Большинство собственно лингвистических предпосылок, заключающихся в использовании языка для целей воздействия, лежат в сфере устройства языковой системы, ориентированной на основную функцию языка - быть средством общения между людьми.

Общим местом во взаимоотношении «язык-идеология» является то, что все верования, в том числе и идеологические, формулируются средствами естественного языка. Логическим следствием этого является тот факт, что идеологические пропозиции могут конституировать значения фраз, предложений или дискурса естественного языка [ван Дейк 2000:55]. Члены группы, формируя групповую идеологию, выбирают прагматически значимые и подходящие пропозиции и используют их в качестве семантической репрезентации дискурса. Ван Дейк выделяет три уровня верований: фундаментальные; частные, ситуативные; особые.

Контекстуальное ограничение при прямом выражении общих положений идеологии сужает высказывание до уровня дидактического дискурса или пропаганды или превращает его в элемент дидактического дискурса, в котором пропагандируемое подвергается реципиентом сомнению. В каждодневном дискурсе у коммуникантов, которые представляют определенные группы, нет необходимости выражать свое идеологическое мнение другим членам группы, так как оно разделяется членами группы и является само собой разумеющимся.

Любая общественно-политическая система, в основе которой лежит замкнутая, неразвивающая картина мира и имеется соответствующая этой картине мира иерархия культурных ценностей, обязательно формирует свой язык, фиксирующий в значениях своих единиц эту картину мира и навязывающий ее сознанию людей [Bergsdorf 1991:34].

Идеологический дискурс - это изначально групповой дискурс, фокус семантического внимания которого неизбежно смещается на характеристики групп, находящихся в идеологическом конфликте. Языковые пользователи, являющиеся членами группы, в случаях актуализации идеологического содержания (в процессе обучения, привлечения новых членов или пропагандистского воздействия) склонны фокусировать внимание на пропозициях, преувеличивающих различие между группами, равно как и на пропозициях, в которых обнаруживаются типичные категории групповых схем (критерии членства, типовые действия, цели, нормы, ресурсы и пр.) [ван Дейк 2000:59].

Р. Ратмаейр [Rathmayer 1990], анализируя дискурс времен правления коммунистической идеологии в России, считает, что текст, релевантный в политико-идеологическом плане, был важен сам по себе, так как имел определенную тематическую заданность, был ритуальным текстом (как, например, средневековый). Допускалось только буквальное цитирование, так что роль говорящего как автора текста сводилась практически к нулю.

Идеологический язык имеет двойную природу: он выражает и передает идеологическую мысль, он манипулирует ею и оказывается объектом манипуляции. «Существуют специальные «языки идеологии», каждый из них представляет собой целостную закрытую систему значений и ценностей, претендующую на истинность. Идеологии, будучи структурами мифов, устанавливают вторичную реальность, которая становится социальной практикой; при этом первичная реальность подвергается табу. Возникает новое измерение значений и ценностей, выражающее себя в новых концептах и коннотациях. Устранение рефлексии происходит с помощью стереотипов и клише, которые систематически повторяются, таким образом, определенные области становятся табуированными, другие - автоматизируются, многие же освобождаются от истории (история перефразируется или переписывается заново)» [Водак 1997:75].

Манипулирование общественным сознанием с помощью языка приводит к тому, что идеологические коннотации определенных слов искажают их значения.

Т. А. ван Дейк [van Dijk 2001], характеризуя идеологическую направленность политического дискурса, приходит к мнению, что анализ данной составляющей не имеет под собой достаточного основания, так как участник политической коммуникации может быть приверженцем нескольких идеологий, разделять взгляды различных направлений, течений, учений. В связи с этим складывается уникальное сочетание идеологий, что не находит отражение в общей теории идеологии, которая характеризует ее как групповой феномен.

Анализ политического и идеологического дискурса в своей практике проецируется в основном на индивидуальные дискурсы. В связи с этим наряду с категорией интертекстуальности Т. А. ван Дейк предлагает ввести категорию интеридеологичности (interideologicality), которая соотносится с возможными путями взаимодействия идеологий в создании специфических дискурсов.

