Цивилизация ресентимента. К постановке проблемы истоков русской политической культуры

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Цивилизация ресентимента. К постановке проблемы истоков русской политической культуры

Коцюбинский Даниил Александрович

Аннотация

Статья посвящена проблеме осмысления домонгольских и ордынских истоков русской политической культуры. Цель исследования - выявить ключевые культурно-политические элементы, заложившие основы российской цивилизации, и дать им общую характеристику. Методологической основой работы является цивилизационный подход и дискурсивный принцип изложения материала и получения выводов, также используются методологические установки исторической компаративистики, исторической антропологии, источниковедения, междисциплинарного подхода.  В финале делается вывод о том, что, несмотря на наличие ряда домонгольских предпосылок, определяющим в процессе становления русской политической культуры явился ордынский период, в ходе которого она сформировалась как уникальная культура евразийского типа, включившая в свой состав три ключевых элемента: а) самодержавно-холопскую модель взаимоотношений власти и общества; б) «второсортность» как этическую основу поведения элит; в) ресентимент как фундамент национального самосознания.

The article is devoted to the problem of understanding the pre-Mongolian and Golden Horde origins of Russian political culture. The purpose of the study is to identify the key cultural and political elements that formed the foundations of Russian civilization and give them a general description. The methodological basis of the work is a civilizational approach and a discursive principle that allows for the presentation of the material as well as making conclusions. Methodological guidelines for historical comparative studies, historical anthropology, source study, and an interdisciplinary approach are also used. The final conclusion is that, despite the presence of a number of pre-Mongolian prerequisites, the Golden Horde period was the determining factor in the process of the formation of Russian political culture, during which it emerged as a unique culture of the Eurasian type, incorporating three key elements: a) autocratic-servile model of relations between government and society; b) “second-rate” as an ethical basis for the behavior of elites; c) ressentiment as the foundation of national identity.

Ключевые слова: Россия, политическая культура, цивилизация, самодержавно-холопская модель, монгольское завоевание, Орда, Александр Невский, ресентимент, рабская мораль, легитимность ярлыка, второсортная элита

Key words: Russia, political culture, civilization, autocratic-servile model, Mongolian conquest, Golden Horde, Alexander Nevsky, ressentiment, slave morality, Jarlig legitimacy, second-rate elite

Осмысление России в контексте её основных цивилизационных характеристик находится в центре научного обсуждений последних десятилетий. При этом сталкиваются различные подходы как к определению самого термина цивилизация [10, c. 177-180], так и к пониманию основных черт и степени самобытности российской цивилизации [27, c. 36], включая её политическую - «государственническую» - сердцевину. В частности, одни авторы полагают, что «при всем отличии отечественной истории она в общих чертах соответствует этапам развития других стран» [48, c. 16], другие оценивают её как часть, хотя и не лишённую ряда специфических черт, европейской цивилизации [11, c. 51], третьи исходят из того, что в российской цивилизации представлены как «западные» (нацеленные на модернизацию), так и «восточные» (сопротивляющиеся модернизации) начала [27, c. 44], четвертые убеждены в полной цивилизационной противоположности России - Западу («Главными чертами российской цивилизации, отличающими ее, прежде всего, от западной, являются преобладание духовно-нравственных приоритетов жизни над материальными, культ добролюбия и правдолюбия, нестяжательство, развитие самобытных форм трудового самоуправления, воплотившихся в общие и артели» [37, c. 4]). Таким образом, обсуждение данной совокупности проблем по-прежнему далеко от завершения и несвободно от дискуссионной оценочности, зачастую полярной.

В этой связи особенно актуальным представляется анализ русской политической культуры как фундамента российской политической истории и квинтэссенции российской цивилизации в целом («<…> цивилизация суть социальная упорядоченность, манифестацией которой является государство» [27, c. 36]). Несмотря на актуальность данной научной проблемы, единого описания феномена русской политической культуры, а также причин, обусловивших ее становление, в современном научном дискурсе на сегодня, впрочем, также нет [38; 48, c. 16-19; 44, c. 90-101; 43, c. 171-175]. Как следует предположить, одной из причин, препятствующих выработке целостного описания феномена русской политической культуры в контексте всей многовековой истории российской цивилизации является недостаток работ, посвящённым истокам становления данного феномена. Корни современной русской политической культуры исследователи зачастую склонны видеть по преимуществу в недавнем советском прошлом [8]. При этом недостаточно исследованной остается роль исторически более глубоких культурно-политических пластов, в том числе домонгольских и ордынских, повлиявших на развитие московского, а впоследствии российского цивилизационного проекта.

Таким образом, объектом исследования в рамках настоящей статьи является специфика русской политической культуры как фундамента российского политико-цивилизационного проекта. Предметом - истоки и становление базовых черт русской политической культуры.

Вопрос о базовых характеристиках русской политической культуры, (с поправкой на терминологические особенности, присущие разным научным эпохам и школам), а также русской государственности в целом находится в центре научного обсуждения, как минимум, с начала XIX в. и по сей день. Практически с самого начала в центре обсуждения оказалась проблема самодержавно-холопской природы российской цивилизации, отличная от европейской, в своей основе - договорно-правовой. Стоит особо отметить, что в развитии данного историографического дискурса на протяжении истекших столетий приняли авторы, придерживавшиеся самых различных идейно-политических убеждений и научно-методологических подходов.

