"Русская идея": прошлое все еще толкует нас

«Русская идея»: прошлое все еще толкует нас

С некоторых пор «Русская идея» начала вновь мелькать на страницах газет и журналов, звучать в радио- и телеэфире. Не игнорируют ее теперь даже солидные академические издания. Словом, Русская идея превратилась в точку роста некоего общего (сужу по большинству) культурного интереса. Спрашивается, что же произошло? Ответ очевиден: Россия в очередной раз погрузилась в «смутное время», более точно идентифицируемое сегодня как кризис идентичности. Прежняя, советская идентичность (Homo sovieticus) приказала долго жить, а новая, непонятно пока - какая, что-то не складывается. Будущее затянуто густой пеленой подозрений и страхов, пугает неопределенностью, вот и возникает соблазн отступить в прошлое, овладеть проблемой в терминах исторического возрождения, в ностальгических образах былого. В нем, этом былом, Русская идея достаточно приметна, пройти мимо, не обратить на нее внимание нельзя.

Насколько оправдано обращение к прошлому в форме Русской идеи, найдем ли мы там искомый возрожденческий потенциал? Ясно, что данный (подчеркну: искомый, чаемый) потенциал может пролиться благодатным дождем на современную Россию только в том случае, если он был реальностью, и реальностью «большой», в ее прошлом. Уверенности же в твердости, или реальной исторической наполняемости, пульса Русской идеи нет. Тут есть над чем задуматься.

Но прежде чем продолжить анализ обозначенной проблемы, уточним, что будем понимать под Русской идеей в ее исходном историческом бытии. Ясно, что это именно русская и одновременно не национальная идея. Русские носители Русской идеи выступали в качестве государствообразующей (теперь бы сказали: титульной) нации. Опять же нация отождествляется здесь с этничностью, что не очень-то современно, но об этом будем говорить позже.

Русская идея - идея в основе своей государственная, общество и культура фигурируют в ней на правах «государствостремительной» периферии. С социально-онтологической точки зрения, т.е. по способу своего исторического бытия, это несомненно миф. Ничего обидного, а тем более уничижительного в трактовке Русской идеи как мифа нет. Если, разумеется, речь идет о мифе живом, а не мертвом. В основе любой культуры, русская здесь - не исключение, лежит тот или иной миф (мифы). Живого мифа часто не замечают, им, как воздухом, просто дышат. Фактическая сторона дела (было ли там какое-то реальное историческое событие или нет) для такого мифа несущественна. Для него главное не действительность, а действенность. Тут работает так называемый принцип Томаса, гласящий, что «если люди воспринимают некоторую ситуацию в качестве реальной, то она будет реальной и по своим последствиям». Последствиями для живого (действенного) мифа «Русская идея» являются истоки жизненной мотивации человека - носителя данной идеи. Живой миф, добавим, по-своему «толкует» отношения сущего и должного: «должное, став предметом веры, объективируется, превращается в сущее» (Волкогонова О.Д.). Но была ли Русская идея живым мифом - вот в чем вопрос.

Проверку жизненности любой идеи лучше всего проводить с помощью социальной феноменологии - методологии, которая делает различие между смыслами мира повседневного существования (конструкты первого порядка) и смыслами-идеями мира науки (конструкты второго порядка). Отношения между данными образованиями достаточно сложные, но в принципе смыслы или идеи науки отражают смыслы или релевантности жизни. Живой миф - это как раз тот случай, когда смыслы первого, повседневно-экзистенциального порядка коррелируют так или иначе со смыслами второго, идейно-образного порядка, когда, с одной стороны, бытие стремится отвечать уровню сознания, а с другой - сознание «уточняется» уровнем бытия. В противном случае миф оказывается мертвой конструкцией, выдумкой в прямом смысле этого слова. К сожалению, использовать в полной мере потенциал социально-феноменологического метода для раскрытия или идентификации Русской идеи в ее исторически исходной форме вряд ли кому-то удастся: восстановить сегодня повседневные смыслы-ориентации той поры очень трудно, если вообще возможно. Повседневность «человека с улицы» почти полностью выгорает в топке истории. Остаются только косвенные свидетельства, да импликативные «удлинения» исторически свершенного. А еще - парадные (не личные или личностные) ценности, в изобилии фиксируемые официальными документами и победными реляциями. Ими нам и придется ограничиться.

