Как и почему нация ускользает от государства

Размещено на http://www.allbest.ru/

Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова

Как и почему нация ускользает от государства

Кирилл Телин

«Национальная идентичность» сегодня является одной из самых популярных и распространенных политических категорий, обеспечивающих устойчивую связь академического дискурса политической теории и практик, осуществляемых акторами политического процесса во всем мире. Россия и Китай (Walton, 2012), Венгрия (Stein, 2017) и США (Prager, 2015), Филиппины (Teehankee, 2016) и Уганда (Mwakikagile, 2009) при всем многообразии различий, присущих политическим традициям и порядкам этих стран, имеют по меньшей мере одну общую черту, характеризующую их политический процесс: в каждой из этих стран работа с «национальной идентичностью» признается отдельной, значимой задачей государственной политики и является важным элементом политической повестки.

Работа по «изобретению» или «открытию» «национальных идентичностей» ведется даже там, где на первый взгляд о какой-либо «нации», в ее традиционном понимании (Uberoi, 2015), не может идти и речи; где-то такая работа осуществляется преимущественно официальными структурами, где-то, напротив, оппозиционными движениями и маргинальными сообществами. Тем не менее в условиях, когда ценности, убеждения и модели человеческого поведения, основополагающие для государственных систем, оказываются изменчивыми и непостоянными1, у правительств остается все меньше возможностей для того, чтобы доминировать в публичной сфере и контролировать общественное развитие. Поэтому часто -- особенно в случае «возвращения этатизма» -- они вынуждены прибегать к различным идейно-дискурсивным ресурсам «исторической памяти» и «символической политики», которые, как предполагается, могут помочь сохранить контроль над поведением большинства участников политического процесса и представлениями граждан о том, что их объединяет. «Национальную идентичность» в данном случае мы определяем как клишированный элемент публичного дискурса, обращение к которому подразумевает наличие политической ассоциации, базирующейся на чувстве принадлежности к «нации» и на проистекающей из этого чувства общности ценностей, убеждений и моделей поведения Характерно, что причиной таких изменений могут являться как процессы глобализации и связанные с ними неолиберальные реформы, так и обратные им тренды «локализации» и «консервативного поворота».. Мы полагаем, что ее «популярность» совсем не противоречит ограниченности государственных возможностей по формированию политических ассоциаций.

Консолидационный потенциал «национальной идентичности» -- как показывают исследования «политики идентичности» (Попова, 2016, 2018; Ачкасов, 2013; Малинова, 2005) и как будет продемонстрировано далее -- нередко используется для социально-политической мобилизации и для легитимации политических курсов; в этом отношении ее популярность несомненна, более того, можно констатировать, что с каждым новым кризисом глобализации она лишь увеличивается. Предваряя нашу оценку подобного подхода к государственной политике, по сути претендующего на управление идентификациями участников политического процесса (Филимонов, 2017), заметим, что хотя использование консолидационно- го потенциала «национальной идентичности» и не лучшим образом сказывается на расходах государственного бюджета, этот ресурс интеллектуальной экспансии этатизма в публичной сфере все еще продолжает оставаться предпочтительным -- в силу устойчивой, хотя и необоснованной веры в его «восполняемость» В этом мы солидарны с позицией Ю. Хабермаса, который не склонен позитивно оценивать настойчивые попытки политических администраторов эксплуатировать культуру и традиции для разрешения политических кризисов (Хабермас, 2010: 43).. Политики, инициирующие тематизацию «национальной идентичности» в публичной сфере, часто убеждены в том, что использование этого клише может автоматически повлиять на развитие политического процесса: начиная от возможности сформировать комплекс впечатлений о государстве, вышедшем на «уровень европейского правового поля» и способном «сохранить разнообразие межэтнических отношений» (Михайлов, 2016), и заканчивая созданием структур, ответственных за соответствующую политику и чаще всего принимающих форму некоей «временной президентской комиссии по выработке и утверждению идентичности» (Kremlin. ru, 2016), получающей под этим благовидным предлогом, статус и ресурсы на реализацию определенного курса.

Можно, конечно, сменить угол зрения и наблюдать другой аспект развития политического процесса, а именно -- ту его часть, которая относится к повседневной активности граждан, не включенных в непосредственное принятие решений и работу государственных систем. Можно даже предположить, что поиски «национальной идентичности» могут базироваться и на реально существующем социальном запросе, а не только на волюнтаристском решении отдельных политиков. Действительно, «прогрессистские шоки», связанные с «глокализацией» (Olivier et al., 2008; Roudometof, 2016) или реформами по модернизации национальной экономики (Заостровцев, 2018), затрагивают интересы не только истеблишмента, но и граждан, заставляя их искать инструменты и ресурсы не только для личной занятости и поддержания собственного благосостояния, но и для консолидации и борьбы за свои интересы. Некоторые исследователи в связи с этим предлагают рассматривать политику идентичности как публичную политику (Семененко, 2016).

Однако зачастую ситуация складывается таким образом, что в государственных системах, переживающих политическую трансформацию, принятие решений по вопросам социально-политического развития люди предпочитают делегировать «профессиональным» агентам. Это происходит по разным причинам: как из- за дефицита ресурсов для политической вовлеченности, так и в силу устоявшихся убеждений Именно поэтому вызывают сомнение попытки рассматривать политику идентичности, руководствуясь аналитической моделью публичной политики. И хотя в рамках данной статьи, по итогам анализа политики «национальной идентичности», мы также констатируем необходимость большей вовлеченности граждан в процессы принятия решений, это не отменяет ситуации, когда ценность модели публичной политики снижается в условиях очередного цикла экспансии государства в публичную сферу, а также в условиях «демократического дефицита» и кризиса управляемости, из него проистекающего. Подробнее эту парадоксальную для государственных систем ситуацию разбирает в своей работе Стейн Ринген (Ринген, 2016).. Например, в России сегодня, по данным социологических исследований, подавляющее большинство граждан не считает себя ответственными за происходящее в стране (Левада-Центр, 2016) -- подобная «безответственность» естественно предполагает, что ответственность и дискреционные полномочия переходят к некоторому стороннему игроку, и в российских условиях этим игроком становится хорошо знакомый «Левиафан» государства. В восточноевропейских странах, таких как Польша или Венгрия, граждане охотно поддерживают правоконсервативных популистов, которые обещают «решить проблему мигрантов», «побороть тиранию Брюсселя» или «восстановить чувство национального достоинства» (Bennike, Veilmark, 2016) -- конечно, без уточнений и конкретизации того, как именно эта цель будет достигнута.