Согласно Н.М. Карамзину, вся русская история неопровержимо доказывала тот факт, что Россия могла существовать только в условиях самодержавия, которое Карамзин в этой связи оценивал сугубо позитивно: «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья <…>» [16, c. 105]. При этом самодержавие, то есть политическое рабство, было, с точки зрения Карамзина, несовместимого не только с политической, но и с гражданской свободой: «<…> рабство политическое не совместно с гражданскою вольностью» [16, c. 22], гражданских прав «в истинном смысле, не бывало и нет в России» [16, c. 91]. О рабской сущности российской государственности, хотя и с иными оценочными коннотациями, писал и идейный оппонент Карамзина - М. М. Сперанский: «…я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только в отношении ко вторым, действительно же свободных людей в России нет, кроме нищих и философов» [42, c. 43]. О том же рассуждают, спустя два столетия, и современные авторы, среди которых, в частности, распространился термин «русская матрица» [35; 9, c. 67-76], призванный обозначить специфику, отличающую Россию от других цивилизаций, в первую очередь, от Запада: «Самодержавие, которое можно назвать символом московской модели, резко отличалось от сложившегося в тот же период феодализма Западной Европы, который был в значительной степени договорным и основанным на правах» [47, c. 182].

Начиная с XIX в., в фокусе исторических дискуссий оказалась и в дальнейшем продолжала оставаться проблема домонгольских и в особенности ордынских предпосылок развития России как цивилизации вышеупомянутого самодержавно-холопского типа. Об ордынском факторе становления российской государственности, давая ему различные политические оценки, писали, в частности, Н. М. Карамзин, А. Ф. Рихтер, А. Д. Градовский, Н. И. Костомаров и др. [23, c. 35-42; 32]. В следующем столетии тему ордынских корней российской политической истории активно развивали представители «евразийства»: С. Н. Трубецкой, П. П. Сувчинский, П. Н. Савицкий [14], Г. В. Вернадский [2], Л. Н. Гумилёв [6] и др. Данного сюжета касались также западные авторы: Р. Пайпс [32], Д. Островски [54], Р. Гальперин [51] и др. «Теория ордынского начала Московии, известна давно, но последнее время набирает популярность» [9, c. 70]. На домонгольские и ордынские предпосылки становления российской государственности указывают в своих работах авторы, придерживающиеся различных, зачастую полярных идеологических установок: Ю. С. Пивоваров [34], А. И. Фурсов [33, c. 37-48], И. М. Клямкин, А. С. Ахиезер, И. Г. Яковенко [1], А. А. Пилипенко [35], Ю. Н. Афанасьев [41], С. М. Сергеев [39] Р. М. Нуреев, Ю. В. Латов [31, c. 54-55], В. Кантор [15, c. 125-126] и др. При этом, начиная с работ теоретиков евразийства, в историографии укрепилось понимание того факта, что непосредственным цивилизационным стартом России явился период ордынского господства, а не предшествовавший период домонгольской Руси [11, c. 51]. Так, С. Хедлунд пишет, говоря о России, «о зарождении в XIV и XV вв. институциональной матрицы, совсем не похожей на матрицы, развивавшиеся в других странах Европы» [47, c. 174].

Переходя к рассмотрению проблемы истоков русской политической культуры, следует сразу отметить, что, в отличие от Европы, цивилизационной основной которой, начиная с эпохи Средневековья, являлась «свобода как право, дающее определенные социальные гарантии неприкосновенности личности, ее статуса и собственности» [24, c. 37], русская цивилизация, начиная с момента её становления в период Орды, основывалась на прямо противоположном. А именно, на торжестве силы над слабостью, где право являлось не самостоятельной ценностью, но лишь инструментом, которым манипулировала сильная сторона, каковой в большинстве случаев являлась верховная власть или её агенты. Иными словами, право действовало лишь тогда, когда это было выгодно авторитарной силе. В первую очередь - самодержавной власти. Когда же право вступало в противоречие с интересами этой власти, оно переставало действовать. Таким образом, права в его европейском понимании в России исторически никогда не существовало. И это - своего рода фундамент российской цивилизации. А. И Фурсов и С. М. Сергеев в этой связи говорят об «автосубъектной» и «надзаконной» российской власти [46; 39, c. 14]. Характерно, что именно периоды максимального правового беспредела со стороны власти, связанные с именами таких правителей, как Иван Грозный, Пётр I и Сталин, которые проводили политику масштабного государственного террора, вошли в русскую культурно-историческую память как периоды наивысшего державного взлёта [23, c. 40]. Именно эти лидеры стали персонифицированными олицетворениями трёх эпох российской истории: царской, императорской и советской.

Возникает закономерный вопрос: почему в России сложилась именно такая, самодержавно-холопская, модель отношений власти и общества, и какую роль в становлении этого феномена сыграли события и факторы домонгольского и ордынского отрезков русской истории?

Российская политическая цивилизация структурировалась в течение продолжительного времени, включившего в себя ряд этапов. Ключевым из них стало монгольское вторжение и его ближайшие культурно-политическое последствия: «Мы наследники Золотой орды», - отмечает в этой связи Ю. С. Пивоваров [34]. Следует, однако, отметить, что последствия данного вторжения в разных частях бывшей домонгольской Руси сказались по-разному. На одни территории Древней Руси (Северо-Восток) монгольское политическое влияние наложилось в целом успешно и до известной степени органично (это не означало, что данный процесс происходил без крови и насилия), в других (Юго-Запад) встретило упорное и продолжительное сопротивление, третьи (Северо-Запад и Запад) практически не задело (эти земли уже позже были захвачены Москвой, присоединены к постордынскому пространству и цивилизационно перемолоты).

В целом, однако, следует подчеркнуть, что в основе культурно-политического влияния, которое смогли оказать монголы на значительную часть Древней Руси, отчасти лежала исходная военно-политическая уязвимость славян, проявившаяся ещё в домонгольский и догосударственный периоды их истории. самодержавный российский власть цивилизация

Уже одни из самых ранних - византийские - описания древних славян отмечают ряд особенностей их этнического характера, которые определяли их внутренние отношения, а также взаимодействие с внешними силами.

С одной стороны, византийские авторы отмечали свободолюбие славян: «Племена склавов и антов [западных и восточных славян, -- Д. К.] одинаковы и по образу жизни, и по нравам; будучи свободолюбивыми, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в собственной земле» [36, c. 189].