В Русской идее много изотерики. Как-никак конструировали ее люди рафинированного ума, явно к тому же не равнодушные к религии. Не что Россия думает о себе во времени, а что Бог думает о России в вечности… Более того, Русская идея иногда вообще писалась (выписывалась) на не русском языке. Но поскольку адресат у нее самый широкий, экзотерический как можно было бы сказать, то мы и воспользуемся ее самой популярной версией, включающей в себя три вещи: православие, самодержавие, народность. Все, конечно, со знаком плюс, как реальность самого убедительного характера. Хотя в действительности это был миф. Миф, созданный русской интеллигенцией, - естественно, за письменным столом, в порядке литературного, как представлялось, - «живознаниевого» вдохновения. Спрашивается, созданный - для чего? Видимо, для оправдания нашей исторической вывихнутости, того, что П.Я. Чаадаев называл отрицательным уроком (как не надо жить и творить), который Россия преподает человечеству. Хотя внешне это выглядело по-другому - для подтверждения особой миссии России в мире, для устранения вселенского зла, концентрированным выражением которого всегда был и остается по сей день Запад. В последнее время, впрочем, наметилась новая тенденция: «всеобщее негодование» переключается с Запада вообще, на Америку, США.

Нельзя сказать, что Русская идея всегда висела в воздухе, что не было никакой идентификации (уровень смыслов повседневного существования) с ней. На самом деле многими она принималась вполне искренне, субъективно честно, тем не менее, и в этом случае было больше самовнушения и агитации, чем реальной жизненной ситуации. Мифологический статус Русская идея сохраняла в любом случае. Просто в той части, в какой она с энтузиазмом принималась, ее можно считать живым мифом - только и всего.

У Русской идеи была одна здоровая реакция, да и та «внешняя» - на агрессивный европоцентризм первой половины XIX в. Что до внутреннего ее наполнения, то оно сплошь идеологическое - квазипатриотическое, консервативно-охранительное, скрывающее, если не искажающее, реальное положение вещей. Жизнь на уровне простого народа или, как выражаются англичане, grass-roots шла своим чередом, рождала и потребляла одни смыслы, а на уровне официально-парадном били в литавры других смыслов-идей. Били громко и для слуха приятно, так что «корням травы» никак было не пробиться.

Остановимся подробнее на основных компонентах Русской идеи. Начнем с православия. Оно всегда было и остается слишком ортодоксальным, что вообще-то понятно: претендовать на единственно правильное славление Бога по-другому и нельзя. К тому же эта религия никогда не тяготилось своей государственной институционализацией. Как следствие - никакой духовной оппозиции власти, защиты от сильных мира сего. Следуя социально-феноменологической методологии, нам необходимо также ответить на вопрос, насколько глубоко вошло православие в толщу народной жизни, работало ли оно на уровне повседневных смыслов и ориентаций. Прямыми свидетельствами мы здесь, как уже отмечалось, не располагаем, но косвенные указания есть и фиксируются с достаточной определенностью. Судя по тому, с каким энтузиазмом у нас в революционные годы резали кресты, сбрасывали колокола, сажали в тюрьмы попов, с какой безоглядностью страна затягивала себя в омут атеизма, можно предположить, что православная вера в массовом ее измерении была на Руси не очень-то и глубокой. Так, кстати, мы поступили и с другой верой - коммунизмом. Перестройка, без преувеличения, вызвала эпидемию антикоммунизма на «шестой части земли». «Истинные» марксисты стали срочно перекрашиваться в антимарксистов. Видимо, не таким уж и глубоким был марксизм на русской почве. Хотя и импортным, доставленным в «запечатанном вагоне» его назвать никак нельзя.