Степень формальной свободы или вариативности, которую допускает языковая система и контекст, может получить дальнейшее развитие благодаря идеологическим ограничениям, налагаемым на высказывание. Впрочем, здесь может быть и обратная зависимость. В случае, когда лингвистическая система не допускает формальной вариативности способов выражения, лежащих в основе пропозиций или прагматических функций, подобные выражения не могут быть идеологическими, т.е. использоваться членами различных идеологических групп в тех или иных ситуациях.

Можно сделать предположение, что изначальные ограничения, лежащие в основе идеологических манипуляций лингвистической формой, характеризуются определенной двойственностью. Во-первых, предполагается наличие формального прототипа (аналога) семантической структуры, т.е. перевод, к примеру, агента и его включение в действие в рамках синтаксической структуры (что встречается в различных номинативных или предложных конструкциях, играющих роль подлежащего или других членов предложения, в начальных или конечных позициях). Иными словами, существует много способов формального «выражения» агента, и это разнообразие может быть идеологически ангажировано. Во-вторых, с помощью комбинации лексических единиц и синтаксических структур в лингвистические формы внесено не только конкретное семантическое «содержание», но и семантическая структура [ван Дейк 2000:62].

С идеологией самым тесным образом связан политический миф. С одной стороны, мифология участвует в формировании национального или классового сознания, с другой стороны, «мифологизация может стать вторичным порождением идеологии, если в ней усиливается тенденция внушения в сознание общества превратного понимания действительности» [Ерасов 1997:163].

Под мифами понимаются вторичные семиотические системы, конституирующие вторичную реальность, в которую, в свою очередь, верят и обязаны верить все члены данного коллектива, т.е. мифы представляют собой принимаемые на веру определенные стереотипы массового сознания [Водак 1997:21].

Говоря о проявлении политических мифов, нужно упомянуть, что специфика политического сознания (особенно на уровне общественной психологии) заключается в практической невозможность верифицировать что-либо опытными средствами из-за недостатка, а также существования определенной ригидности стереотипа, препятствующей сопоставлению различных, подчас прямо противоположных информационных вариантов [Заводюк 2000].

Политический миф может быть рассмотрен как некоторое информационное сообщение, но не как организованный текст. Нам представляется, что в отличие от идеологии, миф концептуально не оформлен. Его содержание постоянно меняется и не тождественно самому себе.

В многочисленных исследованиях по психологии, философии, социологии и семиотике мифа выделяются его характерные признаки. Прежде всего, это аксиоматичность и неверифицируемость как проявление некритичности мифологического сознания (значимость, момент веры). Миф, как правило, недоказуем, поскольку мифологическое мышление не подчиняется логике, нечувствительно к противоречиям. С аксиоматичностью мифа непосредственно связаны такие его особенности, как упрощенное видение реальности, упрощенно-казуальное толкование событий: миф «отменяет сложность человеческих поступков, дарует им эссенцианальную простоту, упраздняет всякую диалектику …, в организуемом им мире нет противоречий, потому что нет глубины» [Барт 1996:270].

Важнейшим свойством мифа является его внерациональность, примат образно-эмоционального начала: «Миф оказывается первичной и древнейшей формой власти - властью организованных эмоций, инстинктов и чувств». [Кравченко 1999:16].

С точки зрения психологической структуры подошел к анатомии мифа В. Г. Заводюк [Заводюк 2000], где он предложил, опираясь на теоретические труды предшественников, разложить миф на два структурных уровня организации содержания. На первом (архетипическом) уровне, доминирующем в психике носителя политических мифологем, существуют бессознательные архетипические основания мифа, практически идентичные с коллективным бессознательным К.-Г. Юнга. Это инстинктивный стихийный, эмбриональный уровень мифа, реализуемый в снах, видениях, групповой символике и пр.