С другой стороны, в эти же самые века в греческом языке, а затем в латыни и других европейских языках появилось образованное от греческого уклбвзн?т (славянин) обозначение раба: уклЬвпт (склавос) [49; 52, c. 129-135], sclavus, slave, esclavo, etc. [53].

Причиной этого видимого парадокса являлось то, что, наряду с исходным свободолюбием, славянам, согласно наблюдениями тех же византийцев, были присущи качества, позволявшие внешним силам порабощать славян и политически доминировать над ними.

Во-первых, славяне демонстрировали неумение эффективно самоорганизовываться и неспособность к установлению прочных договорных отношений: «<…> у них много вождей, которые не согласны друг с другом» [36, c. 193]; «Они вообще вероломны и ненадежны в соглашениях, уступая скорее страху нежели дарам. Так как у них господствуют различные мнения, они либо не приходят к согласию, либо даже если и соглашаются, то решенное тотчас же нарушают другие, поскольку все думают противоположное друг другу и ни один не желает уступить другому» [36, с. 191].

Во-вторых, славяне, хотя и стремились осуществлять вооружённые набеги (в частности, на Византию), не обладали достаточным уровнем воинской доблести. Готский историк Иордан называл славян (которые, по его словам, были известны «известны под тремя именами: венетов, антов, склавенов» и происходили «от одного корня» [13, c.84]) «достойными презрения из-за [слабости их] оружия» и могущественными лишь «благодаря своей многочисленности», и то лишь до тех пор, пока не встретят более воинственного противника, например, такого, как германское племя ост-готов: «<…> ничего не стоит великое число негодных для войны, особенно в том случае, когда и бог попускает и множество вооруженных подступает <…> Хотя теперь, по грехам нашим, они свирепствуют повсеместно, но тогда все они подчинились власти Германариха» [13, c. 83]. Оружие славян, по свидетельству Маврикия, было исключительно деревянным и не рассчитанным на ближний бой: легкие дротики, луки с отравленными стрелами, тяжёлые оборонительные щиты [36, c. 190]. Лобовым массированным столкновениям славяне предпочитали нападения из засады и прочие воинские хитрости: «Ведя разбойную жизнь, они предпочитают совершать нападения на своих врагов в местах лесистых, узких и обрывистых. С выгодой для себя пользуются засадами, внезапными нападениями и хитростями, ночью и днем, выдумывая многочисленные уловки». В частности, «мужественно выдерживают пребывание в воде, так что часто некоторые из них, оставшиеся дома и внезапно застигнутые опасностью, погружаются глубоко в воду, держа во рту изготовленные для этого длинные тростинки, целиком выдолбленные и достигающие поверхности воды; лежа навзничь на глубине, они дышат через них и выдерживают много часов, так что не возникает на их счет никакого подозрения» [36, c. 190]; «<…> нередко, неся добычу, они, пренебрегая ею при малейшей тревоге, убегают в леса, а когда нападающие сгрудятся вокруг добычи, они, набросившись, без труда причиняют им вред» [36, c. 191]. Выходя на поле битвы, славяне стремились напугать противника громким кличем, а если это не удавалось, обращались в бегство» [36, 191].

Отсутствие у славян - в частности, восточных - развитого культа «героя-воина», подобного германскому, косвенно подтверждается данными археологии. Практически ни одного аутентичного металлического предмета, связанного с войной (оружия, амуниции и т.д.), в восточнославянских погребениях нет. Всё, что появится позднее, уже в древнерусский период, - мечи, железные наконечники копий, шлемы, каплевидные щиты, кольчуги и т.д., всё это будет варяжского происхождения. Границы расселения восточнославянских племён археологи определяют не по оригинальным застёжкам плаща воина - фибулам (как в случае с германскими племенами), а по женским украшениям - височным кольцам, которые (в отличие от оружия и военного снаряжения) у каждого восточнославянского племени были свои, аутентичные, отличные от соседей.

Учитывая отмеченные выше особенности военно-гражданской культуры славян, перед ними в эпоху Великого переселения народов и позднее де-факто стоял выбор: либо погибнуть в борьбе с более успешными в воинском деле и экспансивными соседями, либо адаптироваться к их господству. Славяне во многих случаях выбирали второе. Отсюда - огромное количество славян на невольничьих рынках раннего Средневековья (что и привело к появлению рабской «метонимии» общеславянского этнонима [28, c. 91, 94-95]). Отсюда же - и многочисленные примеры продолжительного существования древних славян под внешним гнётом.

Над различными славянскими племенами последовательно устанавливали контроль готы, гунны, болгары, авары, хазары, византийцы. Что касается восточных славян, то последними, кто успешно взял их под военно-политический протекторат, оказались варяги (норманны). Из конгломерата варяжских конунгств, располагавшихся на территории, заселённой восточными славянами и финно-уграми, на протяжении IX-X вв., в ходе непрерывного военно-дипломатического взаимодействия с соседями - прежде всего, с Хазарией и Византией, - оформилась древнерусская государственность [40, c. 14-104]. В её основу легли два привнесённых норманнами военно-политических фактора. Во-первых, способность варягов контролировать важнейшие торговые пути («из варяг в греки» и волжско-каспийский) и совершать при участии славян регулярные военные походы на византийские земли (Константин Багряднородный пишет о ежегодных таких экспедициях [20, c. 44-51]), что порой завершалось выгодными для Руси торговыми соглашениями. Во-вторых, наличие у норманнов (как и прочих германцев) правовой традиции, позволявшей устанавливать универсальные законы, не зависевшие от конкретных племенных обычаев и традиций. Эти правила («варварские правды») фиксировали за каждым человеком его т.н. своё право, которое гарантировало неприкосновенность его жизни, имущества и социального статуса [24, c. 29-31]. Данный тип правовой культуры позволял успешно создать государственность на полиэтнической (многоплеменной) основе. Это отложилось в русской исторической памяти в виде сказания о «призвании варягов», сумевших привнести порядок в земли конфликтовавших до той поры между собой славян и финно-угров.

