Размещено на http://www.allbest.ru/

Левый поворот в Латинской Америке: причины, содержание, последствия

На эту тему в Институте Латинской Америки состоялся "круглый стол". Ниже публикуем выступления его участников.

1. Общепризнанным стал, наверное, сам факт качественного изменения равнодействующей социально-политического развития в регионе в последние семь-восемь лет.

Факт такого регионального изменения и его периодичность сами по себе не являются для Латинской Америки 1930 - 2005 гг, чем-то новым. В известной мере аналогами происходящего сегодня были как демократизация 80-х годов, так и неолиберальный поворот начала 90-х. Новым же стало, во-первых, то, что нынешняя смена курса последовала сразу же за объявленной "окончательностью" неолиберального выбора, и, во-вторых, небывалая глубина вовлеченности масс в процесс (см. ниже). Следует также отметить слабую - на поверхности* - выраженность глобальных векторов нынешнего сдвига. Но это отдельная и "отделяющаяся" тема, требующая особого обсуждения.

2. Определяющим (историческую равнодействующую развития) вектором социально-политического и идейно-психологического сдвига последних лет практически единодушно признается "левый поворот". Как направление этого процесса, так и сама традиционность его компонентов резко и многопланово отличают Латинскую Америку от остальных регионов современного мира.

Примерами очевидности воздействия таких векторов являются политические повороты 30-х, 40-х, 70-х, 80-х, начала 90-х годов XX в. На мой взгляд, в глубине исторического процесса они действуют и сегодня (вторая, критическая фаза транзита).

Главными направляющими и первыми итогами "левого поворота" являются:

резкий, хотя и неравномерный рост социальной активности низов, гражданского общества региона;

сдвиги электорального плана, обеспечившие в полудюжине стран региона возникновение левых или левоцентристских правительств, которые провозгласили приоритетным решение социальных проблем развития;

утрата неолиберализмом (идеологией, стратегией, моделью) недавней идейно-психологической и политической гегемонии в регионе, общее ослабление правых сил;

пробуксовка глобализационной (сетевой) экспансии центров системы и проекта ALCA; жесткий (в сравнении с другими регионами мира) отпор попыткам республиканской администрации США навязать Латинской Америке "имперский проект" (в "антитеррористической" облатке); одновременное реальное продвижение по пути латиноамериканской экономической интеграции;

преодоление однолинейности исторической эволюции - наследия неолиберального семилетия; превращение Латинской Америки в одну из двух главных зон развития всемирного альтернативного движения;

развитие в одной из ключевых стран региона (Венесуэла) социальной революции, выступающей не только как авангардная, но и как интегрирующая сила нынешнего процесса.

На социально-психологических аспектах и итогах (промежуточных)"левого поворота" следовало бы остановиться особо, но уже здесь непременно следует отметить, что почти ни одна из стран региона, проходящего "зону политической турбулентности" (исключения - Гаити и Колумбия), не знала в эти годы военных переворотов, нарушения норм политического плюрализма, ограничения гражданских и политических свобод, запрещения политических партий и т.д. Все это, включая отсутствие политических заключенных, в полной мере относится к новым "красным" или "розовым" режимам. (И это - несмотря на нарастающее разочарование масс в буржуазной политике и в институтах представительной демократии.)

3. Таким образом, на стыке веков (и особенно сразу же после него) Латинская Америка, обретя статус главной зоны альтернативного развития современного мира, вернулась - после 30-летнего перерыва - на "подиум" глобальной истории.

При этом сегодня ее "красные" (и "розовые") режимы воспринимаются уже не как "корпуса прорыва", "героический авангард" неких "главных сил" альтернативного развития. Латинская Америка 2006 г. сама стала такой "главной силой", бросающей изнутри западной цивилизации вызов доминирующим тенденциям ее развития.

Все сказанное, на мой взгляд, лежит достаточно близко к поверхности региональной (да и глобальной) истории. Эти процессы воодушевляют одних, вызывают скрежет зубов (или недоумение) у других, но сами по себе вряд ли могут служить базой для теоретической дискуссии. По-иному обстоит дело с анализом отличительных (или отличающих) черт нынешнего поворота: здесь - дискуссионно все, и в первую очередь причины и социальные "пружины" происходящего.

4. Главным фактором "поворота", (объясняющим, в частности, его левый вектор) представляется "бунт исключенных", политическое пробуждение того конгломерата "глубинных низов" (городских и сельских), который можно обозначить как "бедноту". Пришли в движение социальные группы, которые в прошлом редко когда удавалось поднять как реформистам, так и революционерам Латинской Америки (представлявшим, как правило, ее радикализированные средние слои).

Сегодняшний отказ низов смириться с существующим порядком вещей непосредственно вызван очередной (середины 90-х годов) фрустрацией. Но за ним стоит и кумулятивный итог шести десятилетий: все обещанное (и полученное) этой частью населения в XX в. оказалось на деле величиной ничтожно малой, мнимой, отрицательной или обратимой. Будь то программы реформистов и реформаторов; надежды, пробужденные демократизацией, обузданием инфляции или посулы глобализации. Для бедных - большинства - все это завершилось пополнением их рядов за счет рабочих, служащих или мелких торговцев, неуклонно нарастающей социальной поляризацией, разочарованием почти во всех аспектах окружающей их реальности и заодно в традиционных путях борьбы за ее изменение. Призыв восставших аргентинских низов "Que se vayan todos!" лучше иных выразил эти настроения социального дна.

