О лимитрофе: духовно-организационный аспект (на примере Украины)

Размещено на http://www.allbest.ru/

1

О лимитрофе: духовно-организационный аспект (на примере Украины)

Шульга М.А.

Ключевые слова: лимитроф как пространство, лимитроф как технология, государство-лимитроф, лимитроф как духовно-поведенческая организация пространства.

Keywords: limitrophe as space, limitrophe as technology, limitrophe state, limitrophe as a moral and behavioral organization of space.

Определяя лимитроф (лимитроф как пространство)

Термин «лимитроф» принято считать наследием Римской империи, во времена которой им обозначались ее пограничные области, обязанные содержать расположенные на своих территориях особые подразделения императорских войск - лимитанов. Такие области «находились на окраинах империи, сохраняли относительную самостоятельность, предоставляли свою территорию для стационарного размещения регулярных войск империи, финансировали все расходы пребывания войск империи на своей территории, участвовали в организационных мероприятиях по активному сдерживанию потенциального противника и в таком виде служили первым рубежом обороны империи» [24]. Иными словами, лимитрофы, с одной стороны, обеспечивали содержание лимитанов (собственно пограничников, приводящих в действие лимес - линию укрепительных сооружений, образующих границу как таковую). С другой стороны, - были настоящим, то есть «живым» лимесом, так как организация всех аспектов (включая и морально-нравственные) жизнедеятельности их жителей, в том числе и коренных, диктовалась задачей «содержания границы». Вот эта жизнедеятельность, а, точнее, способ ее организации и были границей, которая, существуя как «пояс самостоятельной жизни, заполненный борьбой» [33, с. 26], необходимо «сама по себе становится еще одной жизненной формой» [33, с. 17].

Как видим, «римское» происхождение феномена лимитрофа невольно указывает на то, что территория становится лимитрофной не столько потому, что физически находится рядом с лимесом и что на ней размещены лимитаны, сколько потому что обеспечивает защиту интересов соответствующего государства за счет возведения в добродетель лишь тех моделей поведения, которые гарантируют жизнеобеспечение границы, ее «питание» Лимитроф - от «limes» (с латыни - «предел», «граница») и «трофи» (с греческого - «питание»). Буквально - тот, что питает, обеспечивает удержание границы. и одновременно упреждают проникновение тех поведенческих моделей, которые классифицируются этим государством как «чужеземные» для себя, а потому неприемлемые и разрушительные Лимитрофы - «пограничные районы Римской Империи», «через которые Империя соприкасалась с чужеродным миром, выборочно втягивая в его сферу своего адаптирующего воздействия» [34, с. 187]. . Причем в воспроизводстве первых важную роль играют именно убеждение (если не вера) в чуждости вторых, ведь «здесь на полном ходу проникновение и со временем зону заполнит победитель» [33, с. 26]. Предупредить такое проникновение и распространение, своевременно распознав и изолировав именно «чужеземные» формы жизни, - в этом задача лимитрофа не просто как пограничья, а как особой организации пространства, в том числе и поведенческой, призванной обезопасить некую форму жизни от разложения и исчезновения В этом смысле лимитроф существует как пространство ценностей, убеждений, пространство смыслов, выстраиваемое людьми, волей судьбы вдруг оказавшимися затерянными на лимитрофе, создаваемом «Иной» для себя формы жизни. В ситуации, когда какое-то государство начинает обустраивать пограничье другого государства как свой собственный лимитроф (или лимитроф другого государства как свой собственный), как свою собственную «систему отграниченности» (К. Хаусхофер), граница начинает проходить в сердце каждого живущего тут. . Такая организация должна обеспечить бдительность (постоянное настороженное и неослабное внимание) тех, кто тут проживает по отношению к поведенческим образцам, которые способны поставить под сомнение и, в перспективе, разрушить убеждение в «сакральности» находящегося за лимитрофом и охраняемого им способа жизни Поэтому лимитроф - это не просто «граничащий с». Но - «граничащий с» чем-то противоположным, принципиально иным, могущим создать угрозу «своему», защищаемому им способу жизни. И если контакт с этим «принципиально иным» - неизбежен, то именно лимитроф призван организовать его так, чтобы либо вообще исключить возможность проникновения вглубь чужеземных (чуждых охраняемой им земли) культурных форм, либо трансформировать эти формы таким образом, чтобы они не были опасны для существования и развития «прикрываемого» этим лимитрофом «жизненного мира». Или - «защищенная охрана», или же - «организация сношений» [33, с. 203]. Поэтому лимитроф изначально, будучи «зоной соприкосновения, пересечения, наложения различных, часто разнотипных пространств и столкновения различных структур власти» [13, с. 5], - межцивилизационен. «Таким образом, лимитрофы являются, во-первых, областями этнокультурных контактов представителей различный цивилизаций, во-вторых - “буферным пространством”, их разделяющим, и, в-третьих, “рингом”, на котором они сталкиваются друг с другом» [32]. Но что самое важное, - они представляют собой «универсальную имперскую геостратегическую технику» [34, с. 127], то есть не просто некий факт, но и технологию его воспроизводства. Не просто «некий край пространства власти», но и его воспроизводство «при помощи властных технологий» [13, с. 5]. Тем самым, лимитроф - это и «территории, отделяющие друг от друга крупные, исторически сложившиеся историко-культурные регионы и этнографические массивы - цивилизации» [32], так что периферийность этих территорий (факт их существования в качестве пограничья для указанных регионов и массивов) «преобразуется в межцивилизационность» [34, с. 232]. И - технология организации этих территорий (а, следовательно, и воспроизводства) с целью превращения их в пояс безопасности для того или иного Суверена за счет специфического способа использования их «межцивилизационности» с упором либо на «защищенную охрану», либо же на «организацию сношений». Например, на «восточноевропейском интервале» указанных территорий («от Одера до Карпат») это возможно по причине того, что «любой признак, отдаляющий живущие здесь народы от России, можно политически использовать для сближения с Западом и наоборот» [34, с. 218]. . Не случайно в ХХ веке термин «лимитроф» употреблен для обозначения идеи создания, так называемого санитарного кордона, понятие которого «прежде всего, предусматривает наблюдение на большую глубину сопредельной территории» [33, с. 94].