Влияние указанных двух факторов, однако, со временем редуцировалось.

С одной стороны, торговые пути через территорию Руси потеряли свою значимость для большой международной торговли после того, как в конце XI в. крестоносцы проложили для европейского купечества более короткий доступ к восточным рынкам. Это привело к тому, что в течение первой половины XII в. сравнительно единое (хотя и весьма нестабильное) государственное образование с центром в Киеве распалось и границы новых государственно-правовых субъектов - княжеств и городских республик - отчасти вернулись к тем этноплеменным рубежам, которые существовали на момент прихода варягов.

С другой стороны, осевшие на территории Руси варяги, хотя и дали ей своё этническое имя (согласно одной из теорий, слово Русь является производной от финского обозначения шведов - ruotsi, восходящего, в свою очередь, к древнескандинавскому корню roюs-, связанному с понятием гребли [7, c. 14-15] и, возможно, являвшемуся одним из древних самоназваний скандинавов) были не очень многочисленны. В языковом и культурном отношениях они сравнительно быстро ославянились (хотя браки между Рюриковичами и представителями местного населения в Древней Руси и не практиковались). Этика древнерусской аристократии в итоге оказалась отличной от этики европейского средневекового рыцарства, восходившей, напомню, к началам «своего права», которые лежали в основе феномена «рыцарской чести», в свою очередь, ставшей культурно-политическим фундаментом всей системы феодализма [24, c. 24-37; 25, c. 1-24]. Феодальной лестницы, основной на «договорах всех со всеми», на Руси не возникло. Русская домонгольская история, особенно после того, как единое государство с центром в Киеве, исчезло, представляла собой историю усобиц, то есть бесконечных конфликтов «всех со всеми». В основе усобиц лежало то, что у каждого политического субъекта (прежде всего, князей, но также горожан и бояр) было собственное представление о том, на что он имеет право. Князья стремились руководствоваться либо «лествичным» правом (перенятым Рюриковичами от хазар), когда «стол» переходил по старшинству от брата к брату, а затем к племянникам, либо «салическим» правом, когда наследование шло по линии от отца к старшему сыну, либо действовали вообще поперёк династических традиций. То есть опирались или на вечевой выбор (как, например, Владимир Мономах, ставший киевским князем «в обход» своего кузена - Олега Святославича), или просто на военную силу (как поступали многие князья-изгои, «выпавшие» из династических раскладов). Горожане при этом, исходили из того, что у них также было право - собирать вече и приглашать того князя, который им по душе. Всё это в целом порождало обстановку перманентной военно-политической нестабильности. Н.И. Костомаров описал эту ситуацию так: «До сих пор в сознании русских для князей существовало два права -- происхождения и избрания, но оба эти права перепутались и разрушились <…>. Князья, мимо всякого старейшинства по рождению, добивались княжеских столов, а избрание перестало быть единодушным выбором всей земли и зависело от военной толпы -- от дружин, так что, в сущности, удерживалось еще только одно право -- право быть князьями на Руси лицам из Рюрикова дома; но какому князю где княжить, -- для того уже не существовало никакого другого права, кроме силы и удачи» [22, c. 46-47].

Несмотря на то, что вышеописанная политико-правовая среда была «заряжена на конфликт», в своей основе она всё же оставалась правовой, ибо покоилась на представлении о том, что какое-то право есть у всех конкурирующих субъектов, просто всякий раз возникал спор, какое из них «выше». Наиболее стабильные системы оформились там, где династический (наиболее конфликтный) компонент легитимности был полностью устранён и где политические системы стали базироваться на сугубо вечевой легитимности. Прежде всего, это республики Новгорода и Пскова, успешно просуществовавшие несколько столетий.

Вторжение монголов в середине XIII в. разрушило описанную выше культурно-политическую модель. Той части Руси, которую монголы взяли под непосредственный политический контроль, они навязали совершенно новый тип легитимности - неправовой, а именно, принцип «легитимности ярлыка», то есть легитимности не права, а силы. Такая легитимность утверждалась посредством завоевания и последующего наказания, разорения и уничтожения всех, кто пытался оказать завоевателю (впоследствии - правителю, хану-царю) сопротивление.

Утверждение этого нового типа легитимности произошло не сразу, и не во всех частях Древней Руси, как уже отмечалось выше, оно имело одинаковые последствия.

До Новгорода и Пскова, а также территории будущей Белоруссии монголы вообще не дошли, в итоге эти города и земли остались в стороне от пространства «ордынской легитимности».

«Будущие украинцы» - галичане, волынцы и другие обитатели южных восточнославянских земель, хотя и подверглись страшному Батыевому разорению 1240 года и впоследствии периодически признавали ордынский протекторат, за ярлыками в Орду практически не ездили (летопись зафиксировала всего три таких случая [45, c. 138-139]) и не прекращали попыток эмансипации от монгольского господства.

Поведение князей из Владимиро-Суздальской Руси оказалось принципиально иным. Только за первое десятилетие с того момента, как начался процесс выдачи ярлыков, князья северо-восточных земель не менее девятнадцати раз побывали в Сарае и Каракоруме [45, c. 138].

По сравнению с другими древнерусскими землями, Владимиро-Суздальская земля оказалась в наибольшей мере «готова» к тому, чтобы культурно-политически встроиться в «Орду». Сформировавшие в государственно-правовом отношении эту землю её первые князья - великие князья Владимирские Юрий Долгорукий и его сын Андрей Боголюбский - своей авторитарностью и склонностью к произволу заметно выделялись на фоне других русских князей той поры. Как отмечал в этой связи Карамзин, Юрий Долгорукий «не имел добродетелей великого отца» (то есть Владимира Мономаха), «не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия <…>. Скромные Летописцы наши редко говорят о злых качествах Государей, усердно хваля добрые; но Георгий [Юрий], без сомнения, отличался первыми, когда, будучи сыном Князя столь любимого, не умел заслужить любви народной», «он играл святостию клятв и волновал изнуренную внутренними несогласиями Россию для выгод своего честолюбия» [17, c. 172]. «В лице князя Андрея великоросс впервые выступал на историческую сцену, и это выступление нельзя признать удачным», - писал о сыне Юрия Долгорукова Андрее Боголюбском В. О. Ключевский [19, c. 108], имея в виду тот факт, что именно Владимиро-Суздальская земля в наибольшей степени предвосхитила своими гражданско-политическими нравами и традициями будущую самодержавную Россию.