Неопределенность статуса агентов, «ответственных» за «политику идентичности», лишь усиливается в условиях, когда для многих «национальная идентичность» отождествляется с лояльностью государству -- т. е. ассоциативные связи граждан с «нацией» воспринимаются как патриотизированная форма государственной легитимности. В данной ситуации Р. Брубейкер, призывающий разделять понятие «нации» и сразу два понятия «национальности» -- 1) как институционализированного политического порядка, nationhood, и 2) как условного явления, nationness, -- отмечает, что в современном мире существование нации не является необходимостью для национализма, поскольку «нация» нередко закреплена за государством (Brubaker, 1996). В ряде случае «нация считается соположенной государству, она воспринимается как институционально и территориально оформленная государством», -- пишет Брубейкер (Брубейкер, 2010: 102); ему вторит В. С. Малахов, подчеркивающий, что минимум одно из наиболее распространенных значений «национализма» как такового и представляет собой «идеологию становления государства... идейное обеспечение процесса „собирания“ государства» (Малахов, 2005: 16-17). В свою очередь, С. Диннен прямо указывает, что процессы государственного и национального строительства, по сути различные, тем не менее представляют собой «двуединую черту современных национальных государств (nation-states)» (Dinnen, 2007: 2), а Р. Утц замечает, что некоторые авторы хотя и различают эти два процесса, но тем не менее рассматривают «национальное строительство» как термин, в политическом дискурсе эквивалентный тому, что в академических дискуссиях называется «государственным строительством» (von Bogdadny et al., 2005: 581). А. И. Миллер (Миллер, 2017б), Х. Линц, А. Степан и Й. Ядав (Stepan, Linz, Yadav, 2010) также указывают, что наряду с «национальным государством» (nation-state) может существовать противоположная форма социальной интеграции, в которой своеобразная «генеалогическая» связь государства и нации имеет обратную полярность: в условиях «государства-нации» (state- nation) первая часть порождает вторую, а не нация «творит» государство. «Целью политики в нации-государстве является утверждение единой, мощной идентичности сообщества как членов нации и граждан государства. Для этого государство проводит гомогенизирующую ассимиляторскую политику в области образования, культуры и языка», -- пишет Миллер (Миллер, 2017б), вызывая тем самым критику оппонентов, в частности В. А. Тишкова (Тишков, 2007).

Стоит отметить, что в обсуждении «национальной идентичности» необходимо принимать во внимание все отмеченные выше траектории, поскольку на конкретном этапе развития политического процесса она может являться как продуктом национального движения и различных «политик идентичности» (см. украинский проект конца XIX -- начала XX века или басконскую идентичность, де-факто «сформулированную» С. Араной (Хенкин, 2013)), так и конструкцией, чье функционирование инициируется бюрократическим аппаратом и государственными структурами (как в разбираемых А. Степаном примерах Индии, Испании или Бельгии (Stepan, 2008)).

Таким образом, неопределенность, присутствующая в теории и практике формирования «национальной идентичности», заставляет нас более пристально рассмотреть вопросы о статусах основных участников этого процесса, и особое внимание в рамках нашего анализа мы уделим государству, его роли и возможностям в соответствующей политике. Мы начнем с анализа того, какое отношение имеют правительства и их бюрократические аппараты к формированию и использованию потенциала «национальной идентичности» (1), и, попутно рассматривая текущую ситуацию, в которой государство наряду с другими участниками политического процесса стремится быть доминирующим агентом (2), попытаемся ответить на вопрос, насколько успешным может быть подобное доминирование в деле формирования «национальной идентичности», прежде всего, на примере современной России (3).

Нация в руках государства

«Государство и нация -- это не два социальных субъекта, а один. Современное государство не существует без нации, нет и современной нации без государства», -- писал в 2001 г. В. Б. Пастухов (Пастухов, 2000), и это замечание лучше всего отражает то состояние, в котором оказались два этих социально-политических феномена к началу XXI века. Несмотря на социологические исследования «микронаций» (Bonnett, 2018) и весьма многочисленные примеры «наций без государства» (курды, палестинцы, баски, тибетцы, уйгуры и т. д.), большинство теоретиков и лиц, принимающих решения, убеждены в том, что «государство» и «нация» просто обречены быть соседями и дополнять друг друга. Безусловно, это связано с тем резким разрастанием и усилением государства, которое произошло в XX веке. Как вслед за Дж. Скоттом (Scott, 2009) отмечает Н. Силаев, именно в предыдущем столетии происходит «возникновение современных национальных демократических государств, обладающих... властью как способностью править, «прорастая» сквозь общество, регулировать все больше сфер жизни, вытесняя иные регуляторные механизмы» (Силаев, 2014: 153). Я.-В. Мюллер указывает, что Первая мировая война потребовала «беспрецедентного усиления государственной власти» (Мюллер, 2013: 37) -- и по ее окончании это усиление отнюдь не повернулось вспять; более того, национальное государство, явившееся на свет как норма, требовало безусловного признания своего суверенитета и новой «деспотической власти» (Мюллер, 2013: 83). Этот рожденный из пепла колосс более не ограничивался одной лишь бюрократией или хозяйственным регулированием -- его интересовали и массовая культура, и система просвещения, и переустройство природы, и даже изменение природы человека (как минимум его сознания и нравов). Представления людей о природе «общественного» и возможных ассоциациях между индивидами не могли не стать объектом вмешательства (и даже вторжения) государства -- более того, инкорпорирование граждан и переключение фокуса их внимания на новые формы такой ассоциации стало ключевыми задачами послевоенного времени. «Национализм в конечном итоге был определен. как течение, стремящееся соединить культуру и государство, обеспечить культуру своей собственной политической крышей, и при этом не более чем одной, -- пишет Э. Геллнер, -- современное индустриальное государство может функционировать только при участии мобильного, грамотного, культурно-унифицированного, взаимозаменяемого населения» (Геллнер, 1991). Новое государство нуждалось в новом населении, чьи представления о себе и своем месте в мире будут опираться уже не на локальные особенности, не на этническую и религиозную принадлежность, а на лояльность государственному аппарату.