Но поскольку вера - пусть и захиревшая - в демократические методы (а в какой-то мере - и институты) пока не исчезла у "двух третей" полностью, а страх перед репрессиями (за пределами, пожалуй, Колумбии и Гватемалы) резко ослаб, волна новой политической активности бедноты устремилась, во-первых, по электоральному руслу*. А во-вторых, по многочисленным каналам выступлений и действий конкретного протеста в местном, национальном и региональном масштабах. В одних случаях именно низы составили главную массу поворота, в других они примкнули к традиционным социальным носителям левой тенденции. Последнее связано, в частности, с воздействием второго (по масштабам мобилизующего потенциала) социально-культурного импульса нынешнего сдвига. Имею в виду беспрецедентный (для региона) подъем таких движений, как расово-этнические, экологические, и, особенно, женское. Движения эти, начинаясь как "капиллярные", сливаются в один поток с подобными же движениями "протеста низов" (безработных, безземельных, жителей кварталов бедноты, молодежи), образуя подчас "социально-пространственные" структуры "нового типа". Требование немедленного приступа к искоренению нищеты, утверждение человеческого и национального достоинства, отказ от бесконечного пассивного ожидания "лучших дней" - весь этот комплекс "Basta!" - становился основным в мироощущении десятков миллионов жителей региона, основой социально-политического действия миллионов из них.

И вряд ли будет преувеличением утверждение, что в этом плане Латинская Америка и Россия представляют сегодня как бы два противоположных полюса современного мира (во всяком случае, в рамках "христианской цивилизации").

5. Но тот же всплеск социальной активности, те же особенности (социальной базы, мотивации, форм процесса) нынешнего подъема борьбы против статус-кво в регионе создают и новые трудности, проблемы, противоречия, не столь заметные в болотных заводях. Назову (не углубляясь в анализ) лишь некоторые из них, т.е. те вопросы, что остаются пока без четкого ответа.

Как совместить в новых условиях два императива: социальный и экономический курс на "искоренение бедности", с одной стороны, и учет реалий глобализированной экономики - с другой?"Процент риска" и преобразование общественных структур? Потребность в технологиях завтрашнего дня и в увеличении числа рабочих мест дня сегодняшнего? И т.д. и т.п.

Как сочетать демократические, мирные, эволюционные формы реформаторского (или революционного) процесса и категорический императив борьбы с коррупцией - раковой опухолью современного государственного устройства? И с мощью безответственных и бесконтрольных (в национальных рамках) mass-media?

Имея свою главную - и требовательную - социальную опору в низах, как избежать глубокого, "диагонального" раскола в преобразующемся обществе? В ту пору, когда процессы преобразований опирались на радикальные сектора среднего класса и даже на организованный пролетариат региона, вопрос так остро не стоял (кроме, быть может, Чили 1973 г.); пропасть, противоречия "внутри народа" не были столь глубоки, как сегодня в Венесуэле или Гаити, а завтра? Речь идет об объективном и сугубо "третьемирском" (хотя и обостряемым глобализацией) противоречии процесса, но уклониться от поисков его решения значит рисковать как раз повторением худших аспектов европейского опыта 20 - 30-х годов прошлого века. Или Парижской коммуны (насколько я могу судить по Восточному Каракасу, за "сеньоритос" и "зонтиками дам из общества" здесь дело не станет, да и на редкость добродушный южноамериканский плебс его остервенелые противники могут довести до такого состояния, что никому мало не покажется).

6. Как решается в новой ситуации XXI в., в ходе нового подъема борьбы за альтернативный мир проблема единства и координации действий ее участников? В какой мере оказываются эффективными и правомерными сами принципы традиционного политического руководства, какой институт, какая сила может взять на себя сегодня подобную задачу? Об этом следует поговорить подробнее. Касаюсь этой проблемы с осторожностью и одновременно "с нажимом". Ни в Латинской Америке, ни в большинстве других районов мира от реалий истории не уйти. Два века "гегемонии партий" явно подходят к концу. Традиционные партии выступают как главные субъекты политического процесса лишь в Чили и - в определенной мере - в Сальвадоре. Во всех иных случаях (а Латинской Америкой можно не ограничиваться: есть и Южная Европа - кроме Испании, и Россия) партии, партийная система - в глубоком кризисе. И природа социальной базы нынешнего процесса (в регионе) этот кризис усугубляет. Партии превращаются в придатки электорального процесса, а последний существует прежде всего для оправдания существования партий (или парламента), во все большей мере играющих роль "пятого колеса в телеге" или "обращенного к морю" фасада. Служить средством трансляции реальных интересов населения они оказываются - независимо от идеологии - неспособными. Пример Венесуэлы в этом плане - "абсолютен", но отнюдь не уникален. Понимаю, что в современной России разговор этот сродни дискуссии о веревке в доме повешенного. Но в Латинской Америке решение возникшей проблемы политической управляемости и руководства видят прежде всего не в "укреплении властной вертикали", а в активизации масс, в усилении национального гражданского общества, с одной стороны, и в развитии наднациональных (региональных, глобальных) движений и организаций - с другой. Впрочем, верно и то, что часть прежних функций (и авторитета) партий переходит и к "харизматическим лидерам", их неформальному окружению и возникающим вокруг них (в промежуточном "пространстве" между политическим и гражданским обществом) новым формам власти.

Следует признать, что четкого (типа Советов 1917 г.) ответа на проблему у региональной левой пока нет. И если в Венесуэле ее острота смягчается "нефтяной смазкой", то пример Бразилии показывает, как дорого обходится создающийся вакуум. Но так или иначе поиск решения идет, между тем как для иных глобальных акторов современного мира - будь то Империя, "Мировая сеть" или мусульманская Умма - данная проблема сегодня реально не существует.

7. Та же проблема (и примерно в той же плоскости) возникла и на уровне идеологии, идеологической гегемонии. Очевидно, что уже само по себе изменение "социальных параметров" движения должно было поставить вопрос о "мере адекватности" традиционного марксизма - классового, "экономически детерминированного", все еще проникнутого "фаталистическим оптимизмом" - как "руководства к действию" для современной левой. Не говоря уже о сомнениях, порожденных недавним опытом всемирной истории.

Однако данная проблема, по крайней мере на прикладном уровне, решается проще, чем предыдущая. Идеология "новейшей левой" основывается не столько на интересах той или иной социально-экономической общности, сколько на ценностях, разделяемых большинством, а предлагаемые ею решения - на "сущем", на реальностях современного мира (и угрозах мира грядущего), а не на положениях "единственно научной теории". Эта "открытая" позиция, примат императивов "сохранения и выживания единого человечества" и "человеческого достоинства" создает подобие объективной базы для "левого эйкуменизма" (включающего левоцентристские течения). Для "единства в многообразии" (diversidad), характеризующегося своеобразным марксистско-христианским синтезом, приматом этики (и экологии) над экономикой и т.д.

