Никомахова этика

VII. Принято считать, что благодетели больше питают дружбу к облагодетельствованным, нежели принявшие благодеяние - к оказавшим его, и это, как противное смыслу, вызывает вопросы. Почти всем при этом кажется, что одни - должники, а другие - заимодавцы, и, значит, подобно тому как при займах должники желают, чтобы не было тех, кому они должны, а заимодавцы даже внимательны к безопасности должников, подобно этому и оказавшие благодеяние желают, чтобы принявшие его были [целы], так как надеются впоследствии получить от них благодарность, но для облагодетельствованных воздаяние не есть предмет внимания и тревоги. Эпихарм сказал бы, наверное, что они так говорят, «глядя с подлой стороны», однако на человеческую [природу] это похоже, ибо у большинства людей короткая память и получать благодеяния их тянет больше, чем оказывать.

Быть может, однако, причина более естественная и не имеет ничего общего с тем, что движет заимодавцем; действительно, [у заимодавца] нет чувства дружеской привязанности, но [только] желание, чтобы [должник] ради получения [с него долга] был цел и невредим; сделавшие доброе дело, напротив, питают дружбу и любовь к тем, для кого это сделали, даже если те ни теперь не приносят им пользы, ни в будущем не принесут. Именно так бывает и у мастеров: В самом деле, всякий любит собственное творение (есгпн) больше, чем оно, оживши, полюбило бы его, и наверное, в первую очередь так бывает с поэтами, потому что они обожают (зхресбгбрпуй) собственные сочинения, словно своих детей.

Вот на такое и походят [чувства] благодетелей, ведь полученное другим благодеяние и есть их творение, а его любят больше, чем творение своего создателя. Причина в том, что для всех бытие (фп ейнбй) - это предмет избрания и приязни (збйсефпн кбй рзйлефпн), а бытию мы причастны (еумен) в деятельности (то есть живя и совершая поступки), и с точки зрения деятельности (енесгейбй) создатель - это в известном смысле его творение (есгпн), так что [творцы] любят своё творение по той же причине, что и своё бытие. И это естественно, ибо что человек есть в возможности (дхнбйней), его творение являет в действительности (енесгейбй).

Вместе с тем если для благодетеля связанное с его поступком прекрасно и поэтому радует его в том, в ком [сказывается], то для того, кому оказано благодеяние, в оказавшем его нет ничего прекрасного, разве только полезное, а в этом меньше удовольствия и основания для дружеской приязни.

Удовольствие доставляют: Деятельность в настоящем, надежда на будущее и память о прошлом; самое большое удовольствие доставляет то, что связано с деятельностью, и соответственно это вызывает чувство дружбы. И вот, если для создателя [его] творение остается неизменным (ибо прекрасное живёт долго), то польза для получателя скоропреходяща. К тому же память о прекрасных делах доставляет удовольствие, а памяти о полученной пользе либо совсем нет, либо меньше. В случае предвосхищения [пользы] имеет место, видимо, обратное.

Далее, если чувство дружеской привязанности (рзйлеуйт) похоже на делапие (рпйеуйт), то когда [к тебе] питают дружбу (фп рзйлейуфзбй) - [это похоже] на страдательность (фп рбукзейн). Следовательно, те, у кого превосходство с точки зрения действия, будут «питать дружбу» и «проявлять дружбу».

Наконец, всё больше дорожат доставшимся с трудом (например, тем, кто нажил деньги, они дороже, чем тем, кто их унаследовал), и считается, что получать благодеяния не требует усилий, между тем как делать добро многотрудно. Не случайно матери и любят детей сильнее, [чем отцы], ведь рождение ребёнка требует от них больших усилий и они лучше [отцов] знают, что это их собственное [создание]. Такое, пожалуй, свойственно и благодетелям.

VIII. Сложен и такой вопрос: К кому нужно питать дружбу в первую очередь - к самому себе или к кому - нибудь другому? В самом деле, тем, кто в высшей степени себя любит, ставят это в вину и в посрамление зовут их себялюбами (рзйлбхфпй), и считается, что дурной человек всё делает ради самого себя, причём тем больше, чем он хуже (так что жалуются на него за то, скажем, что он всё делает только для себя, а не для другого), добрый же [совершает поступки] во имя прекрасного и тем больше, чем он лучше, причём ради друга, а своим пренебрегает.

Что происходит на деле, не согласуется с этими рассуждениями, и это вполне понятно. Действительно, говорят, что в первую очередь следует питать дружбу к тому, кто является другом в первую очередь, а друг в первую очередь - тот, кто, желая кому - то собственно благ, желает их ради самого того человека, даже если никто об этом не узнает. Между тем эти [свойства] имеются у человека прежде всего в отношении его к самому себе, так же как и все остальные [признаки], по которым определяют друга, было ведь сказано, что все проявления дружбы из отношения к самому себе распространяются на отношение к другим. И все поговорки в этом согласны, например: «Душа в душу», и: «У друзей всё общее», и: «Уравнённость - это дружность», и: «Своя рубашка ближе к телу», ибо всё это, конечно, присутствует в отношении к себе самому в первую очередь, так как и другом бывают в первую очередь самому себе, и к себе самому в первую очередь следует питать дружескую приязнь. Конечно, трудно решить, за кем нужно последовать, коль скоро оба [мнения] внушают известное доверие. Так что надо, наверное, разобрать такие суждения и определить, насколько и в каком смысле те или другие [мнения] истинны. Если же мы поймём, какой смысл и те и другие вкладывают в [понятие] «себялюбия», то [всё], вероятно, станет ясно.

Итак, кто вводит [это понятие] для порицания, те называют себялюбами уделяющих себе большую долю в имуществе, почестях и телесных удовольствиях, а именно к этому стремится большинство людей и в этом они усердны, словно это высшие блага, недаром они даже дерутся [друг с другом] из - за таких вещей. Кто в таких вещах своекорыстен, тот угождает влечениям и вообще страстям, то есть чуждой рассуждения, [неразумной] части души, однако таково большинство. Так что происхождение этого названия - «себялюб» - обусловлено тем, что большинство дурно и, стало быть, «себялюбу» в указанном смысле слова по праву выносится порицание. Так что вполне понятно, почему большинство обыкновенно называет себялюбами тех, кто уделяет самим себе то, что мы назвали выше; действительно, если кто всегда усерден в том, чтобы прежде всего самому совершать поступки правосудные, благоразумные или какие - то из тех, что так или иначе подобают добродетели, и вообще всегда оставляет за собою нравственную красоту, то никто не скажет, что этот человек «себялюбив», и не осудит его.