Отсюда - «вечно настороженное чувство границы», «почти телепатическая чуткость отдаленной пограничной опасности» [33, с. 119], что их воспитывает и предполагает лимитроф. Причем «наблюдения за границей», согласно К. Хаусхоферу, «побуждают к особой тонкости, где речь идет о культурно-географическом чувстве границы» [33, с. 115]. Отсюда, в свою очередь, - важность постоянного внимания к «невесомому, не поддающемуся учету и все же решающему, чисто духовному моменту в возникновении, существовании и исчезновении границы» [33, с. 18]. Важность, которая диктуется своеобразной хрупкостью лимитрофа, риском его разворачивания как «еще одной жизненной формы» против того, кого он защищает Разворот памятника Богдану Хмельницкому спиной к России в этом контексте - довольно символичен, так как указывает, что Украина осознала себя «окраиной одного мира, противопоставляемого другому» [7, с. 8]. , вследствие всегда существующей возможности своеобразного «переформатирования» этого самого «чисто духовного момента» за счет переопределения объекта его приложения.

Выстраивая лимитроф (лимитроф как технология). Почему это возможно? Лимитроф - это способ организации пространства пограничья, но не способ, вследствие ограниченности ресурсов последнего, его самоорганизации Восточная Европа, определяемая В. Цымбурским как своеобразный интервал между «почти несомненной Европой» и «практически очевидной не-Европой» [34, с. 217], организована сегодня в рамках евро-атлантического проекта. Проект «Междуморья», если присмотреться, на самом деле является вариацией на тему идеи Х. Макиндера о «хартленде для целей стратегического значения», предполагающей организацию пространства «обширного перешейка между Балтийским и Черным морями» с целью положительного ответа на вопрос о том, «не должны ли мы все еще считаться с возможностью того, что значительная часть Великого Континента может быть однажды объединена под общим управлением и что непобедимая морская сила может базироваться на этой части?» [См.: 21, с. 139; 22, c. 63]. То есть указанное пространство должно быть выстроено «непобедимой морской силой» как база ее постоянного присутствия на западной окраине России-хартленда. . Лимитроф - это, перефразируя К. Хаусхофера, граница с «собственным пространством», организованным таким образом, чтобы «отфильтровывать», отграничить опасные и безопасные для защищаемой «формы жизни» ценности и соответствующие модели поведения. Он выстраивается силой, заинтересованной в его существовании. Он способен защитить сакральность этой силы, но не создать ее. Лимитроф поэтому - всегда чей-то лимитроф, обустраиваемый кем-то не столько на своем собственном пограничье, сколько на территориях, которые, не являясь пограничными буквально, рассматриваются этим кем-то в качестве граничных точек защиты (и, одновременно, базовых точек распространения дальше) приемлемых для себя нравственно-поведенческих образцов Возможность организации государством своего пограничья, вынесенного за пределы его официальных границ (что называется, «на дальних подступах»), изначально предусмотрена в случае морского характера его силы, предполагающего так называемый «заокеанский тип границы» (К. Хаусхофер). Во-первых, колонии, писал А. Мэхэн, привязанные к своей метрополии, представляют собой вернейшие средства для поддержки за границей морской силы страны [23, с. 267]. Во-вторых, согласно А. Мэхену, «надо заставить неприятеля держаться не только вне наших портов, но и далеко от наших берегов» [23, с. 272]. А для этого США должны «не ждать атаки», а придерживаться принципа наступательной обороны по отношению к пространствам, расположенным между берегами США и предполагаемым за-океаническим противником, то есть фактически обустраивать их как свои собственные лимитрофы (у Мэхена - базы). Сегодня же, по признанию Зб. Бжезинского, «Америка не только контролирует все океаны и моря, но и развила большую военную мощь для подводного берегового контроля, что дает ей возможность проектировать ее власть вглубь стран значительными политическими способами» [1, с. 23]. Как подметил в свое время К. Хаусхофер, «жизненные формы, ориентирующиеся на оборону, несравненно хуже знают <…>, как защищать свои границы от неблагоприятного переноса» [33, с. 198]. Метод же подготовки к «взлому границ и расширению земельных пространств» «посредством необоснованных утверждений об угрозе безопасности» К. Хаусхофер называл «римским» [33, с. 198]. Со времен Римской империи лимитроф - не только прилегающие к лимесу территории, на которых располагались лимитаны, но и «универсальная имперская геостратегическая техника» создания таких территорий. Понятие «граница национальной безопасности» в геополитической концепции атлантизма - не что иное, как программа обустройства территорий других государств в качестве лимитрофов США «для получения новых ресурсов собственного развития и дополнительных гарантий своей безопасности» [12]. Как известно, границы национальной безопасности США проходят там, где на карту поставлены национальные интересы США, сферой которых объявлен весь мир [См.: 25, с. 6, 292, 336, 346]. Вот и получается, что для США весь мир - это их лимитроф, «защищающий и подпитывающий», если воспользоваться формулой В. Цымбурского [34, с. 197]. . Поэтому «лимитрофом в современную геополитическую эпоху является не просто совокупность пограничных государств, географически прилежащих к определенной державе, но совокупность государств и негосударственных акторов, пространства которых прочно контролируются мощным государством, выступающим в данном случае в роли геополитического тьютора» [12]. В последнем случае собственные ресурсы территории (не только природные, но и люди, сложившийся порядок их жизни), на которой такого рода государство выстраивает свой лимитроф, подчиняются программной цели его существования Например: «Никакая политика Запада не сделает его доступ к “интеллектуальным и сырьевым ресурсам бывшего СССР”, настольно “беспрепятственным” как координированная политика “обустройства” лимитрофов, ставящая все новые территории под прямой или косвенный контроль субцентров цивилизации-лидера» [34, с. 129]. . А сам лимитроф может выстраиваться либо за счет «превращения повсюду отдельной части полноценной для нации народной почвы в особые условия гласиса», либо как «возникновение полноценных опорных поселений, которые нужно снова защищать» [33, с. 213].

