Социализм и терроризм

И как теперь быть с демократией, в условиях тотального кризиса, порождаемого войной? Каутский заявляет: "Мы при всех обстоятельствах стремимся подчинить правительство парламенту <…>, даже тогда когда этот последний заключает в себе реакционное большинство, как, например, теперешний германский рейхстаг". Там же, с. 5-8. Звучит красиво, но понятие "реакционности" явно требует здесь уточнения. Если парламент в руках тех, кто - вопреки своей "реакционности" - играет по правилам демократии, - это одно дело. Но если парламент состоит из такой реакционной партии, которая пришла туда через уличный террор и только для того, чтобы угробить парламентскую республику? - Что же, и в этом случае следует смиренно подчинять свое правительство парламенту, т.е. добровольно уходить в отставку и открывать дорогу антидемократическому режиму? Или, может быть, надо прекращать парламентские игры и выходить на улицу под лозунгом "Долой предателей демократии!", "Даёшь досрочные выборы" и вообще "Вся власть Советам!"?

Парадоксальным образом, для революционера Каутского революция кажется теоретически очень неприятным феноменом, потому что она вносит путаницу в его теоретические расклады. В самом деле, с одной стороны, революция резко приближает возможность установления "социалистических режимов" (ибо буржуазные партии в условиях кризиса, порождаемого войной, оказываются вне поддержки и даже вне закона). С другой стороны, "в революционные времена всякая политическая борьба есть борьба одного меньшинства против другого. Лишь мало-помалу выясняется, за каким из борющихся меньшинств стоит народная масса". Но если это - факт, как тогда быть с возможностью диктатуры пролетариата, которая "может оказаться плодотворной лишь как господство большинства народа над меньшинством" Там же, с. 8-9.? Эта позиция очень похожа на логический абсурд, в чем Р. Люксембург не раз упрекала своих "оппортунистических" коллег по немецкой социал-демократии. Получается, что надо подождать с установлением диктатуры пролетариата, пока не выяснится, представляет ли пришедшее к власти меньшинство интересы "народной массы". Но тут и сам Каутский признает, что "среди этой последней преобладание часто получают элементы, движимые скорее настроением, чем ясным сознанием, - элементы, которые в периоды революций являются менее устойчивыми, чем когда бы то ни было. Поэтому в тех случаях, когда какая-либо партия прибегает к насильственным мерам, не всегда легко решить, насилуется ли этими мерами большинство населения, или, наоборот, дается отпор насилию меньшинства, которое, вопреки большинству, хочет осуществить или удержать свое господство". Там же, с. 9-10. Выходит, что и насилие со стороны диктатуры пролетариата (если допустить, что она установилась мирным путем) нельзя применять до тех пор, пока для самой этой диктатуры не станет понятным, представляет ли она "господство большинства над меньшинством", или же, напротив, партия, атакующая ее "насильственными мерами", выражает мимолетное настроение народного большинства?

А если это мимолетное настроение является "реакционным", т.е. совершенно антидемократическим? Такой скандальный случай Каутский, впрочем, принимает в расчет и призывает социалистическую партию отдать себя в жертву демократии, причем в жертву, как показал позднейший опыт европейского фашизма, совершенно бессмысленную. "Если же революционное правительство склонится перед волей демократии даже и тогда, когда она высказывается против него; если оно провозгласит сохранение демократического режима высшим законом, тогда оно, при известных обстоятельствах, при реакционном настроении народных масс, может быть вынуждено временно уступить место реакции, - но эта последняя увидит перед собой непоколебимый демократический базис, к которому ей придется приспособляться, и который дает революционерам возможность самым действительным способом продолжать свою борьбу за овладение народной душой и, таким образом, прокладывать путь к новому подъему революции". Там же, с. 11.

С одной стороны, живи Каутский сегодня, он мог бы сказать: а ведь прав я был в этой защите демократии - именно неуважение большевиков к тому, что они высокомерно называли "формальностями буржуазной демократии", привело их самих и руководимую им страну к политическому и моральному самоубийству. Но с другой стороны, какая чудовищная наивность сквозит в этих словах либерального социалиста! Здесь стоит обратить внимание на слово "реакционный". У Каутского "реакционность" есть лишь оппозиция пролетарской "революционности", но не демократического правопорядка как такового. Но разве нельзя было Каутскому представить себе (а история уже к тому времени давала немало примеров такого рода), что "реакционность большинства" может заключаться и во враждебности к "демократии вообще", даже к буржуазному ее "наполнению"? И стоит ли тогда, будучи безусловным демократом, уважать такую волю такого большинства и повторять как заклинание среди социальной катастрофы: "стремление к диктатуре пролетариата ни в коем случае не предполагает хотя бы и временной отмены демократических прав и свобод"?