А ведь именно такого можно посчитать в большей мере «себялюбом», ибо он уделяет себе самые прекрасные и первейшие блага и угождает самому главному в себе, во всём ему повинуясь, и как государство и всякое другое образование - это прежде всего его главнейшая часть, так и человек; выходит, что себялюбом [в высшем смысле] является в первую очередь человек, дорожащий этой частью себя и угождающий ей. Кроме того, воздержным и невоздержным называют в зависимости от того, удерживает ли ум [главенство] или не удерживает, как если бы каждый и был [сам] этим [умом], и, как кажется, поступки совершают сами, то есть произвольно, когда совершают их при участии суждения (мефб лпгпх). Совершенно ясно, таким образом, что каждый представляет собою эту свою часть или прежде всего её, а также что добрый человек особенно ею дорожит. Вот почему он будет себялюбом по преимуществу, но иного рода, нежели порицаемый себялюб, причём настолько от него отличающимся, насколько отличается жизнь по рассуждению (кбфб лпгпн) от жизни по страсти, а стремление к нравственно прекрасному - от стремления к кажущемуся полезным.

Поэтому все признают и хвалят тех, кто выдаётся усердием в прекрасных поступках. Если бы все соревновались в прекрасном и напрягали свои силы, чтобы совершать самые прекрасные поступки, тогда в обществе было бы всё, что должно, а у каждого частного лица были бы величайшие из благ, коль скоро добродетель именно такое благо.

Следовательно, добродетельному надлежит быть себялюбом (ведь, совершая прекрасные поступки, он и сам получит пользу и окажет услуги другим), а испорченному не [должно быть себялюбом], ибо, следуя дурным страстям, он принесёт вред и себе, и окружающим. Действительно, у испорченного [человека] не согласуется то, что он должен делать, с тем, что делает, а добрый, что должно, то и делает, ведь всякий ум избирает для себя самое лучшее, а добрый подчиняется уму.

Правда о добропорядочном заключается в том ещё, что он многое делает ради друзей и отечества и даже умирает за них, если надо: Он расточит имущество и почести, и вообще блага, за которые держатся другие, оставляя за собою лишь нравственную красоту, он скорей предпочтёт испытать сильное удовольствие за краткий срок, а не слабое за долгий, и год прожить прекрасно [предпочтительнее для него], чем много лет - как придётся, и один прекрасный и великий поступок он предпочтёт многим, но незначительным. Это, вероятно, и происходит с теми, кто умирает за других: Они в этом случае избирают то, что для них самих есть величие [и] красота. И они, пожалуй, расточат [своё достояние] на то, от чего больше получат их друзья, тогда друзьям достанутся деньги, а им самим - нравственная красота, так что самим себе уделяется большее благо. Точно таким образом [обстоят дела] с почестями и должностями начальников, ибо всё это предоставят другу, потому что [отдавать другу] - это прекрасно и похвально. Естественно, добропорядочным считается тот, кто всему предпочитает нравственную красоту. А можно предоставить другу и [прекрасные] поступки, и даже прекрасней оказаться причиною [прекрасного поступка] для друга, нежели совершить его самому.

Итак, во всех делах, достойных похвалы, добропорядочный, как мы видим, уделяет себе большую долю нравственной красоты. Вот, стало быть, в каком смысле должно, как сказано, быть себялюбом, а так, как большинство, не нужно.

IX. Спорят и о счастливом, будет ли он нуждаться в друзьях или нет. [Некоторые] утверждают, что у блаженных и самодостаточных нет никакой надобности в друзьях, потому что как таковые блага (фбгбфзб) у них имеются. А значит, как самодостаточные, они ни в чём дополнительно не нуждаются, между тем друг, будучи вторым «я», даёт как раз только то, что человек не способен получить благодаря самому себе; отсюда [изречение]: «Когда добром дарит демон, что нужды в друзьях!». Но ведь это, похоже, нелепость: Приписывая счастливому все блага, не дать ему друзей - того, что считается самым важным из внешних благ!

И вот если другу свойственнее делать добро, а не принимать, и оказывать благодеяния - свойство добродетельного и добродетели, и, наконец, если делать добро друзьям прекраснее, чем посторонним, то добропорядочный [человек] будет нуждаться в тех, кто примет его благодеяния. Поэтому следующий вопрос о том, при удачах или при неудачах больше надобность в друзьях, если иметь в виду, что и неудачник нуждается в тех, кто будут ему благодетелями, и удачливые - в тех, кому они будут делать добро.

Вероятно, нелепо также делать блаженного одиночкой, ибо никто не избрал бы обладание благом для себя одного; действительно, человек - общественное [существо], и жизнь сообща прирождена ему. Значит, эти [черты] есть и у счастливого, ведь он от природы имеет блага, между тем ясно, что с друзьями и добрыми людьми лучше проводить дни, нежели с посторонними и случайными. Следовательно, у счастливого есть нужда в друзьях.

Что же в таком случае имеют в виду те, первые, и в каком отношении они говорят правду? Не в том ли дело, что большинство считают друзьями полезных людей? Но в таких блаженный, конечно, ничуть не будет нуждаться, поскольку блага у него имеются, а тогда не будет нужды и в друзьях ради удовольствия, разве только в ничтожной степени (ибо раз жизнь [сама по себе] доставляет удовольствие, не нужно никакого удовольствия, привлекаемого извне). И вот, поскольку блаженный не нуждается в друзьях такого рода, кажется, что он не нуждается в друзьях [вообще].

Но это, видимо, неправда. В начале уже было сказано, что счастье - это своего рода деятельность; ясно между тем, что деятельность возникает, а не наличествует, наподобие своего рода приобретения.