Помимо личных качеств правителей, сыграло роль также то обстоятельство, что население Владимирской земли в значительной массе состояло из переселенцев из южных княжеств, где в период усобиц было особенно неспокойно: там происходила перманентная борьба за великое Киевского княжение, там же Русь граничила со Степью, грозившей половецкими набегами: «Не всё в образе Андрея было случайным явлением, делом его личного характера, исключительного темперамента, - отмечал в этой связи Ключевский, - в <…> его политические понятия и правительственные привычки в значительной мере были воспитаны общественной средой, в которой он вырос и действовал. Это средой был пригород Владимир, где Андрей провёл большую половину своей жизни. Суздальские пригороды составляли тогда особый мир, созданный русской колонизацией, с отношениями и понятиями, каких не знали в старых областях Руси» [19, c. 108]. Удалённая от Степи Владимирская земля с сильной княжеской властью была для многих жителей беспокойного Юга привлекательной. Но, становясь новопоселенцами, мигранты одновременно попадали в личную зависимость от князя, поскольку не имели на новом месте социальных корней. Роль Великого Владимирского князя как всеобщего «благодетеля» (и одновременно тирана) в этой связи существенно возрастала, в том числе в глазах лично зависимых от него представителей аристократии - дворян-милостников. Именно во Владимирской земле сформировалась неизвестная другим древнерусским землям традиция показного «начальстволюбия», наглядно отразившаяся в литературном памятнике конца XII - начала XIII веков - «Молении Даниила Заточника», где автор страстно призывал князя не смотреть на него «как волк на ягненка», а смотреть «как мать на младенца», безудержно льстил, выклянчивал подачки и т.д. [26]. Правда, делал это всё на высочайшем художественном уровне.

Справедливости ради следует указать, что Северо-Восточная Русь в данную эпоху всё же продемонстрировала способность протестовать против великокняжеской тирании. Многие жители Владимиро-Суздальской земли (священники, представители боярства и др.) активно сопротивлялись церковным преобразованиям, начатым ростовским епископом Фёдором по инициативе Андрея Боголюбского, стремившегося к фактическому обособлению Ростовской епархии от Киевской митрополии, и в итоге князь отступил [22, c. 48-50; 18]. Вскоре после этого он был убит группой заговорщиков, которых поддержала значительная часть городского населения Владимира.

Также необходимо подчеркнуть, что абсолютную лояльность Орде Владимирская земля обнаружила не сразу. Так, по некоторым сведениям, Великий Владимирский князь Ярослав Всеволодович (так же, как и Великий князь Даниил Галицкий) вступил в переговоры с Папой на тему возможной помощи Запада в борьбе с монголами, за что и был отравлен в 1246 году в Каракоруме правительницей (хатун) Дорегене - матерью Гуюка, только что избранного великим ханом. Сын Ярослава - Андрей, также съездивший (вместе со старшим братом Александром) в Каракорум и получивший там ярлык на Великое Владимирское княжение, в дальнейшем стал помышлять о совместном с Даниилом Галицким выступлении против татар. Союз был скреплён браком Андрея с дочерью Даниила - Устиньей. Андрея поддержал младший брат - Тверской удельный князь Ярослав Ярославич.

Однако здесь в ход событий вмешался Александр Ярославич (впоследствии получивший прозвище Невский). По сути, именно он и предопределил весь последующий вектор русской истории, приведший в итоге к появлению государства к становлению русско-московской цивилизации по имени Россия.

Недовольный тем, что ярлык на более богатое и влиятельное Владимирское княжение достался не ему (как планировали он сам и «командировавший» его в Каракорум Батый), а его младшему брату (как решила противница Батыя - вдова Гуюка хатун Огул-Гаймыш), Александр дождался удобного момента (когда великим ханом стал союзник Батыя - Мункэ) и поспешил в 1252 г. в Орду, к сыну Батыя Сартаку с доносом на своего брата Андрея. Как свидетельствовала Иоакимовская летопись (ныне утраченная), Александр обвинил Андрея в том, что тот утаивает от хана часть таможенных сборов, но, как можно догадаться по дальнейшим событиями, главным было донесение о готовящемся Андреем и Ярославом в союзе с Даниилом Галицким общем выступлении русских князей против татар. В итоге на Владимирскую и Галицкую земли Батыем были посланы две карательные рати: во главе с Неврюем и Куремсой соответственно. Куремсу Даниил Галицкий разбил, и это доказывает, что сама идея борьбы Руси с монголами была в тот момент отнюдь не безнадежной. Однако на Северо-Востоке, где произошёл раскол и где Александр выступил против своих младших братьев, оказать Неврюевой рати успешный отпор не удалось. Монгольские каратели разбили войско мятежных князей, параллельно разгромив большое число городов и сёл. Иными словами, Александр Невский навёл на Русь татар, которые разорили территорию его собственного будущего великого княжения. С этого момента стала утверждаться традиция отношения русских князей к своей территории как к завоёванной, а к своим подданным - как к колониальным аборигенам, которых необходимо усмирять и устрашать во имя и от имени хана (чуть позже ордынских ханов на Руси станут именовать царями).