При этом, парафразируя А. Мехена, создание и защита лимитрофа как некой «системы отграниченности» Такая «отграниченность» может быть и финансово-экономической, и торговой, и транзитной, и духовно-идеологической и, в целом, «бесконечно разной». (К. Хаусхофер) могут опираться «или прямо на военную силу», или же на здесь проживающее «дружественное население», представляющее «лучшую оборону» [23, с. 266-267]. Организация «дружественных настроений» со стороны жителей потенциального государства-лимитрофа к «державе-тьютору» (Н. Комлева) - немаловажный, если не решающий, элемент лимитрофов как «универсальной имперской геостратегической техники». Фактически речь идет о формировании и поддержании у первых «чувства принадлежности к особой солидарной группе» (в данном случае - к государству-устроителю лимитрофа) в условиях «минимальной или отсутствующей реляционной связанности» [3, с. 100]. «Взаимные народные симпатии и антипатии» Чаяния и сочувствие находящихся за пределами России ее «соплеменников и единоверцев», писал В. Ламанский, «величины, конечно, невесомые и неосязаемые», но для России они стоят «целых армий и кредиторовской услужливости европейских банкиров» [15, с. 443]., которые, по заключению В. Ламанского, имеют немаловажное значение в исторической жизни [15, c. 39], особенно всесильны, если учитывать межцивилизационную природу любого пограничья. «Родственные по духу людские боевые резервы» (К. Хаусхофер) обусловливают хрупкость лимитрофа, надежность и непостоянность его как «пограничной формы, которая по сути дела принадлежит более сильному» [33, с. 86, 205]. Но благодаря им эта пограничная форма «сохраняется, даже если более сильный снова отбрасывается в результате собственной мягкотелости и отсутствия инстинкта к такой возможной форме защиты во времена более скромной, ослабевшей силы своей жизненной формы» [33, с. 86-87]. Впрочем, изменение симпатий - это всего лишь дело времени, и на месте лимитрофа одного государства вполне может быть обустроен лимитроф другого В такое обустройство могут быть вовлечены и «края-лимесы» (В. Цымбурский) прежнего хозяина лимитрофа, то есть его собственное пограничье, не вынесенное за пределы официальных границ государства. Поскольку, во-первых, «отдельные структуры пограничных ландшафтов - край, область, отдельное поселение - обладают собственной жизнью», а, во-вторых, - всегда существует возможность со стороны той силы, которая интересуется территориями, «мирно проникать» туда или, по меньшей мере, влиять через «близкие ей части, отщепенцев или “социальные страты”» [33, с. 240]. . Ведь в условиях наличия ядерного оружия борьба за ресурсы между государствами неизбежно становится их борьбой за ресурсы лимитрофов друг друга и, тем самым, за первенство в «лимитрофном имперостроительстве» или «внешнем домостроительстве» (В. Цымбурский), то есть в создании собственных лимитрофных государств «на подступах все более отдаленных» [см.: 12; 34, с. 127].

Как банально это не звучит, государство является лимитрофным постольку, поскольку выполняет функцию лимитрофа - обеспечивает защиту и содержание границ другого государства, фактически - живет за счет этого. Отсюда пренебрежительность в использование термина «лимитрофы» Что не мудрено, ведь здесь «местные лидеры и группы будут пытаться в борьбе за престиж и ресурсы искать поддержку у той или иной цивилизации как словно бы “своего мира”» и, обратная сторона медали, - их нацеленность «на повышение своего статуса и веса» [34, с. 201, 235]. Для лимитрофных государств - мир всегда лимитрофоцентричен. Украина в этом отношении - яркий пример. К слову, пренебрежительность к лимитрофам - тоже наследие Римской империи, «которая, как известно, не допускала возможности союзников, то есть себе равных, и исходила из необходимости подбора пособников для достижения своих целей» [24]. И еще. Определение «лимитроф» применительно к территории сегодня - фактически синоним ее «ничейности». Например: «Его (лимитрофа - авт.) участки, из которых «отхлынула Россия, становятся полем экспансии чужих геостратегических и геоэкономических центров»» [34, с. 234]. Но применительно к государству это определение - всегда указание на то, чьим лимитрофом это государство является, кто обустроил его как свою собственную границу.. Отсюда - и возможность (и неизбежность?) облечения практики лимитрофного строительства в оболочку парадигмы «несостоявшихся государств», сердцевину которой составляет тезис о «цивилизаторской миссии США», обязывающей их предоставлять помощь государствам, классифицированным как «несостоятельные», «через предоставление постоянной, долгосрочной поддержки и консультаций, основываясь на таких действиях, как прямая экономическая помощь с учетом местных потребностей; обучение, обмены и другие программы развития человеческого капитала; связи между военными, политика торговли и инвестиций и так далее» [19].

Превращая в лимитроф (как возможно государство-лимитроф)

