Трансформация власти в процессе построения гражданского общества в России

Размещено на http://www.allbest.ru/

Трансформация власти в процессе построения гражданского общества в России

Щупленков Олег Викторович

кандидат исторических наук

доцент, кафедра Истории, права и общественных дисциплин, Ставропольский государственный педагогический институт

Щупленков Николай Олегович

преподаватель, кафедра истории, права и общественных дисциплин, Ставропольский государственный педагогический институт

Аннотация

В статье подчеркнуто, что функционирование политического лидера в ситуации демократического политического процесса и современного гражданского общества происходит в рамках правовых и иных норм, которые, выступая регуляторами взаимодействия «лидера -- последователей», трансформируют политическое лидерство не только в социальный и политический институт, но и, обеспечивая легитимность подготовки, принятия и реализации политических решений, в институт политической власти. В ситуации трансформирующейся современной политической системы происходит существенное расширение личностной природы политики, что ставит перед исследователями проблему рассмотрения явления «политическое лидерство» с новых методологических подходов. Специфика современного политического процесса связана с активизацией в нем политического лидера. В связи с чем становятся актуальными исследования сущности политического лидерства в контексте механизмов реализации ими властных и управленческих функций, так как именно от результативности управленческих шагов политического лидера зависит эффективность функционирования политической системы.

Ключевые слова: власть, гражданская активность, гражданское общество, демократия, консенсус, консолидация, лидер, политические реформы, типологизация, элита

политический власть гражданский общество

Abstract.

The author of the article underlines that in a situation of ongoing democratic political process and formation of a modern civil society, a political leader performs his actions within the framework of legal and other standards. These standards regulate interactions between the leader and his followers and transform political leadership not only into social and political institutions but also into the instutitions of political decisions and political power.

Under conditions of transformations in the modern political system, the personal nature of politics is considerably expanded which makes researchers view the phenomenon of political leadership from the point of view of new methodological approaches. Specifics of modern political process are due to activization of a political leader. In this regard, researches of political leadership are becoming very important, in particular, researches of the mechanisms of the leader's managing and governing functions because success of the political system directly depeds on the results of managerial decisions of the political leader.

Keywords: power (governance), civil activity, civil society, democracy, consensus, consolidation, leader, political reforms, classification, elite

В современном мире тематика и проблематика гражданского общества не только не теряют своей актуальности, но и привлекают все большее внимание как исследователей, так и политиков, руководителей различных общественных секторов. С особой силой и очевидностью подобный тренд обнаруживается в общеевропейском контексте. Это обусловлено, с одной стороны, тем, что система перспективного управления в рамках ЕС предусматривает усиление роли структур гражданского общества с целью преодоления «дефицита демократии», в чем упрекают эту организацию многие политики. Вследствие этого, приняв в качестве базового постулата тезис о том, что «гражданские, политические и социальные диалоги» могут внести вклад в продвижение демократического процесса, руководством Европейского союза выдвигается цель -- строительство масштабного гражданского диалога на уровне Евросоюза и превращение ассоциаций гражданского общества в «новых моделей управления», интегрированных в «процессы формирования и реализации политического курса» [36].

С другой стороны, одной из ключевых задач большинства постсоветских государств является формирование структур гражданского общества, без которых представляется невозможной их социоэкономическая модернизация в контексте демократического транзита. По этой причине, например, президенты РФ во всех государственных стратегических документах выдвигали и выдвигают установку на развитие в стране институтов гражданского общества. Более того, тема гражданского общества является настолько политико-идеологически и конъюнктурно-прагматически привлекательной, что свою готовность его развивать продекларировали даже те государства, которые сделали ставку на авторитарную модель развития.

И, безусловно, сам формат постиндустриального общества, утверждение базовых принципов гражданской политической культуры и постматериальных ценностей в государствах западной цивилизации с необходимостью предусматривают значительное расширение пространства для гражданских инициатив и практик.

При этом, однако, до сих пор не умолкают споры, дискуссии вокруг содержания дефиниции гражданского общества, структурно-функциональных характеристик этого феномена, что позволило, в особенности, немецкому исследователю Ю. Коки охарактеризовать гражданское общество как «ускользающую реальность» и сравнить его с пудингом, который безуспешно пытаются прибить к стене гвоздями [4]. В этой ситуации принципиальное значение не только научное, но и политико-прагматическое имеет вычленение четких и однозначных структурно-функциональных характеристик гражданского общества, пригодных, в том числе, для дальнейшей их операционализации и сравнительного анализа. Сделать же это возможно только в случае использования общих методологических принципов научного исследования.

Специально не останавливаясь на причинах отсутствия интегрированной теории гражданского общества, при очевидной множественности научных работ на эту тему, отметим, тем не менее, три из них. В первую очередь, укажем на то, что в рамках индустриального и постиндустриального обществ за гражданским обществом закрепились особые идеологические характеристики, производные от либеральной модели западного образца, что позволило некоторым исследователям увидеть за этим термином не столько научную категорию, сколько идеологему, которая стремится идентифицировать в качестве его субъектов только политико-идеологически «близкие» либеральным социальные институты, институции и способы действий. «В результате понятие гражданского общества… становится элементом идеологической системы, увязывается с доминирующими в обществе институтами, в том числе и с властными институтами» [26].