На рассуждения Каутского о демократии в революционную эпоху Р. Люксембург отвечает довольно трезвой мыслью: "Истинная же диалектика революций ставит на голову эту парламентскую премудрость кротов - путь лежит не через большинство к революционной тактике, а через революционную тактику к большинству. Лишь партия, умеющая руководить, т.е. вести вперед, завоевывает приверженцев в ходе штурма". Люксембург Р. Рукопись о русской революции // Р. Люксембург. О социализме и русской революции. М.: Политиздат. 1991. С. 313. Кстати, аналогичную оценку этого аспекта русской революции дает позднее венгерский философ-марксист Д. Лукач, мнение которого здесь уместно привести, с учетом его критического (особенно после 1956 года) отношения к советскому марксизму и социализму. В своей работе 1968 года, размышляя (под впечатлением от "пражской весны") о буржуазной и социалистической демократии, Лукач призывает к взвешенной оценке русского большевизма и русской революции 1917 года. Лукач подчеркивает, что конкретная неповторимость ситуаций, в которых принимались тогда решения, задавалась прежде всего первой мировой войной. Большевики в 1917 году не сомневались, что Россия - отсталая страна, что рабочий класс не составляет в ней большинства, так что даже в случае завоевания этого большинства на свою сторону, большевикам еще не хватало бы - с точки зрения догматического марксизма - "предпосылок для социалистической революции". Однако к власти, - отмечает Лукач, - большевики пришли не через террор, а благодаря тому, что ни одной политической партии тогдашней России не хватило смелости или ума поставить во главу угла два основных вопроса, мучивших абсолютное большинство российского населения: вопрос о мире и вопрос о земле. Лукач Д. Демократическая альтернатива сталинизму // Коммунист. 1990. № 13. С. 37. Именно в этом усматривала и Р. Люксембург "мужество, решительность и революционную дальновидность" российских большевиков, называя их историческими наследниками английских `уравнителей' и французских якобинцев. Люксембург Р. Рукопись о русской революции // Р. Люксембург. О социализме и русской революции. М.: Политиздат. 1991. С. 314.

Мы специально столь подробно остановились, с одной стороны, на похвальных оценках Р. Люксембург в адрес российских большевиков, а с другой, - на критикуемых ею воззрениях Каутского, чтобы оттенить принципиальность люксембургианской критики Ленина и Троцкого после октября 1917 года.

3. Роза Люксембург против большевиков: пролетарская демократия или партийная диктатура

Говорят, что среди немецких социалистов бытовал одно время такой анекдот: жило-было на свете капиталистическое общество, да захворало. Позвали доктора Маркса. Пришел Маркс, осмотрел больного и говорит: "Да-с, положение, конечно, серьезное. Но ничего, со смертью пройдет". Этот анекдот можно было бы без натяжки приписать Э. Бернштейну, поскольку он, прежде всего, связывал идеализм Марксова коммунизма с "тенетами гегелевской логики", а эту последнюю - с парадоксальным отношением к болезням современного общества: "чем хуже - тем лучше". Большевизм унаследовал - в несколько превращенной форме - эту логику классического марксизма, усматривая в отсталости России не препятствие, а преимущество на пути к социалистической революции.

Если революционная деятельность понимается как война, а партия как "боевая организация", тогда естественной кажется миссия революционера - превратить политический кризис в вооруженный конфликт. И это легче всего сделать в слабой, отсталой, фатально предрасположенной к социальным катаклизмам стране. Революционеру в ленинском смысле необходимо успешное вооруженное восстание, а для этого мало, чтобы люди хорошо понимали его цели и политический смысл. Необходима еще революционная страсть в смысле "озверения" и "кипучей ненависти" Ленин В.И. Марксизм и восстание // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 34. с. 244. в условиях социальной катастрофы; только это дает ту "сосредоточенность и решимость отчаяния", Ленин В.И. Письмо к товарищам // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 34. с. 413. без которой нельзя победить в открытой военной схватке с классовым врагом. Эту идею русского большевизма в чисто террористическом духе (близком скорее к эсерам) развили позднее многие революционеры по всему миру, к примеру, Х.К. Маригелла. Но примечательно, что даже при явном подражании революционному прагматизму большевиков Маригелла предостерегал против опасности излишней централизации и де-морализации революционной деятельности. От своих герильерос он требовал "действовать и не терять нравственности". Трудная задача! Скрывающееся в этом призыве фундаментальное противоречие с гениальной простотой выразил Гете и повторил потом М. Вебер: "Действующий всегда бессовестен, совесть может быть лишь у наблюдающего". Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // М. Вебер. Избранные произведения. М.: «Прогресс», 1990. с. 181. А в условиях гражданской войны, когда идет "стенка на стенку", террор диктуется военной логикой, и трудно здесь не оказаться "бессовестным". В этом как будто смысле оправдывает и Ленин большевистский террор в годы гражданской войны. В своей программной брошюре "О продовольственном налоге (значение новой политики и ее условия)" он пишет: "Эсеры и меньшевики `не признают террора', ибо они исполняют свою роль подведения масс под флагом `социализма' под белогвардейский террор. <…> Либо белогвардейский, буржуазный террор американского, английского (Ирландия), итальянского (фашисты), германского, венского и других фасонов, либо красный, пролетарский террор. Середины тут нет, `третьего' нет и быть не может". Ленин В.И. О продовольственном налоге // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 43. с. 234-235.