И хотя на "флангах" этого идеологического конгломерата ("Социализм XXI в. ") возникают "трудные проблемы" с отдельными течениями "левой XX в." и с неокейнсианским социал-реформизмом, в целом ситуация в данном, "чисто-идеологическом" плане выглядит сегодня, по-моему, менее драматично, чем та, которая создается наметившимся вакуумом организационно-политического руководства.

Однако на стыке двух этих проблем - и именно как результат успехов движения региона "влево" - возникает еще одна, чисто политическая, практико-политическая.

8. Как совместить в современной Латинской Америке - с ее реально-альтернативным движением, полудюжиной левых (и левоцентристских) правительств, "различными оттенками (политическими ориентациями) красного цвета" этих движений и правительств - "единство в многообразии" (в дискуссиях и теоретических установках) с единством политического действия? Императив максимальной широты движения и "фронта правительств" с политической эффективностью и свободой действия авангардных (по факту) тенденций, отрядов (и правительств)?

Мнения (и особенно их оттенки) на этот счет бытуют разные: от "скорости отряда, определяемой скоростью самого слабого бойца", до толкования сомнений как "императива радикализации" процесса; от всестороннего и обязательного учета доводов "Realpolitik" до столь же обязательного приоритета фундаментальных принципов (искоренения нищеты и защиты суверенитета).

В реальной жизни прагматический курс все же преобладает в политике и практике не только "розовых" (левоцентристских), но и "красных" течений и правительств. Исключение из этой нормы представлено некоторыми группами и деятелями региональной "повстанческой левой" ("пурпурный", что ли, или "бордовый" оттенок красного), наиболее влиятельным отрядом которой являются, бесспорно, колумбийская ФАРК.

Но в целом проблема эта существует, она чревата и возможностями, и опасностями. Впрочем, это тоже особая тема, требующая отдельного разговора.

Таковы некоторые из вопросов, поставленных "левым поворотом" перед его участниками, обсуждаемых ими и подчас решаемых. Проблемы эти и связанные с ними трудности порождены воссозданной - историей, людьми, их борьбой - ситуацией альтернативности развития; дискуссии и трудности связаны с возможностью масс реально влиять на свое будущее. Что и составляет, на мой взгляд, великое преимущество исторической ситуации в Латинской Америке. Во всяком случае - на данном этапе ее развития.

Б.Ф. Мартынов, доктор политических наук, профессор, зам. директора ИЛА РАН. Я отношу себя к тем, кто считает, что приклеивание старых ярлыков, типа "правые - левые" или "бедные - богатые" - методологически пагубно, во-первых, и не отражает всей полноты складывающейся реальности - во-вторых. Сложные и зачастую малопонятные процессы, происходящие в современном мире, просто "выталкивают" общественную мысль на поиск новых, нестандартных подходов к их объяснению, а тем временем нам снова предлагают встать на старые, заезженные рельсы, которые уже однажды завели нас в тупик. Причем оправдывают это тем, что понятие "левый поворот", видите ли, "широко используется буржуазной прессой". Ну, и Бог с ней, с прессой, даже если она "буржуазная"! Кто это сказал, что наука должна подстраиваться под мнение журналистов?!

Особенность наших дней в том, что ставшие привычными понятия "левые - правые" и "бедные - богатые" все менее соответствуют характеру поведения тех сил, которые активно заявляют о себе повсюду в мире: от исламского Востока до Латинской Америки. В этом смысле весьма печальны наша неготовность воспринимать их как нечто новое и это наше нежелание, сокрывшись за удобными (самоуспокаивающими!) клише, начинать кропотливую работу по нейтрализации новых угроз безопасности человечества: террористической, информационной, культурно-этнической и других. В самом деле, кем были поджигатели автомобилей во Франции в ноябре 2005 г. - "левыми" или "правыми"? Слишком "мало" было им демократии или же, наоборот, слишком "много"? Были они "бедными" или все же "богатыми" (и по сравнению с кем?). Не лукавим ли мы, пытаясь вновь объяснить многочисленные проявления радикализма в мире только лишь "бедностью" и "отсталостью" (по нашим понятиям) стран Востока, Африки или Латинской Америки?

Привычка искать во всем "рациональное зерно" сослужила нам плохую службу: мы почти полностью исключили из политического анализа категорию иррационального. Вину марксизма в этом перед общественными науками так никто до конца и не оценил. А зря. Тем неожиданнее для нас было, например, увидеть, как шахский Иран успешно, до 1978 г., шествовавший по западному пути развития, оказался вдруг отброшен руками исламских революционеров назад, к средневековью. Уже в наши дни Венесуэла - далеко не самая бедная страна Латинской Америки, первый экспортер нефти в регионе и пятый в мире - также "неожиданно" предпочла видеть в президентском кресле не умеренного, проамерикански настроенного прагматика, а харизматичного лидера, играющего на националистических чувствах своего народа. Феномен "индейского ренессанса", затронувший государства "Андского пояса", тоже не может рассматриваться с помощью привычной "лево-правой" оптики. Веками жившие в историческом полусне, привыкшие довольствоваться малым, эти потомки древних народов не поддались в свое время даже на революционную пропаганду "самого" Эрнесто Че Гевары. Однако сегодня индейцы свергают и назначают правительства и становятся реальной политической силой, способной радикально изменить политическую обстановку в Латинской Америке. Последовательное игнорирование нами, исходя из упрощенной формулы "человек - экономическое животное", морально-психологических и культурных основ его существования способно натворить еще немало бед в истории.

Проблема в том, что национализм как общественно-политический феномен со всеми его многочисленными вариациями фактически никогда нами всерьез не изучался. Возьму на себя смелость напомнить, что, согласно марксистской догме, и национализм, и религия считались достоянием "классового общества", неизбежно обреченными на "отмирание". А зачем серьезно изучать то, что "отмирает"? Само слово "национализм" стало чуть ли не ругательным. Негативистское отношение к нему, как бы по инерции, сохранилось и по сей день. Надо отдать дань справедливости нашему замечательному ученому А.Ф. Шульговскому, который еще в "застойном" 1976 г. опубликовал монографию "Национализм в странах Латинской Америки". Тогда это слово, вынесенное в название книги, смотрелось, прямо скажем, "страшновато".