Подобный подход вызвал критические оценки со стороны ряда экспертов и представителей общественности, в особенности в России, которые видели в подобной идентификации структур гражданского общества стремление «Запада» к политическому доминированию на постсоветском пространстве [29]. Действительно, возникает естественный вопрос -- можно ли отнести, например, к проявлениям гражданского общества деятельность «Братьев-мусульман» в Египте или же движения «Хамас» в секторе Газа, осуществляющих на принципах самоорганизации социальную помощь местному населению, если при этом в их акциях присутствуют многие внешние признаки гражданского общества как такового, но радикальным образом отрицаются либеральные ценности?

Кроме этого, терминологическая разноголосица относительно определения гражданского общества была вызвана различием методологических парадигм, используемых исследователями при изучении этого феномена.

Следует указать также на фактор исторический: известные мыслители в различные исторические эпохи, начиная с Нового времени, достаточно произвольно и чрезмерно широко формировали и форматировали пространство этой социальной сферы. В ХХ же столетии по отношению к этому феномену стала доминировать иная крайность -- эмпирический подход. Поэтому совершенно прав К. Подъячев, полагая, что «когда ведутся дискуссии о наличии (отсутствии) в России «гражданского общества», нужно прежде всего определиться с тем, что же имеется ввиду: совокупность некоммерческих, самоорганизованных объединений граждан; особое состояние социума, или же некая «промежуточная сфера» между государством и частной жизнью (как это полагал Гегель)?» [45].

Если же классифицировать существующие подходы к определению гражданского общества, то мы можем выделить следующие их группы.

Во-первых, в момент своего генезиса гражданским обществом именовали государственное образование, порвавшее изначальные узы со своим первобытным состоянием и с естественным государством, в котором «властитель приобретает себе граждан по собственной воле», в то время как гражданское общество является созданным по свободному выбору на основе соглашения между свободными гражданами, которые «своим собственным решением подчиняют себя господству одного человека или собрания людей, наделенных верховной властью» [12]. В этом случае гражданское общество включает в себя всю гамму общественных связей и отношений, скрепленных государственными скрижалями. Кроме этого, его первородным и неизменным качеством провозглашается свободный и ответственный выбор граждан в пользу определенного формата социальной жизни.

Во-вторых, по-прежнему влиятельным в современной науке, в академическом сообществе является обоснованный Гегелем подход, рассматривающий гражданское общество как социальное пространство и систему общественных отношений, пролегающих между первичными группами (индивиды, семья и т.д.) и политической властью (государством). Гражданское общество, согласно Гегелю, образует сферу реализации частных целей и задач индивида, его потребностей за пределами семейных институтов, и основано на свободе частного лица, на институте частной собственности, что актуально и принципиально и для современного понимания гражданского общества. Важными его характеристиками, согласно Гегелю, являются принципы всеобщности и зависимости граждан друг от друга, поскольку «в гражданском обществе каждый для себя -- цель… Однако без соотношения с другими он не может достигнуть своих целей… Но особенная цель посредством соотношения с другими придает себе форму всеобщего и удовлетворяет себя, удовлетворяя вместе с тем стремление других к благу… Эгоистическая цель, обусловленная таким образом в своем осуществлении всеобщностью, обосновывает систему всесторонней зависимости» [11]. Подобные взаимозависимости, пусть и основанные на природном эгоизме, естественным образом побуждают человека к ассоциативной жизни. При этом возникает диалектическое единство между гражданским обществом и государством, которые соотносятся как рассудок и разум: гражданское общество -- это «внешнее государство», «государство нужды и рассудка», а подлинное государство -- «разумно», в силу чего наблюдается доминирование второго над первым.

По сравнению с Гоббсом, у которого гражданское общество полностью поглощалось государством, у Гегеля -- это взаимопересекающиеся сферы, составляющие интегративное единство. При этом в гражданском обществе (образца Гегеля) усиливается внегосударственное (частное) начало при сохранении лидирующей роли институтов государства, что по своему логично для эпохи становления буржуазных отношений и слабости автономных от государства структур.

В-третьих, в современной науке в наибольшей степени утвердилось понимание гражданского общества Алексиса де Токвиля, согласно которому главной его характеристикой является проявление и функционирование различных социальных инициатив и гражданских практик в рамках демократической политической системы. Опираясь на опыт США, от отмечал, что «свободные институты, имеющиеся в распоряжении жителей Соединенных Штатов и те политические права, которыми они столь часто пользуются… ежеминутно возвращают его к мысли, что быть полезным для окружающих -- долг человека, вполне отвечающий его собственным интересам… Сначала он служит общим интересам по необходимости, а затем уже руководствуется сознательным выбором… и столь много работая на благо своих сограждан, он, в конце концов, обретает привычку и склонность к служению им» [53]. От этой идеи, подобного мировоззрения естественным образом «на практике» рождается множество гражданских инициатив. В этом случае гражданское общество включает в себя всю гамму негосударственных автономных институтов, организаций и социальных практик, посредством которых индивиды реализуют собственные цели на принципах самоорганизации (политические партии, бизнес-структуры, волонтерские объединения, группы взаимопомощи и др.). Исходя из подобной интерпретации гражданского общества, И. Кравченко, к примеру, определяет гражданское общество как «общество с развитыми экономическими, правовыми, культурными, политическими отношениями между самими индивидами, не опосредованными государством. В таком обществе свободно развиваются ассоциативная жизнь… сфера массовых движений, партий, группировок по интересам, убеждениям, любым другим признакам» [28]. Подобная интерпретация гражданского общества является преобладающей на постсоветском пространстве.