Поставить по случаю свечку в церкви, окрестить ребенка, похоронить по православному обычаю умершего - слов нет, без подобных обрядов не обходится ни одна религия, но истинная религиозность ими вряд ли измеряется. Мало верить в Бога, недостаточно соблюдать соответствующие ритуалы и обряды - надо жить по Богу. Естественным продолжением и завершением ортодоксии может быть только ортопрактика. И не на стороне, в монастыре например, а в реальной повседневной (частной и общественной) жизни. Активным, не на словах, а на деле, движением в указанную сторону православие никогда не отличалось.

Трудно «плюсовать», награждать положительным качеством и второй компонент Русской идеи - самодержавную форму правления. Уже потому хотя бы, что даже в начале ХХ века она все еще оставалась наследственной, неограниченно-монархической. Но главное - самодержавие было густо замешано на имперском мышлении и великодержавных амбициях. По-другому - на великости, которая и по сей день мешает нам заниматься «мелкими делами» по обустройству земли, на которой живем и работаем. Историческим, но, видимо, кощунственным подвигом в этой ситуации могла бы стать вера в то, что мы можем быть и обязательно будем... нет, не великой, а нормальной нацией. Нацией, производящей добротные и красивые конкурентоспособные товары, обеспечивающей своим гражданам достойную, не оскорбляющую человеческое достоинство жизнь, гордящуюся не столько своим прошлым, сколько настоящим и определенно гарантированным будущим.

Но присмотримся повнимательнее к повседневному, далекому от парадного возбуждения существованию. В нем действительно различима - как смысл, ценность - державность, часто, правда, с оттенком горечи («За державу обидно»). Сквозило, доминировало на этом уровне, однако, другое - недоверие к властям предержащим, отчуждение между чиновным сословием и народом, изобретательное и азартное стремление обойти государственные установления. Поразительно, но факт: нарушение норм права, отступление от законов традиционно не находило в России должного морального осуждения, не было, вообще говоря, грехом. Почтительному отношению к законам не учила русский народ и интеллигенция. Многое списывалось на козни «плохих бояр». Надо сказать, что миф о хорошем царе и плохих боярах жив до сих пор. И это притом, что «царь» теперь президент, а «бояре» - министры и депутаты.

Рассмотрим теперь народность. О ней говорили и писали только восторженно. В Русской идее она самая «навороченная». Чего здесь только не было: и народа-богоносца, и неоплатного долга интеллигенции перед народом, и деревенского мира - заповедника благочестия, моральной силы и нравственной чистоты, и многого другого. Фактически же все это было мифом о благородном мужике. По аналогии с благородным дикарем - руссоистским изобретением эпохи Просвещения. Очень часто народность отождествляют с духовностью. Духовной энергии здесь и в самом деле много, только вот она неоднородна. Как, скажем, совместить духовность с тем, что давно уже стало притчей во языцех - с воровством, на Руси во все времена весьма распространенным. «Если бы можно было бы одним словом выразить все, что творится на Руси, - писал А.И. Герцен, - то надо было бы сказать: Воруют!». Духовное родство сегодняшнего олигархического капитализма, а также взяточничества, коррупции и т.п. с русской (российской) традицией воровства не требует особых доказательств. С помощью воровства у нас, похоже, восстанавливали социальную справедливость. «Но ворюга мне милей, чем кровопийца», - писал известный поэт. Уж на что крепко охранялась у нас социалистическая собственность, но принцип «что охраняешь, то имеешь» народ понимал однозначно. Да и некоторые сегодняшние наши реалии - уже в плане исторического преемства - на духовность тоже как-то не указывают. Судите сами: по численности заключенных на 100 тыс. жителей Россия занимает второе место в мире; в год у нас регистрируется (только регистрируется - совершается больше) более трех миллионов преступлений; в стране насчитывается 675 тыс. сирот, 95% из них имеют живых родителей; ежедневно от насилия в семье погибает 41 женщина.