Если же быть счастливым - значит жить и действовать и деятельность добродетельного сама по себе добропорядочна и доставляет, как было сказано в начале, удовольствие, и если родственное (фп пйкейпн) - это тоже одна из вещей, доставляющих удовольствие, причём окружающих мы скорее способны созерцать, нежели самих себя, и их поступки - скорее, нежели собственные, и если, [наконец], поступки добропорядочных людей - и друзей при этом - доставляют добродетельным удовольствие ибо в них содержатся оба естественных удовольствия [ - от естественного и от добропорядочного - ] то, стало быть, блаженный будет нуждаться в таких друзьях, если только он действительно предпочитает созерцание добрых и родственных ему поступков, поступки же добродетельного человека, являющегося другом, именно таковы.

Предполагается далее, что счастливый человек должен жить с удовольствием. Однако для одиночки жизнь тягостна, потому что трудно непрерывно быть самому по себе деятельным, зато с другими и по отношению к другим это легко. Деятельность, сама по себе доставляющая удовольствие, будет тогда непрерывнее, как и должно быть у блаженного. В самом деле, добропорядочный в меру своей добропорядочности наслаждается поступками сообразными добродетели и отвергает то, что от порочности, подобно тому как музыкант находит удовольствие в красивых напевах и страдает от дурных. От жизни сообща с добродетельными, как утверждает и Феогнид, получается даже что - то вроде упражнения в добродетели.

При внимательном рассмотрении вопроса, скорее с точки зрения природы, кажется, что добропорядочный друг по природе заслуживает избрания для добропорядочного. Сказано ведь, что благо по природе для добропорядочного само по себе является благом и доставляет ему удовольствие.

[Понятие:] «Жить» (фп джен) для животных определяется по способности чувствовать, а для людей - по способности чувствовать и понимать (бйуфзеуйт е рпеуйт). Способность не возводится к деятельности, ибо главное заключено в деятельности. Таким образом, видимо, «жить» - значит собственно «чувствовать» или «понимать». «Жить» между тем относится к благам и удовольствиям самим по себе, потому что жизнь определённа, а определённость принадлежит природе собственно блага, но что благо по природе, является благом и для доброго человека, так что, видимо, всем жизнь доставляет удовольствие. Но ни плохую жизнь, ни растленную, ни жизнь в страданиях не следует принимать во внимание, потому что такая жизнь лишена определённости, так же как и её содержание (фб зхрескзпнфб бхфей).

О страдании в дальнейшем изложении будет сказано яснее.

Если же сама «жизнь» (фп джен) - благо и удовольствие (это видно из того, что все стремятся к ней, и особенно добрые люди и блаженные, ибо для них в первую очередь жизнь (вйпт) достойна избрания и существование (джпе) их наиблаженнейшее), и если видящий чувствует, что он видит, и слышащий, что он слышит, а идущий, что идёт, и соответственно и в других случаях есть нечто чувствующее (фп бйуфзбнпменпн), что мы действуем, так что мы, пожалуй, чувствуем, что чувствуем, и понимаем, что понимаем, а чувствовать, что мы чувствуем или понимаем, [значит чувствовать], что мы существуем (еумен) (ибо «быть» (фп ейнбй) определено как чувствовать или понимать), и если чувство жизни относится к вещам, которые сами по себе доставляют удовольствие (потому что жизнь (джпе) - благо по природе, а чувствовать благо, имеющееся в самом себе, доставляет удовольствие), и если жизнь есть предмет избрания, причём в первую очередь для добродетельных, потому что бытие для них благо и удовольствие (ведь, чувствуя в себе благо само по себе, они получают удовольствие), и если добропорядочный относится к другу, как к самому себе (ибо друг - это второй он сам), [если всё это так], то для каждого человека как собственное бытие - предмет избрания, так же или почти так и бытие друга. Между тем бытие, как мы знаем, есть предмет избрания благодаря чувству, что сам человек добродетелен, а такое чувство доставляет удовольствие само по себе. Следовательно, нам нужно чувствовать в себе, что [добродетель] друга тоже существует, а это получится при жизни сообща и при общности речей и мысли (ен фпй кпйнпнейн фпн лпгпн кбй дйбнпйбт). О «жизни сообща» применительно к людям (а не о выпасе на одном и том же месте, как в случае со скотом) говорят, наверно, имея в виду именно это.

Итак, если для блаженного бытие заслуживает избрания само по себе, как благо по природе и удовольствие, и если почти так же он относится к бытию друга, то и друг будет, пожалуй, одним из предметов, заслуживающих избрания. А что для блаженного предмет избрания, то должно у него быть в наличии, в противном случае он будет в этом отношении нуждающимся. Следовательно, кто будет считаться «счастливым», будет нуждаться в добропорядочных друзьях.

X. Надо ли в таком случае заводить возможно больше друзей, или же, как о гостеприимстве удачно, кажется, сказано: «Не много гостей и не без них», так и в дружбе будет уместно не быть без друзей (брзйлпт), но и не иметь их чрезмерно много (рплхрзйлпт)?

Это изречение, пожалуй, вполне подходит к друзьям для пользы, так как затруднительно многим ответить услугой на услугу, и жизни на (это) не хватит. И если друзей больше, чем достаточно для собственной жизни, они излишни и служат препятствием прекрасной жизни, а стало быть, в них нет нужды. И для удовольствия довольно немногих друзей, как и приправы к пище [нужно не много].

Но заводить ли возможно большее число добропорядочных друзей, или есть некая мера их множества, как и [множества граждан] государства? В самом деле, ни из десяти человек не образуется государство, ни из десятижды десяти тысяч тоже уже не будет государства. «Сколько» - это, вероятно, не одно какое - то [число], но весь промежуток между известными пределами. Так что и количество друзей имеет пределы, и, вероятно, самое большое число друзей то, с каким человек сможет жить сообща (ведь жизнь сообща была принята за главный признак дружбы), а что невозможно жить сообща со многими и делить себя [между ними] - это совершенно ясно. Кроме того, нашим друзьям тоже надо быть между собой друзьями, если им всем предстоит проводить дни друг с другом, но при большом их числе это трудное дело. В тягость становится и делить со многими радость и горе, как свои собственные, потому что, весьма вероятно, придётся в одно и то же время с одним делить удовольствие, а с другим - огорчения.

Так что, наверное, хорошо (ех екзей) стараться иметь друзей не сколь возможно больше, а столько, сколько достаточно для жизни сообща; действительно, было бы, видимо, невозможно быть многим очень [близким] другом. Поэтому и не влюбляются во многих, ведь влюблённость тяготеет к своего рода чрезмерной дружбе, причём по отношению к одному человеку, стало быть, близкая (урзпдсб) дружба - это дружба с немногими.