Только когда "Великая историческая общность людей - советский народ", а заодно и другие клише, типа "общечеловеческих ценностей", "единого международного правового порядка" и т.д. в 90-е годы канули в Лету, мы вдруг очнулись и задумались: почему это "вдруг" возродился национализм? Почему в нашем, казалось бы, рационально устроенном мире и отдельные люди, и целые нации ведут себя иррационально? Мало, наверное, было нам Югославии и Чечни, мало было 11 сентября и взрывов в Москве, Мадриде и Лондоне. Нас так и сносит на упрощения, так и хочется опять отведать марксистских прописей. Вот уж, действительно, мертвый хватается за живого.

Поверьте, если бы обозначение каких-то слабо изученных доселе явлений делалось в рабочем порядке, "для удобства", что ли, то я бы, наверное, не возражал против этого "левого" поворота. Я, кстати, совсем не собираюсь отрицать присутствия достаточно сильной (наряду с другими) социально-экономической мотивации в действиях современных радикалов. Но весь фокус в том, что понятия "левый" и "правый" со времен оных стабильно связываются в нашем сознании с организованными политическими партиями, идеологически четко оформленными политическими организациями и движениями, то есть со всем тем, что постепенно уступает место чему-то другому, тому, что, кстати, весьма опосредовано связано "даже" с экономикой. Как характеризовать, например, антиглобалистское движение (разумеется, если подходить к делу беспристрастно)? Там ведь хватает всех: бедных и богатых, "левых" и "правых", профессоров и просто хулиганов. Нет ничего более прискорбного, чем, начиная какое-то новое дело, поддаться соблазну свернуть на старый, проторенный путь.

Чтобы не быть обвиненным в голом критиканстве, попробую высказать свои соображения относительно природы взрыва национализма в мире. Виной всему - глобализация, вернее, не она, а ее карикатурный двойник - вестернизация, который с упорством, достойным лучшего применения, навязывается Западом во главе с США традиционным обществам Востока и стран Латинской Америки. Вестернизация активно проникает в ранее заповедные уголки Земли - Аравийскую пустыню и палатки бедуинов-кочевников, в амазонскую сельву и затерянные в Андах городки и поселки, лишая людей их земель и угодий, нарушая их привычный ритм жизни, грубо вторгаясь в вековые традиции, религию и культуру. В этом смысле для нас могут быть интересны слова известного антиглобалиста "Субкоманданте Маркоса": "Индеец - это не производитель и не потребитель. Он возделывает кофе, перец и маис, танцует под маримбу и хочет, чтобы его оставили в покое. Но "рынок" не знает пощады и не нуждается в "лишних" людях. А индейцы не хотят уходить". Так же, как (добавим от себя) когда-то не хотели уходить и многочисленные индейцы Северной Америки.

Причина национализма, выливающегося в различные - не так важно, религиозные или светские - формы на Востоке и в странах Латинской Америки, по сути дела, одна. Это - присутствие внешнего раздражителя, тупо и бескомпромиссно навязывающего другим продукты западной цивилизации, развивавшейся в совсем других исторических условиях, ее производственную, потребительскую и предпринимательскую этику, модель политического строя, культурные и религиозные нормы. Но национализм как явление иррациональное не знает правил и границ, и его ответная реакция может в разы превзойти первоначально данный импульс.

Напрашивается вывод, полностью оценить который, наверное, удастся не сегодня, а завтра. Бедность - это, скорее всего, даже не экономика. Это - культура. Привыкшие жить в определенных условиях люди, может быть, и стремятся жить лучше, но не желают, чтобы их "осчастливливали" насильно. Кроме того, есть очень много людей (как в развивающихся, так и в развитых странах), которые, нравится нам это или нет, просто не хотят "успевать за временем" и жить так, "как все". В конце концов, кто и когда определил за других, что такое "счастье"?

О том, что может нести Латинской Америке начавшийся там "цивилизационный подъем", формальным выражением которого стал приход к власти в ряде стран радикальных либо "умеренных" националистов, можно строить разные предположения. Излишне говорить, что события такого, поистине континентального масштаба могут содержать как позитивный, так и негативный заряд, чреватый опасными кризисами и конфликтами.

Однако сегодня, кажется, еще не пришло время для однозначных ответов. Во всяком случае, до тех пор, пока мы правильно и без ностальгии по "милому старому времени" не научимся задавать вопросы. Нам надо спешно наверстывать упущенное, изучать то, на что раньше "смотрели косо" либо презирали как "несущественное": вопросы национальной и этнической психологии, политической культуры стран и народов, и, разумеется, всю религиозную проблематику. В этом плане предлагаю заменить понятие "левый поворот" на "националистический поворот" или "цивилизационный подъем", и различать не "левых" и "правых", а "умеренных" или "радикальных" националистов. Ну, а классовый подход предлагаю окончательно и бесповоротно пересыпать нафталином и сдать в архив.

М.Л. Чумакова, д-р политич. наук, директор Центра политологических исследований ИЛА РАН. Утверждение о том, что Латинская Америка стала "красной" зоной планеты, на мой взгляд, сомнительно. В политической палитре континента множество красок и оттенков. Да и сам "левый поворот" не столь однозначен, учитывая различия в политическом курсе правительств, относящихся к левому флангу.