В этом, однако, заключалась и определенная проблема. Актуализация своеобразного «казенного чувства», заменяющего привычные идентификации, представляется задачей куда более сложной, чем внедрение единых метрологических систем, -- но, как замечает Дж. Скотт, даже внедрение унифицированных измерений наподобие метра или килограмма порой встречало серьезное сопротивление со стороны общества, требуя дополнительных ресурсов и дополнительного времени (Скотт, 2005). Тем более непросто было бы предлагать гражданам такую картину мира, где исторический, ценностный и нравственный аспекты общественной жизни сводятся к одному только расположению относительно государства. Р. Брубейкер и Ф. Купер указывают, что «государство является важным „идентификатором“ не потому, что создает „идентичности“ в „сильном“ значении -- в общем, оно этого делать не может, -- но потому, что у него имеются материальные и символические ресурсы, чтобы навязать категории и классификационные схемы.» (Брубейкер, 2010: 152).

Таким образом, самую идею «нации» и «национализма» вполне можно рассматривать в контексте формирования идентичности, которая, с одной стороны, соответствовала бы масштабу новых сообществ, далеко превосходящих прежние феодальные образования (или ограничивавших группы верующих сообразно зоне контроля светских властей), а с другой -- формулировала бы в понятных и психологически комфортных рамках идею объединения людей, крайне непохожих друг на друга. В теоретической перспективе это удачно выразили Э. Кедури, полагавший национализм доктриной, признающей необходимость организации людей внутри реальности национального государства (Кедури, 2010), и Э. Геллнер, замечавший, что «национализм является выражением объективной потребности в однородности» и «проявляется только в среде, где государство уже воспринимается как нечто само собой разумеющееся» в тот момент, когда «раздробленная система аграрных обществ... заменяется новым типом Вавилона» (Геллнер, 1991); в характерно прикладном отношении на связь национальной идентичности с государственным строительством намекает знаменитый афоризм Д'Адзельо: «Италию мы создали, осталось создать итальянцев» (Gigante, 2011).

Сказанное позволяет частично нивелировать ту дивергенцию, которая присутствует в исследованиях национализма и национальной идентичности со времен Ф. Мейнеке, указавшего на различие Kulturnation («нации, основанной на культурном наследии») и Staatsnation («базируется преимущественно на объединяющей силе общей политической истории и конституции») (Meinecke, 1962). Ведь ни «культурное наследие», ни «общая политическая история» не имеют автономной субъектности -- и то и другое с очевидностью нуждается в носителях и интерпретаторах, res incorporales, которые формировали бы содержание упомянутых категорий и придавали бы им естественный, «псевдонародный» характер (May, McGill, 2014). Безусловно, объективное существование безгосударственных наций позволяет предположить, что в ряде случаев национальная культура и соответствующие ей модели идентификации могут быть созданы до, а не после формирования государственных институтов -- однако даже в этом случае мотив политического конструирования нации никуда не исчезает, как и стремление founding fathers к ее государственному оформлению (с последующим неминуемым перевоплощением).

Таким образом, «национальная идентичность» многим обязана государству, в том числе своим нынешним привычным пониманием. Но значит ли это, что она остается в его руках -- и по-прежнему зависит от воли правительственных или законодательных институтов? Как бы того ни хотелось некоторым государственным деятелям, ответ на данный вопрос не будет однозначно положительным: в истории можно найти слишком много примеров того, как национальные мотивы выходили из-под контроля официальных структур.

Именно по причине зрелости «нации» и ее авторитета, «государство» -- в лице правительства, бюрократического аппарата и лиц, принимающих решения, -- чаще всего не способно ее контролировать. Государству не дано предугадать, как любой шаг его могущественных «идеологических аппаратов» (Альтюссер, 2011) от-

зовется в общественной жизни, и какую бурю пожнет тот, кто сеет ветер национализма. Ведь упомянутая выше способность к «навязыванию» отнюдь не означает устойчивости, а способность задействовать в «производстве идентичности» разрозненные, разнопорядковые и подчас противоречащие друг другу традиции не означает результативности этих усилий, часто впечатляющих лишь на бумаге.

Д. Ливен показывает, к примеру, как националистический курс погубил сразу несколько могущественных империй, став одним из источников постоянного социального напряжения (Ливен, 2010: 301-304), хотя поначалу представлялся очевидным решением некоторых социально-политических проблем; О. Яси, оставаясь в рамках той же оптики, в работе «Распад Габсбургской монархии» описал, как пробужденные ради сохранения Австро-Венгрии локальные национализмы в конечном счете погубили ее, став одним из мощнейших центробежных факторов в развитии этого государства (Яси, 2011). Можно вспомнить и более современные примеры того, как на постсоветском пространстве национальные мотивы становились поводом для продолжительных конфликтов и войн (Большаков, 2008), равно как и для многочисленных и далеко не всегда удачных реформ, доктрин и стратегий.