Что это действительно так, ясно из самих вещей (ерй фпн рсбгмбфпн), ведь при товарищеской дружбе не бывает большого числа друзей, да и в гимнах говорится о парах. Те же, у кого много друзей и кто со всеми ведут себя по - свойски (пйкейпт), ни для кого, кажется, не друзья, разве только в государственном смысле - [как друзья - сограждане] (рплпфйкпт). Конечно, в государственном смысле можно со многими быть другом и не будучи угодливым, а будучи поистине добрым. Но дружба во имя добродетели и во имя самих друзей со многими невозможна: Желанно найти и немногих таких друзей.

XI. При удачах или при несчастьях больше нужда в друзьях? Ведь ищут друзей и в том и в другом случае, потому что неудачники нуждаются в поддержке, а удачливые - в близких (ухмвйпй), которым будут делать добро, ибо они желают творить добро. Таким образом, необходимость в друзьях больше при неудачах, потому что в этом случае нуждаются в полезных [друзьях], но прекраснее дружба при удачах, недаром тогда в друзья ищут добрых, понимая, что оказывать благодеяния таким и проводить с ними время скорее достойно избрания.

Даже само присутствие друзей доставляет удовольствие и при удачах, и в несчастьях, так как страдание облегчается, когда другие разделяют наше горе. Вот поэтому можно, пожалуй, задать вопрос: Снимают ли [друзья с нас горе], словно тяжесть, или же происходит не это, но их присутствие доставляет удовольствие и сознание того, что они разделяют наше горе, уменьшает страдание? Вопрос о том, по этой причине или по какой - то другой приходит облегчение, отложим; очевидно, во всяком случае, что происходит именно то, что сказано.

Похоже, однако, что присутствие [друзей, когда у нас горе], - это какая - то смесь [удовольствия и страдания]. Уже видеть друзей - удовольствие, особенно для неудачника, и это становится своего рода поддержкой в страданиях (ведь друг, если умеет быть любезным, и видом своим, и речью приносит утешение, потому что он знает нрав [друга]: Что ему доставляет удовольствие, и что - страдание). С другой стороны, чувство, что друг страдает из - за наших собственных неудач, заставляет страдать, потому что всякий избегает быть для друзей виновником страданий. Именно поэтому истинные мужи по своей природе остерегаются сострадания к ним самим, и если только они не сверх всякой меры нечувствительны к страданию, то страданий, которые они вызывают у друзей, не переносят и вообще не допускают к себе плакальщиков, потому что и сами отнюдь не плакальщики, а женщины и подобные им мужчины радуются тем, кто рыдает вместе с ними, и питают к ним дружбу как к друзьям и делящим с ними горе. Ясно, что во всех случаях подражать следует лучшему.

А присутствие друзей в дни удач означает с удовольствием проведённое время и сознание, что друзья получают удовольствие от наших собственных благ. Наверное, поэтому и считается, что в случае удачи следует радушно звать к себе друзей (потому что прекрасно быть благодетельным), а в случае неудачи - мешкать с этим. Действительно, надо возможно меньше своих несчастий передавать [другому], откуда и поговорка: «Довольно, что я несчастен». Призывать к себе друзей надо прежде всего тогда, когда им предстоит, немного обременив себя, оказать нам великую помощь. А приходить, напротив, подобает, наверное, к тому, у кого неудачи, причём без зова и с охотой, потому что другу свойственно делать добро, и в первую очередь тем, кто нуждается, притом тогда, когда на него не рассчитывали: В этом для обоих больше прекрасного и удовольствия. И в случае удачи подобает охотно оказывать содействие (ибо и тогда нуждаются в друзьях), а что касается принятия благодеяний, тут [можно быть] ленивым, ведь некрасиво охотно принимать помощь.

Однако, может быть, следует остерегаться прослыть неприятным (дпчбн бедйбт) за то, что отталкиваешь [благодеяния], иногда ведь [и так] бывает.

Итак, во всех положениях присутствие друзей, видимо, заслуживает предпочтения.

XII. Не правда ли, подобно тому как созерцание любимого - для влюблённых самая большая радость и они предпочитают это чувство всему остальному, потому что существование и возникновение влюблённости обусловлено в первую очередь этим [удовольствием от созерцания], так и друзья всему предпочитают жизнь сообща? Ибо дружба - это общность, и, как относятся к самому себе, так и к другу, а раз чувство собственного бытия в нас заслуживает избрания, то и чувство бытия друга - тоже, между тем деятельное проявление (енесгейб) этого [чувства] возникает при жизни сообща, так что друзья, конечно, тянутся к ней. И чем бы ни было для каждого отдельного человека бытие, и ради чего бы он ни предпочитал жизнь (фп джен), живя, он хочет проводить время с друзьями. Вот почему одни вместе поют, другие играют в кости, третьи занимаются гимнастикой, охотой или философией: Каждый проводит свои дни с друзьями именно в тех занятиях, какие он любит больше всего в жизни, потому что, желая жить сообща с друзьями, люди делают то и в том принимают участие, в чём и мыслят себе жизнь сообща.

Итак, у дурных дружба портится (ведь, шаткие [в своих устоях], они связываются (кпйнпнпхуй) с дурными и становятся испорченными, уподобляясь друг другу), а дружба добрых даже возрастает от общения, ведь принято считать, что такие друзья становятся лучше благодаря воздействию друг на друга и исправлению друг друга; они, конечно, заимствуют друг у друга то, что им нравится, откуда [изречение]: «От добрых добро».

Итак, будем считать, что о дружбе сказано. Следом можно рассказать об удовольствии.

Книга десятая (К)

I. За этим следует, вероятно, описание удовольствия, ведь считается, что оно особенно глубоко внедрилось в нашем [человеческом] роде, а потому и детей воспитывают, подстёгивая их удовольствиями и страданиями, и для добродетельного нрава самым важным считается наслаждаться, чем должно, и ненавидеть, что следует. Это распространяется на всю жизнь и имеет влияние и значение как для добродетели, так и для счастливой жизни, ибо удовольствия люди избирают, а страданий избегают. Обсуждение таких вопросов, вероятно, менее всего подобает пропустить, тем более что об этом много спорят.