На стереотипическом уровне, в большей степени зависящем от реальных исторических условий, осуществляется перекодирование бессознательных элементов в смыслосодержательные, повествовательные, эмоциональные построения, в форму организации знания об окружающем мире в виде стереотипов. Архетип адаптируется к требованиям сегодняшнего дня, превращаясь в стереотип. На этом уровне, безусловно, доминирует рациональное начало. Сознание группы «приспосабливает» архетип к изменениям в политической реальности, порождая видимости и кажимости.

Архетипические образы воплощаются в стереотипы, которые несут на себе отпечаток человеческой индивидуальности, значимые черты исторической эпохи, драматизм конкретных политических событий.

Значимость мифа в политической коммуникации связана с тем, что политика основана не столько на глубоко проработанных интеллектуальных концепциях, сколько на пропаганде, а пропаганда - «это язык аллегорий, гипнатизирующий массы, язык мифологем и мифсюжетов… Масса ищет ослепления и сенсации, а не логики. От вождя или пропагандиста нужно только умение искреннего и яркого обоснования того или иного шага. У массы нет ни времени, ни желания изучать аргументы, взвешивать все «за» и «против» [Савельев 1998:167].

Миф есть продукт спонтанного коллективного творчества, он свойственен массовому сознанию. Обязательным условием существования мифа является широкая поддержка общественного мнения. Миф как вторичная семиотическая система «конституирует вторичную реальность, в которую, в свою очередь, верят и обязаны верить все члены данного коллектива» [Водак 1997:23].

Современная политическая мифология не избавилась от ритуального начала, хотя формы ее ритуальности сильно изменились, так как «они уже не связаны (или почти не связаны) со сверхъестественными потусторонними силами, но по-прежнему связаны с социальными ритуалами (культами, нерелигиозными формами веры, знаками почета, политическими и идеологическими формулами, сценическими действиями - шествиями, манифестациями и пр.)» [Кравченко 1999:11].

Важнейшими функциями политического мифа, выделяемыми в работах разных авторов [Гуревич 1996; Маслова 1997; Шейгал 2000], являются следующие:

объяснительная функция: миф выступает как средство социальной ориентировки, способствует лучшему пониманию массами сложных политических понятий и теорий;

функция оправдания определенных политических действий: политики часто прибегают к языку мифов в попытке убедить избирателей в преимуществах своих политических программ и в своих достоинствах как кандидатов на тот или иной пост;

функции поддержания стабильности системы, защиты существующего порядка;

связующая функция, благодаря которой носители одной мифологии сознают свое единство; мифы способствуют поддержанию единства общества, обеспечивают связь между индивидом и политическим сообществом;

магическая функция - создание и «разгадка» политических загадок, поддержание состояния веры по отношению к политическому вождю и проводимому политическому курсу, а также разного рода обещаниям и обязательствам.

Мифы санкционируют и укрепляют общественные, в том числе политические, ценности, задают смысловые ориентиры культуры, структурируя принятую в обществе парадигму социального и культурного поведения.

Языковым носителем мифа является мифологема, которая относится к ключевым знакам политического дискурса. Языковое существование политического мифа непосредственно связано с такими характеристиками политического дискурса, как фантомность и фидеистичность, что отражается в прагматической структуре значения мифологемы. Отличительным признаком мифологемы является фантомный денотат - либо несуществующий, либо настолько неясный и размытый, оторванный от реальной действительности, что это создает простор для работы ложного сознания [Шейгал 2000:153-157].

Затрагивая природу мифа как социального явления необходимо также упомянуть о термине «предубеждение», которое является неотъемлемой частью категории «миф». Предубеждения строятся на обобщении и часто не позволяют людям, обремененным этими предубеждениями, объективно воспринимать новые факты и корректировать свои мнения в соответствии с ними.

