Никомахова этика

Добропорядочный человек правильно судит в каждом отдельном случае, и в каждом отдельном случае [благом] ему представляется истинное [благо]. Дело в том, что каждому складу присущи свои [представления] о красоте и удовольствии, и ничто, вероятно, не отличает добропорядочного больше, чем то, что во всех частных случаях он видит истину (фблефзет) так, будто он для них правило и мерка (кбнпн кбй мефспн). А большинство обманывается явно из - за удовольствия, ведь оно, не будучи благом, кажется таковым. Итак, удовольствие выбирают, принимая его за благо, а страдания избегают, считая его злом.

VII. Итак, если цель - это предмет желания, а средства к цели - предмет принимания решений и сознательного выбора, то поступки, связанные со средствами, будут сознательно избранными и произвольными. Между тем деятельности добродетелей связаны со средствами [и тем самым с собственной волей и сознательным выбором].

Действительно, добродетель, так же как и порочность, зависит от нас. И в чём мы властны совершать поступки, в том - и не совершать поступков, и в чём [от нас зависит] «нет», в том - и «да». Следовательно, если от нас зависит совершать поступок, когда он прекрасен, то от нас же - не совершать его, когда он постыден, и если не совершать поступок, когда он прекрасен, зависит от нас, то от нас же - совершать, когда он постыден. А если в нашей власти совершать, точно так же как и не совершать, прекрасные и постыдные поступки [,и если поступать так или иначе], значит, как мы видели, быть добродетельными или порочными, то от нас зависит, быть нам добрыми или дурными.

Изречение: «Никто по воле не дурен и против воли не блажен» в одном, очевидно, ложно, а в другом истинно. В самом деле, блаженным никто не бывает против воли, зато испорченность [есть нечто] произвольное. Иначе придётся оспорить только что высказанные [положения], и [окажется], что нельзя признавать человека ни источником, ни «родителём» поступков в том же смысле, в каком он родитель своих детей. А если это очевидно, и мы не можем возводить наши поступки к другим источникам, кроме тех, что в нас самих, тогда, имея источник в нас, они сами зависят от нас и являются произвольными.

Это подтверждается, пожалуй, как [поступками] отдельных лиц в сугубо частных делах, так и самими законодателями, ибо они наказывают и осуществляют возмездие по отношению к тем, кто совершает худые дела (фб мпкзфесб), если только их совершили не подневольно и не по неведению, в котором сами неповинны, а [тем, кто совершает] прекрасные [поступки, законодатели] оказывают почести, чтобы [таким образом] подстегнуть одних и обуздать других.

(Впрочем, делать то, что не зависит от нас и не является произвольным, никто нас не подстёгивает, так как без толку (рсп есгпх) уговаривать не чувствовать тепла, боли, голода и вообще чего - нибудь в этом роде - мы ведь всё равно будем это чувствовать). [Законодатели] карают даже за само неведение, когда считают, что человек повинен в неведении, например, пьяных считают виновными вдвойне. Ведь в этом случае источник в самом человеке, потому что в его власти не напиться, и именно в том, что напился, - причина неведения. И за неведение в законах чего - то такого, что знать положено и нетрудно, наказывают, точно так и в других случаях, когда считают, что неведение обусловлено невниманием, так как тут неведение зависит от самих людей, ведь быть внимательными - это в их власти.

Но может быть, человек таков, что не способен проявить внимания. Однако люди сами виноваты, что стали такими от вялой жизни, так же как сами бывают виноваты, что делаются неправосудными или распущенными: Одни - делая зло, другие - проводя время в попойках и тому подобных [занятиях], ибо деятельности, связанные с определёнными [вещами], создают людей определённого рода. Это видно на примере тех, кто упражняется для какого - либо состязания или дела, потому что они всё время заняты этой деятельностью. Так что не знать, что при определённой деятельности возникают [определённые нравственные] устои, может только тот, кто глух и слеп.

Далее, нелепо полагать, что поступающий против права не хочет быть неправосудным, а ведущий себя распущенно - распущенным. А коль скоро человек отнюдь не в неведении делает такое, из - за чего станет неправосуден, то он неправосуден по своей воле, правда, будучи неправосуден, он не перестанет им быть, когда захочет, и не станет правосудным, ведь и больной не выздоровеет, если просто захочет, хотя бы случилось так, что он болен по своей воле - из - за невоздержного образа жизни и неповиновения врачам. В этом случае у него ведь была возможность не болеть, но, когда он её упустил, её больше нет, подобно тому как метнувший камень не может получить его обратно, между тем как от него самого зависело - раз источник действия в нём самом - бросить его. Так и у неправосудного и распущенного сначала была возможность не стать такими, а значит, они по своей воле такие, а когда уже человек стал таким, у него больше нет [возможности] таким не быть.

И не только пороки души произвольны, но в некоторых случаях пороки тела тоже. Эти случаи мы и ставим в вину, ведь никто не винит безобразных от природы: Винят безобразных из - за неупражнения и невнимания [к здоровью]. Точно так обстоит дело с немощью и увечьем. Никто, вероятно, не станет ругать слепого от природы, из - за болезни или от удара, скорее, его, наоборот, пожалеют. Но если болезнь от пьянства или другой распущенности, всякий, пожалуй, поставит её в вину. Таким образом, те из телесных пороков, что зависят от нас, ставятся в вину, а те, что не зависят, не ставятся. А если так, то среди других, [то есть не телесных, пороков], те, которые ставятся в вину, тоже, пожалуй, зависят от нас.

Можно, конечно, возразить, что все стремятся к тому, что кажется [им] благом, но не властны в том, что [именно им таковым] кажется, и, каков каждый человек сам по себе, такая и цель ему является. С другой стороны, если каждый человек в каком - то смысле виновник своих собственных устоев [и состояний], то в каком - то смысле он сам виновник и того, что ему кажется. А если не [признать этого], тогда, [выходит], никто не виноват в своих собственных злых делах, но совершает их по неведению [истинной] цели, полагая, что благодаря им ему достанется наивысшее благо, и стремление к [истинной] цели не будет тогда избираемым добровольно (бхфзбйсефпт), но тогда нужно родиться, имея, словно зрение, [способность] правильно рассудить и выбрать истинное благо, и кто прекрасно одарён этим от природы, тот благороден, ибо он будет владеть величайшим и прекраснейшим даром, какой не взять у другого и какому не выучиться, но какой дан при рождении. В том, чтобы от природы (рерзхкенбй) [видеть] благо (фп ех) и прекрасное, и состоит полноценное и истинное благородство (ехрзхйб).