Действительно, одни определяют удовольствие как собственно благо, а другие, напротив, как нечто исключительно дурное, причём из этих последних одни, видимо, убеждены, что так и есть, а другие думают, что для нашей жизни лучше показывать удовольствие как одно из дурных [дел], даже если это не так. [Они говорят, что] большинство рвутся к удовольствиям и являются их рабами, а потому надлежит вести в противоположную сторону: Так, мол, удастся прийти к середине.

Но, боюсь, такое рассуждение неправильно. Ведь рассуждения, касающиеся страстей и поступков, внушают меньше доверия, нежели [сами] дела, а когда они к тому же не согласуются с тем, что люди видят, тогда, вызывая к себе презрение, губят заодно то, что в них истинного. Если у осуждающего удовольствия заметят однажды к ним тягу, кажется, что и он склоняется к ним, потому что таким, [притягательным], людям представляется всякое удовольствие, а разграничивать [притягательное и благо] большинству не свойственно. Вот почему истинные суждения, очевидно, исключительно полезны не только для знания, но и для жизни: Идя тем же путём, что сами дела, они внушают доверие и потому побуждают сообразительных жить, повинуясь им.

Итак, довольно подобных рассуждений, перейдём к высказываниям об удовольствии.

II. Евдокс полагал, что удовольствие есть собственно благо потому, что видел, как всё тянется (ерзйефбй) к нему (и обладающее суждением (еллпгб), и лишённое его (блпгб)), и потому, что во всём предмет избрания - это добро (фп ерйейкет), причём наиболее [предпочтительно] наибольшее добро, а что всё обращено к одному, означает, что это для всех высшее благо, ведь каждое существо находит благо для себя так же, как пищу, но благо для всех и то, к чему тянутся все, - это, мол, собственно благо.

Этим рассуждениям доверяли, скорее, благодаря добродетели [Евдоксова] права, нежели благодаря им самим, ибо [Евдокс] считался исключительно благоразумным мужем, а потому казалось, что он говорит это не как любитель (рзйлпт) удовольствий, но потому, что воистину так и есть.

[Евдокс] полагал также, что [его учение] ничуть не хуже обнаруживает [свою истинность при рассуждении] от противного: Мол, страдания самого по себе все избегают и соответственно избирают его противоположность саму по себе, причём особое предпочтение отдаётся тому, что мы избираем не из - за другого и не ради другого, а таково, по общему согласию, удовольствие; действительно, никто не станет расспрашивать, «ради чего» получают удовольствие, подразумевая, что удовольствие избирают само по себе.

Присоединение удовольствия к любому из благ делает благо более достойным избрания, скажем присоединение удовольствия к совершению правосудных дел (фп дйкбйпрсбгейн) или к благоразумному поведению (фп упрзсйнпйн), а ведь благо возрастает [лишь с добавлением] его самого.

Таким образом, по крайней мере это рассуждение, похоже, представляет удовольствие одним из благ, но ничуть не более благом, чем [любое] другое: Всякое благо вместе с другими предпочтительней, чем одно. С помощью подобного рассуждения и Платон опровергает [учение], что удовольствие - это собственно благо: Он говорит, что жизнь, доставляющая удовольствие, при разумности больше заслуживает избрания, чем без неё, а раз такое соединение лучше, то удовольствие не является собственно благом, ибо собственно благо от присоединения к нему чего бы то ни было не становится более достойно избрания. Ясно, таким образом, что ничто другое, что становится более достойно избрания вместе с одним из благ как таковых, тоже не будет собственно благом. Что же тогда из того, к чему мы причастны, имеет такие свойства? Ведь именно такое - предмет наших изысканий.

Другие, возражая, что, дескать, то, к чему все тянутся, не является благом, говорят, пожалуй, вздор. Ведь, во - первых, что кажется всем, то, утверждаем мы, и имеет место, а кто отвергает эту общую веру, вряд ли скажет что - нибудь более достойное доверия. Действительно, в тех суждениях был бы известный смысл, если бы только лишённые понимания существа (фб бнпефб) стремились к удовольствиям, но, если и разумные (фб рзспнймб) [стремятся к ним], какой же тогда смысл в этих рассуждениях? Да, вероятно, и в низших [существах] заключено некое природное благо, которое выше их как таковых и которое тянется к родственному ему благу.

А что говорят [противники Евдокса] о противоположности удовольствию, по - видимому, неправильно. Они утверждают, будто из того, что страдание есть зло, ещё не следует, что удовольствие - благо, ибо и зло противоположно злу и оба, [зло и благо], - тому, что ни то ни другое. Это неплохой довод, но всё же применительно к сказанному он не истинный.

Если и удовольствие, и страдание относятся ко злу, то люди должны были бы избегать обоих, а если к тому, что ни зло, ни благо, то либо ни того ни другого не надо было бы избегать, либо в равной мере и того и другого. В действительности же оказывается, что одного избегают, как зла, а другое избирают, и в таком смысле [удовольствие и страдание] действительно противоположны.

III. И если удовольствие не относится к качествам, это ещё не означает, что оно не относится к благим, ведь ни деятельные проявления добродетели, ни счастье не являются качествами.

Ещё говорят, что благо определённо, а удовольствие неопределённо, так как допускает большую и меньшую степень.

В таком случае, если судят об этом на том основании, что удовольствие получают [больше или меньше], тогда то же самое будет верно и для правосудности и прочих добродетелей, а по их поводу прямо говорят, что есть наделённые ими больше и меньше, и что люди поступают сообразно добродетели [в большей и меньшей степени]. Действительно, бывают люди более правосудные и более мужественные, [чем другие], а дела можно делать и более и менее правосудные и вести себя и более и менее благоразумно. Но, основываясь на [разности в степени] удовольствия, [эти философы], конечно, не называют настоящей причины, между тем как удовольствия могут оказаться не смешанными [со страданием] и смешанными.

Да и что мешает, чтобы удовольствие, будучи, подобно здоровью, определённым [понятием], допускало большую и меньшую степень? Ведь во всех [существах] не одно и то же соотношение [элементов] (ухммефсйб), и даже в том же самом [существе] не всегда одно какое - то соотношение, но это существо остаётся собой при нарушении соотношения до известного предела и допускает различия в степени. Значит, такое может быть и с удовольствием.