Также часто народность сближали и продолжают сближать с соборностью - некой свободной общественностью, в которой якобы органически сливаются религиозные и светские начала жизни. Для непредвзятого исследователя очевидно, что соборность страдает неразрешимым противоречием - между равенством и свободой. Как показывает исторический опыт, нужно выбирать что-то одно: или равенство, но тогда придется забыть о свободе (инициативе, самодеятельности), или свободу, но тогда не будет (конкуренция его просто съест) равенства. Не видеть этого значит раздражать себя несбыточной мечтой.

Подводя итоги, можно сказать, что Русская идея есть скорее миф (о) реальности, чем реальность (жизненность) мифа. Иначе говоря, это не живой миф, питающий своими соками самые интимные устремления русской (российской) культуры. Это, скорее, литературный продукт мечтательного интеллигентского ума, ума, не отягощенного (потому так и взмывает вверх) заботой о «требуемых силах и практических путях реформирования». Роман со сказкой, которую очень хотелось бы сделать былью. Субъективно значимыми переживаниями в повседневной жизни народного или массового большинства ценностные ориентации Русской идеи никогда не были. Литература, какой бы красивой и соблазнительной она ни была, не встраивается во внешний (практический) мир. Вызывает, производит она не действия, единственно только и входящие в указанный мир, а исключительно и в большом количестве слова, слова, слова. Впрочем, Россия - действительно особая страна. Из всех культов, густо населяющих ее культуру, самый сильный - культ слова. П. Вайль и А. Генис назвали СССР 60-х оттепельных годов «страной слов». Думаю, эта характеристика заслуживает большего - обобщения на Россию в целом. К такого рода обобщению нас подталкивают практически все приводимые авторами свидетельства. Вот одно из них: «Когда мы рассуждаем о великом противостоянии Обломова и Штольца, которые будто бы олицетворяют Восток и Запад в российской судьбе, мы часто забываем, что все-таки главное не то, что один ничего не делает, а другой делает много, главное - что оба они говорят. Говорят долго и исступленно - и только в этих жарких молитвах разным богам существуют для нас Обломов и Штольц. Эти российские близнецы не антагонисты, а разные инструменты одного оркестра, в котором кларнет не хуже и не лучше альта и оба предназначены для услаждения слуха, а не для забивания гвоздей». Вера в магию слов сильна и поныне. Есть у нас, к примеру, трудности с модернизацией и реформами. «Любители слова» предлагают свои услуги: заменить набившие оскомину «модернизацию» и «реформы» на исконно русское «преображение». Заменить, и все пойдет само собой.

До сих пор мы говорили в основном о прошлом Русской идеи. Оно оказалось весьма специфическим - не реальным, или жизненно укорененным, а лишь литературным, мечтательно-мифотворческим. Займемся теперь настоящим Русской идеи и будущим, если таковое у нее вообще может быть.

В наше время Русская идея представляет собой некую (впрочем, почему некую - очередную) идеологическую конструкцию, спускаемую сверху, с министерских и некоторых университетских кабинетов, на наши бедные головы. Ее авторы, как представляется, неадекватны духу времени, плохо ориентируются в современной исторической ситуации и, похоже, ничего не слышали о конце идеологической эволюции человечества. Человечества, конечно, не всего, а только западного. Но мы ведь постоянно позиционируем себя относительно Запада.

Некоторые авторы ставят вопрос еще более жестко - о деидеологизации нашей общественной жизни, идущей или уже состоявшейся. Но это, скорее всего, преувеличение. Без «социального клея» идеологии обойтись пока нельзя. Из одного столкновения интересов, совпадения воль, пересечения действий общество «сложить» нельзя. Это понимали еще древние. И потому в «совместное поселение для удовлетворения потребностей людей» они вводили еще «филию» (philia) - любовь, дружбу, солидарность, - словом, некое ценностно-нормативное начало.