С одной стороны, трудно оспаривать сам факт белогвардейского террора, действительно поддерживавшегося извне странами Антанты (у которых, правда, были для этого свои реально-политические резоны). Однако в приведенных ленинских суждениях содержится не только констатация этого факта в пользу оправдания красного террора, а нечто большее, а именно, легитимация террора как неизбежного средства революционной политики. В самом деле, был ли красный террор только ответом на террор белый? И откуда исходит уверенность Ленина в том, что нет, и не может быть "третьего" пути? Уже в этой уверенности сквозит определенная идеологическая установка, а не только трезвая оценка конкретной исторической ситуации. Именно с этим моментом и связана критика большевиков со стороны Розы Люксембург.

Ленин, возможно, лукавил, когда усматривал причину этой критики в недостаточной информированности Р. Люксембург (находившейся в тот момент в заключении) о происходящем в России. Критика со стороны немецкой социалистки была куда более проницательной и принципиальной, чем это представлял Ленин; - настолько принципиальной, что смогла увидеть свет в советской России только под занавес ее 70-летней истории. Во всяком случае, Р. Люксембург прекрасно понимала, что у большевиков было достаточно объективных причин, чтобы пустить в ход "карающий меч революции" (контрреволюционное сопротивление и саботаж, люмпен-пролетарская анархия, бандитизм, коррупция и пр.). С другой стороны, она подчеркивала, что меч террора - "обоюдоострый меч", что он не может служить панацеей даже при наведении элементарного порядка, не говоря уже о том, чтобы быть инструментом социалистического строительства. "Декрет, диктаторская власть фабричных надсмотрщиков, драконовские наказания, террор - все это паллиативы. Единственный путь к возрождению: школа самой общественной жизни, неограниченная широчайшая демократия, общественное мнение. Именно господство террора деморализует". Люксембург Р. Рукопись о русской революции // Р. Люксембург. О социализме и русской революции. М.: Политиздат. 1991. с. 330. Большевики, по мысли Р. Люксембург, не видят этой внутренней деструктивности любого террора, ибо свою нужду они выдают за добродетель, желая возвести в теоретический принцип навязанную им конкретно-историческими условиями тактику.

Весьма непринужденное обращение большевиков с террором Р. Люксембург не считает, таким образом, ни случайным, ни целиком оправданным ужасами мировой войны и контрреволюционным сопротивлением. Напротив, такую практику она напрямую связывает с буржуазным (в сущности) пониманием большевиками демократии. Парадоксальным образом, - замечает Р. Люксембург, - Ленин и Троцкий едины с Каутским в противопоставлении "диктатура или демократия". Но если Каутский выбирает сторону демократии, то большевистские вожди - сторону диктатуры. Беда Ленина и Троцкого в том, - считает Р. Люксембург, - что демократические институты они рассматривают исключительно как устаревший инструмент буржуазного классового господства, а не как способ правления, который после прихода социалистической партии к власти надо только развивать до системы "социалистической демократии". Именно в этом ключе оценивает Р. Люксембург поведение большевиков после Октябрьского переворота 1917 года. Большевики, - пишет Р. Люксембург, - "не хотели и не могли доверить судьбы революции собранию, отражавшему вчерашнюю Россию Керенского, период колебаний и коалиции с буржуазией. Ну что же, оставалось только немедленно созвать вместо него Собрание, вышедшее из обновленной и продвинувшейся вперед России. Вместо этого Троцкий из специфической неспособности собравшегося в январе Учредительного собрания делает вывод о ненужности никакого Учредительного собрания, даже заключает, что во время революции вообще непригодно любое народное представительство, выходящее из всеобщих народных выборов". Там же, с. 322-323.

Как видим, Р. Люксембург предельно четко выражает суть позиции большевистского руководства при разгоне "учредилки" (как презрительно именовал этот представительный орган Ленин), и никакой "дефицит информации" тут не причем. Троцкий, действительно, высказывается в своей брошюре "От Октябрьской революции до Брестского мира" в том смысле, что "тяжеловесный механизм демократических учреждений не поспевает за эволюцией трудящейся массы в период революции". Цит. по: Там же, с. 324. На это Р. Люксембург отвечает контраргументом в духе позднейшего У. Черчилля: "Разумеется, каждое демократическое учреждение имеет свои рамки и недостатки как, впрочем, и все другие человеческие институты. Но только найденное Троцким и Лениным целебное средство - устранения демократии вообще - еще хуже, чем тот недуг, который оно призвано излечить". Там же. Когда Ленин и Троцкий поставили на место представительных органов, вышедших из всеобщих народных выборов, Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, ограничив при этом традиционные бюргерские свободы, они - по мысли Р. Люксембург, - тем самым еще не создали альтернативный буржуазному государству тип демократии. А именно в этом видит немецкая социалистка смысл социалистической революции: в создании социалистической демократии, которая уже "начинается с момента завоевания власти социалистической партией", а не возникает "на обетованной земле, когда создан базис социалистической экономики, не является готовым рождественским подарком храброму народу, который тем временем верно поддерживал горстку социалистических диктаторов". Там же, с. 331.