Полагая собственно благо совершенным, а движение (кйнеуейт) и становление (генеуейт) несовершенными [и незавершёнными], стараются показать, что удовольствие - это движение и становление. Это определение, видимо, неправильно, и удовольствие не является даже движением. Дело в том, что, согласно принятому мнению, всякому движению свойственна быстрота или медленность, и если не самому по себе, как, скажем, движению космоса, то относительно чего - то другого. Но ни то ни другое неприменимо к удовольствию, ибо удовольствие можно быстро получить, так же как можно вдруг воспылать гневом, но получать удовольствие невозможно [быстро или медленно ни безотносительно], ни в сравнении с другим, а при ходьбе или росте и всём таком это возможно. Итак, быстро и медленно можно перейти к удовольствию, но осуществлять его (енесгем кбф бхфен), то есть получать удовольствие, невозможно быстро.

Как же удовольствие будет возникновением [и становлением]? Ведь, по общепринятому мнению, не возникает что угодно из чего угодно, но, из чего возникает, на то и разлагается, а значит, для чего удовольствие - возникновение, для того уничтожение - страдание.

Далее, страдание называют нехваткой чего - то природного, а удовольствие - его восполнением. Между тем это телесные состояния. В таком случае, если восполнение чего - то природного - удовольствие, тогда, в чём происходит восполнение, то и будет испытывать удовольствие, тем самым это тело, однако так никто не считает, значит и восполнение не является удовольствием, но, когда восполнение происходит, человек, должно быть, испытывает удовольствие, а когда его режут, видимо, страдает.

Это мнение, должно быть, возникло под влиянием страданий и удовольствий, связанных с пищей, потому что, почувствовав сначала нехватку пищи и испытав из - за этого страдание, люди получают удовольствие от восполнения.

Однако такое происходит не при всех удовольствиях. Так, ведь удовольствия от усвоения знаний и те, что зависят от чувств: Удовольствия от обоняния, слуховые и многие зрительные, а также воспоминания и надежды, свободны от страдания (блхрпй). Возникновением чего будут они в таком случае? Ведь нехватки, коей они служили бы восполнением, не было ни в чём. А тем, кто в качестве довода выдвигает порицаемые удовольствия, можно, пожалуй, ответить, что такие удовольствия удовлетворения не доставляют.

Действительно, если людям с порочными наклонностями что - то доставляет удовольствие, не надо думать, что это доставляет его кому - либо, кроме них, подобно тому как не является здоровым, сладким и горьким то, что таково для недужных, и не бело то, что кажется белым больным глазам.

Или можно ответить в том смысле, что хотя удовольствия заслуживают избрания, но не от всяких [вещей]; так, скажем, быть богатым - удовольствие, но только не ценой предательства, и здоровым быть - тоже, но не поедая что попало.

Или ещё: Удовольствия отличаются видом, а именно: Удовольствия от прекрасных вещей и от постыдных различны, и найти удовольствие в правосудном, не будучи правосудным, и в музыке, не будучи музыкальным, невозможно; то же справедливо и для других случаев.

И отличие друга от подхалима, кажется, ясно показывает, что удовольствие - не благо и что удовольствия различаются видом. Один ведь, вступая в общение, имеет целью собственно благо, а другой - удовольствие, и в соответствии с разными целями общения одного порицают, а другого хвалят.

Далее, никто не избрал бы жить всю жизнь, имея образ мыслей ребёнка, даже получая, сколько только возможно, удовольствий от того, в чём находят их дети, и не выбрал бы наслаждение от какого - нибудь из самых позорных дел, даже если ему никогда не придётся за это пострадать. И в то же время многие дела мы станем усердно делать, хотя бы это не принесло никакого удовольствия, например смотреть, вспоминать, обладать знанием и добродетелями. И не имеет никакого значения, сопровождается это с необходимостью удовольствиями или нет, потому что мы избираем эти вещи, даже если удовольствие от них не возникает.

Итак, кажется, ясно, что удовольствие не есть собственно благо, что не всякое удовольствие достойно избрания и что существуют некоторые удовольствия, достойные избрания сами по себе, различающиеся при том видом или источником (брз зпн). Пусть, таким образом, о том, что говорят об удовольствии и страдании, сказано достаточно.

IV. Что такое удовольствие или каковы его свойства, станет более понятным, если предпринять рассмотрение, исходя из начала.

Зрение считается в любой миг совершенным, ибо оно не нуждается ни в чём, что, появившись позже, завершит идею (ейдпт) зрения.

Нечто подобное этому - удовольствие; оно есть нечто целостное, и, видимо, за сколь угодно малый срок нельзя испытать такое удовольствие, чья идея за больший срок достигнет совершенства. Вот почему удовольствие не является движением. Ведь всякое движение происходит во времени и направлено к известной цели (фплпхт) (как, скажем, движется строительство), и оно завершено (фелейб), когда достигнет того, к чему стремится, то есть по прошествии всего срока или в это время [завершения]. Но применительно к частям все [движения] не завершены и имеют видовое отличие от движения в целом и друг от друга. Действительно, кладка камней отличается от вытёсывания желобов на колонне, а то и другое - от создания храма в целом. При этом создание храма в качестве движения совершенно [и завершено] (ибо ни в чём не нуждается с точки зрения поставленной цели), а создание крениды и триглифа - несовершенно [и не завершение], потому что и то и другое - это [создание] только части.

Таким образом, движение различается по видам (фпй ейдей) и в любое произвольно взятое время нельзя получить движение, завершённое по своему виду, а если и можно, то [только] за всё [время движения].

Так и с ходьбой, и со всем прочим. Действительно, если перемещение - это движение откуда - то и куда - то, то здесь тоже существуют видовые различия: Полёт, ходьба, прыжки и тому подобное. И [существуют различия] не только в таком смысле, но и в самой ходьбе, [хождение] «откуда - то и куда - то» на расстояние в стадий и в часть стадия не одно и то же, так же как на расстояния длиной в разные части стадия, и перейти вот эту черту и ту не одно и то же, ибо переступают не только черту, но и черту в [определённом] месте, а ведь эта черта в одном, а та - в другом месте.