Но в чем причина такой несостоятельности, если учитывать, что «межцивилизационность» территорий, на которых конструируются государства-лимитрофы, - «не только вызов народу», но, иногда, «и шанс его возвышения» [34, с. 221]? В игнорировании того, что В. Цымбурский называет «политическими возможностями, заключенными в культургеографии региона» [34, с. 222], а, точнее, - в однобоком использовании этих возможностей. Вследствие этого, например, на восточноевропейском интервале лимитрофных территорий государственное строительство осуществляется в рамках парадигмы так называемого «национализирующего государства» Термин «национализирующее государство» - фактически синоним того, что Д. Донцов называл «упрямым и беспардонным национализмом» [8, с. 153]. Р. Брубейкер в этом контексте говорит о национализме новых независимых (или вновь переоформленных) государств [2, с. 69]. «Построение «национализирующего государства» предполагает поиск адекватной национальной базы. Поэтому «национализирующее государство» - это государство определяемой в этнокультурных терминах «центральной» нации (и для этой нации), которой свойственно чувство «собственности» по отношению к нему (упрямое и беспардонное!) и которая значительно отличается от совокупности граждан в целом. Последнее, отмечает Р. Брубейкер, например, в случае Эстонии и Латвии, где гражданство является относительно однородным, стало продуктом политики национализации, которая ради защиты интересов «центральной» нации исключила огромное количество неэстонского и нелатышского населения из гражданства и таким образом обеспечила ему однородность. Несмотря на существование «своего собственного» государства, «центральная» нация ее элитой позиционируется как ослабленная культурно, экономически или же демографически в силу ее дискриминации до момента получения ею независимости: «эстонские националисты твердили о русском меньшинстве как о колонистах или нелегальных иммигрантах» [2, с. 78]. Отсюда - необходимость «компенсирующего» проекта использования государственной власти для защиты определенных (таких, которые удовлетворялись перед этим неадекватно) интересов коренной нации [2, с. 69-70]. [4], привязывающей миссию (четко сформулированную причину существования) государств к их способности «выступать своего рода “полупроводниками” конфликтных импульсов и контрроссийских проектов» [34, с. 188]. В этом контексте показателен пример Украины, так как здесь «национализирующее государство» выстраивается не просто возле границ Российской Федерации, а на землях, которые, если обратиться к словам Г. Федотова, являются, с одной стороны, во все века для «народа русского» его «величайшей святыней» «О Киеве кажется странным говорить в наше время. Мы сами в недавнем прошлом с легкостью отрекались от киевской славы и бесславия, ведя свой род с Оки и с Волги» [31, с. 60]. [31, c. 60]. С другой, если воспользоваться учением М. Вебера об «идеальных типах», - реально существующим «идеальным типом» (и собственным пограничьем России - «край-лимес», и сопредельной с РФ территорией, на которой другие государства могут практиковать «внешнее домостроительство») лимитрофа, на землях которого «идет и поныне борьба двух культур: византийско-русской и польско-украинской» Специфика этого лимитрофа в том, что он находится не просто возле границ РФ, а на «краю-лимесе» России, пограничьем которой Украина была исторически: «"Оукраинами" ("украинами", "украйнами") с XII по XVII вв. именовали различные пограничные земли Руси» [6]. «Понятие “украйна” (пограничная территория, на которой размещались заградительные казацкие отряды) является смысловым аналогом понятия “лимитроф”. «То есть, говоря “Украина”, мы непосредственно подразумеваем “Лимитроф”, говоря “Лимитроф”, мы имеем в виду “Украина”», - пишет А. Ваджра [5]. Но тут не так все просто, учитывая, что «лимитроф» - это и «универсальная имперская геостратегическая техника». Украина исторически - окраина-лимес, пограничье, но потенциально, в случае его отделения («мятежная Украина» у Г. Федотова) - идеальное место для «лимитрофного имперостроительства» по сценарию «национализирующего государства», ведь «поражения России обычно связаны с условиями, когда ее саму вынуждают истекать кровью на каком-либо малом участке имперской окраины» [34, с. 10]. [31, с. 61]. И причина этой борьбы, как и некая постоянная ее незавершенность, «Стойко борются с ополячением, но не могут спастись от полонизмов: в архитектуре, в языке, в богословии» [31, с. 62]. не только в том, что Украина географически принадлежит к «восточноевропейскому интервалу» Великого Лимитрофа (В. Цымбурский), где «любое политическое или культурное отмежевание от России может быть истолковано как «дрейф в Европу», даже если «дрейфующий» народ остается православным и славянским [34, с. 220]. Но и в том, что «всякое государство жизнеспособно лишь тогда, когда может осуществлять те задачи, которые ставит ему географическая природа его территории» [29, с. 145].

«Культургеография» же земель Украины обусловлена, согласно Н. Трубецкому, их расположением в бассейне трех рек, соединяющих почти непрерывной линией Балтийское море с Черным [29, с. 144]. Государство, здесь возникшее, - Киевская Русь, будучи изначально «естественно» прикреплено к указанной речной системе, так и не смогло целиком овладеть всей этой системой, поскольку не установило контроль над пролегающей по степи «нижней, самой важной» ее частью. В силу этого Киевская Русь не смогла выполнить свое географическое задание - «осуществление товарообмена между Балтийским и Черным морями», что, в свою очередь, обернулось ограниченностью ресурсов для ее существования. Поэтому вместо расширения территории Киевской Руси и увеличения ее государственной мощи - разложение и дробление на мелкие княжества, постоянно воюющие друг с другом «и лишенные всякого более высокого представления о государственности» [29, с. 145]. «Отдельным речным городам и княжествам, входящим в состав Киевской Руси, действительно не оставалось ничего другого, как самостийничать и друг с другом драться. Чувствовать себя частями единого государственного целого они не могли, ибо это государственное целое все равно физически не могло осуществлять своего хозяйственно-географического назначения и, следовательно, было бессмысленным» [29, с. 145-146]. И, наоборот, такое государственное целое обретало смысл (могло реализовать свое «хозяйственно-географическое назначение») в случае подключения собственного транзитного ресурса, - возможность «осуществления товарообмена между Балтийским и Черным морями», - к ресурсам государства, которое не просто овладело частью степи «на пути к Черному и Каспийскому морям», но преобразовало всю «евразийскую степную систему» («почти от Тихого океана до устьев Дуная») в «самодовлеющую хозяйственную область» и, тем самым, выполнило задачу ее государственного объединения Важность последнего Н. Трубецкой объясняет тем, что «всякий народ, овладевший той или иной речной системой, оказывался господином только одной определенной части Евразии; народ же, овладевший системой степи, оказывается господином Евразии, так как, господствуя над протекающими через степь отрезками всех речных систем, он тем самым подчинял себе и каждую из этих речных систем в ее целом» [29, с. 149]. Но и позволял каждой из них выполнять функцию «пути сообщения» в рамках этого целого, а значит и предотвращал сужение и исчерпание ресурсной базы государства, «прикрепленного» к тому или иному речному бассейну. . После монгольской монархии Чингисхана только русское государство «инстинктивно стремилось и стремится» к выполнению этой задачи [29, с. 152].