При этом, однако, и для политического истеблишмента, и для значительного числа обывателей категории «национального» и «государственного» нередко объединяются в нечто общее или даже воспринимаются как синонимы. Связь даже не государства в целом, а конкретного политического режима с общенациональными интересами порой представляется и презентуется настолько естественной, что даже для поддержки своего воспроизводства режим охотно пользуется аргументами «внутреннего суверенитета», а правом обозначения «национальных интересов» во внешней политике не обладает никто, кроме специально «уполномоченных» структур. Никто, кроме государства, -- подчеркивают ангажированные интеллектуалы, -- не может задавать ориентиры национальной идентичности; для подтверждения этой позиции актуализируется огромное множество [псевдо]ми- фов и манипулятивных приемов (Поздняков, 1994, 1995).

Небезынтересным случаем такого рода позиции является доминирующая интерпретация отечественной истории, в которой именно государство выполняет по отношению к социальному пространству роль единственного «гласного»; и даже если оно лишается монополии на выражение общего мнения, то, по крайней мере, сохраняет за собой право носителя мнения «правильного». Б. С. Новосельцев справедливо указывает, что еще в XIV веке «на роль центра собирания русских земель претендовало несколько государственных образований» (Новосельцев, 2018) и теоретически возможными представлялись разные траектории развития страны и общества; однако победа в этом конкурсе политических амбиций централизованного Московского государства ознаменовала собой его торжество не только над политическими соперниками, но и над собственным населением, надолго лишившимся возможностей децентрализации, развития «регионального интереса» (Туровский, 2005), и той минимальной степени плюрализма, которая присутствовала в британской «конкурирующей олигархии» или в континентальных институтах сословного представительства по испанскому или французскому образцу.

Резюмируя обзор возможностей государства в процессе формирования «национальной идентичности», а также способностей правительств обеспечивать консолидацию участников политического процесса -- апеллируя на деле лишь к риторике «национального», -- мы можем присоединиться к ранее упомянутым авторам, выражающим сомнение в эффективности и результативности политик, базирующихся на оппортунистической эксплуатации культурных традиций (Хабермас, 2010) и на сомнительных способностях к использованию ресурсов легитимности (Ринген, 2016). В данном случае можно лишь подчеркнуть обоснованность этих сомнений -- несколькими наблюдениями того, как реализуется политика формирования «национальной идентичности».

Во-первых, отметим, что практически нигде правительство не оказалось в состоянии создать принципиально новую модель идентификации, оторванную от ранее сложившейся мифологии и стереотипизации, -- причем далеко не всегда «национального» плана. Пантеон национальных героев практически всегда включает исторические фигуры, которые никак не соотносили себя с «нацией», будь то Арминий, Пересвет или Эль Сид См., например, работы Э. Хобсбаума: «...открытие народной традиции и ее превращение в «национальную традицию» какого-нибудь забытого историей крестьянского народа почти всегда было делом энтузиастов, принадлежавших к (иноязычному) правящему классу или образованной элите.» (Хобсбаум, 1988: 165-166).; более того, национализм охотно адаптирует и другие формы «примордиальной» культуры, такие как религиозные культы, языковые отличия и даже унаследованные от предшествующих исторических периодов границы, которые могут отнюдь не совпадать с языковыми ареалами и расселением этносов. Что отличает сербский язык от хорватского? Как религиозные взгляды бошняков влияют на их идентичность? Эти вопросы, интересные и сами по себе, приобретают особое звучание в контексте их использования государственным аппаратом соответствующих стран. Даже Советский Союз, который некоторые авторы характеризовали как радикальный тоталитаризм (Almond, Powell, 1966: 217), не смог завершить проект создания нового «воображаемого сообщества» -- советского народа -- без возвращения к ранее отвергнутым фигурам имперской истории, например, таким как Петр I или М. И. Кутузов (хотя на заре советской государственности именно это он и пытался сделать) (Лебина, 2016; Martin, 2001; Bukharin, Preobrazhenskiy, 1920). Обращаясь к творческому наследию Р. Якобсона и Э. Хобсбаума, мы могли бы охарактеризовать подобные неудачные попытки в лучшем случае как «афазийные» (Ушакин, 2009) и «условно связанные с действительностью или фактами прошлого» (Hobsbawm, Ranger, 1983). По всей видимости, главная причина подобного положения -- явная переоценка значимости административного вмешательства в общественную жизнь; как отмечает Дж. Скотт, «чем более схематичен, неадекватен и упрощен формальный порядок, тем он менее гибок и более уязвим по отношению к любому возмущению вне его узких параметров» (Скотт, 2005) -- а в Новое и Новейшее время «неоднократно приходилось наблюдать в природе и обществе провалы неадекватных и стереотипных упрощений, навязанных государственной властью» (Скотт, 2005).

В политической теории (как, вероятно, и на практике) принято считать, что возможности государства в воспитательной и образовательной сфере крайне широки и соответствующие социальные системы воспитания, образования и науки представляются довольно удачным дополнением к административному аппарату правительства. Так, например, Л. Альтюссер напрямую относил систему просвещения к идеологическим аппаратам государства (Альтюссер, 2011), а саксонский географ О. Пешель говорил, что победа Пруссии в войне с Австрией -- победа прусского учителя над австрийским. Однако наличествующий опыт программ по навязываемой государством «политике памяти» заставляет сомневаться в том, что историческим процессом возможно управлять одним лишь написанием школьных учебников. Так называемая «фолк-хистори» (folk history) на деле нередко оказывается куда более жизнеспособной, чем патронируемые государством трактовки, а широко внедряемые, например, в современной России праздники -- от Дня народного единства (4 ноября) до Дня семьи, любви и верности (8 июля) -- практически не привлекают общественного внимания. Даже социалистическая Югославия при всей пассионарности своего лидера И. Б. Тито не смогла «вообразить» единое общество, устойчиво воспроизводящее новые национальные ориентиры; и, напротив, Веймарская республика так и не смогла избавиться от DolchstoЯlegende, конспирологической теории «удара в спину», согласно которой Германия проиграла Первую мировую лишь в результате внутренней «глупости или измены» (Diest, Feuchtwanger, 1996).