Тема нашего обсуждения требует выяснения факторов, вызвавших изменения политического ландшафта Латинской Америки. Появление левого тренда было обусловлено рядом причин. Во-первых, обострением социальных и политических противоречий, присущих состоянию переходности, в котором пребывает большинство стран региона. Во-вторых, крайней непопулярностью неолиберализма и неприятием его социальных последствий в виде роста неравенства, безработицы, маргинализации и исключения обширных социальных слоев из процессов модернизации. В-третьих, кризисом демократий, возникшим на фоне падения влияния традиционных партий, дискредитации правительств, не способных, обеспечить устойчивое развитие, удовлетворить базовые потребности населения и поддерживать приемлемый уровень общественной безопасности, что и привело к возникновению новых горячих точек на континенте. В-четвертых, резким падением влияния США на континенте и отторжением латиноамериканцами политики Вашингтона. Совокупность этих причин и обусловила обсуждаемый нами "левый поворот", происходящий на фоне заката неолиберализма и дестабилизации ряда стран андского субрегиона, где социальные контрасты нестерпимы, а традиции радикальной политической культуры живучи.

Социальная поляризация и политическая фрагментация, а также кризис доверия к институтам власти сопровождаются активизацией неправительственных организаций, системной и антисистемной оппозиции. Отстранение от власти президентов Эквадора и Боливии в минувшем году произошло в результате массовых антиправительственных выступлений, развернувшихся в атмосфере общественного недовольства. Но если в Эквадоре коррумпированный режим Л. Гутьереса был сметен силами студенчества и средних слоев, то в Боливии отставка К. Месы произошла под непрекращавшимся давлением "низов", отвергающих неолиберализм и политику, не учитывающую интересы многочисленных "кокалерос" - крестьян, живущих за счет выращивания и сбора листьев коки, низов, требующих кардинальных перемен в интересах неимущего большинства нации.

Победы на выборах неопопулистских лидеров, выступавших с лозунгами социальной справедливости и борьбы с бедностью, как и формирование левоцентристских правительств стали возможными в условиях бесперебойного, за исключением Гаити, функционирования электоральной демократии. Пионером на этом поприще стал Уго Чавес, пришедший к власти в результате выборов и осуществивший в короткий срок коренную перестройку политической системы Венесуэлы. Антиамериканская риторика, отторжение проекта АЛКА и участие в континентальных социальных форумах сделали его полюсом притяжения для левых партий и радикальных движений. Таким образом, само существование венесуэльского режима явилось весомым фактором активизации "антисистемных" сил.

Идейно-политическая и финансовая поддержка "родственных" организаций в странах континента стала свершившимся фактом, нефтедолларовая дипломатия Чавеса превратилась в средство привлечения союзников. Помощь забастовщикам и участникам блокад в Боливии, поставка нефти на льготных условиях контролируемым сандинистами муниципалитетам Никарагуа, контакты с лидерами антисистемной оппозиции в Перу и Колумбии, не говоря уже о предоставлении убежища на территории Венесуэлы боевикам ФАРК, составляют далеко не полный перечень проявлений "боливарийской солидарности". Контакты венесуэльского президента со странами-изгоями, конфронтационный стиль поведения и его курс на подавление оппозиции привели к обострению отношений Каракаса и Вашингтона. Дошло до того, что в 2006 г. Венесуэла уже рассматривается Пентагоном как угрожающая национальной безопасности США, что сулит возникновение конфликтных ситуаций на межгосударственном уровне. Что касается внутренней политики, то боливарийский проект с его методами давления на оппозицию и мобилизаций сторонников режима на борьбу с последней привел к сужению гражданских и политических свобод. Сама же модель petroestado, как показывает мировой опыт, имеет низкий потолок развития. Иными словами, режим Чавеса занимает крайне левый фланг латиноамериканского политического спектра.

Куда более умеренные позиции у правительств, пришедших к власти в Бразилии, Аргентине и Уругвае. Их высокая восприимчивость к вопросам социальной повестки и курс на борьбу с бедностью спокойно уживаются с прагматизмом в сфере макроэкономической политики. Инасио Лула да Силва, Н. Киршнер и Т. Васкес, занятые поиском новой равнодействующей между государством и рынком, делают упор на социальные приоритеты и достижение национального консенсуса, необходимого для поддержания стабильности. Находящаяся у власти в Чили левоцентристская коалиция успешно решает задачи экономической модернизации и, опираясь на развитые структуры гражданского общества, стремится ослабить социальные противоречия. Именно этим объясняются "долголетие" правительств Concertacion и недавняя победа ее кандидата М. Бачелет на президентских выборах. Правительства перечисленных стран настойчиво ищут возможности адаптации к условиям глобализации, не утрачивая, а развивая демократические институты.

Левый поворот непосредственно связан с феноменом индейского возрождения. Похороны неолиберализма, начатые еще в 90-е годы индейцами и социальными форумами, похоже, продолжаются. Возросший мобилизационный потенциал индейских организаций был неоднократно продемонстрирован в Эквадоре, Перу и Боливии. Об этом говорит и недавний триумф в Боливии вожака "кокалерос" Э. Моралеса, сумевшего сплотить в широкое антисистемное движение разрозненные ранее выступления профсоюзов, гражданских ассоциаций и индейских организаций. Его победа стала закономерным следствием затяжного социально-политического кризиса, отягощенного этнополитическими конфликтами и последствиями антинаркотической стратегии Вашингтона. В итоге США получили в Боливии своего рода "цветную революцию", взросшую на зыбкой почве "потемкинских демократий". Приход к власти президента-индейца и последующая "эвомания" уже послужили стимулами активизации индейских организаций в Эквадоре и Перу.

Пока нет уверенности в том, что правительство Моралеса, пришедшего к власти под брэндом Движения к социализму, станет клоном венесуэльского и пойдет на повторение рискованных пируэтов Чавеса. Делая первые шаги в направлении перестройки социально-экономической и политической системы, Моралес наносит удары по штабам: у него "на мушке" западные ТНК и парламентарии-казнокрады. Путем угроз возобновления маршей протеста и блокад ему удалось поставить во главе обеих палат конгресса своих людей. Вопрос в том, удастся ли ему избежать соблазнов легких популистских решений, не впадая в зависимость от венесуэльских нефтедолларов и идеологических инъекций кубинских ликвидаторов неграмотности, обеспечить стабилизацию и добиться позитивного консенсуса в разделенном и поляризованном обществе. Можно предположить, что соображения прагматизма предостерегут его от подключения к "оси добра", начертанной тандемом Кастро - Чавес.