Предубежденные люди ригидны к убеждению, поскольку «у них всегда наготове данные, интерпретируемые лишь в каком-то одном, вполне определенном ключе, всегда имеется «еще один аргумент». В этом и заключается главное отличие предубеждений от «обобщений» или «необходимых когнитивных образов» (образов восприятия), которые могут приспосабливаться к новым ситуациям и изменяться на основе нового, качественно иного опыта. Как следствие этой ригидности и негибкости возникают языковые клише и стереотипы, которые, в свою очередь, способствуют закреплению предубеждений [Dijk 1984].

Р. Водак подчеркивает конвенциональность стереотипов, которые осуществляют функцию единого языкового регулирования для предубежденных людей: «Стереотипы являются обязательными компонентами словарного запаса для обозначения и описания некоего меньшинства или группы аутсайдеров со всей присущей этим языковым единицам палитрой невысказанных, но подразумеваемых негативных оценок» [Водак 1997].

1.2.4 Интертекстуальность политического дискурса

В теоретическом плане концепция интертекстуальности затрагивает очень широкий круг проблем. С одной стороны ее можно рассматривать как побочный результат теоретической саморефлексии постструктурализма, с другой как результат критического осмысления широко распространенной художественной практики, захватившей в последние тридцать лет не только литературу, но также и другие направление науки [Ильин 2001:105].

Интертекстуальность в настоящем исследовании понимается как использование элементов уже существующего текста в процессе создания и функционирования нового [Иванова 2001:7].

Как свойство политического дискурса интертекстуальность проявляется в воспроизводстве определенных идеологем, социокультурных установок, ценностей, норм. Использование элементов прецедентных текстов формирует концепт, т.е. социопсихическое образование, характеризующееся многомерностью и ценностной значимостью. Под влиянием изменений в идеологии нации непрерывно меняется корпус национальных прецедентных текстов, прежние тексты вытесняются, на их место приходят новые. Реминисценции, апеллирующие к прежним прецедентным текстам, не воспринимаются в качестве таковых и могут сами приобрести статус прецедентности, стать основой для новых реминисценций. [Слышкин 2001].

В обширном ряду признаков интертекстуальности релевантными для исследования политического дискурса являются следующие: 1) обязательное обозначение в тексте интертекстуальных включений и их осознанность автором и проецируемым адресатом, 2) выделение текстовых включений как на формальном уровне, так и на уровне смыслов и значений.

Политический дискурс основывается на прецендентных текстах, в нем выражаются идеологемы и конвенциональные структуры, которые можно отнести к категории интертекста.

Политический субъект посредством интертекстуальных ссылок сообщает о своих культурно-семиотических ориентирах, а в ряде случаев и о прагматических установках: тексты и авторы, на которых осуществляются ссылки, могут быть престижными, модными, одиозными и т.д. Подбор цитат, характер аллюзий - все это в значительной мере является элементом самовыражения автора. В дискурсах некоторых политических субъектов проявляются тенденции к ностальгическому переживанию текстовых ценностей прежней эпохи.

Интертекстуальные связи могут быть классифицированы, в частности, по следующим основаниям: уровень межтекстового взаимодействия, источник текстового включения, его истинность/ложность (при этом квази-интертекстуальные связи включают следующие разновидности: с ложным источником, с ложным содержанием и с ложной связью), способ актуализации межтекстовых связей, выполняемые ими функции [Иванова 2001:7].

Отсылки к каким-либо текстам в могут быть ориентированы на совершенно конкретного адресата - того, кто в состоянии интертекстуальную ссылку опознать, а в идеале и оценить выбор конкретной ссылки и адекватно понять стоящую за ней интенцию. В некоторых случаях интертекстуальные ссылки фактически выступают в роли обращений, призванных привлечь внимание определенной части аудитории.

Обмен интертекстами при общении и выяснение способности коммуникантов их адекватно распознавать позволяет установить общность как минимум их семиотической (а возможно и культурной) памяти или даже их идеологических, политических позиций и эстетических пристрастий.

Существует несколько уровней восприятия интертекстуальных связей. Подобно тому, как Ю.С. Степанов [1995] выделяет поверхностный и глубинный смыслы концепта, целесообразно говорить о первоначальном восприятии и последующем осмыслении интертекстуального заимствования.