Как же тогда понимать конец идеологии в современном (современном - не в хронологическом, а в социально-историческом смысле) мире? Видимо, как недоверие к большим, слишком далеким и непомерно высоким, идеям, метанарративам по терминологии постмодернизма, как протест против идеократии, загоняющей жизнь, сингулярное существование человека в прокрустово ложе теории. Теории, отсекающей и направляющей в маргиналии все то, что выкроено не по ее лекалам, что не является идеально типическим, конструктивно (от «конструкция») совершенным.

Издержки и жертвы одной такой идеи - веры в Неумолимые Законы Исторической Судьбы, убедительно обрисованы К. Поппером. Да и опальные ныне классики марксизма были достаточно выразительны в своей критике идей, выведенных из «чистого мышления», представленных «собственными измышлениями», оторванных от жизни и потому, в конечном счете, посрамляемых ею. Вообще о том, что на выживание могут рассчитывать лишь идеи, соотнесенные с жизненными интересами людей, знали и писали давно. Но лишь сегодня, кажется, это соотнесенность осознается как императив для научного теоретизирования. Впрочем, не всеми. Вера в могучую силу идей самих по себе не оставляет горячие головы и в наши дни. Вот одно очень свежее высказывание на этот счет: «Будущее российской цивилизации во многом зависит от теоретической силы и той практической роли, которую будет играть социальная философия с начала XXI века российской истории». Философия, оказывается, обладает прямым действием на жизнь. Не наука, скажем, и техника, не политический прагматизм, не другое что-то прикладное, а именно и в первую очередь фундаментальное теоретизирование, или умозрение.

В идеологии, идеях люди, несомненно, нуждаются и сегодня. Но в идеях иного, не прежнего умозрительного порядка или статуса. «Человек! Это звучит гордо!» - да, конечно, но и пусть себе звучит. Важнее и живее здесь другое - то, что Иванов, скажем, звучит не в полную силу, Петров явно фальшивит, а Сидоров вообще скрипит. Мы также знаем, научены горьким историческим опытом, что весь «пар» строительства нового мира может просто выходить в гудок. Приятно, конечно, осознавать себя хомо сапиэнсом, но нельзя не замечать и других «видов»: хамо сапиэнс и хомо хапиенс. Они не просто портят общую картину - они подрывают веру в человека и человечество.

Мы привычно критикуем американцев за то, в частности, что они исповедуют свой патриотизм, свою Мечту на уровне флажков (государственный флаг, другие национальные символы). Наивно, мол, это и примитивно. Между тем здесь есть над чем задуматься. Быть может, так и нужно укоренять Идеи в жизнь, а «флажки» однозначно говорят об органическом вхождении теории в практику, в повседневное существование людей. Разумеется, и флажки могут быть только идеями. Но не в американском случае. Там за ними стоят конкретные, подтверждающие патриотическую гордость, дела, обретения, успехи. Наши же авторы пытаются научить, именно научить, нас патриотизму, полностью игнорируя в этом плане опыт кризиса или даже коллапса проекта Просвещения (Модерна). Разумеется, сеять доброе и вечное никто не запрещает и сегодня, только вот на прежние всходы рассчитывать уже не приходится. Наш патриотизм с его великостью заработает в полную силу лишь тогда, когда его удастся трансформировать в «флажки» конкретных дел и начинаний, прямо выходящих на каждого отдельного, индивидуально-конкретного человека, а не на Человека вообще. Там, где ситуация не выдерживает тест на здравый смысл, эффективно действующей идеологии и даже науке делать в наше время нечего. Кредит доверия к Идеям исторически действительно исчерпан.