В противном случае, - убеждена Р. Люксембург, - советы "как единственное истинное представительство народных масс" не смогут эффективно выполнять даже ту функцию, которую возлагают на них большевики. Отчего же не смогут, если "вся власть принадлежит советам"? - Да потому что "без всеобщих выборов, неограниченной свободы печати и собраний, свободной борьбы мнений замирает жизнь в любом общественном учреждении, она превращается в видимость жизни, деятельным элементом которой остается одна только бюрократия". Там же, с. 330. В итоге, - предсказывает Р. Люксембург, - такая политика предстает как "хозяйничанье клики; правда, это диктатура, но не диктатура пролетариата, а диктатура горстки политиков, т.е. диктатура в чисто буржуазном смысле, в смысле господства якобинцев". Как видим, эти хлесткие замечания Розы Люксембург по сути повторяют принципиальные положения ее старой критики ленинских принципов партийной организации, причем и здесь опять возникает тень якобинского террора. Прямо-таки пророчески Р. Люксембург замечает, что условия диктатуры партийной клики "должны привести к одичанию общественной жизни - покушениям, расстрелам заложников и т.д. Это могущественный объективный закон, действия которого не может избежать никакая партия". Там же. Большевистское сужение пролетарской диктатуры можно лишь отчасти (в глазах Р. Люксембург) оправдать военно-политическими осложнениями русской революции; одновременно она отчетливо видит, что большевики возводят эти условия в теорию, что они только укрепляются в тех антидемократических, чисто милитаристских принципах построения партийной работы, которые Ленин провозгласил еще на рубеже веков. В отличие от этого, Роза Люксембург пытается обосновать пролетарскую диктатуру не как упразднение демократии, а как "способ ее применения", - так, чтобы пролетарская диктатура была "делом класса, а не небольшого руководящего меньшинства от имени класса", чтобы эта диктатура понималась не как противоположность, а как форма демократии. Там же, с. 331.

Справедливости ради надо заметить, что Ленин формально бы не стал возражать против тезиса о диктатуре пролетариата как демократии. Но только для Ленина речь в данном случае идет не о традиционных (читай: "буржуазных") демократических институтах, а о пролетарской демократии, причем не только представительной (через советы), но и непосредственной, через прямое влияние рабочей массы на работу партийных и советских органов. Ленин, действительно, был в бешенстве, наблюдая, с какой катастрофической быстротой бюрократизируются органы власти в советской республике. Отсюда его лихорадочные попытки и планы в 1921-22 годах каким-то образом наладить публичный рабочий контроль над деятельностью советского чиновничьего аппарата. Но эта пролетарская демократизация, во-первых, ни в коей мере не означала возрождения традиционных институтов западных демократий - работающего парламента с многопартийной системой, а также принципа разделения властей. Во-вторых (и в связи с этим), она не предполагала повышения политического статуса советов, превратившихся в простую ширму для реального всевластия большевистских комитетов.

Перед лицом этого факта кажутся совершенно отвлеченными рассуждения Ленина о "пролетарской демократии" в его известной работе "Государство и революция", вышедшей накануне октябрьского вооруженного восстания 1917 года. Здесь Ленин, анализируя (вслед за Марксом) опыт Парижской коммуны 1871 года, отождествляет переход от буржуазной демократии к демократии "пролетарской" с такими мероприятиями, как уничтожение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех должностных лиц. Пролетарскую демократию Ленин рисует в виде "работающих" представительных учреждений пролетариата, в которых совпадают законодательная и исполнительная ветви власти. Ленин. В.И Государство и революция // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 33. С. 42 и далее. Это положение Ленин даже называет началом "отмирания государства" как особой силы для подавления определенного класса. Правда, надо было еще подавлять "буржуев", но они, - рассуждает Ленин, - составляют меньшинство общества. "А раз большинство народа само подавляет своих угнетателей, то `особой силы' для подавления уже не нужно". Там же. с. 42. Теперь же на деле выходило, что вместо Советов как представительных органов пролетариата реально страной правили большевистские парткомитеты, быстро обраставшие худшими образцами бюрократии, а большинство тюрем и концлагерей составляли отнюдь не буржуи, а рабочие с крестьянами.

Реально безвластный статус выборных советских органов допускался большевистскими вождями как совершенно нормальный, причем с самого начала истории советского государства. Ленин в октябре 1917 года вообще требовал от партии брать власть независимо от съезда Советов, считая иную тактику "полным идиотизмом" и "полной изменой революции". Ленин В.И. Кризис назрел // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 34. с. 280. С одной стороны, следует признать, что Ленин мыслил здесь не как мелкий властолюбивый диктатор, а как революционный прагматик. Он видел, что есть насущные проблемы, которые правительство не решает, но решение которых будет поддержано миллионами граждан, все равно, от какой партии или учреждения это решение будет исходить. Отсюда - совершенно авантюристическая, на первый взгляд, установка Ленина за несколько часов до ареста Временного правительства: "Взятие власти есть дело восстания; его политическая цель выяснится после взятия". Ленин В.И. Письмо к членам ЦК // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 34. с. 436. На самом деле это была достаточно трезвая установка в условиях социальной катастрофы, без которой маргинальная партия большевиков никогда бы не смогла "оседлать" революцию. Логика событий действительно была такова, что альтернативой большевистскому перевороту была не умеренная революционность и парламентская демократия Керенского, а реставрация и белый террор царских генералов. Однако, с другой стороны, этой реально-политической трезвостью Ленина никак нельзя оправдать двусмысленность его обещания накануне октябрьского восстания: "Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них". Там же. Троцкий, правда, хотел отсрочить вооруженное восстание до начала II Всероссийского съезда Советов, однако не столько для того, чтобы передать ему всю полноту власти, сколько с целью использовать авторитет Советов для легитимации большевистской власти. Во всяком случае, именно так Троцкий изображает дело post festum, в своей книге "Уроки Октября": "Устраивать вооруженное восстание под голым лозунгом захвата власти партией - одно, а подготовлять и потом осуществить восстание под лозунгом защиты прав съезда Советов - совсем другое. Таким образом, приурочение вопроса о захвате власти ко Второму съезду Советов не заключало в себе каких-либо наивных надежд на то, что съезд сам по себе может разрешить вопрос о власти. Такой фетишизм советской формы был нам совершенно чужд". Не без цинизма замечает Троцкий относительно тогдашнего Временного правительства: "Эти люди верили всерьез, что дело идет для нас о советском парламентаризме …". Троцкий Л.Д. Уроки Октября. СПб.: Лениздат, 1991. с. 109-110.