Как известно, на континенте есть и иной полюс притяжения - бурно развивающаяся Бразилия, предлагающая более умеренный вариант социально ориентированного курса. Международный рейтинг Лулы в регионе пока превышает рейтинги Кастро, Чавеса и Буша. Соответственно, сохраняются шансы на совершенствование демократических режимов, без экстрем радикализма.

Приход к власти системной и антисистемной оппозиции свидетельствует об укреплении левой тенденции, но в ее русле есть множество оттенков: от радикального антикапитализма и антитимпериализма до умеренных приверженцев эволюционного пути с упором на социальную составляющую. Волна радикализации обрушивается пока на самые отсталые страны, и ее отдельные всплески не переросли в цунами. Говорить о левом блоке на континенте тоже, видимо, преждевременно.

Пожалуй, единственный элемент, объединяющий левых в идейном плане, - это антиамериканизм. Встречи левых партий и альтерглобалистов, параллельные международным саммитам социальные форумы, артикулирующие запросы обездоленных латиноамериканцев, стали постоянной приметой политического ландшафта. Вопрос в том, являются ли эти форумы выражением чаяний и возросшей активности гражданского общества, или каналом, выполняющим пропагандистскую функцию в интересах оси Гавана - Каракас, или же представляют интересы антигражданского общества, учитывая глубину проникновения структур наркобизнеса в социальную ткань латиноамериканских стран? В любом случае, эти форумы способствовали распространению антиамериканских настроений и отторжению проекта АЛКА.

Само усиление левого тренда в латиноамериканской политике происходит благодаря наличию гражданских и политических свобод, необходимых для легальной деятельности политиков и общественных объединений. В условиях электоральной демократии сохраняется пространство для выдвижения требований оппозиции и недовольства политикой правительств, не справляющихся с решением социальных проблем и подверженных разъедающему влиянию наркотрафика и коррупции. По данным "Транспэренси Интернэшнл", среди наиболее коррумпированных стран мира в 2004 г. фигурировали Эквадор, где индекс восприятия коррупции составлял 112, Венесуэла - 120, Боливия - 122 и Гаити - 146. В минувшем году ситуация не улучшилась. Опасное "лидерство" в этом списке удерживали те же страны (Боливия - 118, Эквадор - 119, Венесуэла - 136, Гаити - 155), но только в Венесуэле по этому показателю был отмечен рост на 16 пунктов.

В связи с этим правомерно поставить вопрос о результативности левых правительств в деле решения социальных проблем. В Венесуэле, например, за время правления Чавеса вырос уровень бедности на 10%. Чтобы прояснить картину, полезно проследить динамику данных по индексам развития человеческого потенциала (ИРЧП). Такие нестабильные страны, как Боливия, традиционно занимали места во второй сотне государств мира, замыкая группу государств со средним уровнем, тогда как Аргентина, Чили, Мексика и Коста-Рика входили в группу стран с высоким развитием человеческого потенциала. В 1997 г. в эту же группу входила и Венесуэла, занимавшая 47 место в мире. В 2002 г. боливарийская республика спустилась в среднюю группу, переместившись на 68-е место, а в 2005 г. - на 75-е, оказавшись между Самоа и Санта-Люсией (!). Бразилии же удалось подняться с 68-го места в 2002 г. на 63-е в 2005 г. Что же касается Чили и Уругвая, то они и в 2005 г. входили в группу с высоким развитием. Эти данные иллюстрируют реальные достижения Чили, Уругвая, Бразилии и наглядно показывают, что дает боливарийский проект в "человеческом измерении".

Судя по росту социального недовольства и активности индейских движений, левый марш будет продолжен, но он будет состоять из разных "колонн" - от радикальных до реформистских. Стрелки латиноамериканского барометра снова предвещают политические бури и социальные волнения. Ведь текущий год - год большого избирательного цикла. С одной стороны, выдвижение подполковника Ольянты Умалы в качестве кандидата в президенты в Перу и его победа в первом туре голосования говорят о претензиях на власть радикальной левой. С другой - существует электоральный потенциал и для умеренных левых. В этом ряду - шансы на избрание кандидата Партии демократической революции (PRD) Лопеса Обрадора в Мексике, переизбрание Лулы и даже надежды Д. Ортеги на реванш в Никарагуа. В этой связи встает вопрос о выборах в Венесуэле. Будут ли они свободными или административный ресурс обеспечит переизбрание Чавеса? В конечном счете, различия между левыми правительствами проходят по тонкой грани, отделяющей политику, нацеленную на совершенствование демократии, от курса на ее свертывание и сползание к авторитаризму.

Л.С. Окунева, д-р ист. наук, проф. МГИМО, ведущий научный сотрудник ИЛА РАН. Далеко не случайно, что сегодня, в наши дни, когда столько говорится об устарелости как дефиниций "правые" и "левые", так и самого понятия социальной борьбы, в Латинской Америке столь остро встал вопрос о "левом повороте". Процессы, происходящие на континенте, свидетельствуют: списывать со счетов традиционные социологические понятия рано, они еще продемонстрируют нам свою актуальность. Главное - попытаться разобраться, в чем же причины сегодняшних процессов, почему они стали возможны, в чем их отличия от прежних этапов деятельности левых движений и течений.

При всем своеобразии текущего момента, при явной непохожести современных латиноамериканских левых на своих предшественников, ясно просматривается определенная и весьма явная тенденция, черта, характерная для латиноамериканской парадигмы в целом. Это традиция освободительной борьбы, мощных левых движений, борьбы за социальные преобразования. И еще одна, тесно связанная с этим черта - продемонстрированная латиноамериканской историей высокая степень альтернативности развития, о которой писали А.Ф. Шульговский и А.И. Строганов. Давайте совершим краткий исторический экскурс и вспомним: ведь этот континент всегда (особенно в XX в., а еще более конкретно - после Второй мировой войны) был ареной борьбы различных альтернатив развития, и прежде всего революционной, радикальной, с одной стороны, и реформистской - с другой.