Напрашивается вывод, что любые попытки со стороны Украины выстроить в отношениях с Россией не «организацию сношений» (К. Хаусхофер), а «систему отграниченности» (К. Хаусхофер), отбрасывают ее к «удельно-вечевой организации» всех проявлений общественной жизни, которая превратила в свое время Киевскую Русь в «нежизнеспособный организм» [29, с. 145]. О таком сценарии для «Южнорусской или Малороссийской» русской народности писал в свое время Н. Костомаров, исходя из того, что «русская народность не едина; их две, а кто знает, может быть, их откроется и более, и, тем не менее, они русские» [14, с. 12]. Но если великорусская народность стремится «дать прочность и формальность единству своей земли», выработать понятие общественного порядка как «необходимость и неразрывность раз установленной связи» [14, с. 25, 33, 50], то в Киеве «напрасно было бы искать какого-нибудь определенного права и порядка в преемничестве князей», так как «народное право избрания» стояло тут выше «идеи старшинства» [14, с. 28]. «Несколько раз у летописца упоминается прямо, что князья водворялись по избранию и также прогонялись; что вече считало за собою право судить их, прогонять и казнить установленные ими второстепенные власти, а иногда и их самих» [14, с. 28]. Со временем значение народа, руководящего делами, переходит к «воинственной толпе дружин, шаек», подчас состоящих из инородцев, «так что масса, управлявшая делами края, представляла пеструю смесь племен», которые «возводили и низвергали князей, князья были как бы орудием их» [14, с. 29]. «Развитие личного произвола, свобода, неопределенность форм - были отличительными чертами южнорусского общества в древние периоды, и так оно явилось впоследствии» [14, с. 29]. К этому присоединялись - непостоянство, недостаток ясной цели, неимение политики как твердости на пути к предназначенной цели, порывчастость движений, одновременность стремления к созданию и к разложению созданного, споры и драки более за оскорбленную честь или за временную добычу, отсутствие малейших попыток плотно прикрепить эти земли к центру и в целом отсутствие потребности в этом, желание удержать в единстве свою отдельность и неспособность это сделать, «вращение на одном месте» вследствие неумения соединить «чрезмерно важное торговое значение» с изысканием средств обратить это в свою пользу и упрочить выгоды торговли для автономии своего политического центра. Но, главное: «Киев никак не годился быть столицей централизованного государства; он не искал этого, он даже не мог удержать первенства над федерацией, поэтому не сумел организовать ее» [14, с. 30]. В итоге - народ шел к разложению и «все-таки не мог разложиться», стремился к федерации, «но не сумел вполне образовать ее» По мнению В. Лыпынского, украинское государство в момент своего возникновения будет нуждаться во взвешенной внутренней политике, которая бы учитывала значительные культурные различия, имеющие место между отдельными краями Украины. А именно: между Восточной (Византийско-Московской) и Западной (Римско-Польской) Украиной, между Левобережной Гетманщиной и Слобожанщиной, Правобережьем, Запорожскими землями, Кубанью, Галичиной, Буковиной, Закарпатской Русью и Крымом. «Разные модные у нас теперь попытки механистического объединения Украины с помощью «соборных», словесных декламаций лишь подчёркивают эти различия и закончатся взаимным недоверием и взаимным непониманием» [17, с. 422]., создавал свое единство с Русской землей, но не мог сделаться орудием ее общего единства Не отсюда ли «межцивилизационность»? [14, с. 29-30, 50]. «Его свободная стихия приводила либо к разложению общественных связей, либо к водовороту побуждений, вращавших беличьим колесом народную историческую жизнь» [14, с. 51].

По заключению Н. Костомарова, «южнорусское племя», в прошедшей истории доказав свою неспособность к государственной жизни, должно было примкнуть именно к великорусскому племени, «когда задачей общей русской истории было составление государства» [14, с. 68]. Связывание же своей судьбы с польской народностью фактически превращает южнорусов в «исчезающую величину», так как от поляков, «толкующих о братстве, о равенстве», но «в отношении нас высказывающих себя панами», они не могут заимствовать ничего, кроме панства Не является ли термин «панство» у Н. Костомарова синонимом ко «второму изданию крепостничества», нацеленному в свое время на присоединение пространств Восточной Европы в виде таких себе «хлебных плантаций» «к хозяйству социально обновляющегося западнохристианского мира» [См.: 34, с. 8, 214]? Аналогии с программной целью «Украина - аграрная супердержава» напрашиваются сами собой …, «а это панство - убивает нашу народность» [14, с. 71]. Причем, «если не идет дело о господстве и подавлении нашего народа материально, то неоспоримо и явно их желание подавить и уничтожить нас духовно, сделать нас Поляками, лишить нас своего языка, своего склада понятий, всей нашей народности, заключив ее в польскую, что так ясно проявляется в Галиции» [14, с. 71]. Поэтому, резюмирует Н. Костомаров, малорусы сознавали и сознают неизбежность и неразрывность связи с великорусами [14, с. 71]. Соответственно напрашивается вывод, что утрата этого сознания грозит либо реанимацией удельно-вечевого принципа и, вследствие этого, организацией их жизни по типу «распадающейся границы», отличительными признаками которой К. Хаусхофер называл «промежуточные области с неустойчивым состоянием населения», «расчлененность на малые пространства», дальнейшее разложение «в результате воздействия на душевное состояние ее жителей» со стороны «более сильных жизненных форм» [33, с. 149]. Либо существованием «в особых условиях гласиса» (К. Хаусхофер), на территории которого государственность, хозяйственно-экономические и социально-культурные отношения выстраиваются таким образом, дабы разрушить любую, вплоть до эмоционально-чувственной, «связь с великорусами» Тема «срыва всякого соединения» и «любого союза» (Д. Донцов) Украины с Россией, а также превращения первой в аванпост «окцидентального мира» (Д. Донцов) в его борьбе против второй - «любимая» у представителей украинского национализма начала ХХ века [См. подробнее: 36; 38]. . В обоих случаях налицо факт того, что В. Цымбурский называл «соскальзыванием в лимитрофы» областей, обладающих ключевыми признаками цивилизационного ядра, но так в цивилизационном отношении и не поддающимся определению, если геополитически они не присоединены к ядру [34, с. 221].