Одна из крайностей подобного подхода выражалась в том, что некоторые исследователи включали в гражданское общество практически все негосударственные социальные сегменты, все, что находится за пределами государства -- бизнес, церкви, культуру и др., что, безусловно, лишало этот феномен качественной определенности. Достаточно широкое распространение получила и точка зрения, указывающая на исключительно неполитический характер гражданского общества, что представляется неверным, поскольку множество субъектов гражданского общества традиционно интегрированы в политический процесс: группы наблюдателей на избирательных участках, политические акции солидарности (протеста), правовая защита населения и др.

Кроме этого, очевидно, что социальные институты и практики гражданского общества обладают определенным ценностным качеством. При использовании же чрезмерно расширительного варианта это становится неочевидным, что позволяет любые инициативы, например, деятельность мафиозных образований, отнести к гражданскому общество, что изначально неверно.

Разумеется, независимость от государства является базовой характеристикой гражданского общества. Активное использование этого понятия отразило, прежде всего, процесс усиления в обществе норм индивидуальной и групповой свободы относительно и даже в противовес государственным институтам. Российский исследователь А. Соловьев при этом указал на фундаментальные различия между государством и гражданским обществом, которые, по его мнению, «образуются в параметрах бинарных отношений принуждения-свободы, патронажа-самодеятельности, контроля-самоконтроля» [52].

В реальности, однако, практически все социальные практики структур гражданского общества в той или иной степени опосредованы государством, даже в тех ситуациях, когда гражданская активность проявляется, что называется, «в чистом виде». Как правило, индивид либо группа людей реализует частные или коллективные инициативы совместно с государством, зачастую с помощью его ресурсов и административной поддержки. В качестве достаточно типичных примеров можно указать утверждение во многих странах для общественных и церковных организаций государственного социального заказа или же формирование Общественных и Консультативных советов при органах государственной власти.

В-четвертых, достаточно распространенным, особенно в области построения международных рейтингов, является подход, по сути дела отождествляющий понятия гражданского общества и так называемого «третьего сектора», включающего в себя НПО (НКО) и социальные инициативы, действующие по-за рамками государственного контроля, и стремящиеся в той или иной степени к институциализации своих социальных практик. В этом случае количественные и качественные параметры гражданского общества в силу легкости локализации его субъектов и деятельности легко локализуемы и изучаемы. Социологическая эмпирия дает возможность для осуществления эффективных качественных оценок этого феномена, концентрированно выраженных в индексе развития гражданского общества, представленных, в частности, в CIVICUS (World Allience for Citizen Participation) с помощью методики «Бриллиант» [15]. Существуют также иные исследования рейтинга гражданского общества в отдельных государствах, такие как Civil Society Index (CSI), World Values Survey (WVS), Civil Liberties Index (Freedom House), Civil Society Strength Index (CSSI), Global Civil Society Index (GCSI) и др. Во всех этих случаях само содержание гражданского общества сводилось исключительно к деятельности негосударственных и некоммерческих общественных организаций, оставляя вне рамок широкий пласт социальных инициатив, не функционирующих в подобном формате.

В-пятых, существуют подходы, делающие акцент на формы общественной активности, побуждаемые только определенными ценностными стратегиями -- социального блага, справедливости, солидарности, моральности, добровольности и т.п. Разумеется, некоторая их совокупность представлена в формате НКО, но отнюдь не обязательно. Очевидно, что всякая социальная инициатива, даже в неформальном варианте, детерминированная подобными мотивами, является проявлением гражданского общества, что отличает ее от общества квазигражданского, которое по внешним характеристикам может совпадать с реальным, но отличается, в первую очередь, по своим мотивационным стратегиям. Например, официальный профсоюз публично может декларировать свою автономность и ориентацию на защиту социально-экономических прав трудящихся, но в действительности основу деятельности его администрации составляют иные интересы -- карьеры, лояльности, выгоды и пр.

В научной литературе выделяют несколько культурных предпосылок формирования гражданской общественности в Западной Европе, которые имеют историческое основание.

К таким предпосылкам относится культурное наследие античности. Опыт античного полиса и римское право с его центральным понятием частной собственности создали определенные предпосылки для возникновения структур гражданского общества. Во-вторых, к предпосылкам формирования гражданской общественности относится христианство. В нем, по сравнению с другими мировыми религиями, идея свободы человека получила наиболее полное выражение, поскольку свобода воли человека рассматривалась как признак его богоподобия. Следующей предпосылкой формирования гражданской общественности являются традиции германских племен (институтов народных собраний, выборность вождей, судей). Наложение этих традиций друг на друга создало необходимые предпосылки для постепенного формирования гражданской общественности [13].

Появление гражданской общественности в Западной Европе связано с легализацией частной собственности как следствия либерализация рынка, освобожденного от директив государства. Утверждение парламентской формы правления повлекло признание гражданских прав и свобод -- свободы слова, печати, собраний. Легализация гражданской общественности дополнялась ее признанием населением. Вторым элементом нового общественного порядка, который также является условием формирования гражданской общественности, по Ю. Хабермасу, является обмен информацией. С появлением почты и прессы автор связывает появление новой «публицистически определяемой общественности» [63]. Развитие прессы в Западной Европе способствовало появлению литературной общественности, которая критически комментировала действия политической элиты, тем самым утверждая принцип гласности действий политической власти.