Если эти [соображения] истинны, то почему добродетель более произвольна, нежели порочность? Ведь для того и другого, то есть для добродетельного, так как и порочного, цель по природе, или как бы то ни было явлена и установлена, а с этой целью соотносят [всё] остальное, какие бы поступки ни совершали. Поэтому, видится ли цель каждому человеку такой или инакой не по природе, но есть в этом что - то от него самого, или же цель дана природой, но всё остальное добропорядочный человек делает произвольно, [в любом случае] добродетель есть нечто произвольное, и порочность произвольна ничуть не менее. Соответственно и у порочного есть самостоятельность (фп дй бхфпн), если не в [выборе] цели, так в поступках. Итак, если добродетели, согласно определению, произвольны (ведь мы сами являемся в каком - то смысле виновниками [нравственных] устоев, и от того, каковы мы, зависит, какую мы ставим себе цель), то произвольны также и пороки, ибо [всё здесь] одинаково.

VIII. Итак, в связи с добродетелями мы сказали в общих чертах об их родовом понятии, а именно, что они состоят в обладании серединой, и что это [нравственные] устои, [или склады души]; о том также, что чем они порождаются, в том и сами деятельны (рсбкфйкбй); о том, что добродетели зависят от нас, что они произвольны, и, [наконец], что [они действуют] так, как предписано верным суждением.

Однако поступки и [нравственные] устои произвольны не в одном и том же смысле: Поступки от начала и до конца в нашей власти, и мы знаем [все] отдельные обстоятельства, а [нравственные] устои, [или склады души, в нашей власти только] вначале, и постепенное их складывание происходит незаметно, как то бывает с заболеваниями. Но поскольку от нас зависит так или иначе распорядиться [началом], постольку [устои] произвольны.

IX. Теперь, взяв снова каждую добродетель в отдельности, мы скажем, какова она, к чему относится и как проявляется. Одновременно выяснится также и число добродетелей.

Прежде всего мы скажем о мужестве. Мы уже выяснили, что это - обладание серединой между страхом и отвагой. А страх мы испытываем, очевидно, потому, что нечто страшное [угрожает нам], а это, вообще говоря, зло. Именно поэтому страх определяют как ожидание зла. Конечно, мы страшимся всяких зол, например бесславия, бедности, неприязни, смерти, но мужественный человек считается применительно не ко всем этим вещам, ибо иного следует страшиться, и, если страшатся, скажем, бесславия, это прекрасно, а если нет, то постыдно, и, кто этого страшится, тот добрый и стыдливый, а кто не страшится - беззастенчивый. Некоторые называют последнего «мужественным» в переносном смысле, потому что он обладает чем - то похожим на мужество, ведь мужественный в каком - то смысле тоже бесстрашен. Наверное, не следует страшиться - ни бедности, ни болезней, ни вообще того, что бывает не от порочности и не зависит от самого человека. Но бесстрашие в этом - [ещё] не мужество. А в силу сходства мы так называем и его тоже, ведь некоторые трусят в опасностях на войне, но обладают щедростью и отважно переносят потерю имущества; не трус и тот, кто страшится оскорбления детей и жены, или зависти, или ещё чего - нибудь в этом роде, а тот, кто отважно ожидает порки, не «мужественный».

К каким же страшным вещам имеет отношение мужественный? Может быть, к самым большим [ужасам]? Ведь ужасное никто не переносит лучше [мужественного]. А самое страшное - это смерть, ибо это предел, и кажется, что за ним для умершего ничто уже ни хорошо, ни плохо. Но всё же и за отношение к смерти мужественным почитают не при всех обстоятельствах, например если [смерть приходит] во время бури или от недугов. Но при каких же тогда? Может быть, при самых прекрасных? Именно таковы [обстоятельства] битвы, ибо это величайшая и прекраснейшая из опасностей. О том же говорит и почёт, [который воздают воинам] сограждане и властители (мпнбскзпй). Так что мужественным в собственном смысле слова оказывается, видимо, тот, кто безбоязненно (бйлеет) встречает прекрасную смерть и всё, что грозит скорой смертью, а это бывает прежде всего в битве. Впрочем, мужественный человек ведёт себя безбоязненно и в бурю, и при недугах, но всё - таки не так, как моряки, ибо мужественные отчаиваются в спасении и негодуют на такую смерть, а моряки, имея опыт, надеются на себя (ехелрйдет). Кроме того, мужество проявляют при тех [обстоятельствах], когда требуется доблесть, или когда смерть прекрасна, между тем при гибели такого рода, [как в море или от недуга], нет места ни для того, ни для другого.

X. Есть вещи не для всех людей одинаково страшные, а кое - что мы называем превышающим [силы] человека. Это последнее, следовательно, страшно для всякого разумного человека, а первое, оставаясь в пределах человеческих возможностей, отличается величиной и степенью; так же обстоит дело и с тем, что придаст отваги (фб фзбссзблеб). Мужественный неустрашим как человек, значит, он будет страшиться и такого, [что в пределах человеческих сил,] однако выдержит [страх], как должно и как предписывает верное суждение ради прекрасной цели, ибо [прекрасное] - цель добродетели. Этого, [то есть страшного в пределах человеческих возможностей], можно страшиться в той или иной степени, а, кроме того, не страшного [можно] страшиться так, будто это страшное. Заблуждение возникает потому, что страшатся или не [того, чего] следует, или не так, как следует, или не тогда, когда следует, или [ещё] из - за чего - нибудь такого; так же обстоит дело с тем, что придаёт отваги. А значит, кто выносит, что следует, и ради того, ради чего следует, так, как следует, и тогда, когда следует, и соответственно испытывает страх и проявляет отвагу, тот мужествен, ибо мужественный и терпит, и действует достойно, и как [велит верное] суждение. Между тем цель всякой деятельности то, что соответствует [нравственным] устоям, то есть для мужественного мужество прекрасно, а такова и цель мужества, ведь всякий предмет определяется согласно своей цели. Так что нравственно прекрасное и есть та цель, ради которой мужественный выносит и совершает подобающее мужеству.