Причем такое «соскальзывание» (или «сталкивание»?) в первую очередь предполагает подчинение всей духовно-психологической жизни людей, тут проживающих, (начиная от их симпатий и заканчивая осознанными поведенческими моделями) Ведь применение «оружия духа» «должно предшествовать любому другому в защите границы» [33, с. 210]. роли «защитного гласиса» (К. Хаусхофер), готового и обязанного пожертвовать собой для обороны «определенно признанного весьма ценным хинтерланда» «Очищение гласиса!» [33, с. 213] - термин К. Хаусхофера, который как никакой другой подходит для впечатляющей деиндустриализации нынешней Украины и связанным с ней «великим исходом» населения. [33, с. 213]. В случае Украины это диктует необходимость нивелирования и, в перспективе, полного забвения Отсюда - «неутомимая» работа с исторической памятью. «идеи Киева», о которой пишет Г. Федотов [31, с. 60]. В узком смысле, если можно так сказать, «идея Киева» - это «неподвижная православная веха в судьбе России». В широком же смысле, будучи воплощенной в «куполе Святой Софии», - это символ, берегущий память о «единственно великой эпохе киевской славы» [31, с. 63]. Символ, хранителем которого есть Киев, важен для потомков, - для «всей грядущей России», - тем, что отсылает к «совершенной сфере, объемлющей в себе многообразие национально-частных миров» [31, с. 63]. И, более того, - к эллинству как к единству греческого и восточного начал. А, перефразируя Г. Федотова, - к идее эллинства как идее взаимопроникновения и взаимообогащения культур; идее (точнее ее прообразу) многополярного мира (вспомним, эллинство вместо враждующих между собой полисов явило миру относительно стабильные крупные державы); идее создания общих пространств (указанные державы образовывали общее культурное и экономическое пространство В Киеве «просторы манят вдаль, во все стороны света, - трудно засидеться здесь на горах: на запад, к Карпатам и к Польше, теперь уже недалекой, на восток, сквозь черниговские леса, на Москву и больше всего, конечно, на юг, куда змеится серебряная лента Днепра, - за пороги, к степям половецким, к Черному, «Русскому» морю, к святой Греции» [31, с. 60-61].); идее синтеза греческих (самоуправленческих) и местных (централизованных) методов управления государством. Киев поэтому - не форпост на границе «одного мира, противопоставленного другому» (Я. Дашкевич), а, скорее, исторический пример того, как может быть «не страшен ни Восток, ни Запад» [31, с. 64]. Пример, нивелирующий саму идею их противостояния, борьбы и напоминающий о важности и ценности (а главное - возможности!) опыта их совместного существования. Благодаря «идее Киева», Россия может заключить: «Весь мир обещан нам по праву, нет истины, нет красоты, которой бы не нашлось места во вселенском храме» Ведь, как пишет Г. Федотов, в Киеве не только можно прочитать летопись борьбы византийско-русской и польско-украинской культур на фасадах древних церквей, но и наблюдать «отчетливые центры культуры», географическую локализацию которых Киев менял с «каждым переломом своей бурной истории» [31, с. 61]. «Русский княжеский город на старейшем холме (Кия?), украинский Подол с польской крепостью (разрушенной) на Киселевке, русский правительственный центр на Печерске и современный, всего более еврейский, город - Киев, с упадком Одессы, столицы русского еврейства, сливший старые островки и раздавшийся по плоскогорью» [31, с. 61]. Мир Киева не был миром однополюсным и монокультурным… [31, с. 64].

Отказываясь от «идеи Киева», сам Киев отказывается от возможности продемонстрировать конструктивное (для «организации сношений», а не для выстраивания «системы отграниченности») использование «межцивилизационности», став одновременно и «стабильной ячейкой» (К. Хаусхофер), и точкой роста межцивилизационного сотрудничества, причем не только в хозяйственно-географическом его аспекте. Ведь в святой Софии «все полно завершенным покоем, достигнутой мерой, свободой в законе, бесконечностью, замкнутой в круг» [31, с. 62]. К тому же, забвение «идеи Киева» и превращение в лимитроф территории, где, как замечает М. Ильин, «была впервые намечена формула соединения мозаичных пространств Евразии» Не поэтому ли у Г. Федотова Киев - это первая столица для «народа русского»? Справедливости нужно сказать, что указанная формула не всегда привязывается к «днепровскому сектору лесостепной полосы» (М. Ильин). Но как тут не вспомнить Г. Федотова: «Мы сами отдали Украину Грушевскому и подготовили самостийников» [31, с. 65]. , - соединение малых и больших пространств отдельных сегментов речных бассейнов посредством «бескрайней и монотонной равнины», где каждое из этих пространств «почти не отличается от соседних, но которые в совокупности дают небывалое разнообразие ландшафтов» [10, с. 38], - означает для России не просто утрату своего пограничья. Но и возникновение у границ РФ лимитрофного государства, призванного стать точкой распространения удельно-вечевого принципа организации государственно-общественной жизни на всем пространстве «евразийской степной системы» (Н. Трубецкой). И, тем самым, началом своеобразного «обратного прочтения» формулы российской государственности Н. Трубецкого, предполагающего установление власти лишь над той или иной речной системой без господства «над протекающими через степь отрезками всех речных систем», что не позволяет сохранить государственное объединение «всей системы степи». «Формула края, а впоследствии украины, как зоны освоения, медленного подключения новых евразийских пространств к социокультурному и геополитическому ядру» [10, с. 40], впервые возникшая на пространстве «днепровского сектора лесостепной полосы» как формула «геополитического начала России-Евразии», на этом же пространстве должна быть и разрушена «Весьма древне на Руси существование Украйн, передовых постов народа Русского, воздвигаемых им в видах чисто охранительных …», - писал в свое время В. Ламанский [16, с. 151]. Но «… всякие попытки отторгнуть, например, Киев от России, вызовут такие бедствия и несчастия, последствия которых нельзя и предвидеть» [15, с. 625].. Не случайно в националистическом дискурсе начала ХХ века Украине не только отводится ключевая роль в системе «хартленда для целей стратегического значения» (Х. Макиндер), создаваемой «народами моря» с целью расширения своей «зоны проникновения» в Евро-Азию. Но и само «предназначение Украины» (Ю. Лыпа) напрямую увязывается с реализацией плана «распада России» (С. Бандера, Д. Донцов) или «разделения России» (Ю. Лыпа) Логично предположить - на ряд государств речного типа по примеру Украины, каждое из которых, подобно любой «речной жизненной форме», склоняется «то к одному типу, если господствуют океанские морские влияния, то к другому, если становятся решающими проживание на материке, потребность в плоскогорье, в своеобразии степи» [33, с. 142]. [см. 36]. Собственно же для самой Украины ее «предназначение» оказывается тождественным неизбежности превращения в театр борьбы «между двумя взаимно враждебными цивилизациями» (Д. Донцов), ставка в которой - лишение России «исключительного контроля над евразийскими территориями» [8, c. 110]. Разворачивание этой борьбы на землях, составляющих «величайшую святыню» для «народа русского», весьма важно (и символично), так как именно здесь была продемонстрирована в древнекиевский период возможность продуктивности совместного существовании (и бессмысленность, обреченность противостояния) западного и восточного начал, прозорливо опровергнута идея о том, «духовная жизнь России может расти на “диком корню” какой-либо славянской или туранской исключительности» [31, с. 64].