Не собирался Ленин каким-либо образом демократизировать и саму большевистскую партию. Хотя в условиях советской власти партия давно уже не нуждалась в конспирации, она по-прежнему мыслилась большевистским руководством как круг жестко избранных и проверенных "посвященных", как "военная организация агентов". Ни о какой внутрипартийной демократии по образцу немецкой социал-демократии начала 20 века речи даже не шло. В сентябре 1921 года, уже в период нэпа, Ленин публикует в "Правде" весьма примечательную статью, в которой он размышляет о методах более демократической и эффективной чистки большевистской партии. Он подчеркивает, что "чистить партию, считаясь с указаниями беспартийных трудящихся, - дело великое <…>. Оно сделает партию гораздо более сильным авангардом класса, чем прежде <…>. Как частную задачу чистки партии, я бы указал еще на чистку ее от бывших меньшевиков, вступивших в партию позже начала 1918 года, надо бы оставить в партии, примерно, не более одной сотой доли, да и то проверив каждого оставляемого трижды и четырежды". Ленин В.И. О чистке в партии // В.И. Ленин. Полное собр. соч., Т. 44. с. 123. В том же духе высказывается Ленин и в "Детской болезни `левизны' в коммунизме": "Мы боимся чрезмерного расширения партии, ибо к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы, которые заслуживают только того, чтобы их расстреливать". Ленин В.И. Детская болезнь `левизны' в коммунизме» // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 41. с. 30. Примечательно, что даже в смертельно опасный для советской республики 1919 год, когда вступавшие в партию действительно могли считаться с расстрелом в случае поражения коммунистов, партия принимала в свои ряды только рабочих, красноармейцев, матросов и крестьян. Для всех остальных (`буржуазных интеллигентов' и представителей `эксплуататорских классов') двери в партию были наглухо закрыты. Ленин вполне разделял общие марксистские иллюзии относительно особой миссии рабочего класса, его особого "классового чувства", "классового инстинкта". И Ленин, и Роза Люксембург считали, что достаточно только идейно просветить и усилить этот классовый инстинкт, как пролетариат сможет реализовать свою историческую миссию. После недвусмысленных уроков сталинизма и фашизма мы знаем теперь, насколько роковой оказалась эта иллюзия для марксистского коммунизма.

Таким образом, ленинский образ пролетарской (советской) демократии означал увековечение классового принципа (политическое бесправие для представителей буржуазных партий и "эксплуататорских классов"), а также неоспоримое (свободными демократическими выборами) господство большевистской партии. Допущение капитализма в рамках нэпа не означало для большевиков каких-либо политических послаблений в отношении буржуазии, разрешение каких бы то ни было, даже социалистических, оппозиционных партий и т.п. Напротив, Ленин призывал партию, так сказать, острее заточить карающий меч революции: "А нам не до игры в `оппозиции' на `конференциях'. Мы окружены всемирной буржуазией, караулящей каждую минуту колебания, чтобы вернуть `своих', чтобы восстановить помещиков и буржуазию. Мы будем держать меньшевиков и эсеров, все равно как открытых, так и перекрашенных в `беспартийных', в тюрьме". Ленин В.И. О продовольственном налоге // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 43. с. 242. Такая политика в отношении политической оппозиции делала массовый террор против нее не только неизбежным, но желанным и оправданным в глазах прежде всего самого Ленина. Об этом недвусмысленно свидетельствуют его письма советскому наркому юстиции Д.И. Курскому (май 1922 года), которые составляют неотъемлемую часть так называемого "ленинского завещания".