Тот, кто преступает меру, причём в бесстрашии, не имеет названия (мы уже говорили, что многое безымянно), но, если человек не страшится ничего, даже землетрясения, как то рассказывают про кельтов, он, вероятно, бесноватый или тупой. Кто слишком отважен перед страшными опасностями - смельчак. Кажется, что смельчак - это хвастун, и он склонен приписывать себе мужество: Он хочет, чтобы казалось, будто он относится к опасностям так, как [мужественный] на самом деле [к ним относится], и потому, где удаётся, разыгрывает мужество. Вот почему многие из смельчаков «смелотрусы», ведь, смельчаки при удобном случае, они не выдерживают [настоящих] опасностей. А кто преступает меру, причём в страхе, тот трус, ибо страх не того, чего следует, и не такой, как следует, и так далее - следствия этого. Ему недостаёт также отваги, и чрезмерность [его страха] особенно заметна при страданиях. Действительно, страдая, трус легко теряет надежду, ведь ему всё страшно. А мужественный ведёт себя противоположным образом, ибо человеку, надеющемуся на себя, свойственна отвага.

Итак, трус, смельчак и мужественный человек имеют дело с одним и тем же, но относятся они к этому по - разному: У одного избыток, у другого недостаток, а третий обладает серединой [между крайностями] и [ведёт себя] как следует. Кроме того, смельчаки в преддверии опасности безоглядны и полны рвения, но в самой опасности отступают, а мужественные решительны в деле, а перед тем спокойны.

XI. Следовательно, как уже было сказано, мужество - это обладание серединой в отношении к внушающему страх и придающему отвагу, с указанными ограничениями; далее, мужественный избирает определённые [действия] и выдерживает что - то потому, что это прекрасно, или потому, что обратное позорно. Умирать, чтобы избавиться от бедности, влюблённости или какого - нибудь страдания, свойственно не мужественному, а, скорее, трусу, ведь это изнеженность - избегать тягот, и изнеженный принимает [смерть] не потому, что это хорошо, а потому, что это избавляет от зла.

Что - то такое, стало быть, и представляет собою мужество, однако [этим словом] называются и другие пять видов [«мужества»].

Прежде всего, гражданское (рплйфйке) мужество, оно ведь больше всего походит на собственно мужество. Принято считать, что граждане выносят опасности [войны] из - за установленных законом мер виновности, из - за порицания, а также ради чести. Вот почему самыми мужественными считаются такие [граждане], у которых трусов бесчестят, а мужественных почитают. И Гомер изображает такими, например, Диомеда и Гектора:

Стыд мне, когда я, как робкий, в ворота и стены укроюсь!

и:

Вождь Диомед от меня к кораблям убежал устрашённый, -

Скажет хвалясь, и тогда расступится земля подо мною!

Такое мужество более всего походит на описанное выше, потому что оно происходит от добродетели, а именно: От стыда, от стремления к прекрасному, то есть к чести, и во избежание порицания, так как это позор. Возможно, в один ряд с этим поставят и [мужество] тех, кого к тому же самому принуждают начальники, однако они хуже постольку, поскольку они поступают так не от стыда, а от страха, избегая не позора, а страдания; действительно, имеющие власть принуждают их, как Гектор:

Если ж кого я увижу, хотящего вне ратоборства

Возле судов крутоносых остаться, нигде уже после

В стане ахейском ему не укрыться от псов и пернатых.

И кто назначает [воинов] в передовые отряды и бьёт их, если они отступают, делает то же самое, [что Гектор], равным образом как и те, кто располагает [воинов] перед рвами и [другими] такого рода [препятствиями], ведь все они принуждают. Однако мужественным следует быть не по принуждению, а потому что это прекрасно.

Считается, что опыт в отдельных вещах - это тоже мужество. Исходя из этого, Сократ думал, что мужество состоит в знании. Каждый между тем бывает опытен в своём деле, например в ратном - наёмники: На войне многие вещи, по - видимому, напрасно внушают страх, и они отлично это знают. Они кажутся мужественными, потому что другие люди не понимают, какова [в действительности опасность]. Кроме того, благодаря опыту они лучше всех умеют нападать и защищаться, умеют обращаться с оружием и обладают таким, которое превосходно служит и для нападения, и для защиты, а потому они сражаются, словно вооружённые с безоружными, и словно атлеты с деревенскими жителями. Ведь и в таких состязаниях лучшими бойцами бывают не самые мужественные, а самые сильные, то есть те, у кого самое крепкое тело. Но наёмники становятся трусами всякий раз, когда опасность слишком велика и они уступают врагам численностью и снаряжением, ведь они первыми обращаются в бегство, тогда как гражданское [ополчение], оставаясь [в строю], гибнет, как и случилось возле храма Гермеса. Ибо для одних бегство позорно, и смерть они предпочитают такому спасению, а другие с самого начала подвергали себя опасности при условии, что перевес на их стороне, а поняв, [что этого нет,] они обращаются в бегство, страшась смерти больше, чем позора. Но мужественный не таков.

И ярость (зп фзхмпт) относят к мужеству, потому что мужественными считаются также те, кто в ярости бросается [навстречу опасности], словно раненый зверь, так как и мужественные бывают яростными (фзхмпейдейт); действительно, ярость сильнее всего толкает навстречу опасностям, а отсюда и у Гомера: «Силу ему придала ярость», и: «Силу и бурную ярость это в нём пробудило», и: «Жаркую силу у ноздрей», и: «Закипела кровь», ибо все такие признаки, видимо, указывают на возбуждение, ярость и порыв.

Так что мужественные совершают поступки во имя прекрасного, а ярость содействует им в этом, что же до зверей, то они [приходят в ярость] от страдания, то есть получив удар, или от страха, потому что, когда они в лесу, они не нападают. Разумеется, не мужественны они, когда, не предвидя ничего страшного, гонимые болью и яростью, бросаются навстречу опасности. В противном случае мужественными, пожалуй, окажутся даже голодные ослы, ведь они и под ударами не перестают пастись, да и блудники, повинуясь влечению, совершают много дерзкого. Но мужество от ярости, похоже, самое естественное, и, если добавить сознательный выбор и [прекрасную] цель, это и будет [истинное] мужество.