Ярким примером недостаточности одних лишь государственных усилий по реформированию образовательной политики является уже упоминавшийся советский опыт: все политические противоречия 1920-1930-х гг. постепенно начинали влиять и на историографию, и на преподавание истории. «Пора перейти к ознакомлению с историей человека большими мазками, -- писал видный революционер Ю. Ларин, -- подробности надо оставить для любителей, найдется достаточно охотников читать исторические книжки в свободное время» (Ларин, 1924: 83-84) Еще более характерные цитаты и высказывания можно найти в обзорной работе Ю. В. Кривошеева и А. Ю. Дворниченко, посвященной этому периоду и обладающей характерным названием «Изгнание науки» (Кривошеев, Дворниченко, 1994).. Уже в середине 1930-х такой нигилистический подход, впрочем, власти вынуждены были отвергнуть, поскольку строить новое общество в чистом поле оказалось несколько труднее, чем могло показаться у стен Зимнего дворца. Историк В. Б. Кобрин вспоминает характерное выражение академика С. Б. Веселовского: «Вот были люди, которые говорили, что они марксисты, и утверждали, что в прошлом России ничего хорошего не было. Потом пришли другие люди и тоже называют себя марксистами, и говорят, что в прошлом в России все было прекрасно. Так если сами марксисты не могут понять, в чем марксизм, что же делать нам, немарксистам?» (Кобрин, 1992: 171). Как указывает М. М. Бадретдинова, долговременная дискуссия вокруг школьного исторического образования завершилась лишь в 1934 году принятием Постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР» (Бадретдинова, 2005), в котором указывалось на необходимость «соблюдения историко-хронологической последовательности в изложении исторических событий с обязательным закреплением в памяти учащихся важных исторических явлений, исторических деятелей, хронологических дат» (Совет народных комиссаров СССР, 1934) -- притом что в начале 1920-х гг. речь шла о том, чтобы пересмотреть «программы школы под углом зрения идеологии пролетариата, выбросить из них все то, что не нужно рабочим и крестьянам, не нужно потому, что ничем не поможет им лучше организовать жизнь, сделать ее счастливее, полнее, не научит понять, что и как надо делать в данный момент» (Крупская, 2014: 67).

Вторым обстоятельством, препятствующим покорному сползанию «национального» в руки государственных деятелей, является сам характер государственной политики в этой области. Правительственные программы поражают формализмом, однобокостью и редукционизмом, проявляющимися повсеместно: от ценностного содержания программ до их инструментария, механизмов реализации и критериев, по которым оценивается эффективность их реализации. Так, в отечественной Стратегии национальной политики до 2025 года конкретные инициативы вряд ли можно охарактеризовать как напрямую связанные с национальной идентичностью, определяемой, сверх прочего, через выражения «единый культурный (цивилизационный) код» и «сохранение русской культурной доминанты» (Президент РФ, 2012), а программы поддержки так называемых «малых народов» привлекают куда больше внимания профильных ведомств, чем вопросы самоидентификации большей части граждан; при этом критерии оценки Стратегии чаще всего выглядят как «увеличение количества мероприятий» или «число участников Северо-Кавказского молодежного форума „Машук“». Нередко стратегические идеи такого рода оказываются не более чем спекуляцией, направленной на рост рейтинга посредством полемических средств, или попросту пространными декларациями по острой теме; с этим согласен, к примеру, международник Дж. Франкель, указывающий, что те же «национальные интересы» нередко становятся инструментом оправдания и легитимации текущей внешней политики (Frankel, 1970: 30-35), какой бы волюнтаристской и субъективной она ни была. политический легитимация монополия

Приходится констатировать, что в большинстве случаев государственные инициативы, посвященные национальной идентичности, оказываются в лучшем случае плацдармом для ожесточенных дискуссий и столкновений с действующей оппозицией; нельзя сказать, что подобные начинания совсем уж бесполезны для общественного развития, однако они совершенно точно слабо связаны с изначально объявляемыми государством целями. ГДР, Югославия, Сомали, Конго, Ливия -- во всех этих, безусловно, отличающихся случаях общей характеристикой государственного распада были дефекты национальной политики и неуместный «оптимизм» нормативных документов, ей посвященных (в случае, если таковые документы, конечно, существовали).

Так, В. С. Дубина отмечает, что «господствовавшая в Восточной Германии реальная политическая культура имела мало общего с официальной идеологией» (Дубина, 2009); по опросам 1968 года, при всем возможном искажении за счет конформных ответов респондентов, 42% опрошенных в ГДР называли своим отечеством «всю Германию», а не только Германскую Демократическую Республику (Niemann, 1993: 310; Staab, 1997), а к 1990 году соответствующая доля выросла до 66% (притом что «прежде всего восточными немцами» себя в 1990 году считало 28% опрошенных) (Yoder, 1999). Справедливости ради можно отметить, что, согласно цифрам все той же Дж. Йодер, уже через 5 лет ситуация изменилась радикальнейшим образом, однако и это может быть связано с провалами немецкой государственной политики в части интеграции Восточной Германии и построения единого немецкого общества без учета сложившихся обстоятельств повседневности (Hogwood, 2000). В Югославии ситуация с национальным проектом была еще более драматичной: в 1961 году как «югославов» себя определяли 1,7% (!) опрошенных, в 1981 году этот процент вырос аж до 5,4% (Mrden, 2002), а в 1991 году, перед самым распадом страны, «югославская» идентичность была ключевой для 6,6% населения (Andrew, 2011). Этот уровень можно с полной уверенностью определить как неприемлемо низкий, и, несмотря на то что к распаду Югославии привел еще и тяжелый экономический кризис, нельзя исключать из рассмотрения и этнонаци- ональные факторы дезинтеграции.