Подробно о движении говорилось в других сочинениях, и, по - видимому, не в любое произвольно взятое время движение завершено, напротив, многие [частичные движения] не завершены и имеют видовые различия, коль скоро «откуда и докуда» образует разные виды.

А вид удовольствия в любое произвольно взятое время совершенен [и завершён]. Ясно поэтому, что удовольствие и движение будут отличны друг от друга, и что удовольствие есть нечто из [разряда] целостных и совершенных вещей. Может показаться, что это так ещё и потому, что движение иначе, как во времени, невозможно, а удовольствие возможно, ибо оно дано великом в настоящем.

Из этих [рассуждений] ясно и то, что неправильно определяют удовольствие как движение или становление. Не всё определяется через эти [понятия], но только то, что состоит из частей и не является целостностями (фб зплб). В самом деле, ни для зрения невозможно становление, [или возникновение], ни для точки, ни для монады, и ничто из этого не является ни движением, ни становлением, а значит, и удовольствие этим не является, так как представляет собою нечто цельное.

V. Поскольку же всякое чувство осуществляется (енексгпхуб) в отношении к чувственно воспринимаемому (фп бйуфзелпн), и поскольку в совершенстве [оно осуществляется], когда хорошо устроено для восприятия наиболее прекрасного из подлежащего восприятию данным чувством (фпн зхрп фен бйуфнеум) (ибо именно тогда имеет место совершенная деятельность, а говорить ли, что действует само чувство или то, в чём оно помещается, пусть не имеет значения), постольку, стало быть, в каждом случае лучшей является деятельность [чувства], устроенного наилучшим образом для восприятия самого лучшего из подлежащего восприятию этим чувством. Эта деятельность и будет совершеннейшей и доставляющей наивысшее удовольствие. В самом деле, удовольствие может быть при всяком чувстве, так же как при мышлении и умозрении (фзепсйб), но наиболее совершенное удовольствие доставляет наиболее совершенная деятельность, а наиболее совершенной является [деятельность чувства], хорошо устроенного для самого доброкачественного из [предметов его восприятия], и это удовольствие завершает [и делает совершенной] деятельность. Но удовольствие придаёт деятельности совершенство не тем же способом, каким это делают чувственно воспринимаемое [как движущая причина] и чувство [как причина формальная], когда они доброкачественны (так же, как здоровье и врач не в одном и том же смысле являются причиной здорового состояния).

Что удовольствие возникает при каждом из чувств, ясно (говорим ведь мы о видах и звуках, доставляющих удовольствие). Ясно также, что удовольствие возникает прежде всего тогда, когда и чувство наилучшее, и действует оно в отношении к такому же [наилучшему] предмету восприятия. А если таковы и чувственно воспринимаемое, и чувствующее, то при наличии того, что действует, и того, что испытывает, всегда будет иметь место удовольствие.

Удовольствие делает деятельность совершенной [и полной] (фелейпй) не как свойство (зечйт), в ней заложенное, но как некая полнота (фелпт), возникающая попутно, подобно красоте у [людей] в расцвете лет.

Таким образом, пока умопостигаемый (нпефпн) или чувственно воспринимаемый (бйуфзефпн) [предмет] и то, что судит о нём или созерцает его остаются такими, какими они должны быть, в деятельности будет удовольствие, ведь если претерпевающее и действующее подобны и одинаково относятся друг к другу, то и [результат], естественно, будет такой же, как они.

Отчего же никто не испытывает удовольствие непрерывно? Может быть, человек устаёт? Действительно, ничто человеческое не способно к непрерывной деятельности. А потому и удовольствие не бывает непрерывным, ведь оно сопровождает деятельность.

Некоторые вещи нравятся, пока новы, а потом уже не так, и по той же причине мысль сперва увлечена и напряжённо деятельна в этом [новом предмете], например, когда вглядываются в лицо [нового человека, стараясь его узнать], но после деятельность уже не такая напряжённая, напротив того, она небрежная, а потому тускнеют и удовольствия.

Можно предположить, что все стремятся к удовольствию потому же, почему все тянутся к жизни, ведь жизнь - это своего рода деятельность, и каждый действует в таких областях и такими способами, какие ему особенно любы; например, музыкант действует слухом в напевах, любознательный - мыслью в предметах умозрения (фзепсембфб), и среди остальных так ведёт себя каждый. Удовольствие же придаёт совершенство [и полноту] деятельностям, а значит, и самой жизни, к которой [все] стремятся. Поэтому понятно, что тянутся и к удовольствию, для каждого оно делает жизнь полной, а это и достойно избрания.

VI. Вопрос о том, что во имя чего мы выбираем: Жизнь во имя удовольствия или удовольствие во имя жизни, в настоящем [исследовании] можно пока отложить. (Очевидно, что эти вещи связаны между собою и не допускают разделения: В самом деле, без деятельности не бывает удовольствия, а удовольствие делает всякую деятельность совершенной).

На этом основании считается, что существуют различные виды удовольствия. Действительно, имеющее видовые различия, как мы полагаем, получает завершённость, [совершенство и полноту], от разного. Это явно и в природном, и в искусственном, например в животных и деревьях, в картине и статуе, в доме и утвари. Соответственно и деятельности разного вида получают совершенство от разного по виду. Деятельность мысли - иной вид, нежели деятельность чувств, а сами они, [мыслительная и чувственная деятельности], в свою очередь, имеют внутри себя видовые [различия]. Следовательно, [видовые различия] имеют и удовольствия, которые делают эти деятельности совершенными.

Это, пожалуй, можно видеть и по внутренней связи (фп ухнпйкейпуфзбй) каждого из удовольствий с той деятельностью, которой оно придаёт совершенство. Деятельности, разумеется, способствует связанное с ней удовольствие, ибо те, кому она доставляет удовольствие, лучше судят о каждом [предмете] и более тонко разбираются [в деле]; так, геометрами становятся те, кто наслаждаются занятиями геометрией, и они лучше понимают каждую частность, соответственно и любящие петь или строить и любые другие мастера достигают успехов в собственном деле, если получают от него наслаждение.

Удовольствие способствует деятельности, а что способствует (фб ухнбхчбнфб), внутренне связано (пйкейб) с тем, чему способствует, и у разных видов внутренняя связь бывает с разными видами.