Гнев, конечно, причиняет людям боль, а месть доставляет удовольствие, но кто лезет в драку из таких [побуждений] - драчун (мбкзймпт), а не мужественный, ибо он поступает так не потому, что это прекрасно, и не потому, что так велит суждение, а движимый страстью, однако что - то очень похожее на мужество у него всё же есть.

Не мужествен, разумеется, и тот, кто самонадеян (ехелрйт): В опасностях ему придаёт отваги то, что он часто и над многими одерживал победу, а похож он на мужественного потому, что и тот и другой отважны. Но если мужественный отважен по названным выше причинам, то этот потому, что уверен в своём превосходстве и в том, что ничего [дурного] испытать не придётся. Так же ведут себя и упившись пьяными, потому что становятся самонадеянны. Но когда обстоятельства для них неблагоприятны, они обращаются в бегство.

Мужественному свойственно выносить являющееся и кажущееся страшным для человека потому, что так поступать прекрасно, а не [так] - позорно. Вот потому и считается, что более мужествен тот, кому присущи бесстрашие и невозмутимость при внезапных опасностях, а не предвиденных заранее. Ведь, как мы знаем, [источник мужества] - это, скорее, [нравственные] устои, так как при подготовленности [мужества] меньше. При опасностях, известных заранее, выбор можно сделать по расчёту и рассуждению, но при внезапных - согласно устоям.

Мужественными кажутся и те, кто не ведает об опасности, и они очень похожи на самонадеянных, однако хуже последних, потому что не имеют [высокой самооценки] (бчйпмб), а те имеют. Именно в силу такой [самооценки самонадеянные] известный срок держатся, те же, кто - в силу заблуждения, поняв, что [дела обстоят] иначе, чем они предполагали, обращаются в бегство, как и произошло с аргивянами, которые напали на лакедемонян, думая, что это сикионцы.

Итак, сказано и о том, каковы разновидности мужественных, и о том, кого принято считать мужественными.

XII. Мужество связано с тем, что внушает отвагу и страх, но оно связано с тем и другим не одинаково, но больше - со страшным. В самом деле, кто невозмутим в опасностях и ведёт себя как должно, более мужествен, чем тот, кто мужествен при обстоятельствах, придающих отваги. Как уже было сказано, мужественными почитаются за [стойкое] перенесение страданий. Вот почему мужество сопряжено со страданиями и ему по праву воздают хвалу; в самом деле, переносить страдания тяжелей, чем воздерживаться от удовольствий.

Впрочем, цель, достигнутая мужеством, пожалуй, доставляет удовольствие, но она не видна за тем, что вокруг, как бывает хотя бы на гимнастических состязаниях; цель кулачных бойцов, ради которой [бьются], - венок и честь - доставляет удовольствие, но получать удары больно, раз плоть живая, и доставляет страдания, как и всякое напряжение, и вот, поскольку этого много, а то, ради чего [состязаются], незначительно, кажется, что у них нет никакого удовольствия. Если так и с мужеством, значит, смерть и раны принесут мужественному страдания, причём против его воли, но он вынесет их, так как это прекрасно и так как не вынести позорно. И чем в большей степени он обладает всей добродетелью и чем он счастливее, тем больше он будет страдать, умирая, ведь такому человеку в высшей степени стоит жить, и он лишает себя величайших благ сознательно, а это мучительно (лхреспн). Но он от этого ничуть не менее мужествен, а, может быть, даже более, потому что столь [великим благам] предпочитает нравственно прекрасный [поступок] на войне. Да и не для всех добродетелей удовольствие от их проявления имеет место, разве только в той мере, в какой достигается цель. Но ничто не мешает, наверное, чтобы самыми лучшими воинами были не такие, а менее мужественные люди, которые, однако, не имеют никакого другого блага, ведь они готовы к риску и меняют жизнь на ничтожную наживу.

Итак, будем считать, что о мужестве сказано, и не трудно понять из сказанного, в чём его суть по крайней мере в общих чертах.

XIII. После этой добродетели поговорим о благоразумии, ведь [мужество и благоразумие] - добродетели частей [души], не обладающих суждением. А мы уже сказали, что благоразумно - это обладание серединой в связи с удовольствиями, потому что со страданием оно связано меньше и не так, (как с удовольствиями); в тех же вещах проявляется и распущенность.

Поэтому определим теперь, с какого рода удовольствиями связано благоразумие. Пусть различаются удовольствия тела и души; возьмём [из последних] честолюбие и любознательность: В обоих случаях человек наслаждается тем, что ему приятно, причём тело ничего не испытывает, но, скорее, мысль. В связи с такими удовольствиями ни благоразумными, ни распущенными не называются. Равным образом не называются так и те, кто имеет дело с прочими удовольствиями, которые не являются телесными, ведь болтливыми, а не распущенными мы называем тех, кто любит послушать и порассказывать, и проводит дни, судача о происшествиях; не называем мы так и тех, кто страдает из - за потери имущества, или из - за близких.

Благоразумие связано, пожалуй, с телесными удовольствиями, но и с телесными не со всеми. Кто наслаждается созерцанием, например, красок и линий картины, не называется ни благоразумным, ни распущенным. Впрочем, и этим, вероятно, можно наслаждаться должно, чрезмерно и недостаточно. То же справедливо и для удовольствий слуха: Тех, кто чрезмерно наслаждается пением или лицедейством, никто не назовёт распущенными, а тех, кто [наслаждается] этим как должно, - благоразумными.

Никто не назовёт так и [наслаждающихся] обонянием, если исключить привходящие обстоятельства, ибо мы называем распущенными не тех, кто наслаждается запахом яблок, роз или воскурении, но, скорее, тех, кто наслаждается запахом мира и яств: Распущенные наслаждаются именно этим потому, что запахи напоминают им о предметах их влечения. Можно, пожалуй, увидеть, как и другие, когда голодны, наслаждаются запахом пищи, но присуще наслаждение такими вещами [именно] распущенному, ибо для него это - предметы влечения.

И другие животные, если исключить привходящие обстоятельства, не получают удовольствия от этих чувств. Ведь не обоняя, а пожирая зайцев, получают наслаждение псы, почуять же [добычу] позволил запах; так и лев [рад] не мычанию, а пожиранию быка, а что бык близко, он почуял по мычанию, вот и кажется, будто мычание доставляет ему наслаждение. Точно так не виду «или оленя, или дикой козы» [бывает он рад], а тому, что получит добычу.