И в-третьих, стоит заметить, что сегодня все больше дискуссий вызывает способность государства в одиночку продвигать целостные программы социальноэкономического реформирования и модернизации. Строго говоря, реализация какой бы то ни было политики требует вовлечения более широкого, чем собственно органы государственной власти, круга агентов и, соответственно, учета их интересов. В некоторых случаях даже масштабные государственные вложения могут приводить к негативным эффектам наподобие пузырей и спекуляций с портфельными инвестициями. Программы в области политики «национальной идентичности» -- не исключение, а скорее еще более показательный пример. Даже не касаясь совершенно монструозных формулировок Стратегии национальной политики («Благодаря объединяющей роли русского народа, многовековому межэтническому взаимодействию на исторической территории Российского государства сформировалась духовная общность различных народов... [которую] объединяет основанный на сохранении историко-культурного наследия всех народов России единый культурный (цивилизационный) код» (Президент РФ, 2012)), можно заметить, что конкретные инициативы в области ее реализации характеризуются удивительными ориентирами. По программе переселения соотечественников в Россию приезжает едва ли четверть ожидаемого потока репатриантов (Трифонова, 2018), а бюрократическая волокита, сопровождающая ее, вызвала критические замечания даже со стороны президента РФ В. В. Путина (Путин, 2012). Целевые индикаторы другой государственной программы, «Реализация государственной национальной политики», -- абсолютное количество проведенных в ее рамках мероприятий или рост «доли граждан, подтверждающих отсутствие в свой адрес дискриминации». Подпрограмму «Общероссийская гражданская идентичность и этнокультурное развитие народов России» предлагается оценивать по «количеству участников мероприятий, направленных на укрепление общероссийского гражданского единства» и «численности участников мероприятий, направленных на этнокультурное развитие народов России» (Правительство РФ, 2016).

Столь выраженный формализм, отличающий государственный подход к «национальной идентичности, заслуживает пристального внимания экспертов. Он позволяет сделать выводы о сложностях, которые испытывают государства, колонизирующие публичную сферу (Сморгунов, 2012) и претендующие на роль ведущих агентов политического процесса. Отвечая на один из ключевых вопросов этой статьи -- об успешности этой стратегии доминирования, избранной современными государствами для политической консолидации, -- мы можем лишь повторить тезис о сомнительном характере подобного предприятия, добавив, что именно эта траектория развития ведет к ситуации, в которой «нация» ускользает от государства, и что такая стратегия совершенно точно не является валидной и работоспособной.

Deus ex machina: «дело государево и земское»

В разрешении этой сложной ситуации, во многом вызванной претензией «национального государства» на «управляемость», отправной точкой могла бы стать политика, поощряющая расширение круга агентов политического процесса, влияющих на принятие государственных решений. Подобный подход, разумеется, далеко не революционная новелла и в социальных исследованиях, и в политической практике -- практически в любом учебном пособии можно встретить упоминание того, что в разрешении проблем государственного управления происходит неминуемое обращение как минимум к коллективным ресурсам (Дегтярев, 2004). Стандарты популярной сегодня концепции «качественного управления» (Good Governance) (ESCAP, 2009), развивая линию вовлечения общества в принятие решений, требуют от государственной деятельности не только прозрачности (transparency) и подотчетности (accountability), но и непосредственного участия (participation) граждан на основе оперативности (responsiveness) управленческих структур и ориентации последних на консенсус (consensus orientation). Впрочем, и за пределами представлений о good governance такие авторы, как, например, Д. Аджемоглу, Дж. Робинсон и Р. Торвик, указывают на значимость взаимодействия государства с общественными силами (Acemoglu et al., 2016); весьма иронично комментирует такой контакт Д. Слейтер: «Специалисты по Европе обычно боятся хищных государственных элит, которые пытаются поглотить общество, тогда как специалисты по Азии, как правило, боятся хищной общественной элиты, которая пытается поглотить государство» (Слейтер, 2016). Российское общество, вопреки распространенным представлениям, также не оставалось в стороне от подобных отношений: в подтверждение здесь можно привести вечевые или соборные практики и распространенность на Руси XVI века выражения «дело государево и земское» (Кром, 2018).

Поэтому вполне естественно, что на нормативном уровне политика «национальной идентичности» подразумевает вовлечение общественных структур в орбиту государственных решений. Так, Стратегия национальной политики, действующая в Российской Федерации, указывает, что ее цели «достигаются совместными действиями общества и государства» через «объединение усилий государственных и муниципальных органов и институтов гражданского общества» (Президент РФ, 2012). В этом и других документах под такими институтами понимаются средства массовой информации, религиозные организации, политические партии, образовательные и научные учреждения, диаспоры и этнонациональные объединения (вплоть до землячеств), а также экспертные ассоциации и «фабрики мысли».

Все перечисленные субъекты, безусловно, могут играть значимую роль в процессе формулирования и реализации государственной политики, в т. ч. и в области «национального». Проблема заключается лишь в том, как эта «возможность» конвертируется в имеющиеся механизмы принятия соответствующих решений. К сожалению, формальное подчеркивание «вовлечения институтов гражданского общества» вовсе не означает реализации этого светлого намерения на практике.

С теоретической точки зрения негосударственные субъекты могут действовать в рамках минимум двух возможных стратегий. С одной стороны, они могут «подхватывать» инициативы органов государственной власти, становясь ее проводниками, интерпретаторами и реализаторами; с другой -- негосударственные структуры и организации могут заполнять своими действиями те «ниши», где правительственные решения и нормативные начинания неэффективны и нежизнеспособны (с вероятностью того, что действия негосударственных акторов могут не поддерживать, а, напротив, противодействовать вектору государственной политики). Вполне вероятно, что вовлечение внешних по отношению к государственной политике игроков будет связано с удовлетворением их собственных интересов и достижением собственной выгоды, как у «политических предпринимателей» в концепции Дж. Кингдона (Kingdon, 1984); возможная в таком случае этическая критика (наподобие обвинений в преследовании «частных», а не «общественных» интересов) не должна подменять рационального рассмотрения подобной активности с точки зрения решения общественных проблем и роста общественного же блага. Возможно, что с обывательской точки зрения участвовать в государственном управлении могут только те акторы, которые с упорным постоянством «выстреливают» высокими нравственными императивами; однако даже в этом случае придется признать, что такие комиссивы (Серль, 1986) вовсе не тождественны эффективному решению общественных проблем.