Надо сказать, что наши политики - те из них, кто стоит на твердой почве практики, жизни - вполне адекватны меняющейся на глазах ситуации. И высказывают достаточно здравые мысли относительно Русской или Национальной идеи: что она, например, равна конкурентоспособности «русских» товаров и услуг, что ее нынешнюю суть хорошо передает традиционная народная мудрость - «чтобы нашему роду не было изводу», и т.п. У этих и подобных им прагматических трансформаций Русской идеи одно большое преимущество - они ориентируют людей на реальные вызовы современности, обеспечивают их конкретной исторической работой. Но теоретикам, собственно идеологам такая приземленность Русской идеи явно не по душе, они убежденно стоят на страже трансцедентного, предельно высокого и светлого статуса национальной Идеи. Печальный итог 70-летнего общения с одной из таких Идей - коммунистической их, к сожалению, так ничему и не научил. А между тем историческая эксплуатация «светлого будущего» при социализме была настолько разрушительной, что мы до сих пор рискуем остаться без будущего.

Наша критика содержательного наполнения и методологического оснащения Русской идеи ставит под вопрос сам этот термин. Он явно отдает архаикой, исторической невыветренностью - и в плане «русскости», и в плане «идейности». Но если все же оставаться, скажем так, на уровне идей, то лучше обратиться к другому термину - национальная идея. Как символ, или символическое обозначение, согласия относительно базовых ценностей российского общества термин «национальная идея» (со строчными, а не прописными «н» и «и») вполне может использоваться.

Национально-символическое уточнение Русской идеи сразу требует другого референта - собственно нации. Но есть ли она, эта нация, у нас? Согласно Конституции, мы - «многонациональный народ». В общем, это правильно, но только если под «нацией» понимать здесь «этнос», «этничность». Из 89 субъектов Российской Федерации 32 являются этническими. Единой нации - как гражданско-политического сообщества - в России никогда не было и нет. Нацию нам еще предстоит создавать. Мы не объединены, а скреплены - этатистскими узами, государственными обручами. Как только они ослабли, на поверхность общественной, не говоря уже личной, жизни вышли императивы этнического бытия. Ожила этноисторическая память, вспомнились старые обиды и забытые долги, началось вытеснение инородцев, расцвел пышным цветом этнократизм.

Нет нации - возникают серьезные трудности и с определением национально-государственных интересов. Их неопределенность явно подрывает сегодня нашу ориентацию на современность, которая всегда текла и течет из будущего, а не прошлого. Увы, мемориальная логика типа «броска на юг и плевка на запад» до сих пор не оставляет некоторых наших политиков.

Нация, далее, требует национально ответственной элиты. У нас тут тоже свои проблемы. Ясно, что национальную ответственность в условиях глобализации нельзя вывести из этнической принадлежности, любви к «малой» и «большой» Родине, хотя и не видеть здесь никакой импликативности, считать все подобные вещи окончательно устаревшими тоже нельзя. Но собственно наша проблема в рассматриваемом плане выглядит еще более смещенной. Привитая русской культурой «всемирная отзывчивость», наложившись на глобализацию, привела к жуткой космополитичности: хранить деньги, отдыхать, учиться, лечится, покупать недвижимость элита наша предпочитает за рубежом. А надо бы все это заводить дома, т.е. с усердием обустраивать землю, на которой живешь и работаешь. К выполнению такой задачи историческая миссия национально ответственной элиты в наши дни, видимо, и сводится.

В плане идентичности, вызреваемой на уровне повседневного существования, нация для нас - россиянин. Ну и как он себя сегодня чувствует? По-моему, неважно. Нет пока у «россиянина» должного жизненного упора. Начиная с чувств, - кто сегодня чувствует себя в первую очередь россиянином, о потом уже русским, чеченцем, татарином и т.д.? Есть, разумеется, и такие, но они в явном меньшинстве. В целом же ситуация здесь прямо противоположная: на первом месте в порядке идентификации, как чувственной, так и рациональной, - татарин, чеченец, башкир и т.д.; россиянину же отводится не пассионарное второе место, наполненное официальными заявлениями да крохами не выбранных до конца, не исчерпанных этничностью чувств и мыслей. В этничности есть что-то от общины, общинности, в то время как нация всецело развернута на общество, общественность.