Потерпевшие поражение Андрей и Ярослав бежали, после чего во Владимир из Орды прибыл и был торжественно встречен митрополитом Кириллом новый великий князь - Александр. Позиция митрополита Киевского и Всея Руси Кирилла сыграла значительную роль в том, что интрига Александра завершилась успешно и что Андрей, в свою очередь, не сумел организовать эффективное сопротивление татарам. Кирилл был ярым противником контактов Руси с Римом и в политике Даниила Галицкого (а значит, и в позиции его союзника - Андрея Ярославича) видел угрозу православию. Когда в 1251 г. Даниил вступил в активные переговоры с Римом, Кирилл покинул Галицкую землю и отправился в Новгород, где познакомился с Александром. Там, возможно, Кирилл и Александр обсудили перспективу смещения при помощи монголов антиордынски настроенного Андрея и передачи власти (точнее, ярлыка на Владимирское княжение) Александру.

Проордынская позиция Кирилла объяснялась, как минимум, двумя факторами. Во-первых, монголы проводили политику абсолютной веротерпимости и полного налогового иммунитета для церкви. Во-вторых, борьба против Орды означала в тот тяжёлый для Руси момент «автоматическую» необходимость контактов с Римом, что было для Кирилла неприемлемым. В дальнейшем (особенно после того, как в 1274 г. была заключена Лионская уния и Константинопольская церковь на несколько лет подпала под формальную власть Папы) личность Александра Ярославича, предпочетшего дипломатическим контактам с Римом - политическую зависимость от Орды, приобрела в глазах митрополита Кирилла ещё большую ценность, что и побудило его инициировать составление жития благоверного князя Александра.

Одним словом, хотя «роковой выбор» Александра Невского в пользу подчинения Орде был в значительной мере «поддержан» всей предшествующей историей Владимиро-Суздальской земли, думается, прав Джон Феннел, полагающий, что в данном случае решающую роль сыграл конкретный политический расчёт князя Александра: «Так называемое татарское иго началось не столько во время нашествия Батыя на Русь, сколько с того момента, как Александр предал своих братьев» [45, c. 149]. В свою очередь, выбор Александра Невского предопределил формирование базовых культурно-политических традиций, сложившихся в условиях ордынского господства на территории Владимирской земли, а затем и Московского княжества.

Помимо уже отмеченной выше традиции отношения князей к своей территории как к завоёванной и к своим подданным как к покорённому населению, следует назвать ещё одну тесно связанную с этим традицию. А именно, традицию «доноса в Орду» и «наведения татар на Русь» как инструмента достижения внутриполитических целей. Сам Александр наводил татар дважды - в 1252 году на Владимирскую землю и в 1257-59 гг. на Новгород, когда под угрозой татарского разорения заставил вольных новгородцев впустить в город ордынских «численников» (налоговых инспекторов) и начать выплачивать дань. Преемники Александра - его сыновья Дмитрий Переяславский и Андрей Городецкий, а также последующие великие владимирские князья (которыми, в дальнейшем, в основном, оказывались московские князья) широко пользовались обоими инструментами - и «доносом», и «наведением татар», борясь между собой, прежде всего, за право обладания ярлыком на Великое Владимирское княжение.

Таким образом, на территории Великого Владимирского княжения сформировалась традиция не борьбы с религиозно чуждыми захватчиками, а обратная традиция - использования русскими князьями чужеродных и иноверных поработителей для того, чтобы подавлять друг друга и добиваться у ордынских правителей тех или иных преференций, прежде всего - ярлыка на княжение. В итоге под влиянием монгольского владычества между русскими князьями и их подданными возникла совершенна иная, нежели раньше, хозяйско-холопская, рабская модель отношений. Она точно копировала рабскую систему взаимоотношения самих князей с монгольским начальством. В итоге русские князья оказывались «как бы сородичами» своих собственных подданных. В реальности они были своими лишь по языку и религии, но в политическом плане выступали по отношению к населению русских земель как жестокие колонизаторы. Этнополитическое отчуждение, существовавшее между властью и обществом еще со времен варяжского прихода на Русь (и лишь частично сгладившееся в период плюралистического развития домонгольской Руси, когда в ряде земель усилилась роль веча и договорных отношений с князьями), стало еще более резким и драматичным. (В будущем, с падением монгольского владычества это отчуждение не исчезло, поскольку великие московские князья политически отнюдь не «приблизились» к своим подданным, а еще более возвысились над ними, унаследовав всю полноту колониальной власти ордынских ханов).

Органичное «врастание» Северо-Восточной Руси в Орду привело к закреплению в её политической культуре уже упомянутой выше «легитимности ярлыка», привнесённой монголами. Особо активно этому способствовали случаи, когда татарские правители выдавали ярлыки в обход прежних древнерусских правовых традиций. Так, например, в 1263 г., после смерти Александра Невского, Великим князем Владимирским был назначен Ярослав Ярославич, хотя, согласно «лествичному праву», княжеский стол должен был достаться его старшему брату - Андрею. В 1317 г. Юрий Данилович Московский, женившийся на сестре хана Узбека Кончаке (в православии - Агафье), получил ярлык на Великое Владимирское княжение, хотя по «лествичным законам» вообще не мог претендовать на этот титул, так как его отец Даниил умер, не успев побывать великим князем. И таких примеров было множество на всём протяжении ордынского господства. Русские князья де-юре перестали быть собственниками своих княжений, превратившись в «держателей ханских ярлыков», фактически - ордынских наместников. Вся земля, находившаяся под их наместнической властью, а равно все её обитатели также превращались в собственность ордынского хана, лишённую каких бы то ни было неотъемлемых прав. Н. И. Костомаров так оценивал итог монгольского нашествия для подордынской Руси: «Теперь земля перестала быть самостоятельною единицею; место ее заступил князь; она спустилась до значения вещественной принадлежности» [21, c. 70]; «Исчезло чувство свободы, честь, сознание личного достоинства. Раболепство перед высшими, деспотизм над низшими стали качествами русской души» [21, c. 76].