«Третье сословие», которое в Европе заняло господствующее положение в сфере гражданского общества, в России не сформировалось. Единственным сословием, обладавшим не фиктивной автономией с 1762 г., было дворянство. Но дворянство являлось социальной базой монархической власти. Первичной культурной чертой дворянства, отмечал К.Д. Кавелин, остается строго подчеркиваемая социальная исключительность относительно подчиненных групп населения [20]. Поскольку большая часть дворянства зависела от государства (одни потому, что нуждались в вооруженной защите от своих крепостных, другие в силу постоянной нужды и ожидания щедрот монархии), то о защите интересов помимо государства и даже в каких-то случаях вопреки государству не могло быть и речи. Исключение составлял достаточно узкий слой более или менее обеспеченного среднего дворянства, а также та его часть, которая возглавила впоследствии революционное движение.

Российская пресса как социальный институт была также тесно связана с государством и зависела от него. Правительство ревностно следило за печатью. Более того, субсидирование русской прессы шло преимущественно по линии государства. Субсидированием печати в русском правительстве занимались несколько министерств: внутренних дел, финансов, народного просвещения, государственных имуществ и др. К середине XIX в. появляются журналы, в которых увеличивается роль литературного обозрения, касающегося более широкого круга вопросов. В это время считали, что печать формирует общественное мнение, то есть печать рассматривалась как орудие воспитания сознания определенной части общества. Так считал Белинский, когда подчеркивал роль журналов в воспитании эстетических вкусов, нравственности, высоких чувств [5]. Но в последней трети XIX в. пресса расценивается уже не только как способ воспитания общественной мысли, но и как способ выражения ее.

А в середине 90-х гг. журналисты прямо заявляли: «Журнал должен быть и может быть выразителем мнений и стремлений той или иной общественной группы; журнал почерпывает жизненную силу в программе своей группы, является руководителем своей группы, развивая ее программу в ее логическом ходе и последствиях» [14]. Иными словами, пресса становится органом выражения общественного мнения, тем самым можно сказать, что формируется литературная общественность, которая и осуществляет поворот общественности как публики к критике государственной власти.

Таким образом, формирование гражданской общественности в России сопровождалось иным экономическим фоном. В отличие от Западной Европы, становление «третьего сословия» -- либеральной общественности происходит в условиях патернализма государства и господства аграрного сектора развития экономики. Возникновение гражданской общественности в России связано с реформой крепостного права, которая имела общекультурные, а не экономические основания. В частности, выражение идеи свободы личности как общинной свободы крестьянства инициировалось русскими философами ХIХ в. Этому, безусловно, предшествовала критика системы крепостного права в литературных журналах, которые постепенно организуют вокруг себя общественное мнение критически настроенной публики по отношению к государственной власти.

Литературная общественность в России и Западной Европе предшествует гражданской общественности и в этом наблюдается сходство в процессе формирования общественности. Однако это сходство стоит рассматривать исключительно в историческом контексте, который различается в России и на Западе.

В начале ХХ в. развитие рыночных отношений на Западе и появление социального государства повлекло вмешательство государства в частную сферу и, как следствие, конфронтацию гражданской общественности и государства. В российском обществе наметился политический и социальный раскол, который усугубился Первой мировой войной, что привело к смене политического режима.

Высокий уровень консолидации гражданской общественности в России характерен для конца 80-х гг. ХХ в., когда реакцией на социально-экономические и политические реформы стало образование стихийных самоорганизационных форм в виде дискуссий, митингов, собраний.

Рабочее движение, которое первоначально выдвигало социально-экономические требования, которые и являлись первоначально причиной его возникновения, стало реализовывать политические требования в виде демократических преобразований. Появление партий является завершающим этапом стихийного формирования гражданской общественности, что предполагает институционализацию политических интересов общественности. Результатами самоорганизации и самоуправления гражданской общественности в условиях экономических и политических реформ стало принятие в России Закона об общественных объединениях. Кроме того, вследствие лоббирования экологических интересов гражданской общественности в парламенте было образовано Министерства охраны природы.

Некоторые отечественные исследователи, анализируя социальные практики возникновения гражданской общественности, и, преимущественно, формы их возникновения, полагают, что они имеют сходство с западными общественными движениями 1930?1950-х годов. «Российские движения, как и западные, -- пишут О.В. Аксенова, И.А. Халий, -- возникли, во-первых, в виде активности социальных групп массового общества, каковым являлось общество советское в отличие от современного граждански и индустриально развитых стран. Во-вторых, их действия были слабо организованными, цели, задачи и даже ожидаемые результаты еще не были четко сформулированы и осознаны. Пожалуй, единственное, что проявилось достаточно явственно, это ценности, которые выдвигали действующие движения -- демократического общественного устройства, жизни в здоровой окружающей среде и т.п.» [1]. На наш взгляд, некорректно сравнивать эти события, происходящие в Западной Европе, с социально-экономическими и демократическими политическими реформами 80-х годов ХХ в. в России на основе разных действительных оснований консолидации гражданской общественности.

В начале 90-х гг. ХХ в. уровень консолидации гражданской общественности значительно снижается. С одной стороны, население вынуждено было адаптироваться к кризисным условиям, а с другой -- государство не легализовало возможность участия общественности в принятии политических решений и не обеспечило информационную поддержку в СМИ.

Последующее снижение уровня консолидации гражданской общественности произошло из-за учреждения структур местного самоуправления, которые формально должны были выполнять общественные функции.