Первым крупнейшим столкновением этих альтернатив явился самый конец 50-х годов прошлого века, когда охваченный глубоким структурным кризисом континент вступил в длительную полосу борьбы против диктатур, местных олигархий, зависимости от иностранного капитала. А конкретным первым серьезнейшим проявлением альтернативности стало развитие событий в двух странах - на Кубе и в Венесуэле. С разницей в один год (временное совпадение при разноплановости происходивших процессов) - в Венесуэле (январь 1958 г.) и на Кубе (январь 1959 г.) - были свергнуты репрессивные террористические диктатуры (Переса Хименеса и Батисты) и перед движущими силами этих процессов сразу же встал вопрос о путях дальнейшего развития. Куба избрала путь радикализации революции, которая через два года приобрела социалистический характер, а в Венесуэле "кубинский вопрос" выдвинулся в центр ожесточенных политических споров между коммунистами, революционными демократами и реформистами (об этом писал Э.С. Дабагян). В результате победили реформисты, и к моменту "социалистического выбора Кубы", в 1961 г., Венесуэла приняла конституцию, в соответствии с которой здесь началось создание основанной на паритете двух партий системы "представительной демократии", просуществовавшей около трех десятилетий. Реформистская альтернатива воплотилась и в деятельности "Союза ради прогресса". В целом в рамках этой альтернативы было сделано немало, и в результате страны континента, вне всякого сомнения, далеко продвинулись по пути экономической, политической и социальной модернизации.

Однако главных причин отсталости, слаборазвитости, огромной пропасти, разделявшей "первый" и "третий мир", устранить не удалось. Сохранились и потребности борьбы за экономические и социальные реформы в интересах большинства общества. И вот в этих условиях теперь уже в конце 60-х годов на первый план опять выходит вопрос о том, какие варианты преобразований наиболее востребованы обществом (здесь нет возможности рассматривать многочисленные левые и леворадикальные движения и политические режимы Латинской Америки 60 - 70-х годов - речь идет лишь об узловых моментах). В 1970 г. на авансцене, конечно же, чилийская революция с ее попыткой (в первый момент удачной) привести к власти левые силы мирным, конституционным, демократическим путем. Чилийская революция (об этом сегодня мало кто говорит) привлекла к себе внимание самых мощных и влиятельных отрядов левого движения той эпохи. Например, компартии Франции и Италии увидели в чилийском опыте "мирного пути" возможности и резервы собственной борьбы и уделяли изучению этого опыта приоритетное внимание. Многие тогда считали, что Латинская Америка, этот, по образному "киновыражению" выдающегося деятеля документального кино Романа Кармена (100-летие со дня рождения которого мы отмечаем в этом году), "пылающий континент", стоит перед лицом новых веяний и новых возможностей. Однако трехлетнее пребывание у власти коалиции Народное единство с его драматическими перипетиями борьбы, немалыми ошибками внутри самого лагеря левых окончилось поражением. И это была не просто неудача, а стратегическое, долговременное поражение левых сил. В этом плане сандинистская революция 1979 г. в Никарагуа не в счет - при всей несомненной значимости ее опыта, она все же носила локальный характер и вдохнуть новую жизнь в левую альтернативу не могла. В Бразилии, Чили, Уругвае, Аргентине, Боливии, Парагвае, ряде стран Центральной Америки восторжествовали военные диктатуры, демократические правительства можно было пересчитать по пальцам. Тогда казалось, что левая альтернатива полностью исчерпала себя и обречена на уход в прошлое, что после грандиозного неуспеха, громадных жертв и разочарований она не может более привлечь на свою сторону жизнеспособные силы общества и должна уступить дорогу иным парадигмам развития. В тот момент так и случилось. О революционной "повестке дня" больше не говорили (сейчас речь не идет о Кубе - единственной стране, представлявшей тогда левую альтернативу, но это - особая и достаточно неоднозначная тема).

Военные режимы и апробация ими неолиберальных схем, "потерянное десятилетие" 80-х, новые поиски путей преодоления кризисов (но теперь уже отнюдь не на путях революций, от них общество вроде бы получило "прививку"), затем уход военных с политической арены, начало демократизации, новый виток неолиберализма, волна приватизации начала 90-х годов, попытки вырваться из отсталости на этом, новом витке, на основе применения новой экономической политики - казалось бы, Латинская Америка примерила на себя все возможные политические "одежды" и стала местом апробации всех известных в мире схем и моделей экономического и социального развития. Казалось, что этот континент стремится вписаться в новые мировые реалии, в глобализирующийся мир с его новыми требованиями и правилами игры, входит в новый век, оставив "веку минувшему" старые, "отжившие" альтернативы и модели социального поведения.

И вдруг - но "вдруг" только для непосвященных - политологи и политики всего мира заговорили о "новых левых", о "левом повороте" в Латинской Америке. "Континент левеет", "Левые возвращаются" - такими заголовками запестрели ведущие европейские газеты, а наша "Время новостей" даже писала о "левом марше" Латинской Америки и ее "красных" президентах. Действительно, с конца 90-х годов и особенно в первые годы третьего тысячелетия в шести странах континента (Венесуэла, Бразилия, Аргентина, Уругвай, Чили - дважды, Боливия) к власти приходят левые или левоцентристские правительства, причем приходят демократическим, конституционным путем. Почему же в принципиально новых условиях, на принципиально новом витке мирового развития мы становимся свидетелями этого своеобразного ренессанса?

Представляется, что главное заключается в том, что те отнюдь не новые проблемы, с которыми сталкивается сегодня Латинская Америка, приобрели в эпоху глобализации новое звучание и чрезвычайную остроту. Во многом идет процесс "интерьоризации глобальных проблем", о чем писал А.В. Бобровников. В новых формах и в принципиально новых условиях левые движения и их лидеры отразили реакцию латиноамериканских обществ на неолиберализм, его колоссальные социальные издержки, означавшие свертывание социальных программ. А это, в свою очередь, повлекло за собой не новые, но такие чрезвычайно обострившиеся в нынешних условиях процессы, как рост маргинализации и пауперизации масс, их выталкивание за пределы гражданского общества, - явление, получившее в латиноамериканской социологии название "социальная исключенность".