Иными словами, после того, как Владимирская Русь стала де-факто частью Орды, ушли в прошлое все старые способы отстаивания своих прав. В спорных случаях князья бежали к ханам с жалобами друг на друга и с просьбами о даровании ярлыков. Именно это - получение властных полномочий не по праву, а по самодержавному произволу хана-царя - стало, в рамках русской политической культуры, символом, «знаком» легитимной, «настоящей» власти. Общество, усвоившее приверженность данному типу властной легитимности, в дальнейшем, в период, последовавший за освобождением от ордынского протектората, воспроизвело самодержавную модель власти, адаптировав её к менявшейся на протяжении веков конкретной политико-силовой конъюнктуре. Учитывая это, следует заключить, что московские князья, «вызрев» и окрепнув в недрах Орды, в конце концов, пришли на смену татарским «царям» в качестве полноценных субъектов самодержавной (силовой) легитимности. Сама система отношений между властью и обществом при этом осталась прежней - самодержавно-холопской, просто место прежнего самодержца - ордынского хана - занял московский великий князь. В свою очередь, московские бояре именно с этого момента (с 1480-х гг.) превратились в таких же холопов (политических слуг) великого князя, каким до этого был сам князь по отношению к ордынскому царю [4, c. 82]. Как отмечал в этой связи Н. М. Карамзин, именно в ордынский период московские князья, шаг за шагом «основали истинное самодержавие»: «что началось при Иоанне I, или Калите, то совершилось при Иоанне III <…>» [16, c. 22]. В свою очередь, все те, кто не имел непосредственного доступа к самодержцу, в рамках московской социальной иерархии оказывались стоящими ниже государевых холопов» и именовались «сиротами». К их числу относились все представители простонародья, включая лично несвободных слуг, находившихся в чьем-либо услужении («холопов низшего уровня»).

«Перехватив» в конце XV в. у татарских ханов силовую легитимность («легитимность ярлыка»), московские правители стали олицетворением той «настоящей власти», образ которой утвердился в ордынский период и главной характеристикой которой оказывалась способность в любой момент попрать любое право и любой «низовой» протест. «С падением монгольского владычества [великие] князья явились наследниками ханской власти, а следовательно, и тех прав, которые с нею соединялись», подчеркивал в этой связи А. Д. Градовский [5, c. 150].

Следует отметить, что социальный запрос на «настоящую власть» именно такого, самодержавного типа проявился в московском обществе практически сразу после достижения Москвой государственной независимости и нашёл яркое отражение в таких знаковых текстах, как «Сказание о Дракуле-Воеводе» и - позднее - «Сказание о Магмете-Салтане». Эти, а также некоторых другие трактаты конца XV - первой половины XVI вв. во многом предвосхитили - притом преподнеся их в позитивно-романтизированном ключе - тоталитарные эксцессы правления Ивана Грозного.

Иными словами, легитимная, то есть «настоящая» власть в сознании русского общества, вышедшего из недр Орды, оказывалась «грозной властью» (властью-террористом), при которой верховные правители, говоря словами Ивана Грозного: «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есми были» [12, c. 26] («А жаловать своих холопов мы [всегда были] вольны, вольны были и казнить»). Как пояснил Иван IV - в том же в письме к Андрею Курбскому, в котором содержалась приведённая выше цитата, - только такую власть и следовало называть «самодержавной», ибо она держала («строила») себя сама, без какого бы то ни было участия со стороны подданных: «А Российское самодержавство изначала сами влад?ютъ своими государствы, а не боляре и велможи» [12, c. 16] («Российские самодержцы изначально сами владеют своим государством, а не бояре и вельможи»); «Како же и самодержецъ наречется, аще не самъ строит?» [12, c. 21] («Как же и самодержцем называться, если не самому править?»).

Таким образом, в основе российской политической культуры и возникшей на её базе политической системы изначально лежало сформировавшееся в ордынских недрах самодержавно-холопское двуединство, в рамках которого самодержец оказывался единственным политическим субъектом (тираном), а все остальные - являлись политическими объектами (рабами) разных уровней.

Идеальный, то есть «грозный» московско-русский правитель, согласно представлениям постордынского социума, мог - и должен был! - совершать любые насилия по отношению к своим подданным, ущемлять любые их права. Только так, по убеждению большинства, можно было утвердить в стране порядок, ибо никакой другой модели порядка подордынская Русь не знала на протяжении двух с лишним столетий и все домонгольские культурно-политические традиции в итоге оказывались безвозвратно утраченными.

Правда, у «идеального» самодержавного правителя имелось одно важное ограничение, которое также отразилось на страницах упомянутых трактатов: он обязан был быть православным и не имел права изменять православной вере. Приверженность самодержца православию оказывалась в глазах московских людей своего рода универсальной индульгенцией, оправдывавшей, в конечном счёте, любые злодеяния и жестокости грозного царя, наводящего в стране «порядок», или «тишину». Помимо этого, православная вера являлась единственным утешением, которое оставалось в удел самому рабскому социуму. Каждый холоп, даже стоящий в самом низу социальной пирамиды, мог чувствовать себя носителем единственно правильной, а значит и единственно спасительной веры. И если на земле ему было очень плохо, то он твёрдо знал: на небе он уж точно спасётся, а заодно возьмёт реванш у всех «еретиков» и «поганых», которые здесь, на земле, были зачастую более успешны, богаты и счастливы.

Итак, силовая (террористическая) легитимность самодержавной власти (а также всё, что было связано с её моральным оправданием), явилась первой важнейшей культурно-политической «скрепой», оставшейся России в наследство от ордынской эпохи. Правда, вряд ли стоит говорить об уникальности этого элемента русской политической культуры, поскольку концепт верховной власти, не зависящей от общества и имеющей право раздавать «подданным» как привилегии, так и наказания, лежит в основе любой авторитарной, а тем более, тоталитарной системы.

Уникальность русской политической культуры, также восходящая к ордынским истокам, заключается в ином. А именно, в том, что русская элита, включая княжескую власть, структурировалась внутри Орды как «рабская элита», или как «элита второго сорта». В этом заключалось отличие подордынской русской элиты от элит других авторитарных систем, включая систему самой Орды в её собственно татаро-монгольской части.