Благоразумие и распущенность связаны с такими удовольствиями, которые общи людям и остальным животным, а потому представляются низменными и скотскими. Это осязание и вкус. Но ко вкусу человек, кажется, прибегает мало или даже вовсе им не [пользуется], ведь от вкуса зависит различение соков, к нему прибегают, проверяя вина и приготовляя кушанья, однако отнюдь не это доставляет наслаждение, по крайней мере распущенным, но смакование - а оно возникает всегда благодаря осязанию - как при еде, так и при питье, и при так называемых любовных утехах. Вот почему один чревоугодник, полагая, что удовольствие он получает от осязания [пищи], молился, чтобы глотка у него стала длиннее журавлиной.

Итак, распущенность проявляется в связи с тем чувством, которое, более чем все другие, является общим [всем живым существам], и её с полным правом можно считать достойной порицания, потому что она присутствует в нас не постольку, поскольку мы люди, а постольку, поскольку мы животные. Наслаждаться такими чувствами, то есть иметь к ним исключительное пристрастие, - [значит жить] по - скотски. К тому же распущенные лишены самых благородных удовольствий осязания, скажем, от натирания маслом в гимнасиях и от горячей бани, потому что [наслаждение] распущенному доставляет осязание не во всех частях тела, а только в определённых.

XIV. Принято считать, что одни влечения общие для всех, другие - у каждого свои и благоприобретённые. Так, например, влечение к пище естественно, ибо к ней влечёт всякого, кто нуждается в еде или питье, а иногда в том и другом одновременно, и всякого, «кто молод и в расцвете сил», как говорит Гомер, влечёт «к объятьям». Но не всякого [привлекает] именно эта [пища] и именно эта [женщина], и не всех влечёт к одному и тому же. Вот почему, [каково влечение], по всей видимости, зависит от нас самих. Впрочем, в нём есть, конечно, и нечто естественное, потому что, [хотя] одному в удовольствие одно, а другому - другое, иные вещи доставляют удовольствие любому и каждому.

Однако в естественных влечениях погрешают немногие, и притом в одном направлении - в сторону излишества. Действительно, есть всё, что попало, или пить до перепоя означает перейти естественную меру по количеству, так как естественное влечение имеет целью [только] восполнение недостающего. И соответствующих людей потому называют рабами брюха, что они наполняют его сверх должного. Такими становятся люди чрезвычайно низменного [нрава], но многие и во многих отношениях погрешают в связи с удовольствиями, [приятными] им лично. Ведь среди тех, кого называют «любителями» (рзйлпфпйпхлпй), одни наслаждаются не тем, чем следует, другие - сильнее, чем большинство, третьи - не так, как следует, а распущенные преступают меру во всех отношениях; действительно, они наслаждаются такими вещами, какими не следует наслаждаться, потому что они отвратительны, а если от чего - то [из их удовольствий] всё же следует получать наслаждение, то они наслаждаются этим больше, чем следует, и сильней большинства.

Итак, ясно, что излишество в удовольствиях - это распущенность, и она заслуживает осуждения. За стойкость в страданиях (в отличие от случая с мужеством) не называют благоразумным, а за её отсутствие не называют распущенным, но в то же время распущенным называют за то, что человек страдает больше, чем следует, из - за того, что ему не достаются удовольствия (даже страдание его бывает из - за удовольствия), а благоразумным называют за то, что человек не страдает при отсутствии удовольствий, и за воздержание от них.

XIV. Итак, распущенного влекут все или самые [сладкие] удовольствия, и влечение тянет его так, что он предпочитает эти удовольствия всему другому. Вот почему он страдает как от лишения удовольствий, так и от влечения к ним: Влечение ведь сопряжено со страданием, хотя и кажется нелепым страдать из - за удовольствия.

Люди, которым недостаёт влечения к удовольствиям, и которые меньше, чем следует, ими наслаждаются, вряд ли существуют, ибо подобная бесчувственность человеку не свойственна, да ведь и остальные живые существа разборчивы в еде, и одно им нравится, другое - нет. Если же некоему [существу] ничто не доставляет удовольствия и оно не делает различия между [приятным и неприятным], оно, вероятно, очень далеко от того, чтобы быть человеком. Не нашлось для такого и названия, потому что он едва ли существует.

Благоразумный же, напротив, держится в этом середины, ибо он не получает удовольствия от того, чем особенно [наслаждается] распущенный, скорее, это вызывает у него негодование, и в целом [он не находит никакого удовольствия] в том, что не должно, и ничто подобное не [влечёт] его слишком сильно, а при отсутствии удовольствий он не испытывает ни страдания, ни влечения, разве только умеренно и не сильнее, чем следует, и не тогда, когда не следует, вообще ничего такого [с ним не происходит]. Умеренно и как должно он будет стремиться к удовольствиям, связанным со здоровьем или закалкой, и к другим удовольствиям тоже, если они не препятствуют [здоровью и закалке], не противоречат нравственно прекрасному и соответствуют [его имущественному] состоянию. В самом деле, кто относится к этому иначе, любит подобные удовольствия больше, чем они того стоят, но благоразумный не таков: Он [привержён им] согласно верному суждению.

XV. Распущенность больше походит на нечто произвольное, нежели трусость, ибо если первая связана с удовольствием, то вторая - со страданием, и если первое избирают, то второго избегают. И, наконец, страдание выводит из равновесия и искажает природу страдающего, а удовольствие ничего такого не делает. Следовательно, распущенность более произвольна, а потому более заслуживает порицания, да и приучиться к воздержности в удовольствиях легче, так как в жизни для этого много [поводов] и приучение не сопряжено с риском, а в случае с опасностями [всё] наоборот.

Может показаться также, что трусость [вообще] и при известных обстоятельствах произвольна не одинаково. Ведь сама по себе трусость не связана со страданием, но в каких - то случаях из - за страдания настолько теряют голову, что и оружие бросают, и в остальном ведут себя неприглядно. Вот почему [трусливые поступки] считаются подневольными. А у распущенного всё наоборот: В каждом отдельном случае [его поступки] произвольны, так как отвечают его влечению и стремлению, а в целом - едва ли, ведь никого не влечёт быть распущенным.