"По-моему, - пишет Ленин в первом из этих писем, - надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу) ко всем видам деятельности меньшевиков, с.-р., и т.п.; найти формулировку, ставящую эту деяния в связь (выделено Лениным - С.П.) с международной буржуазией (курсив Ленина - С.П.) и ее борьбой с нами …". Ленин В.И. Дополнения к проекту вводного закона к уголовному кодексу РСФСР и письма Д.И.Курскому // В.И Ленин. Полное собр. соч. Т. 45. с. 189. В следующем письме Курскому Ленин следующим образом развивает свои мысли по уголовному преследованию политических противников: "…открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически-узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы. (Курсив Ленина - С.П.). Суд должен не устранить террор: обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого". Практической прелюдией столь репрессивного права стало беспощадное подавление Лениным "кронштадского мятежа" 1921 года, за которым стояли не столько происки "международной буржуазии", сколько разочарование вчерашних "революционных матросов", приведших большевиков к власти и требовавших теперь сохранения элементарных демократических свобод.

Проблема большевиков заключалась в том, что они и вправду были очень похожи на якобинцев. И сегодня не вызывает никаких сомнений, что допущение Лениным "революционного самосознания" в качестве главного критерия для применения террора против политических противников по сути открывало двери, создавало законодательную базу для большого сталинского террора 30-ых годов. У столь бескомпромиссно отстаивавших диалектику большевиков не хватило диалектического воображения, чтобы понять, как быстро "конкретность" и "широта" их революционного правосознания смогут обратиться против них самих. Но этот дефицит воображения был фатален для многих революционеров. Дантон с его знаменитым "Они не посмеют!" не мог поверить, что можно арестовать и обезглавить даже его, живого символа великой революции. Примерно так же думали и Троцкий с Бухариным. Но так считали и тысячи рядовых большевиков, с чистой совестью отправлявших на виселицу "врагов революции". Известно, например, что среди сосланных в 20-30-ые гг. в Сибирь коммунистических оппозиционеров было распространено убеждение, что "по отношению к ним партия допустила досадную ошибку и скоро, осознав это, она вновь примет в свои ряды `преданных борцов за дело революции'". А в одном из коллективных обращений ссыльных сторонников Л.Д. Троцкого в ЦК ВКП(б) говорилось о "положительной роли репрессий, но только в том случае, если их направлять против `буржуазии, ее международной агентуры, эсеров и меньшевиков'". Маргиналы в социуме. Маргиналы как социум. Сибирь (1920-1930-е годы). Новосибирск: Сибирский хронограф, 2004. С. 268.

И каким бы "фальсифицирующим" ни был этот трагический опыт репрессированных коммунистов, даже им трудно было расстаться с убеждением, что демократические представительные учреждения, работающие на основе свободных общенародных выборов и в условиях политического плюрализма, не приемлемы для периода диктатуры пролетариата. Ведь все это их партия сдала в "архив истории", снабдив этикеткой "буржуазное государство". И здесь позиция большевиков принципиально расходится с позицией Р. Люксембург. Однако здесь же они гораздо последовательнее и в мыслях, и в делах, чем их немецкая коллега. В самом деле, критикуя большевиков за "устранение демократии вообще", Р. Люксембург, во-первых, недооценивала эффект прямой пролетарской демократии (очень скоро, впрочем, обернувшейся "фюрер-демократией"), который был для большевиков очевиден и важен в период революционного подъема. Во-вторых, Р. Люксембург, защищая демократические свободы как непреходящий (и по сути внеклассовый) инструмент любой демократии, останавливалась на полпути, соглашаясь с советским принципом объединения, а не разделения властей. В своем докладе на Учредительном съезде Коммунистической партии Германии она всецело высказывается в пользу советской власти вместо "буржуазного государства": "Мы должны выхолащивать буржуазное государство снизу вверх, с тем чтобы больше не разделять общественную власть, законодательство и управление, а объединять их, передав в руки рабочих и солдатских Советов… Рабочие Советы должны иметь всю власть в государстве". Люксембург Р. Рукопись о русской революции// Р. Люксембург. О социализме и русской революции. М.: Политиздат. 1991. с. 376. Но не является ли принцип разделения властей столь же внеклассовым "удобством" демократии, как всеобщие выборы и свобода мнений? И может ли вообще свобода мнений долго продержаться в обществе, когда на место представительных учреждений, выходящих из свободных выборов, приходят построенные по классовому принципу советы, соединяющие в себе все ветви власти и находящиеся к тому же под контролем одной коммунистической партии? Вполне вероятно, что стремление Р. Люксембург соединить советский принцип политической организации с демократическими свободами очень скоро обнаружило бы свою полную иллюзорность, приди ее партия к власти в революционной Германии 1919 года. Ясно, однако, и другое: Р. Люксембург пыталась увидеть в советах жизнеспособную альтернативу буржуазному парламентаризму, проявившему свою неспособность сохранить гражданский мир в условиях социально-экономического кризиса, вызванного первой мировой войной.