Период постсоветских реформ продолжается уже два десятилетия. Страна, система общественных отношений, положение социальных групп изменились радикально. Сформировавшиеся на волне «шоковой терапии» Гайдара и приватизации государственной собственности новые региональные элиты пережили примечательную эволюцию: в 1990-е годы они быстро обрели значимое политическое влияние в российской политической системе, а затем, в первое десятилетие 2000-х годов, постепенно смирились с ограничением своего влияния и трансформировали его в новое качество. Эти превращения роли региональных элит не прошли бесследно для аналитиков, в последние годы появилось много работ, посвященных данному феномену [3; 8; 58].

Основой анализа послужила оценка политических реформ, проведенных Президентом РФ В.В. Путиным в середине и второй половине первого десятилетия 2000-х годов. Лейтмотивом публикаций стало утверждение, что 1990-е годы были периодом относительной свободы региональных элит в формировании своей политики по отношению к центру и внутрирегиональной политики, а с начала 2000-х годов начался период централизации и подчинения региональных элит федеральному центру.

В 1990-е годы центр был вынужден согласиться с усилением региональных элит, что было основой внутриэлитного пакта, целью которого стало строительство нового социального и политического порядка. В рамках социального пакта федеральные и региональные элиты выполнили чрезвычайно важные задачи. Центр организовал политическое, нормативное и управленческое сопровождение приватизации государственной собственности, развития товарно-денежных отношений, освободил новые элиты от коммунистической идеологии и от социальных обязательств перед массами. Главным социальным результатом деятельности федерального центра стало формирование элитных групп различного уровня и характера, благодаря чему возникли предпосылки для образования нового политического класса.

Региональные элиты в 1990-е годы сложились как самостоятельные социальные группы со своими политическими и экономическими интересами, отличающимися от интересов федерального центра. Но региональные элиты в условиях генезиса выполнили важнейшую функцию: они спасли страну в условиях жесточайшего системного кризиса от глобального социального конфликта, который мог разразиться в силу стремительной маргинализации населения, распада многих политических и социальных институтов общества, острых противоречий между социальными группами и др. Региональные элиты в большинстве своем нашли специфические формы и методы приспособления населения регионов к новой экономической ситуации, чем не только сохранили социальный мир, но и защитили свою собственность, политическую власть, господствующее положение.

Решить вопросы сохранения собственности можно было, лишь обеспечив хотя бы минимальные условия для выживания в регионах. Поэтому предоставление относительной самостоятельности региональным элитам было платой центра за невмешательство в его дела.

Поскольку после «шоковой терапии» Е. Гайдара в стране воцарился стихийный рынок с мощными элементами распределительной системы, постольку и в политических отношениях на региональном уровне сложился адекватный экономической основе тип политических отношений -- торг регионов во взаимоотношениях с центром [42] и «региональный авторитаризм» во взаимоотношениях внутри региона. Для региональных элит основой существования стало встраивание в рыночные отношения на основе местных правил, хотя и отягощенных государственным вмешательством в отношения собственности.

В экономике стихийно формировались массовые группы собственников, а в политике начинали действовать различные группы интересов (региональные, этнические, отраслевые и др.). Вместо естественного формирования рынка и укрепляющегося на его основе единства страны началась политическая децентрализация, которая постепенно стала приводить к угрозе сепаратизма и распада [18].

Экономической основой децентрализации стало стремление региональных элит защитить местные рынки от конкурентов, выиграть время для консолидации региональных активов, подготовиться к встрече с крупными международными и отечественными корпорациями, получать сверхприбыль за счет монопольных позиций на региональных рынках.

До конца 1990-х годов это, как правило, удавалось, так как власть региональных лидеров базировалась на мощи региональных элит, которые вели «войну» на два фронта: с одной стороны, с центром, выбивая преференции и отстаивая свои владения; с другой -- с собственным населением, сдерживая его социальное недовольство минимально необходимыми средствами. Вместе с тем в ряде случаев региональные власти были вынуждены обращаться к центру за поддержкой во время обострения противостояния враждующих в регионе группировок [34].

Однако диверсификация региональных политических режимов не перешла определенной грани. К концу 1990-х годов в обществе созрело ожидание укрепления государства. В этой связи Н. Петров отмечал: «К началу 1999-го процесс децентрализации зашел так далеко, что возникла угроза, как бы система не вышла из колебательного режима и не перешла в новое качество … некоторая степень централизации и унитаризации в современном политическом контексте даже полезна…» [44]. Как подчеркивали Н. Лапина и А. Чирикова, «…укрепление позиций регионов … заставляют федеральные власти демонстрировать политическую волю и принимать решения, которые ограничивали бы произвол „удельных князей”» [34, с. 166]. Причем у федерального центра всегда в запасе были мощные политико-административные и экономические ресурсы, которые он мог использовать в случае необходимости [35].

Поэтому можно вести речь о складывании взаимной заинтересованности федерального центра и региональных элит в формировании новой модификации отношений, построенной на вертикали власти. Взаимная заинтересованность имела политическую и экономическую составляющие.

С точки зрения политической федеральный центр нуждался в свободе регионального маневра, в расширении возможностей по использованию ресурсов в рамках всей страны, а также в обеспечении более экономичной политической лояльности регионов. Под большей экономичностью понимается, с одной стороны, наличие гарантий от политических рисков, связанных с непредсказуемостью поведения региональных лидеров, с другой стороны, меньшая трудоемкость в формировании общей воли по значимым для федерального центра проблемам.

В свою очередь, региональные элиты тоже получали определенные преференции за утрату части политической субъектности. В частности, они становились «акционерами» общероссийской властной корпорации, получая свою часть административной ренты. Но был еще один очень важный политический эффект от интеграции с федеральными элитами: фактически ответственность за неэффективное управление в подведомственном регионе перекладывалась с региональных элит на центр, поэтому региональные элиты могли сохранить лицо перед региональным электоратом при любом повороте событий.