Понятие: «Распущенность» мы переносим и на проступки детей, и действительно, здесь есть некоторое сходство. Что от чего получило название, сейчас для нас совершенно безразлично, ясно, однако, что одно первично, а другое от него зависит, и, видимо, перенос этот удачен, ибо то, что стремится к постыдному и быстро растёт, нужно обуздывать, а таковы прежде всего «влечения» и «дитя», ведь и дети живут, повинуясь влечению, и стремление к удовольствию у них связано прежде всего с этими [постыдными вещами]. Поэтому, если [ребёнок] не будет послушен и не будет под началом, [всё это] далеко зайдёт, ведь у лишённого понимания (бнпефпт) стремление к удовольствию ненасытно и [тянет] во все стороны, а осуществление влечения увеличивает врождённую силу [влечения], и, если влечения сильны и грубы, они вытесняют [всякий] расчёт. Поэтому необходимо, чтобы влечения были умеренны и немногочисленны и ни в чём не противодействовали суждению. Это мы называем «послушным» и «обузданным», и так же как нужно, чтобы ребёнок жил, повинуясь предписаниям воспитателя, так чтобы и подвластная влечениям часть души (фп ерйфзхмефйкпн) существовала, повинуясь суждению (кбфб фпн лпгпн). Нужно поэтому, чтобы у благоразумного часть души, подвластная влечению, была в согласии с суждением, ибо цель того и другого, [благоразумия и суждения], - нравственно прекрасное, и благоразумного влечёт к тому, к чему следует, как и когда следует, то есть так, как предписывает и [верное] суждение.

Итак, будем считать, что о благоразумии мы сказали.

Книга четвёртая (Д)

I. Теперь по порядку следует рассуждение о щедрости. А ею принято считать обладание серединой в отношении к имуществу, ибо щедрого хвалят не за [подвиги] на войне, и не за то, в чём [заслуги] благоразумного, и равным образом не за то, как он судит, но за отношение к даянию и приобретению имущества, причём больше за то, что связано с даянием. А имуществом мы называем всё, стоимость чего измеряется деньгами. Мотовство и скупость - это соответственно излишество и недостаточность в отношении к имуществу, и если скупость мы всегда приписываем тем, кто больше, чем следует, хлопочет [об имуществе], то мотовство ставим в вину, когда имеем в виду несколько [пороков]; в самом деле, мы зовём мотами невоздержных и тратящих [имущество] на распущенную [жизнь]. Недаром они признаются самыми дурными людьми, ведь они соединяют в себе много пороков. Имя же им дают неподходящее, потому что «быть мотом» - значит иметь один какой - то порок, а именно уничтожать своё состояние, в самом деле, мот гибнет по собственной вине, а своего рода гибелью его кажется уничтожение состояния, ибо [как мот] он живёт, [уничтожая состояние]. В таком смысле мы и понимаем мотовство.

Чем пользуются, можно пользоваться и хорошо, и плохо, а богатство относится к используемым вещам, и лучше всех пользуется всякой вещью тот, кто обладает соответствующей добродетелью. Значит, и богатством воспользуется лучше всего тот, чья добродетель - в отношении к имуществу. А таков щедрый. Пользование - это, по - видимому, трата и даяние имущества, а приобретение и сбережение - это, скорее, владение, [а не пользование]. Поэтому щедрому более свойственно давать тому, кому следует, нежели получать от того, от кого следует, и не получать, от кого не следует. В самом деле, свойство добродетели состоит, скорее, в том, чтобы делать добро (ех рпйейн), а не принимать его (ех рбукзейн), и в том, чтобы совершать прекрасные поступки, более, чем в том, чтобы не совершать постыдных. Между тем совершенно ясно, что даяние предполагает добрые дела и прекрасные поступки, а приобретение - принятие добра, если уж не совершение постыдных поступков, и, наконец, благодарность причитается тому, кто даёт, а не тому, кто не берёт. Да и похвалу, скорее, заслуживает первый. Легче ведь не брать, чем давать, ибо расточать своё [добро] люди ещё менее склонны, чем не брать, пусть даже больше, чужого. И вот щедрыми именуются дающие, а тех, кто не берёт, не хвалят за щедрость, но хвалят всё же за правосудность, берущие же вовсе хвалы не заслуживают. Среди тех, с кем дружат из - за их добродетели, пожалуй, больше всего дружат со щедрыми, ведь они помощники, так как помощь состоит в даянии.

II. Поступки, сообразные добродетели, прекрасны и совершаются во имя прекрасного (фпх кблпх зенекб). Следовательно, и щедрый будет давать во имя прекрасного и правильно: Кому следует, сколько и когда следует, и так далее во всём, что предполагается правильным даянием, а, кроме того, это доставляет ему удовольствие и не приносит страдания, ибо согласное с добродетелью или доставляет удовольствие, или не причиняет страданий (менее всего это заставляет страдать).

А кто даёт, кому не следует и не во имя прекрасного, но по некоей другой причине, будет именоваться не щедрым, а как - то иначе. Не заслуживает этого имени и тот, кто, давая, страдает. Он ведь охотно предпочёл бы имущество прекрасному поступку, а щедрому это чуждо.

Щедрый не станет и брать, откуда не следует, ибо такое приобретение чуждо человеку, который не ценит имущество. Видимо, он не станет и просителём, ибо делающему добро не свойственно с лёгкостью принимать благодеяния. Но откуда следует, он будет брать, например, из собственных владений, не потому, что это прекрасно, а потому, что необходимо, чтобы иметь, что давать другим. Он не будет невнимателен к собственным [владениям], раз уж намерен с их помощью удовлетворять чьи - либо [нужды], и не станет давать кому попало, чтобы иметь, что дать тем, кому следует, в нужное время и ради прекрасной цели.

Щедрому весьма свойственно даже преступать меру в даянии, так что себе самому он оставляет меньше, [чем следует]. Дело в том, что не принимать себя в расчёт - свойство щедрого человека.

О щедрости говорят, учитывая состояние, ибо на щедрость указывает не количество отдаваемого, а [душевный] склад даятеля, а уже он соразмеряется с состоянием. Ничто поэтому не мешает, чтобы более щедрым оказался тот, кто даёт меньше, если он даёт из меньшего состояния.