4. К. Каутский против Л. Троцкого: коммунизм или терроризм

В своей книге "Терроризм и коммунизм" (1919) К. Каутский стремится взглянуть на проблему террора объективно, и было бы ошибкой представлять его позицию как чисто либеральную, исполненную лишь недоуменного презрения по отношению к большевистской политике. Напротив, Каутский признает иллюзорность предвоенных представлений самой европейской социал-демократии относительно общих тенденций общественного развития. На рубеже веков европейские социалисты стали настолько либералами, что даже требовали отмены смертной казни. Теперь же Каутский вынужден был констатировать горькую историческую иронию: наступившая революция сопровождается самым диким и кровавым террором, который проводится в жизнь не кем-нибудь, а социалистическими правительствами. И чем же террор Носке отличается от террора Троцкого? - задается вопросом Каутский и отвечает: по сути, ничем. "Носке смело пошел по стопам Троцкого, с той только разницей, что он свою собственную диктатуру не считает диктатурой пролетариата. Но оба они оправдывают свой кровавый режим правом революции". Каутский К. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 7. Главную причину таких чудовищных трансформаций в социалистической среде, "превращения человечности в зверство" Каутский усматривает в мировой войне, в порожденном ею одичании огромных масс людей.

Но главная тема книги Каутского - это красный террор в советской России. Этот феномен немецкий социалист пытается осмыслить в широком историческом контексте, проводя параллели с якобинским террором, но и не забывая идейно-политический контекст самой большевистской политики. Во-первых, - отмечает Каутский, - реальные дела пришедших к власти большевиков противоречат их конечным целям. С одной стороны, как марксисты, они несут на своих знаменах идеал будущего гуманного и бесклассового общества; с другой же стороны, они терроризируют людей уже на основе их классового происхождения, а не индивидуальной вины. "'Буржуи', - иронизирует Каутский, - в советской республике рассматриваются как особый слой людей, отпечаток которых нельзя ничем смыть. Как негр остается негром, монгол монголом, где бы они ни появились и как бы ни переодевались, так `буржуй' остается `буржуем', хотя бы он и стал нищим и живет работой". Надо признать, что этот своеобразный классовый расизм отнюдь не был продуктом злой фантазии Каутского. И чтобы убедиться в его реальности, нет нужды копаться в исторических хрониках. Достаточно заглянуть в ленинские работы конца 1917 и начала 1918 годов. В работе "Как организовать соревнование" (декабрь 1917 г.) Ленин широко оперирует понятием "врагов народа", подводя под него "богатых, их прихлебателей, - затем жуликов, тунеядцев и хулиганов". Ленин В.И. Как организовать соревнование? // В.И. Ленин. Полное собр. соч. Т. 35. с. 200. Под "прихлебателями" он подразумевает своего традиционного врага - "буржуазных интеллигентов", за организаторской деятельностью которых требует организовать рабочий контроль. В этой же работе Ленин не просто постоянно называет "врагов народа" биологическим термином "паразиты", но даже как бы классифицирует их; так, он пишет о задаче "очистки (курсив Ленина - С.П.) земли российской от всяких вредных насекомых, от блох - жуликов, от клопов - богатых и прочее и прочее". Там же, с. 204.

Реализация этой установки вождя не заставила себя долго ждать. В июне 1918 года Л. Троцкий предлагает совнаркому ряд жестких мер против "паразитирующих элементов", начинается создание "концентрационных лагерей", - первых в истории учреждений с таким названием, предназначенных для жителей собственной страны. После принятия совнаркомом декрета о красном терроре М. Лацис, известный деятель ЧК, дает в газете "Красный террор" (от 1 ноября 1918 года) его классическое определение: "Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, -- какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность „красного террора“". Лацис М. // Красный террор, 1918, 1 ноября. Цит. по: С.П. Мельгунов. Красный террор в России. 1918-1923. М., 1990. Против такого понимания вины и ответственности, обернувшегося кровавым произволом карательных органов новой власти, выступил позднее (в начале 1924) года даже Ф.Э. Дзержинский, заявивший: "Никакого классового признака самого преступника не должно быть. Само преступление по своему существу должно определяться по классовому признаку". Дзержинский Ф.Э. Докладная записка в ЦКК РКП (б) об основных принципах карательной политики. 17 февраля 1924 // Исторический архив. 1958, № 1. С. 23.

Для Каутского политика большевиков не просто ошибочна; она представляется ему абсурдной. Как социалистический нонсенс Каутский квалифицирует прежде всего политическое устройство советской республики, в которой "большевистская диктатура низвела на степень тени рабочие советы, затруднив и исключив из них выборную оппозицию". Каутский К. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 202. И здесь он попадает в действительно больное место большевистского понятия диктатуры пролетариата. Как видно из цитировавшейся ленинской работы "Как организовать соревнование", Ленин оправдывает разгон Учредительного собрания ссылкой на "волю народа" в пользу советской республики. Но тем самым он оказывается перед задачей из разряда "квадратуры круга": как сделать так, чтобы Советы всегда оставались под политическим контролем одной политической партии (коммунистов), но при этом реализовывали себя как "верховную государственную власть"? Даже если мы заглянем в последнюю советскую конституцию (1977 года), то обнаружим в ней чисто вербальное решение этой задачи: советы объявляются здесь "основой" политической системы, а коммунистическая партия - ее "ядром". Конституция (Основной Закон) Союза Советских Социалистических Республик. М.: Юрид. лит., 1980. с. 4-5. Каутский тоже недоумевает: "Но как может железная диктатура немногих при `беспрекословном подчинении масс' повести к свободной самодеятельности через организацию этих масс?". Каутский К. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 182.