Это явствует ещё больше из того обстоятельства, что удовольствие от одних деятельностей препятствует другим деятельностям. Кто любит флейту, заслышав флейтиста, не способен внимать рассуждениям [философа], потому что искусством игры на флейте наслаждается больше, чем своей деятельностью в данное время. Таким образом, удовольствие от искусства флейтиста уничтожает деятельность, связанную с рассуждением, соответственно и в других случаях, когда деятельность касается сразу двух вещей: Деятельность, что доставляет больше удовольствия, вытесняет другую, и тем скорее, чем больше они отличаются по [доставляемому] удовольствию, так что другою деятельностью и не занимаются. Вот почему при сильном наслаждении чем бы то ни было мы едва ли делаем что - то другое и, когда мало удовлетворены одним, берёмся [одновременно] за другое, скажем, в театре что - нибудь грызут, и делают это особенно усердно, когда состязающиеся дурны.

Итак, поскольку удовольствия, связанные с деятельностями, делают их точней и продолжительней и [вообще] лучше, а чуждые, напротив, уродуют, ясно, что первые и вторые далеко отстоят друг от друга. Чуждые удовольствия делают почти то же, что страдания, связанные с данной деятельностью: Страдания, связанные с деятельностями, уничтожают эти деятельности; так, если кому - то неудовольствие и страдание доставляет писать или считать, то, раз эти деятельности причиняют страдания, один не станет писать, а другой - считать.

Таким образом, удовольствия и страдания, связанные с деятельностями, оказывают на них противоположное воздействие, а «связанными» я называю те удовольствия и страдания, которые возникают от самой по себе деятельности. Об удовольствиях, чуждых деятельности, уже было сказано, что они делают почти то же, что страдания; в самом деле, они уничтожают деятельность, разве только иначе, нежели страдание.

Коль скоро деятельности могут отличаться в добрую и дурную сторону и одни избирают, других избегают, а третьи - ни то ни другое, то так же обстоит дело и с удовольствиями, ибо каждой деятельности соответствует связанное с ней удовольствие.

Так что с добропорядочной деятельностью связано доброе удовольствие, а с дурной - порочное, ведь даже влечения, если они к прекрасным вещам, заслуживают похвалы, а если к постыдным - то осуждения. Наконец, удовольствия, заключённые в деятельностях, связаны с ними в большей мере, нежели стремления, ибо стремления и деятельности и во времени, и по природе раздельны, а удовольствия слиты (ухнеггхт) с деятельностями, и их настолько трудно отграничить, что возникает спор: Не одно ли и то же деятельность и удовольствие? Тем не менее удовольствие - это всё - таки не мысль и не чувство (это [было бы] нелепо), но из - за того, что удовольствие не отделяется от мысли и чувства, некоторым кажется, что они тождественны.

Так что, как различны деятельности, так различаются и связанные с ними удовольствия. Зрение чистотой отличается от осязания, а слух и обоняние - от вкуса; соответственно различаются и удовольствия от этих чувств, и от них отличаются удовольствия, относящиеся к мысли, а те и другие, [мыслительные и чувственные удовольствия], в свою очередь, имеют различия внутри себя.

Обычно считается, что каждому живому существу присуще (пйкейб) своё удовольствие, точно так же как своё дело, ибо удовольствие соответствует деятельности. И если посмотреть на каждое [существо] в отдельности, это, вероятно, станет ясно. В самом деле, различны удовольствия коня, собаки и человека, и, согласно словам Гераклита, «осёл охотно предпочёл бы золоту солому», поскольку для ослов в пище заключено больше удовольствия, чем в золоте. Значит, удовольствия у существ разных видов тоже различаются видом, а удовольствия одинаковых существ соответственно не имеют видовых различий. Но применительно по крайней мере к одному виду - людям - удовольствия всё - таки разнятся немало, ибо одни и те же вещи одних услаждают, других заставляют страдать, а что вызывает страдания и ненависть одних, другим доставляет удовольствие и вызывает приязнь. Это бывает даже со сладостями: Не одно и то же кажется сладким человеку в горячке и здоровому, а тёплым не одно и то же кажется слабому и закалённому. Соответственно и в других случаях.

Пожалуй, во всех подобных случаях имеет место то, что видится добропорядочному. Если же такое определение, как кажется, удачно и в каждом отдельном случае мерой является добродетель и добродетельный человек как таковой, то и «удовольствиями» будут, пожалуй, те вещи, что кажутся ему удовольствиями, а «доставлять удовольствие» будет то, чем он наслаждается.

Ничего удивительного, если отвратительное для этого человека кому - нибудь покажется доставляющим удовольствие, ведь много есть [видов] человеческого растления и уродства. Но это не то, что [в действительности] доставляет удовольствие, а то, что доставляет его соответствующим людям с соответствующими наклонностями.

Поэтому ясно, что удовольствия, которые согласно считаются позорными, не следует признавать удовольствиями, кроме как для растленных людей. Но среди тех удовольствий, что считаются добрыми, какой род удовольствий или какое именно удовольствие следует признать свойственным человеку? Может быть, это явствует из [рассмотрения] деятельностей? Удовольствия ведь сопутствуют деятельностям.

Итак, одна ли деятельность или несколько свойственны совершенному и блаженному мужу, всё равно удовольствия, которые придают совершенство [и полноту] этим деятельностям, должны определяться как в собственном смысле удовольствия человека; остальные удовольствия, так же как [соответствующие] деятельности, будут занимать вторую или ещё более низкую ступень.

VII. После того как было сказано о добродетелях, дружбах и удовольствиях, осталось в общих чертах описать счастье, раз уж мы полагаем его целью всего человеческого. Наше рассуждение будет, вероятно, лишь более отчётливым, если повторить сказанное ранее.

Итак, мы сказали, что счастье - это не склад, [или состояние, души], ибо тогда оно было бы и у того, кто проспал всю жизнь, кто живёт, как растение, или у того, кто претерпел величайшие несчастья. Если же и такое не годится, то, скорее, счастье следует относить к деятельности, как и было сказано в предыдущих [рассуждениях], причём из деятельностей одни необходимы и заслуживают избрания ради других, а вторые заслуживают его сами по себе, то ясно, что счастье следует полагать одной из деятельностей, заслуживающих избрания сами по себе, и не одной из тех, что существуют ради чего - то другого, ведь счастье нужды ни в чём не имеет, но довлеет себе.