Изучая лимитроф и как некий «край пространства власти» (С. Королев), где имеет место факт преобразования периферийности в межцивилизационность (В. Цымбурский), и как особую технологию его обустройства посредством использования потенциала указанного преобразования, важно не упускать из виду духовно-психологический, а точнее духовно-поведенческий срез лимитрофа (в обоих значениях этого термина) Скажем, исследование феномена лимитрофа сквозь призму психологии поступка - немаловажное дополнение к его пониманию [О психологии поступка см.: 26; 27]. . Речь идет о тех поведенческих моделях, которые распространены на лимитрофе и которые либо подкрепляются, либо нивелируются («стремятся к исчезновению») в зависимости от целей, преследуемых тем или иным устроителем лимитрофа Фактически этих целей всего две. Либо - «система отграниченности», «гласис», «санитарный кордон». Либо - «центр роста», «организация сношений», «полноценное опорное поселение». . Украина в этом контексте особо интересна, поскольку она - и «край пространства власти», и способ выстраивания на нем своего собственного «края пространства» иной, чем та, что возникла и формировалась здесь исторически, «конкурирующей силы нынешней международной политической жизни» (Х. Макиндер). А, следовательно, - и способ обустройства лимитрофа посредством контрпродуктивного использования его «межцивилизационности» Следует отметить, что в украинской политический мысли конца XIX - средины ХХ существовала и попытка уяснения возможности продуктивного использования потенциала Украины как своеобразного «живого синтеза» (И. Лысяк-Рудницкий) тех цивилизационных миров, между которыми она географически находится [см. 37]. за счет воспроизводства соответствующих поведенческих образцов. На их истоки в случае Украины во многом указывают слова Н. Костомарова: «Судьба южнорусского племени устроилась так, что те, которые выдвигались из массы, обыкновенно теряли и народность; в старину они делались Поляками, теперь делаются Великороссиянами: народность южнорусская постоянно была и теперь остается достоянием простой массы» [14, с. 70]. Последняя же, по выводу Н. Костомарова, неспособна «к организации, к поддержке общественного тела и правильности его отправлений» [14, с. 71]. Эта неспособность, именуемая самим Н. Костомаровым «мечтательностью, которая <…> уносит душу в область воображения» [14, с. 52], со временем будет названа «духом свободы» Дух свободы», писал И. Лысяк-Рудницкий, - это выразительная печать государственности Киева, свойственная и украинским государственным организациям последующих эпох [18, 1, с. 8]. , который, если обратиться к Н. Шлемкевичу, неспособен удержать государство, а потому обречен, пройдя через ряд метаморфоз, превратиться в свою противоположность - «идею силы» или «идею сильного человека» [35, с.132]. Обобщая эти обе идеи с помощью «идеи силы воли» Так как «сила воли», «сфера деятельности» - суть «именно то, что так необходимо для совершения задачи, для какой определил себя этот народ в историческом течении политической жизни» [14, с. 51]. , можно понять, культивирование каких именно моделей поведения среди представителей «простой массы», «сознающих неизбежность и неразрывность связи с Великоруссами», сделало возможным обустройство Украины в качестве лимитрофного государства не просто на пограничье России, а на таком пограничье, которое стало когда-то «геополитическим началом России-Евразии» [10, с. 38]. Ведь лимитрофное строительство в современном мире происходит не на «пустом месте», а «очищение гласиса», направленное, в том числе, и на определенные поведенческие образцы, имеет, как правило, избирательный характер.