Более щедрыми, видимо, бывают те, кто не сами нажили состояние, а получили его по наследству: Во - первых, они не испытывали нужды, а, во - вторых, всё сильнее привязаны к своим творениям (есгб), как, например, родители [к детям] и поэты [к стихам].

Нелегко щедрому быть богатым, потому что он не склонен к приобретению и бережливости, и при том расточителен и ценит имущество не ради него самого, а ради даяния. Отсюда и жалобы на судьбу, что - де наиболее достойные [богатства] менее всего богаты. Вполне понятно, что происходит именно это, как и в других случаях, невозможно обладать имуществом, не прилагая стараний к тому, чтобы его иметь. И всё же щедрый не станет давать кому не следует и когда не следует и так далее, ведь в подобных поступках ещё нет щедрости, и, израсходовав [деньги] на такое, он будет лишён [средств], чтобы расходовать их на должное, ибо, как уже было сказано, щедрый - это человек, который тратит сообразно состоянию и на то, на что следует, а кто в этом преступает меру - тот мот. Тиранам, владеющим огромными [состояниями], нелегко, кажется, преступить меру в даяниях и тратах, именно поэтому мы и называем их мотами.

Но поскольку щедрость - это обладание серединой в отношении к даянию и приобретению имущества, щедрый и давать, и тратить будет на то, на что следует, и столько, сколько следует, одинаково и в большом, и в малом, и притом с удовольствием, а кроме того, он будет брать откуда следует и сколько следует. Ведь коль скоро добродетель - это обладание серединой по отношению к тому и другому, [и к даянию, и к приобретению], щедрый и то и другое будет делать как должно. Доброе (ерйейкет) приобретение предполагается [добрым] даянием. А не доброе [приобретение] противоположно [доброму даянию]. Поэтому свойства, предполагающие друг друга, совмещаются в одном человеке, а противоположные, разумеется, нет. Когда же случается щедрому издержаться, нарушив должное и прекрасное, он будет страдать, однако умеренно и как подобает, потому что добродетели присуще переживать удовольствия и страдания, отчего следует и как следует.

Кроме того, щедрый легко делится имуществом (ехкпйнпнефпт) с другими, ведь попрание своего права (фп бдйкейуфзбй) он допускает; во всяком случае, он не ценит имущества и больше досадует, если не израсходовал что - нибудь должное, чем страдает, если израсходовал что - то недолжное, для него ведь не годится Симонидова [мудрость].

III. Мот между тем погрешает и в таких вещах, ведь у него ни удовольствия, ни страдания не бывают от того, от чего следует, и так, как следует; впоследствии это станет яснее. Мы ведь уже сказали, что избыточность и недостаточность - это соответственно мотовство и скупость, причём в двух вещах - даянии и приобретении, ибо и трату мы относим к даянию. Итак, если мотовство - это [отклонение] к избытку в даянии и неприобретении и к недостатку в приобретении, то скупость - это [отклонение] к недостатку в даянии и избытку в приобретении, впрочем, в мелочах. Поэтому [две стороны] мотовства никак не сочетаются друг с другом, ведь нелегко всем давать, ниоткуда не беря, так как у частных даятелей состояние быстро истощается. А они - то и считаются мотами [в собственном смысле слова]. Впрочем, можно считать, что такой человек всё - таки гораздо лучше скупого. Его болезнь легко излечима, потому что [мот], во - первых, молод, а во - вторых, стеснён в средствах, и он способен прийти к середине, так как обладает [чертами] щедрого: Он ведь даёт и не берёт, но и то и другое делает не как должно и не хорошо. Если бы он в конце концов приучился делать это [как должно] или как - то иначе изменился, он был бы щедрым, ведь он будет давать, кому следует, и не будет брать, откуда не следует.

Вот почему он не считается дурным по нраву, ведь излишне давать и не брать - [черта] не испорченного и низкого (бгеннет), но глупого. Принято считать, что такой мот гораздо лучше скупца, как на основании вышесказанного, так и потому, что он многим оказывает помощь, а скупец - никому, даже самому себе.

Однако большинство мотов, как сказано, берут, откуда не следует, и по этому признаку являются скупцами. Они становятся склонны брать таким образом, потому что хотят расходовать, но не могут делать это с лёгкостью, так как скоро у них истощаются наличные [средства]. Значит, они вынуждены добывать их откуда - то ещё, а поскольку они при этом ничуть не заботятся о нравственности (фп кблпн), то легкомысленно берут отовсюду, ибо давать для них привлекательно, а как и откуда [добыты средства], им совершенно безразлично. Именно поэтому их даяния не являются щедрыми, то есть они не являются нравственно прекрасными, и не ради этого делаются, и не так, как должно, а иногда они даже делают богатыми тех, кому следует жить в бедности, и, хотя людям умеренных нравов они не дадут ничего, подхалимам и тем, кто доставляет им какое - либо иное удовольствие, - много. Потому в большинстве они распущенны, ибо, с лёгкостью расходуя [деньги], они и тратят их на распущенное времяпрепровождение, а не имея в жизни прекрасной цели, клонятся в сторону удовольствий.

Оказавшись без воспитателя, мот опускается до [распущенности], а если обратить на него внимание, может достичь середины и должного. Что же до скупости, то она неизлечима (принято считать, что старость и всякая немощь делают людей скупыми), и она теснее срослась с природой человека, чем мотовство. Большинство ведь, скорее, стяжатели, чем раздаватели. Кроме того, скупость распространённей и имеет много разновидностей, так как насчитывается много способов быть скупым.