Российская национальная идея, с учетом сказанного, может быть раскрыта как идея согражданства. Не гражданства - простой принадлежности к числу граждан государства, а именно согражданства, которое предполагает некую внутреннюю причастность к определенным нормам, ценностям и идеалам. Впрочем, насчет присущей им определенности, принимая во внимание избранный страной после 1985 г. курс развития и нашу, вольную или невольную, вовлеченность в глобализационные процессы современности, гадать не приходится - это в основе своей права и свободы человека. Идея согражданства есть идея прав человека. Напрягаться или мудрить здесь тоже нечего - такой велосипед уже давно изобретен. Важно научиться ездить на нем по разбитым российским дорогам. И это, кстати, самое трудное. Велосипед истории на редкость чувствителен к «местным условиям», легко и часто ломается. Педалями чужого опыта можно, конечно, крутить, но - вхолостую. Механическое следование заграничным рецептам к желаемому результату тоже не ведет.

Иначе говоря, воображение, творчество, изобретательность нам нужно проявлять по отношению не к цели (идее согражданства как цели), а к механизмам, условиям и средствам ее реализации. Это тем более так, что права человека - главный наполнитель идеи согражданства, достаточно хорошо прописаны в нашей Конституции. Но одно дело - записать в Конституцию, а другое - вписать в саму жизнь, заставить написанное работать (ощутимо функционировать, приносить реальные плоды). Средствами в конечном счете оправдывается, органически входя в жизнь, сама цель. Если, скажем, средства старые, «исконно русские», то какую бы идею-цель мы ни наметили, какую бы привлекательную картину ни нарисовали, результат все равно будет прежним - «как всегда». От процесса адаптации идеи согражданства к отечественным условиям и средствам, к русской ментальности прежде всего, можно и нужно ожидать творческих прорывов, радикальных инноваций, исторической «открытости ума» наконец. Для элиты (подчеркну: национально ответственной) здесь открывается непочатый край работы. Но одновременно это и серьезный тест. Тест на подтверждение своего статуса «творческого меньшинства», по определению ведущего за собой массы, ферментирующего их преобразовательную активность. Тест всегда испытание и отбор; направленный на подтверждение, он может и не подтвердить, показать случайность или произвольность попадания в «калашный ряд». Но избежать, обойти этот, несомненно исторический, тест, если мы хотим двигаться вперед, нельзя. Сохраняется риск неподтверждения, но, как говорится, кто не рискует.

Настаивая, применительно к Русской идее, на преемственной связи с прошлым, мы не должны забывать о кумулятивной силе инерции, в этой свяўзи сокрытой. От мифологического сознания с его золотым веком современное общество, похоже, ушло, но любовь к «старому доброму времени» сохранилась у многих. И она давит на настоящее, делает нас робкими и нерешительными перед лицом будущего.

Какой же выход? Видимо, один - наращивать, расширять и углублять, историческое творчество. Творчество всегда было и остается работой на будущее. Оно заставляет нас искать, конструировать альтернативы, т.е. противоположные и просто другие варианты развития событий, их ценностной или смысловой состоятельности. Идея согражданства как раз и есть попытка такого альтернативного конструирования. Возможны и безусловно появятся другие версии-варианты. На это нам указывает само творчество, чуждое единственности и завершенности, плюралистичное по своей природе.

Прошлое будет толковать нас до тех пор, пока мы не научимся толковать прошлое. То есть не поймем, что в прошлом нет и не может быть ответов на наши сегодняшние вопросы, что в истории ничто не повторяется, что все исторические события уникальны, что различия, а не единства (преемственность) составляют «предельную реальность» (сущность) нашего бытия.