Что касается монголов, то они не были носителями рабской морали, хотя и обязаны были беспрекословно подчиняться императору или хану. У них издревле существовал своего рода «кодекс варварской чести», зафиксированный в «Ясе Чингисхана». С одной стороны, она предписывала очень жёсткие правила поведения и очень суровые наказания. Однако, с другой стороны, этот кодекс, во-первых, запрещал монголам становиться рабами, во-вторых, давал им ощущение превосходства - как единственно имеющих право на независимость - над остальными народами, а в-третьих, предусматривал необходимость избрания императора (хана), узаконивая институт курултая - своеобразного органа «степной демократии». Воспитанный на идеалах «Ясы» татарский воин обладал особой воинской моралью, которая предписывала ему сражаться, во-первых, умело и, во-вторых, самоотверженно. И потому вплоть до XVII века, пока у московских царей не появились не только европейские наёмники, но целые «полки иноземного строя», татарские отряды оставались наиболее надёжной и эффективной частью русской кавалерии. От русского дворянского ополчения (которое, как свидетельствовал Сигизмунд Герберштейн в первой половине XVI в., зачастую убегало с поля боя [3, c. 176]), татарская конница отличалась тем, что, как правило, держалась стойко и сражалась упорно.

В свою очередь, в отличие от ордынских татар (прежде всего, аристократов), участвовавших в избрании хана, его русские данники, включая князей, являлись исключительно ханскими (царскими) холопами. Самым знатным из них - князьям и митрополитам - выдавался ярлык, который в итоге вошёл в русский язык как обозначение инвентарной бирки, не содержащей в себе, как нетрудно понять, ничего почётного. Правда, в монгольской империи «ярлыками» назывались специальные грамоты, в которых перечислялись полномочия, делегируемые тому или иному должностному лицу. Собственно же «биркой» являлся знак ярлыка, именовавшийся китайским словом «пайцза» и представлявший собой продолговатую металлическую пластину с отверстием в верхней части, которую ханский холоп обязан был носить на себе - либо на шее, либо (что, вероятно, воспринималось как менее унизительное) на поясе. Должностное отличие такого рода не имело ничего общего с традиционной аристократической честью, в основе которой лежали, прежде всего, представления о личной независимости её обладателя.

Русские князья не просто именовали себя «холопами». Они были обязаны выходить пешком навстречу не только хану, но любому его посланнику, и вести разговор, «стоя у стремени». В итоге модель поведения как самих князей, так и того боярского класса, который на них ориентировался, структурировалась не по тем принципам, по которым должна была, по идее, структурироваться этика высшего сословия в любом традиционном обществе. Ведь что главное для аристократа? Честь. У разных обществ представления о чести, конечно же, могли быть разными. Но принципиальное отличие любой чести - в том, что она - дороже жизни. Главное для аристократа - не выжить любой ценой, но любой ценой утвердить свою честь и своё моральное превосходство. А какая главная задача холопа? Выжить, притом любой ценой. Приспособиться. Угодить начальству, обойти конкурента и подавить подчинённого, если тот мешает угождать начальству. Ну, и по возможности, обогатиться за счёт подчинённого, опять-таки любой ценой.

По сути, русская элита в эпоху Орды усвоила не аристократическую, а «плебейскую» (приземлённо низко прагматическую) модель поведения. «Плебейская элита» - это элита, которая не держит слова, не заботится о простом народе и занята исключительно выживанием «любой ценой». Несмотря на то, что по вере «государевы холопы» и «сироты» были едины и первые, казалось, должны были проявлять по отношению ко вторым хоть какую-то солидарность и заботу, на поверку выявлялось, что общая вера в данном случае не играла решающей роли. Социальная функция «холопской элиты» оказывалась глубоко паразитической по отношению к «сиротской» части общества.

Здесь уместно напомнить, что классическая рыцарская этика обязывала аристократа защищать крестьян, женщин, вообще всех слабых, нуждавшихся в защите. И уж тем более рыцарь был обязан оказывать покровительство нижестоящему (тому же крестьянину), если заключал с ним договор. На практике, разумеется, поведение конкретных аристократов далеко не всегда соответствовало рыцарским канонам, однако не отменяло сам факт существования неких идеалов, на которые ориентировался западноевропейский социум. В России же ничего подобного «рыцарским идеалам» не возникло и - учитывая ордынский (самодержавно-холопский) генезис российской государственности - возникнуть не могло. Вместо этого сложился рабско-плебейский тип аристократической этики, который, в свою очередь, что неизбежно, оказался воспроизведён и брутально заострён моралью «низов». В итоге сформировался вполне самостоятельный и исторически уникальный тип цивилизации, которую уместно обозначить как «цивилизацию рабской морали сверху донизу», или «цивилизацию ресентимента», имея в виду, что именно этим термином Ф. Ницше впервые обозначил и подробно описал феномен рабской морали.

Согласно Ницше, ресентимент - это своего рода «гремучая смесь» из комплекса глубоко внутренне противоречивых и в то же время «органически» дополняющих и катализирующих друг друга психологических качеств.

Прежде всего, это жгучая ненависть-зависть раба к хозяину - к тому, от кого раб всецело (или хотя бы морально) зависит.

Далее, это декларативное презрение к ценностям господина и «реактивное» стремление создать собственную, альтернативную систему ценностей: «Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment сам становится творческим и порождает ценности <…> Мораль рабов с самого начала говорит Нет “внешнему”, “иному”, “несобственному”: это Нет и оказывается ее творческим деянием» [29, c. 748].

В свою очередь, оборотной стороной отрицания системы ценностей господина является тайное стремление завладеть этими ценностями. Басня «Лиса и виноград» - наглядная иллюстрация этой стороны ресентимента. Основной «скрытый тезис» Лисы можно сформулировать так: «Виноград “зелен” ровно до тех пор, пока я не смогу до него дотянуться». Такова суть этой внутренне лживой поведенческой установки.