Есть две [стороны] скупости - недостаточность в даянии и излишество в приобретении, но не у всех она обнаруживается целиком, а иногда [отклонения] встречаются по отдельности, то есть одни излишне приобретают, а другие недостаточно дают. Те, кого прозвали, скажем, жадинами, скаредами и скрягами, недостаточно дают, но их не тянет к чужому [добру], и они не стремятся завладеть им: В одних случаях из порядочности (ерйейкейб) и опасений позора (считается, что для некоторых - во всяком случае, [сами они так] говорят - цель бережливости - не оказаться когда - нибудь вынужденными совершить нечто постыдное; к ним относится «тминорез» и тому подобные люди; имена они получили за излишнее [усердие] в том, чтобы ничего не давать), в других случаях от чужого [добра] воздерживаются, полагая, что трудно самому брать у других, без того чтобы другие брали у тебя самого, и потому они довольны тем, что не берут и не дают. А другие в свою очередь преступают меру в приобретении, беря откуда угодно и что угодно, как, например, те, чьё ремесло недостойно свободных (бнелехфзеспт): Содержатели публичных домов и все им подобные, а также ростовщики, [дающие] малую [ссуду] за большую [лихву]. Все они берут откуда не следует и сколько не следует. По - видимому, всем им одинаково присущи позорные способы наживы, ибо все они терпят порицание ради наживы, к тому же ничтожной. В самом деле, берущих очень много откуда не следует и что не следует, например тиранов, разоряющих государства, и грабителей, опустошающих святилища, мы называем не скупыми, а, скорее, подлыми, нечестивыми и неправосудными. А вот игрок в кости, вор одежды в бане и разбойник тоже относятся к скупым, ибо их нажива позорна. Действительно, и те и другие утруждаются и терпят порицание ради наживы, только одни ради наживы идут на огромный риск, а другие наживаются за счёт окружающих (рзйлпй), которым [на самом деле] следует давать. Таким образом, и те и другие, желая наживаться не на том, на чём следует, наживаются позорными способами, а все приобретения такого рода - это приобретения скупца. Так что разумно противоположностью щедрости называть скупость, ибо это порок больший, чем мотовство, и чаще погрешают в эту сторону, нежели в сторону описанного нами мотовства.

Будем считать, что о щедрости и о противоположных ей пороках в какой - то мере сказано.

IV. За этим, по - видимому, должен последовать разбор того, что относится к великолепию. Кажется, и это - какая - то добродетель в отношении к имуществу. Однако в отличие от щедрости она касается не всех действий, связанных с имуществом, а только поступков, связанных с тратами, и в них она превосходит щедрость величием. Ибо, как подсказывает и само название, подобающая трата зависит от величины. Величина же относительна. Ведь разные затраты подобают триерарху и главе священного посольства. Подобающее, стало быть, соотносится с лицом, условиями и предметом. Кто тратит по достоинству на мелкое и заурядное, не называется великолепным, например, «дававший много нищим», а тот называется так, кто достойно тратит в великих делах, ибо, хотя великолепный - это человек щедрый, щедрый человек отнюдь не есть великолепный.

Недостаточность в таком [душевном] складе именуется мелочностью, а излишек - безвкусной пышностью и тому подобными [именами, говорящими] не о количественном избытке в том, в чём следует, а о показном блеске в том, в чём не следует, и так, как не следует. Впоследствии мы поговорим об этом. Великолепный же подобен знатоку: Он способен разуметь, что подобает, и большие средства потратить пристойно, ибо, как мы сказали вначале, [душевный] склад определяется деятельностью и предметами [деятельности], а траты великолепного велики и подобающи. Таковы и дела (есгб) его, ибо так затрата будет великой и подобающей. Следовательно, дело должно стоить траты, а трата - дела, или даже быть чрезмерной. Великолепный пойдёт на эти траты во имя прекрасной цели (ибо это общее свойство добродетели), причём с удовольствием и расточительно (потому что точный расчёт мелочен). И он будет больше смотреть за тем, чтобы [всё] было как можно красивее и [устроено] самым подобающим образом, чем за стоимостью, и за тем, чтобы потратить возможно меньше. Таким образом, великолепный с необходимостью также и щедр, потому что и щедрый станет тратить то, что следует, и так, как следует. [Щедрость] проявляется в этом, а великолепный добавляет размах (фп мегб), или величие (мегефзпт), что даже при равных затратах сделает предпринятое (есгпн) великолепней. Ведь не одна добродетель у собственности и у дела, на которое тратишь, ибо для собственности самое ценное - стоить как можно дороже, например как золото, а [самое ценное] для дела, на которое истратились, - величие и красота, ибо созерцание этого поражает, а великолепию свойственно поражать, и добродетель предприятия - великолепие - заключается в величии.

V. Среди затрат есть такие, которые мы считаем почётными, например затраты на [почитание] богов, посвятительные дары, постройки и жертвоприношения, так же как и всё вообще связанное с божеством, а также всё то, что охотно делают из честолюбия на общее благо, например когда думают, что нужно блистательно снарядить хор или триеру, или устроить пир для всего города.

Во всех этих случаях, как уже было сказано, учитывается действующее лицо: Кто это такой и чем он располагает. Ведь затраты должны быть достойны того и другого, то есть подобать не только делу, но и деятелю. Поэтому бедняк не сможет быть великолепным, ведь у него нет средств, чтобы потратить подобающе много, и кто возьмётся - глупец, ибо это вопреки и достоинству, и должному, а только то, что правильно, сообразно добродетели. Подобают же такие траты тем, у кого имеются достаточные [средства, безразлично], сами ли они нажили их или получили от предков или друзей, а также тем, кто благороден, знаменит и тому подобное, потому что во всём этом присутствуют величие и достоинство.

Итак, великолепен преимущественно такой человек, и великолепие [проявляется] в таких затратах, о которых было сказано, ведь они самые величественные и почётные. В частных же делах великолепно то, что бывает единожды, например свадьба или ещё что - нибудь такое, а также то, о чём хлопочет весь город или высокопоставленные [граждане], кроме того, великолепны бывают встречи и проводы чужеземных гостей, подарки и отдаривания. Великолепный тратит, конечно же, не на себя самого, но на общие дела, а подарки чем - то похожи на посвящения богам.

Убранство дома, подобающее богатству, также признак великолепного (ведь и дом этот служит своего рода украшением города), кроме того, великолепный тратится больше на такие дела, которые сравнительно долговечны (а это и есть самое прекрасное), и на то, [наконец], что подобает каждому отдельному случаю, потому что не одно и то же подобает богам и людям, храмам и гробницам. И поскольку каждая из затрат великолепного в своём роде величественна, великолепнейшей безусловно является великая [трата] на великое [дело], а великолепной постольку - поскольку - великая для данных обстоятельств, причём различается великое с точки зрения самого дела или вещи, и с точки зрения затрат, ведь самый красивый мяч или лекиф, конечно, обладает великолепием как подарок ребёнку, но цена [этого подарка] ничтожная и скупая. Поэтому признак великолепного человека делать великолепно, какого бы рода ни было дело (ибо такое не легко превзойти), и затрачивая по достоинству. Таков, стало быть, великолепный.