Связь с источником может быть поверхностной. В таком случае затрагивается только та часть заимствуемого текста, которая воспроизводится или активизируется ссылкой; неидентификация ссылок подобного рода аудиторией не влечет за собой непонимания всего текста или его значительных сегментов.

Глобальные интертекстуальные отношения, устанавливаемые в рамках целого текста, как правило, имеют несколько уровней смысла и образуют отношения с источником на уровне ключевой идеи. Неустановление таких связей реципиентом приводит к серьезным смысловым пробелам и, возможно, ложному пониманию концепции всего текста.

Интертекстуальность в политическом дискурсе направлена также на передачу информации о внешнем мире: это происходит постольку, поскольку отсылка к иному, чем данный, тексту потенциально влечет активизацию той информации, которая содержится в этом «внешнем» тексте (претексте). В этом отношении когнитивный механизм воздействия интертекстуальных ссылок обнаруживает определенное сходство с механизмом воздействия таких связывающих различные понятийные сферы операций, как метафора и аналогия. Степень активизации опять же варьирует в широких пределах: от простого напоминания о том, что на эту тему высказывался тот или иной автор, до введения в рассмотрение всего, что хранится в памяти о концепции предшествующего текста, форме ее выражения, стилистике, аргументации, эмоциях при его восприятии и т.д. За счет этого интертекстуальные ссылки могут, помимо прочего, стилистически «возвышать» или, наоборот, снижать содержащий их текст.

С точки зрения автора (политического субъекта), интертекстуальность - это (в дополнение к установлению отношений с реципиентом) также способ порождения собственного текста и утверждения своей творческой индивидуальности через выстраивание сложной системы отношений с текстами других авторов. Это могут быть отношения идентификации, противопоставления или маскировки.

В случае цитации автор преимущественно эксплуатирует реконструктивную интертекстуальность, регистрируя общность «своего» и «чужого» текстов, а в случае аллюзии на первое место выходит конструктивная интертекстуальность, цель которой - организовать заимствованные элементы таким образом, чтобы они оказывались узлами сцепления семантико-композиционной структуры нового текста.

Возможностью нести аллюзивный смысл обладают элементы не только лексического, но и грамматического, словообразовательного, фонетического уровней организации текста; он может также опираться на систему орфографии и пунктуации, а также на выбор графического оформления текста - шрифтов, способа расположения текста на плоскости.

В силу разножанровости политического дискурса в нем бывают представлены самые разнообразные виды интертекстуальных ссылок - от прямых цитат до порою довольно тонких аллюзий: Легко ли быть и.о.? (Завтра. 29.02.2000); И.О. плюс электрофикация всей страны (Новая газета. 13.01.2000); Операция «С новым Годом» (Независимая газета. 06.01.2000); Путин красное солнышко (Век. 24.12.1999); Путин сделал свое дело (Итоги. 23.12.1999); Таких не берут в президенты (Время МН. 21.12.1999); Архипелаг Ельцаг (СР. 23.11.1999). Здесь выделяется тот же набор основных функций интертекста, трансформированных с учетом специальных функций. Опознавательная функция интертекстуальности преобразуется в политическом дискурсе в инструмент точного нацеливания сообщений на конкретную целевую аудиторию, поэтическая - в способ смягчить априори негативное отношение к политическому субъекту, референтивная - в средство формирования имиджа политического субъекта.

Кроме того, тексты политических субъектов имеют коллективного автора (спичрайтер, политический деятель, редактор и т.д). В этом также, в свою очередь, проявляется интертекстуальность политического дискурса [Кашкин 2001].

Кроме того, частотность прибегания к текстовым реминисценциям в речи, умение использовать их адекватно своим коммуникативным целям, количество и жанровая отнесенность текстов, служащих основой для текстовых реминисценций, являются важными показателями при характеристике политического деятеля как языковой личности [Слышкин 2001].

Выводы к Главе 1