Итак, какие поведенческие модели, какие духовно-психологические формы организации человеческой жизни из уже существовавших на пространстве Украины-лимитрофа (лимитроф как пространство, где «периферийность преобразуется в “межцивилизационность”») могут быть задействованы в строительстве Украины-лимитрофа (лимитроф как практика выстраивания государством физического и духовно-психологического пространства для защиты своих интересов на территориях, находящихся за пределами его официальных границ Тут напрашивается вывод, что практика лимитрофного строительства не обязательно предполагает «межцивилизационность» того пространства, которое обустраивается государством как свой лимитроф. (Хотя такая «межцивилизационность», безусловно, облегчает ее осуществление). Так, по заключению З. Бжезинского, Европа разделяет с Америкой одни и те же ценности, но, прежде всего, - она важный геополитический плацдарм Америки на евразийском континенте и потенциальный трамплин для распространения в Евразии демократической глобальной системы [1, с. 58, 59, 74]. И Америка заинтересована в Европе как в «младшем союзнике» (а не как в «равном партнере»), отношения с которым выстраиваются по типу «вассалов и подданных» с тем, чтобы предупредить превращение Европы в «глобальную силу» [1, с. 57, 59]. Параллели со строительством лимитрофов, практиковавшимся Римской империей, более чем очевидны, хотя Европа «практикует такую же демократичную политику и является прародиной большинства американцев» [1, с. 57]. ), учитывая тот факт, что сама идея лимитрофных государств определена Х. Макиндером в контексте задачи установления контроля над Россией-хартлендом с целью сохранения стратегических преимуществ «народов моря» [20, с. 27; 21, с. 143, 149; 30]?

Обратимся к Н. Шлемкевичу. На «пространстве украинской жизни», согласно этому исследователю, исторически сформировался и продолжает существовать ряд духовно-психологических типов, каждый из которых предусматривает свою модель организации человеческой воли, исходя из предлагаемого объекта ее приложения Отметим, что возникновение всех этих типов Н. Шлемкевич связывает с разложением казачества как некой своеобразной формы негативного определения человеческой воли как «напыщенной, даже своевольной, но сильной» [35, с. 17]. Казак, писал И. Лысяк-Рудницкий, - это «украинский человек пограничья» [18, 1, с. 5]. Защищать чье пограничье он призван - вот тот вопрос, поиском ответа на который и становятся у Н. Шлемкевича выделенные им типы украинского человека. Вопрос, который, по выводу самого Н. Шлемкевича, так и остался открытым: «На перекрестке дорог стоит украинская душа в латаной сермяге, сшитой из поношенных и потертых мыслей» [35, с. 34]. Что же касается казачества как некой поведенческой модели, то оно все же не является ведущим в строительстве Украины-лимитрофа и больше поддерживается в своих этнографических характеристиках (одежда, песни, боевой гопак и т.п.). Это не случайно - лимитрофное строительство предполагает четкое установление цели, ради которой оно осуществляется. Украинский казак как «репрезентативный тип своего народа» (И. Лысяк-Рудницкий) вряд ли может помочь в таком установлении - совместить гетмана Богдана Хмельницкого и гетмана Ивана Мазепу в рамках одного поведенческого образца не удастся никогда. . Первый тип - «старосветские помещики», делает ориентиром человеческой жизни один-единственный вопрос: «А что мы покушали бы, матушка?» [35, с. 17]. И, тем самым, обрекает человека на «лишь биологическое существование», прозябание «в стороне от великих дорог истории» [35, с. 17, 19]. «Старосветские помещики» как некая модель поведения интересна в контексте практики лимитрофного строительства возможностью организации человеческой жизни по законам «повседневной “физики”» (Л. Ионин), то есть удержанием человеческой воли в пределах опыта повседневности, цементируемого заботами, связанными с «физической телесностью действующего индивида» [см. 11, с. 62]. И, как следствие, - удержанием человека в рамках незаинтересованности и в целом безразличия ко всему, что непосредственно не имеет отношения к повседневности его существования. Вряд ли такая поведенческая модель является достоянием исключительно «украинской души», но ставку на потребительство, бесспорно, можно рассматривать как одну из «властных технологий» (С. Королев). К тому же, вопрос «А что мы покушали бы, матушка?» может задаваться не от праздной пресыщенности, а от безысходной нужды …

Второй тип - «гоголевский человек», жизнь которого вплетена в жизнь Российской империи, привязана к «российским имперским возам» [35, с. 18]. Любовь к Украине у такого человека горит на имперской службе, подобно тому, как горела она «у Гоголя и у других украинцев» [35, с. 19]. В практике строительства лимитрофного государства «гоголевский человек» отвергается как недопустимая (и даже преступная) модель поведения, подлежащая полному искоренению и забвению (не потому ли так важно перевести произведения Гоголя на украинский язык?), поскольку «гоголевский человек», во-первых, пребывает на российской имперской службе Тут показателен вывод Д. Донцова о том, что Украине в своей критике российского империализма следует руководствоваться не его моральной оценкой, а критерием общественной полезности. Империализм - это не только «вымогательство», но и одновременно выполнение общественных обязанностей, отстаивание общественных интересов теми или иными нациями, но никак не российской, «чье господство не представляет никакой пользы для человечества» [8, с. 382]. . Ну а, во-вторых, он, «горя любовью к Украине», вряд ли будет приветствовать ее превращение в санитарный кордон, гласис, не говоря уже об «очищении гласиса». Но есть еще кое-что. Как подметил М. Ильин, Н. Гоголь, нарисовав в посвященных Руси строках «Мертвых душ» эмблему застывшего вихря, - «Спицы в колесах смешались в один гладкий круг», - задолго до Х. Макиндера на свой лад выразил идею России как «неподвижной сердцевины коловращения мировой истории» [10, с. 37]. «Гоголевский человек» способен не просто «вспомнить» эту идею, пусть и в художественном ее оформлении. Но и, не допустив превращения Украины в лимитроф, выстраиваемый «народами моря» (элемент «хартленда для целей стратегического значения» у Х. Макиндера), сорвать попытки последних помешать возвышению России в качестве «величайшей сухопутной державы на планете» и, более того, - как «державы в стратегически наисильнейшей оборонительной позиции» [22, с. 61]. Ну а если вспомнить вывод Н. Костомарова о том, что те, кто выдвигался из массы южнорусской народности, становились либо Поляками, либо Великороссиянами? Не сделает ли превращение «гоголевского человека» в образец, достойный подражания, всех представителей «южнорусского племени Великороссиянами со свойственным им, как пишет Н. Костомаров, «духом стройности» и «сознанием единства»? [14, с. 51]. В любом случае дискуссии на тему «Чей писатель Гоголь - русский или украинский?» - не только лишь для знатоков литературы.