На практике такие акторы, как, например, академическое сообщество и общественные организации, могут помогать органам государственной власти не только определять конфигурацию национальной политики в части ее отдельных положений или валидных инструментов, но и формировать такой образовательный стандарт, который способствовал бы продвижению и распространению национальной идентичности и ее составляющих, корректируя, тем самым, политическую культуру и воспитывая новые поколения граждан (в т. ч. будущих государственных служащих) в «национально ориентированном» ключе. Вместе с тем те же структуры могут критиковать отдельные положения представляемого в публичном пространстве официального «национального» дискурса, и последствия такого решения будут амбивалентны: с одной стороны, они будут ослаблять текущую, «деспотическую» (Mann, 1984) конфигурацию механизмов идентичности, а с другой -- обозначая болевые точки последней, будут не только выявлять слабые места, но и предлагать возможные направления динамической ревизии идентичности и ее адаптивной стабилизации. На недопустимый разрыв между академическими исследованиями и нормативными практиками строительства российской нации уже много лет указывают Е. Иванов (Иванов, 2006), А. И. Соловьев (Соловьев, 2019) и В. А. Тишков (Тишков, 2003); получающийся в итоге результат одностороннего «национального строительства» оказывается нежизнеспособной абстракцией, вызывающей, сверх прочего, раздражение различных политических сил.

СМИ -- государственные и негосударственные -- могут более эффективно конвертировать политические декларации и нормативные акты в понятные и позитивно воспринимаемые референтными аудиториями решения, а также расширять пространство обсуждения положений и оснований национальной идентичности до пределов всего публичного дискурса, тем самым совершенствуя и «шлифуя» обсуждение этой идентичности и внедряемых ее элементов. В том числе и по этой причине траты государственных бюджетов на информационную политику достаточно велики -- и, к слову, существенно больше, чем затраты по государственной программе Российской Федерации «Реализация государственной национальной политики» (за период 2017-2025 гг. -- всего 24,3 млрд рублей (Правительство РФ, 2016)), хотя подобная ситуация не является каким-то исключительно российским прецедентом Данное прилагательное, безусловно, может резать глаз тем читателям, кто убежден: чиновники и государственные служащие неукоснительно поддерживают нейтралитет и не преследуют в своей трудовой деятельности собственных эгоистических целей; однако работы Дж. Скотта, Э. Де Сото, Ф. Хайека или Д. Гребера убедительно показывают, что это не так (Скотт, 2005; Де Сото, 2008; Хайек, 2006; Гребер, 2016).. Трудно переоценить и влияние средств массовой информации на распространение политически значимых новостей, формирование доминирующего публичного лексикона и понятийно-категориального аппарата и, наконец, «литературного языка» как одного из фундаментальных элементов всей национальной идентичности: не случайно дискуссия о положении языка в дихотомии «базис У8 надстройка» в сталинском СССР вылилась на страницы газеты «Правда», где 4 июня 1950 г. выступил сам Председатель Совета Министров СССР, обличавший «аракчеевский режим и теоретические прорехи в языкознании» (Сталин, 1950). Язык, таким образом, был и остается главным связующим звеном в теории и практике «политики идентичности», ключевым фактором формирования «национальной идентичности» (Джозеф, 2005: 22) и одним из главных фронтов борьбы за ее создание; и трудно вообразить на этом фронте более влиятельные силы, чем средства массовой информации -- как государственные, так и наиболее масштабные из негосударственных.

Частым искушением для государственной национальной политики является привлечение к ее формированию диаспор и этнонациональных сообществ -- главными аргументами в пользу этого взаимодействия являются, во-первых, авторитет, которым располагают определенные деятели в пределах таких групп, а во-вторых, сложившаяся система социальных связей, которую чиновники рассчитывают использовать для достижения собственных“ целей. В такой государственной структуре, как Федеральное агентство по делам национальностей, созданной в 2015 году, существует профильный Отдел по взаимодействию с диаспорами, землячествами и некоммерческими организациями (ФАДН, 2019); в состав одного только Московского координационного совета региональных землячеств при Правительстве Москвы входит не менее 90 региональных общественных объединений -- землячеств, объединяющих выходцев из регионов Российской Федерации и стран СНГ (Официальный сайт мэра Москвы, 2019). При этом за годы существования подобных структур проблема противостояния и даже противоборства общенациональной идентичности (вне зависимости от того, называть ее «русской» или «российской») и региональной этнонациональной идентичности (прежде всего, в национальных республиках) нисколько не утратила остроты: несмотря на противоречивые социологические данные (Алексеенко и др., 2015), некоторые авторы указывают, что в жизненных ситуациях многие жители, к примеру, Чеченской Республики предпочитают правила шариата или адата в противовес государственному законодательству (Lazarev, 2018). Коллектив авторов во главе с Д. Неттлом указывает, что чрезмерная этнонациональная фрагментация (фракционализация) вредит не только экономическому развитию, но и социально-политической стабильности (Nettle et al., 2007); к такому же выводу приходят и многие другие исследователи, указывающие на высокий риск конфликтов в чересчур разнородной среде (Gerring, Hoffman, Zarecki, 2018). Кроме того, в некоторых случаях диаспоры, землячества и иные этнонациональные сообщества могут выполнять функции самоуправления, противопоставляя себя государственным институтам, а не обеспечивая комплементарное взаимодействие с ними; многие подобные структуры, являясь вполне дееспособными и мощными в части защиты собственных интересов, могут подменять интересы своих членов нуждами «старейшин» сообщества и публично отстаивать архаичные, фундаменталистские и способствующие политическому регрессу цели (Телин, 2016). Справедливости ради отметим возможность обратной ситуации: государство, осуществляя жесткую ассимиляционную политику или принимая дискриминационные решения, может сделать аномические и неассоциированные группы интересов (Almond, 1958) своим принципиальным противником (в т. ч. в вопросе политики идентичности).