С точки зрения экономической федеральный центр видел в политических реформах инструмент решения экономических проблем большого бизнеса. Предшествующая диверсификация региональных политических режимов способствовала наступлению «феодализации» экономики, связанной с наличием множественности экономических границ и хозяйственных вотчин «региональных баронов», которые либо не включались в рыночные отношения, либо включались под прикрытием мощного административного ресурса. С точки зрения Н. Зубаревич, регионы в 1990-е годы «закрывались», что означало доминирование правящей элитной группы в регионе над ключевыми объектами собственности, возникновение института административного предпринимательства и др. Данная стратегия оказывалась вполне эффективной для получения административной ренты [16].

Значительные административные и политические барьеры мешали движению капиталов, товаров, финансов, рабочей силы. А самое главное, препятствовали естественному переделу собственности «по капиталу». Однако пробиться в регионы крупному бизнесу было достаточно тяжело без поддержки федеральных властей. Поэтому можно согласиться с мнением А. Зудина, который полагал, что «…экспансия федеральных бизнес-структур в регионы происходит в связи с преодолением экономической замкнутости…», причем нередко за крупными бизнес-структурами стояла федеральная власть [17].

В свою очередь, для региональных элит интерес представляли национальные финансовые резервы, которые возникли при В. Путине за счет высоких нефтяных цен и которые могли использоваться для развития как отдельных отраслей, так и для поддержки регионов. Поскольку эти средства аккумулировались в федеральном центре, доступ к ним можно было получить лишь в обмен на политическую лояльность, ограничение политической субъектности и признание новых правил игры. В приобщении к федеральным ресурсам крылся и дополнительный источник для улучшения собственного материального положения и патронируемых элитных групп.

Регионы могли выиграть и в рамках функционирования модели госкорпораций -- в том случае, если региональные предприятия входили бы в их состав и получали, как предполагалось, соответствующее финансирование. Наличие больших финансовых накоплений у государства позволяло вложить огромные средства в те отрасли, которые нуждались в обновлении основных фондов и могли в дальнейшем представлять значительный экономический интерес (авиастроение, судостроение, атомная промышленность, ЖКХ и др.).

Поэтому рецентрализация как политика соответствовала ситуации регулируемого рынка, для которого нужно было установить единые правила игры, определить главный центр силы, указать главные направления финансовых потоков.

Как уже не раз отмечалось в литературе, рецентрализация имела несколько направлений и этапов [42]. Однако вряд ли ее смысл нужно сводить только к выстраиванию властной вертикали. Рецентрализация -- это лишь форма более глубокого социального процесса, который мы характеризуем как консолидацию элит.

Потребность в ней возникла после завершения первой стадии переходного периода, когда во властных элитах, так же как и в стране, возникла опасность дезинтеграции. Точнее, речь должна идти о том, что элиты не сформировались во властный слой «для себя», что могло послужить источником раскола. В условиях слабости государства внутриэлитный раскол, основанный на взаимоисключающих интересах развития, мог привести к острейшему конфликту и, возможно, к смене правящей группы во властной элите.

Остроту ситуации подогревали внутренние и внешние угрозы. Внешние угрозы были связаны с опасностью вторжения западных ТНК в ключевые отрасли российской экономики, от которых зависело экономическое существование государственности и получение властной элитой сырьевой ренты. Внутренние угрозы были связаны, во-первых, с растущим социальным расслоением и проблемой социальной ответственности, во-вторых, с неэффективностью государственного управления в регионах. В этих условиях нельзя было исключать ситуации, при которой одна из частей элиты могла попытаться решить свои проблемы за счет всего элитного сообщества.

Поэтому рецентрализация послужила инструментом власти для сплочения правящего класса «сверху», для формирования формального консенсуса политических элит в ситуации, когда естественные процессы не успевали привести к выработке ценностного консенсуса «снизу». Очевидно, что и сейчас нельзя говорить о ценностном консенсусе российских политических элит.

Следует отметить еще один аспект данной проблемы, на который крайне редко обращается внимание. М.Н. Афанасьев полагал, что «…реальными структурными единицами, образующими ткань властвующей элиты, являются клиентелы или … «команды»…» [2]. Однако клиентелы на региональном уровне превращаются в социальный субъект, препятствующий, во-первых, развитию рыночных отношений в регионе, поскольку заинтересованы в сохранении монопольного положения клиентелы во власти; во-вторых, консолидации властной элиты в социальную группу со своими собственными социальными и политическими интересами, поскольку противопоставляют свой частногрупповой интерес интересам всего элитного слоя. Патрон-клиентские отношения создают угрозу раскола элиты за счет присоединения к клиентелам более-менее массовых слоев (при наличии ресурсной базы у правящих групп). Союз части элит с внеэлитными слоями в условиях перехода к рыночной системе провоцирует неопределенность политической ситуации, грозит обострением внутриэлитной конкуренции, что может трансформироваться в политическую революцию, смену власти путем выборов, государственный переворот и др.

Поэтому новой политической команде во главе с В.В. Путиным пришлось решать сложную задачу консолидации элит.

Консолидации элит предшествовала политика консолидации власти, которая понимается как институционализация вертикально интегрированных властно-политических связей, построенных по иерархическому принципу, как политический проект, с помощью которого были созданы новые рамки деятельности основных акторов политического процесса.