Абсурдными представляются немецкому социалисту и экономические мероприятия большевиков: "сначала произвели экспроприацию, а потом только стали думать об организации, так сначала насаждают диктаторов, а потом отыскивают способы их избрания. Этот `шиворот-навыворот' был неизбежен с того момента, когда порешили ввести социализм, опираясь лишь на желания, а не на реальные условия". Там же, с. 187. Все в этой цитате из Каутского кажется убедительным, за исключением вывода. Социализм большевики, действительно, во многом вводили на основе "желания", однако отнюдь не только своего желания. Без массового недовольства войной и правительством, без негативной энергии острых классовых противоречий внутри российского общества большевистское "введение социализма" осталось бы только на бумаге. У Каутского же получается так, что Ленин и Троцкий просто "порешили ввести социализм", не имея ни малейшего представления о том, как организовать социалистическое хозяйство. Это как если бы сесть водителем в локомотив и надеяться, что можно на ходу научиться им управлять, - смеется Каутский и поучает большевиков: "пролетариат должен был заранее приобрести необходимые качества, делающие его способным к руководству промышленностью, раз он должен был перенять его". Там же, с. 117. На это Троцкий отвечает контрметафорой: "С несравненно большим основанием можно было бы сказать: отважится ли Каутский сесть верхом на лошадь, прежде чем он не научится твердо сидеть в седле и управлять четвероногим при всех аллюрах? Мы имеем основания думать, что Каутский не решился бы на такой опасный, чисто большевистский эксперимент. С другой стороны, мы опасаемся и того, что, не рискуя сесть на лошадь, Каутский был бы в затруднительном положении по части изучения тайн верховой езды. Ибо основной большевистский предрассудок состоит именно в том, что научиться ездить верхом можно только сидя на лошади". Л.Д. Троцкий. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 96. Этот обмен метафорами между Каутским и Троцким интересен, помимо прочего, ярким выражением противоположных методологических традиций внутри европейского социалистического движения: кантианской (Каутский) и гегельянской (Троцкий). Д. Лукач, упомянувший этот эпизод в своей знаменитой "Истории и классовом сознании", был совершенно прав, когда проводил здесь параллели с гегелевской критикой кантовской теории познания. Лукач Г. История и классовое сознание. М., 2003. с. 403. Лукач имеет в виду известную мысль Гегеля из его Малой логики: «Критическая философия требовала, чтобы, раньше чем приступить к познанию, мы подвергли исследованию способность познания. Здесь, несомненно, заложена верная мысль, что мы должны сделать предметом познания сами же формы мышления. Но здесь же прокрадывается ошибочная мысль, что мы должны познавать до того, как приступим к познанию, что мы не должны войти в воду раньше, чем научимся плавать». См.: Г.В.Ф. Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М.: «Мысль», 1974, с. 154.

Образное поучение Каутского "сделало бы честь любому сельскому пастору", - смеется Троцкий. Жаль только, - добавляет он саркастически, - что "история не превратила нацию в дискуссионный клуб, который чинно вотирует переход к социальной революции большинством голосов". Троцкий Л.Д. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 35. Не менее изящно высказалась в том же духе Р. Люксембург: "Революции не поддаются воспитанию". Люксембург Р. Всеобщая стачка и немецкая социал-демократия. Петроград, 1919. С. 43. Партии и классы, резонно замечает Троцкий, - не могут запросто выбирать, брать им власть сейчас или отложить на потом. "При известных условиях рабочий класс вынужден брать власть под угрозой политического самоупразднения на целую историческую эпоху. <…> Если дезорганизацию производства капиталистическая буржуазия сознательно и злонамеренно превращает в средство политической борьбы с целью возвращения себе государственной власти, то пролетариат вынужден переходить к социализации, независимо от того, выгодно это или невыгодно в данный момент. А перенявши производство, пролетариат вынужден, под давлением железной необходимости, на самом опыте учиться трудному делу - организовать социалистическое хозяйство. Севши в седло, всадник вынужден управлять лошадью - под страхом расшибить себе череп". Троцкий Л.Д. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 96-97.

Всё это так, - могли бы мы сегодня сказать. Но революции, с другой стороны, не всеми используются для того, чтобы - руководствуясь логикой "чем хуже, тем лучше" - культивировать в обществе классовую ненависть и использовать ее для захвата государственной власти. Но не в этом ли состоял весьма существенный элемент "практичности" и "революционности" большевистской позиции? Во всяком случае, для Каутского это было так, и основной порок большевистской политики, ее "наследственный грех", он усматривал в том, что большевики "ввели собственную диктатуру под фирмой диктатуры пролетариата". Тем самым они допустили "вытеснение демократии правительственными формами диктатуры, имеющей один только смысл: неограниченное самовластие одного лица или небольшой, крепко связанной организации". Каутский К. Терроризм и коммунизм. Берлин: Ладыжников, 1919. с. 212. И как только большевики узурпировали власть от имени рабочего класса, - продолжает Каутский, - они уже не могли не практиковать террора. Соответственно, главной целью этого террора стало удержание созданного большевиками милитаристского бюрократического аппарата. Там же, с. 207. В результате "большевизм победил в России, но социализм потерпел в ней поражение", - заключал немецкий социалист. Там же, с. 196.