет рассмотрена в трех форматах. Вначале мы рассмотрим основные перечни и схемы нравственных добродетелей, которые были предложены брахманистской, джайнской и буддийской традициями, затем обратимся к тем из них, которые следует считать ключевыми для всех трех, и, наконец, к нравственным афористическим сентенциям и дидактическим нарра-тивам, имевшим проповедническое назначение. Только после этого мы сможем осмыслить то место, которое нравственное занимало у брахманистов, джайнов и буддистов в общем контексте соответствующих религиозных мировоззрений и духовных практик. Рассматривая же этическое теоретизирование, мы будем исходить прежде всего из стадиально-типологических различий в самой тематизации этического у первых философов Индии и в последовавшей индийской философии, которые определяются трактовкой "высшего человеческого блага" (см. § 2). К этическому теоретизированию будут отнесены все доступные нашему наблюдению опыты тематизации этических реалий в индийской философии и их проблематизации, за которыми последуют некоторые сопоставления достижений индийской рефлексии с параллельными схемами европейской этической мысли и степень их востребованности для современной философской этики.

Глава II

ЭТИЧЕСКАЯ ДИДАКТИКА

§ 1 Аретология индийских религий

Один из первых перечней добродетелей в брахманистской мысли представлен уже в "Брихадараньяка-упанишаде" (ок. VIII-VII вв. до н.э.), где царь всех созданий Праджапати завещает своим сыновьям - и богам, и людям, и демонам - три "заповеди": подавление страстей, подаяние бедным и сострадание ко всем (V.2). В наиболее популярном памятнике дхармашастр "Законах Ману" (ок. I-II вв.) в число десяти компонентов дхармы включаются мужество, терпение, самоконтроль, честность, чистота, обуздание пяти чувств, благоразумие, стремление к познанию, правдивость и негневливость (VI.92). Список добродетелей несколько более позднего текста того же жанра "Яджнявалкья-смрити" включает ненасилие, целомудрие, обуздание чувств, щедрость, милосердие, сдержанность и терпение (1.122), а другой перечень того же текста позволяет считать, что правдивость, честность, негневливость, скромность, чистота, рассудительность, твердость и самоконтроль, наряду с обузданием чувств и достижением истинного знания, составляют дхарму (III.66).

десь и далее мы предпочитаем словом брахманизм обозначать не только вторую стадию магистральной религиозной традиции Индии, которая следует за ведизмом и предшествует индуизму, но все три. При этом мы руководствуемся "конвенциональными" соображениями, удобством рассматривать континуально то, что на деле стадиально различимо - для включения в общий традиционный блок разновременных феноменов мысли (чтобы не делать каждый раз терминологических оговорок). Современная индология правомерно различает хронологически ведизм как религиозное образование, датируемое в целом с середины 2-го тыс. до н.э. по VIII в. до н.э., брахманизм - как религиозное пространство с VIII по II вв. до н.э. и, наконец, собственно индуизм - с указанного времени по "высокое средневековье" и даже современный индийский традиционализм. См., к примеру: Алъбедилъ М. Брахманизм. // Индуизм. Джайнизм. Сикхизм: Словарь. / Под общ. ред. Альбедиль М.Ф. и Дубянского A.M. M., 1996, С. 81-82. Хотя обычно в качестве различительных признаков этих трех стадий приводятся соответствующие приоритеты в пантеоне, культе и мировоззренческих моделях, соотносимые со степенью контактов между индоариями и местным этническим субстратом Индии, которые действительно находились в состоянии эволюции, общекультурологическое их различение предполагает и нечто другое. Ведизм можно условно охарактеризовать как дорефлективную, "народную" религию индоариев, приоритеты которой еще не были эксплицированы теоретиками жреческих школ, брахманизм - как, соответственно, религию, "созданную" ими (отчасти подобно тому, как язык санскрит был "создан" грамматистами), - в качестве основополагающих парадигм которой были выделены признание сакральности текстов Вед и Брахман, опирающихся на них ритуального и гностического преданий, а также варновых границ между членами "арийского социума", индуизм - как кодификацию норм ритуально-социального поведения всего населения Индии, включая и то, которое находилось за границами деления на четыре варны. С точки зрения религиеведения принципиально важно, что только индуизм обнаруживает слабые, но реальные черты прозелитичес-кой религии (явное влияние миссионерских религий джайнизма и буддизма), о чем свидетельствуют некоторые эпиграфические и другие памятники, начиная со знаменитой Беснагарской стелы, посвященной обращению в вишнуитский культ Бхагавата грека Гелиодора (II в. до н.э.) и продолжая "индуинизацией" Юго-Восточной Азии, а затем и Непала.

Составитель "Гаутама-смрити" считает важнейшими добродетелями милосердие ко всем существам, терпение, отсутствие враждебности, целомудрие, умиротворенность, благожелательность, равнодушие к почестям, отсутствие алчности (VIII.22 - 24). Еще более полный "аретологический" список знаменитой "Бхагавадгиты" включает бесстрашие, сдержанность, совершение жертвоприношений, изучение Вед, аскезу, честность, ненасилие, правдивость, безгневие, отвержение всего мирского, умиротворенность, отсутствие зависти, милосердие, отсутствие алчности, мягкость в обращении с другими людьми, скромность, "устойчивость", энергию, незлопамятность, мужество, чистоту, незлобивость и скромность (XVI. 1-3) .