Консолидация власти решала несколько задач. Во-первых, она позволяла преодолеть «приватизацию государства», которая сложилась в последние годы правления Б. Ельцина. Олигархические группы приобрели слишком большое влияние на государство, разрушая тем самым легитимность государственной власти и единство элитного слоя. Во-вторых, она восстанавливала элементарную управляемость страной. Взаимоотношения федерального центра и регионов приобрели характер непрерывного торга, проводившегося по постоянно изменяющимся правилам, что грозило деструкцией всей государственной системы. В-третьих, консолидация позволяла властным элитам создать определенное социальное пространство для продолжения строительства политических и правовых институтов, но по тем правила, которые были понятны и полезны доминирующей властной группе. С помощью консолидации власти она могла интенсифицировать институциональное строительство «сверху», не дожидаясь вызревания необходимых предпосылок.

Консолидация властных элит происходила под руководством федеральной бюрократии. Еще в начале цикла политических реформ Л. Шевцова предположила, что, «…возможно, не желая того, Путин становится лидером консолидировавшейся бюрократии, поскольку именно он помог ей вернуть себе прежнюю роль» [59]. По мнению Н. Лапиной, «…российская бюрократическая машина продолжает движение в направлении концентрации ресурсов в своих руках» [33].

Соглашаясь с этим положением, отметим, что федеральная бюрократия сама стала инструментом решения политических задач в руках властной элиты [40].

Консолидация властных элит имела две стороны. С одной стороны, она сопровождалась существенным урезанием властных возможностей практически всех элитных групп в пользу федеральной бюрократии [9]. С другой стороны, как отметил Н. Петров, оценивая результаты федеральной реформы, одним из наиболее значимых ее результатов стало восстановление единого «элитного пространства» [43], что было обеспечено практикой «переназначения» ранее слабо контролируемой и поэтому потенциально оппозиционной силы -- региональных элит. Эта практика позволила осуществить перевод оппозиционности и автономии этих элит в латентное состояние. Консолидация власти и укрепление ее вертикали позволили оторвать региональные элиты от масс и административными и экономическими мерами связать с центром, лишить региональные элиты массовой электоральной поддержки в возможном противостоянии центру. В результате на место социального хаоса либеральных 1990-х годов приходит регулируемый процесс образования крупной и крупнейшей собственности под контролем государства. Фактически режим В. Путина и Д. Медведева -- это режим крупных собственников, которым для институционализации, легализации, правового закрепления, создания комфортных условий для бизнеса необходима управляемая и прогнозируемая политическая система, опирающаяся на волю доминирующего властного актора.

С помощью политических реформ произошло усиление федеральной элиты по нескольким направлениям. Во-первых, федеральная элита усилилась за счет административного подчинения ей региональной элиты. По мнению О.В.Гаман-Голутвиной, одним из проявлений этого становится образование вертикально интегрированных групп интересов и групп давления, включающих участников федерального и регионального уровней [8]. Во-вторых, региональные элиты лишились прежней легальной политической роли, перестав быть политическим буфером между центром и массами. Они, напротив, постепенно превращаются в транслятор воли центра, в хозяйственного представителя федерального центра в регионах. В силу этих обстоятельств ценность статуса региональных элит понижается, резко меняется соотношение статусов между исполнительной и законодательной ветвями власти. Региональные административно-политические элиты включаются в русло управляемой административной деятельности, направляемой из федерального центра.

Резко ослабляется и властный потенциал региональных элит -- происходит уменьшение их влияния на выработку государственного курса, особенно в части формулировки инновационных проектов; властные ресурсы приобретают иную форму (латентный торг, «влияние за исполнение»).

В итоге с помощью политических реформ завершился переход от фрагментированных региональных сообществ к региональным сообществам, построенным по принципу сдирижированного порядка. Как отмечала А.Чирикова, «…продолжится линия консолидации политической элиты региона, идущей на контакт с администрациями… и в дальнейшем будет реализовываться линия патернализма по отношению к местным политическим сообществам» [57, с. 197].

Консолидация элиты происходит и за счет изменения критериев отбора в ее состав. Вместо рыночных, демократических механизмов отбора, основанных на учете мнений электората, произошло установление новых критериев отбора, основанных на номенклатурных практиках селектората. Критерии отбора в элиту устанавливаются «сверху», властью, они носят политико-административный характер при явном доминировании неформальных отношений и персонифицированных практик [57, с. 195].

Естественным следствием консолидации власти и элит становится номенклатуризация политики, т. е. восстановление практики кооптации на выборные должности по закрытому решению высших политических структур. На это уже не раз указывали исследователи [51].

Вместе с тем с точки зрения внутренней жизни региональных элит изменения не столь значительны, как можно было бы предположить. В регионах сохранилась собственная вертикаль власти, существование которой фактически продлила практика назначения губернаторов. Другое дело, что значительно усиливается роль непубличной политики во взаимоотношениях региональных элит и центра [33, с. 89-90].

Несмотря на политику рецентрализации, в регионах сохраняются различающиеся модели власти, причем возможности сохранения региональных политических режимов во многом базируются на том, удастся ли руководству региона опереться на консолидированную элиту, на характере отношений с федеральным центром и от других факторов [32].

Таким образом, политические процессы в начале 2000-х годов привели к существенным изменениям места и роли региональных элит в обществе. Они стали результатом сложных экономических и социальных процессов, связанных с новой фазой развития страны. Содержание этих процессов составил внутрисистемный переход, в рамках которого в обществе была завершена переходная стадия и началось функционирование общества на своей собственной основе.