В качестве дополнительных примеров «частно-государственного партнерства» в области национальной политики можно назвать и бизнес-структуры (финансово поддерживающие проекты в области культуры или представляющие национальные бренды и отстаивающие национальные интересы за рубежом), религиозные организации (нередко совмещающие общественное влияние с относительной независимостью от правительства) или творческие объединения. Однако более важно другое замечание. Любые взаимодействия, направленные на выстраивание или укоренение определенной национальной идентичности, будут эффективны и результативны лишь в одном случае -- если у всех вовлеченных сторон будет наличествовать единое понимание стоящих перед такой деятельностью целей и задач, а также основных категорий, используемых в соответствующем дискурсе. Возможно представить себе диалог крайне правого предпринимателя специфических взглядов, писателя-«имперца» и руководителя федерального ведомства на условном мероприятии в рамках подпрограммы «Общероссийская гражданская идентичность и этнокультурное развитие народов России»; трудно вообразить, что столь разные силы, представляющие принципиально различные позиции в отношении русского народа или российской идентичности, будут занимать консолидированную стратегическую позицию -- да еще и в отношении неопределенного предмета.

В ожидании Годо

В конечном счете все усилия органов государственной власти и негосударственных субъектов в направлении формирования определенной «национальной» политики и соответствующей «национальной» идентичности в значительной степени сталкиваются с проблемой валидности и уместности использования подобных категорий в прикладном политическом процессе. Для теоретиков и исследователей существование «национального» очевидно уже потому, что этот феномен активно обсуждается и изучается; однако наличие богословских дискуссий -- а заодно и кафедр теологии в университетах -- вряд ли может рассматриваться как достаточное доказательство существования Бога. Серьезный вопрос заключается именно в том, насколько интеллектуальное пространство «национального» конвертируется в повседневное поведение граждан и насколько соответствующие психологические мотивы, установки и потребности перетекают в рутинные практики коллективного существования и общежития (Billig, 1995)? Что означает «нация» и «национальная идентичность» для среднестатистического жителя той или иной страны?

Кажущаяся спекулятивность такой постановки вопроса сходит на нет уже в конкретных сюжетах из практики социальной интеграции: выясняется, что многие представители молодого поколения не воспринимают «национальную» принадлежность как значимую переменную повседневной жизни (Fenton, 2007); в некоторых странах, воспринимаемых как образцы сравнительно недавней национальной консолидации, локальная и региональная идентичность сильнее общенациональной (к примеру, в Италии позиционирование себя как «флорентийца» и «тосканца» может быть куда более выраженным, чем «итальянство») (Antonsich, 2015), а сама национальная идентичность в повседневном восприятии людей может распадаться на отдельные самоценные элементы, не всегда сопрягающиеся в единую «национальную» схему. Э. Росенс указывает, например, что в постмодернистскую эпоху большее внимание людей притягивает местная (территориальная), гендерная или этническая идентичность (Roosens, 1989) -- а ведь можно упомянуть многочисленные субкультуры, профессиональные сообщества или районы мегаполисов, которые делают палитру современной идентичности еще более пестрой. Примеры крымских татар или турецкой диаспоры в Германии весьма характерно выдают проблему редукционистского восприятия двух этих случаев как противоборства двух национальных идентичностей (российской и украинской -- в случае спора о принадлежности Крыма и турецкой и немецкой -- в случае Deutsch-Tьrken). Дополнительную сложность составляет и возможное наличие разных интеллектуальных традиций, объясняющих и раскрывающих категорию «национального», -- эта проблема особенно актуальна для России, где до сих пор переходят от очной к заочной полемике сторонники «российской идентичности», русские националисты и, наконец, сторонники позиции, что «Россия не была, не является и никогда не будет национальным государством» (Миллер, 2017a).

При всем скептическом настрое мы, безусловно, не собираемся утверждать иллюзорность национальных чувств и национальной идентичности как таковых; однако хочется заметить, что в некоторых случаях восприятие их как чего-то само собой разумеющегося и изначально встроенного в ткань общественных отношений ошибочно. Несколько дополняя приведенное ранее определение, «национальную идентичность», вслед за М. Биллигом можно понимать не столько как значимое и независимое социальное явление, представляющее собой обязательный и неотъемлемый элемент мировоззрения человека, сколько как «нисходящую риторическую стратегию, определяющую и конструирующую повседневный мир людей» (Antonsich, 2015) -- нисходящую не в смысле «конца национализма», но в смысле определения, данного в начале настоящей статьи, и понимающего национальную идентичность как нуждающийся в актуализации («пробуждении») «клишированный элемент публичного дискурса». «Символическая иллюстрация такого заурядного национализма, -- пишет Биллиг, -- не страстно колыхающийся в сознании флаг, а флаг, незаметно висящий на общественном здании» (Billig, 1995: 8); далеко не всегда отождествление себя с нацией представляет собой заметный в повседневной жизни человека символический пласт. Риторический же аспект «национальной политики», равно как и размытость существующих инструментов оценки ее эффективности и результативности, приводит к тому, что ключевым становится ее рассмотрение с точки зрения целей, стоящих за инициированием соответствующей политики как policy. Почему, несмотря на весьма скромное влияние на процессы повседневной идентификации, различные государства раз за разом запускают очередные масштабные инициативы, связанные с дискурсом «национального»? Можно ли предположить, что ценностные мотивы обладают в данном случае некой особой притягательностью, заставляющей раз за разом обжигаться на невозможности реализовать собственные идеи и замыслы?