Я уже говорила о традиции левых движений в Латинской Америке, но сейчас хотелось бы добавить к этому и мысль о традициях левой политической культуры, левой политологии, занимающей не просто весьма сильные, а ведущие позиции в общественной мысли стран континента. Мне вспоминается статья В.М. Давыдова, опубликованная в нашем журнале в конце 80-х годов, в которой было верно показано, что в латиноамериканской социологии и политологии правых направлений практически не сложилось, а отдельные работы или высказывания, или даже целые политические программы правого толка представляют собой заимствования западных образцов (неолиберализм, "чикагская школа" и др.); собственным же, автохтонным явлением здесь является именно левое направление. Представляется, что объяснение этих особенностей политической культуры Латинской Америки кроется в специфике социальной конфигурации, в глубоких социальных диспропорциях, в наличии бедности и нищеты, которые сопровождают практически весь исторический путь латиноамериканских обществ. Ни одной из этих проблем пока не удалось ни преодолеть, ни решить, и они по-прежнему оказывают давление на общество, превратившись в особую разновидность политической культуры.

В то же время при всех явных признаках полевения политического ландшафта Латинской Америки, бытуют и такие мнения, согласно которым говорить о "левом повороте" всего континента ошибочно. Но в этом смысле, как представляется, важно разобраться, о каких левых идет речь. Не подлежит сомнению, что те силы, которые сегодня "разворачивают влево" континент, - это "современные левые", "новые левые", смотрящие вперед, а отнюдь не назад.

Говоря о левых, латиноамериканские политологи (например, доминиканец В. Лосано) группируют их в три категории: "левые фундаменталисты" (ассоциирующие глобализацию с империализмом, выдвигающие лозунги "фронтального столкновения"), "левые популисты" (для которых важны клиентелистские отношения с электоратом и "неопатримониалистская" роль завоеванной ими верховной власти - примерами являются режимы "радикально-националистического популизма" У. Чавеса, Э. Моралеса в Боливии и ранее Э. Гутьерреса в Эквадоре; добавим к этой группе победившего в первом туре президентских выборов в Перу О. Умалу, основавшего левопопулистское движение "этнокасеризма", ратующего за сильное государство и национализацию) и "левые реформаторы" (которые, откликаясь на вызовы глобализации, считают, что борьба против "исключения" не должна означать "фронтального разрыва" с правыми консерваторами, принимают экономический неолиберализм, хотя и признают его ограниченность в социальной сфере, и, не выходя за данные рамки, "делают скромные шаги на пути искоренения бедности и социальной исключенности" - воплощением этой разновидности левых ученый называет бразильскую Партию трудящихся (РТ), правительства Н. Киршнера в Аргентине и Т. Васкеса в Уругвае, чилийскую Concertacion). Перуанский исследователь и публицист Альваро Варгас Льоса дает такое определение "левых реформаторов" (или умеренных левых): "националистический популизм левого толка", проводящий политику "экономического национализма".

Итак, в шести странах пришли к власти левые правительства. Во многом они едины, но во многом и разные. Единым для всех них общим знаменателем являются, во-первых, причины их появления (социальная дезинтеграция, пауперизация масс в целом и среднего класса, в частности, рост числа "исключенных", нарастание общего социального недовольства на фоне как финансовых кризисов, так и отсутствия ощутимых общественных результатов неолиберальных реформ; все это способствовало и характерной для всех данных режимов антиамериканской риторике, хотя и в разной степени). Во-вторых, их роднят единые, но отнюдь не "традиционные" цели: так, стремление к социальной справедливости не порождает, однако, - и это важно - ностальгию по прежним идеологическим "идолам" и желание вернуться "назад", симпатии к Кубе обращены на "романтический" период ее революции и не воплощаются в попытках воспроизвести "кубинский путь" или "кубинскую модель" (даже наиболее радикальный из нынешних левых лидеров У. Чавес говорит о новом "социализме XXI века", но не о возврате к советской или кубинской модели). Очень важной общей чертой является то, что современные левые абсолютно прагматичны, четко осознают реалии нынешнего мира, никто из них не отвергает рыночную экономику и рыночные механизмы (это касается Чили, Бразилии, Аргентины, Уругвая, но даже Чавес и Э. Моралес - последний на этапе своей предвыборной кампании - говорили о важности иностранных инвестиций). Другое дело, что они (иначе они бы не были левыми) стремятся к балансу между рынком и социальной справедливостью и провозглашают "государственный интервенционизм" (Чавес), известный возврат государства в экономику, своего рода "экономический национализм". Наиболее радикальный вариант подобного подхода преподнес Э. Моралес, объявивший о национализации газа.

Вместе с тем несомненным фактом является и плюрализм левых, их многоплановость (кстати, это тоже яркое свидетельство латиноамериканской альтернативности). Левые режимы можно четко разделить на два полюса - Венесуэла, Боливия (с незримым присутствием Кубы) как олицетворение радикальных режимов, и на другом полюсе Чили как воплощение социал-демократического режима европейского типа с никак не опротестовываемой рыночной экономикой, опорой на средний класс (в партийном отношении - на такого важнейшего участника правительственной коалиции, как ХДП), отсутствием официального антиамериканизма. Между ними (естественно, с известной долей условности) располагаются Бразилия (ее некоторый аналитики включают в одну группу с Чили), Аргентина, Уругвай: стремясь - в разной степени - реформировать социальную сферу, в экономической области они проводят рыночную, фактически неолиберальную политику. Президент Аргентины Н. Киршнер проводит политику "экономического национализма", не подрывающую, однако, рыночных отношений, говорит о необходимости укрепления национального капитализма с помощью усиления экономических функций государства; президент Уругвая Т. Васкес ищет пути заключения договора с США о "свободном рынке" и говорит о сходной с Бразилией и Чили экономической политике. А вот президент Бразилии Лула да Силва на всем протяжении своего мандата постоянно подвергается жесткой критике со стороны приведших его к победе низовых организаций ПТ как раз из-за того, что не сумел отойти от принципов неолиберальной рыночной экономики.