Демократические трансформации и их перспективы были заданы хантингтоновской концепцией «третьей волны». Но волны демократизации сопровождаются и откатами назад, в авторитаризм [55]. Э. Фромм, а также М. В. Ильин, А. Ю. Мельвиль, Ю. Е. Федоров идут дальше, называя это явление «бегством от свободы» [19; 54]. В связи с этим, считает Г. Вайнштейн, ключевую роль в методологических схемах начинают играть понятия «transition» и «consolidation» («переход» и «консолидация»). Смысл первого -- «переход к демократии», второго -- «закрепление демократии, упрочение демократической системы». По сути дела, в первом случае речь идет о формировании институциональных основ демократической системы, обеспечивающих сменяемость политического руководства посредством демократических процедур, во втором -- имеется в виду упрочение демократии как общественно-политической системы, предполагающее приобщение общества к ценностям демократии, ее осознание как наиболее совершенной формы политического устройства по сравнению со всеми другими его формами [6].

Делая ссылку на понятия «transition» и «consolidation», З. Бжезинский отмечает, что посткоммунистические преобразования займут длительный период. Трансформационный процесс не является чем-то неразрывным и целостным, это последовательное прохождение ряда этапов, но не все страны проходят эти этапы с одинаковой скоростью [61]. 3. Бжезинский утверждает, что один из важных уроков, который может быть извлечен из опыта первых лет посткоммунистических преобразований, состоит в том, что «политическая реформа первична как основа для эффективной экономической реформы» [61]. Более того, «демократический переход» -- не только длительный и сложный процесс, но и не всегда приходящий к своему логическому завершению. Так, Х. Линц и А. Штепан вводят понятие «завершенный демократический переход» [64].

Среди появившихся в последнее время концепций заслуживает внимания трактовка этапа «утверждение демократии». Демократический режим является утвердившимся тогда, когда все значимые политические группы общества согласны с тем, что его ключевые политические институты обеспечивают легитимные рамки политического соперничества и поддерживают демократические правила игры. Это определение включает в себя социально-психологические, поведенческие институциональные параметры, согласие всех политически значительных групп действовать в рамках установленных норм и правил.

Существует множество аналитических моделей перехода от недемократических режимов к демократическим. Одна из первых попыток была предпринята Д. Растоу, который выделил ряд предварительных условий такого перехода [48]. Однако произошедшие преобразования продемонстрировали неэффективность механического «переноса» анализа российской политики транзитологических схем, разработанных на материале других стран. Для России характерны исторические традиции, не совместимые с традиционным либерализмом и демократией.

В обозначенном контексте российский политический режим характеризуется как промежуточный, гибридный, демонстрирующий сочетание элементов авторитаризма и демократии, имеющий тенденцию к определенной устойчивости данного состояния. Несомненно, что формирование такого режима во многом объясняется историческими, политическими и социокультурными традициями России, спецификой стартовых условий. За последние десятилетия российский политический режим претерпел трансформацию промежуточных форм: от неконсолидированной к делегативной демократии с некоторыми элементами авторитарной ситуации.

Можно предположить, что очередная попытка политической модернизации в России привела страну к состоянию, которое исследователи характеризуют как «демократический транзит». Согласно общепризнанной схеме «транзита», частично пройдена лишь первая фаза -- либерализации и демократизации режима. Однако противоречие, которое придавало импульс политическим изменениям в России, состояло в том, что институциональный дизайн не был основан на либеральной социокультурной традиции. По этой причине, вопреки классической теории, первоначальная стадия транзита (либерализация и зарождение демократических институтов) предваряла распространение и утверждение в обществе демократических ценностей и ориентаций. Возникновение и развитие новых демократических институтов в современной России происходило не столько путем «прорастания» снизу в результате организованных систематических усилий общества и его борьбы за политические права, сколько за счет насаждения их «сверху» при активном участии наиболее динамичных слоев коммунистической и посткоммунистической элит [46].

Черты политической жизни, присущие предшествующим системам, спонтанно воспроизводились в деятельности демократических структур. Разочарование в российской демократии привело к дискредитации в массовом сознании демократических символов, ценностей, институтов. Это в значительной мере ослабляло массовую базу демократического процесса. Массовое сознание отвергло или не воспринимает демократические ценности в качестве реального инструмента решения стоящих перед российским обществом задач. Успешный выход из кризиса и становление демократического общества требовали, чтобы появляющаяся частная собственность вписалась в структуру смешанной экономики переходного периода, не отбрасывая страну в эпоху раннего капитализма. Такой подход сформулирован Ю. А. Красиным [29]. Ставка на стихийно складывающиеся рыночные отношения, игнорирующие эти новейшие тенденции, могла дать и дала только «дикий рынок», который в наше время не в состоянии выполнять функцию несущей конструкции гражданского общества. Эту функцию может выполнять общество, отличающееся многомерностью, а в области экономики опирающееся на дифференцированную систему ассоциативных связей свободных производителей. Но рыночная экономика -- это не предел человеческого прогресса. Рождающаяся в ходе российской посткоммунистической трансформации новая политическая реальность несет в себе сложный сплав частично преодоленных и преобразованных традиций прошлого. Такой подход сформулирован А. Ю. Мельвилем [37. В предложенной модели он обращает внимание на совокупность международных (геополитических, военно-стратегических, экономических, политических, культурно-идеологических и других факторов), четко проявившихся в начале 80-х гг. ХХ в. и стимулировавших реформаторские тенденции в СССР.