Внешнеполитическая доктрина Сталина

Ибо только такая политика может дать нам возможность сплотить трудящиеся массы СССР в единый боевой лагерь, если враг навяжет или, вернее, когда враг навяжет нам войну”.

В этой позиции Сталина обращает на себя два момента. Во-первых, зная, что война неизбежна, он категорически против того, чтобы втягиваться в нее в невыгодных условиях, когда того желает противник. Он оставляет за собой право самому определять тот момент, когда следует “выступить”. Сталин не раз подчеркивал, что “искусство большевистской политики состоит в том, чтобы уметь выбрать время и место и учитывать все обстоятельства дела для того, чтобы сосредоточить огонь на том фронте, где скорее всего можно будет добиться максимальных результатов”²⁵. В этом заключался глубокий политический реализм Сталина. Во-вторых, для Сталина важно, каким образом следует вступать в войну. Он определенно против того, чтобы бросаться в омут сломя голову. Выступить следовало таким образом, чтобы ни у кого не было сомнений, что именно СССР подвергся нападению, что именно враг навязал войну. Только это, по мнению Сталина, могло сплотить нацию в “единый боевой лагерь”. Здесь, видимо, Сталин руководствовался опытом первой мировой войны, когда Россия выступила первой, и потом за это пришлось платить низким боевым духом российских войск, особенно на заключительных стадиях войны. Опыт борьбы с Наполеоном, напротив, свидетельствовал о том, что, подвергшись нападению, русская армия демонстрировала высокий моральный дух на всем протяжении конфликта, даже тогда, когда действия были уже перенесены на территорию противника.

Может показаться парадоксальным, но это факт. В сложнейшей внешнеполитической обстановке 30-х годов Сталин с доскональной последовательностью и точностью провел в жизнь этот стратегический замысел, изложенный им более чем десятью годами раньше. Путем искусного дипломатического маневрирования Сталину удалось разыграть друг против друга две группировки великих держав: англо-французскую и германо-итальянскую. При этом он сам в последний момент увернулся от боя и избежал втягивания в конфликт на ранней, наиболее невыгодной его стадии. В итоге СССР выступил предпоследним, опередив лишь американцев. Но США к этому моменту были уже настолько глубоко вовлечены в экономическое обеспечение военных усилий Англии, что их формальное вступление в войну оставалось лишь вопросом времени. Сами же противостоящие коалиции определились тогда уже достаточно четко: с одной стороны - германо-итало-японская, с другой - англо-американская. Силы противоборствующих сторон были примерно равны. Именно от Сталина зависело теперь, в чью пользу склонится чаша весов. По ряду причин, главным образом, геополитического характера Сталин предпочел примкнуть к англо-американской коалиции. Этот выбор он сделал, видимо, в декабре 1940 года, отказавшись присоединиться к “державам оси” после переговоров Молотова и Гитлера в Берлине, состоявшихся месяцем раньше.

Следующая задача Сталина заключалась в том, чтобы возложить на Гитлера ответственность за начало войны против СССР и, превратив таким образом войну в Отечественную, опереться на патриотический подъем русского народа. Эту задачу ему тоже удалось реализовать. В ходе войны Сталин стал главной фигурой антигитлеровской коалиции, что обеспечило ему ведущую роль в решении вопросов послевоенного переустройства мира. На протяжении всего упомянутого периода Сталин показал себя как блестящий мастер коалиционной политики, - искусство, освоенное им в ходе противоборства с различными оппозиционными группировками внутри ВКП(б). Он создавал все и всяческие коалиции как внутри отдельных стран, так и в широком международном контексте, обеспечивая в решающий момент необходимый перевес сил. Сталин стал постепенно отходить от этой политики лишь тогда, когда послевоенные геополитические преобразования поставили Россию (пожалуй, впервые в истории) в положение абсолютной безопасности, то есть в такое положение, когда ни одна потенциальная коалиция великих держав не имела возможности нанести ей военное поражение. Это было самое крупное внешнеполитическое достижение Сталина. Было бы, конечно, неверным утверждать, что, повернув к классической дипломатии, Сталин полностью отказался от всех внешнеполитических инструментов, которые достались ему в наследство от революционного периода. Для Сталина вообще было не свойственно в угоду каким-то идеологическим догмам отказываться от чего-либо, что реально работало и шло на пользу делу. Он отбрасывал только то, что считал ненужным, мешающим движению вперед. Все остальное он, как рачительный хозяин, прибирал к рукам, наполнял новым содержанием и пускал в дело в интересах своей политики. Это, безусловно, было сильной стороной Сталина. Он мог действовать иногда как консерватор, а иногда как революционер, сбивая с толку и запутывая своих противников, вынуждая их совершать ошибки и делать ложные ходы. В этом сочетании традиционализма и революционности состояла одна из главных отличительных черт сталинской дипломатии.

Изменения, которые претерпела при Сталине концепция пролетарского интернационализма, являются наиболее наглядным примером использования революционных методов и инструментов в интересах политики безопасности России. Начиная с 1924 года, в своих выступлениях и статьях Сталин стал последовательно проводить мысль о том, что поддержка международной революции необходима России прежде всего как гарантия от внешней интервенции. Примечательна в этой связи его речь на заседании польской комиссии Коминтерна 3 июля 1924 года. Тогда он подверг польских коммунистов критике за недооценку важности “русского вопроса”: “…Советская власть в России - это база, оплот, прибежище революционного движения всего мира. И если в этой базе, т.е. в России, партия и власть начинают колебаться, значит, все революционное движение во всем мире должно потерпеть серьезнейший минус… Вот почему “русский” вопрос, хотя он и является внешним вопросом для Польши, представляет вопрос первостепенной важности для всех компартий, в том числе и для польской компартии”.

Сталин дал ясно понять полякам, что, действуя в интересах советской власти в России, они действуют в своих собственных интересах. Но поскольку советская власть являлась в то время единственной возможной формой государственной власти в России, то Сталин фактически обязал их действовать в интересах российского государства. Акцент был вполне определенно перемещен с долга России перед мировой революцией, о чем писал Ленин, на обязанности иностранных революционеров перед Россией. Таким образом Сталин развернул концепцию пролетарского интернационализма в плоскость национальных интересов России.

С тех пор запугивание Запада возможностью революционного взрыва в их собственных странах в случае агрессии против СССР превратилось в излюбленного конька сталинской дипломатии. Порой Сталин излагал эту мысль весьма прямолинейно. Так, например, выступая перед активом московской парторганизации в мае 1925 года он заявил: “…Ежели нападут на нашу страну, мы… примем все меры к тому, чтобы взнуздать революционного льва во всех странах мира. Руководители капиталистических стран не могут не знать, что мы имеем по этой части некоторый опыт”.

В условиях внутренней слабости Советского Союза перед лицом враждебной в целом Европы метод революционного запугивания оставался одним из немногочисленных дипломатических рычагов, к которым Россия могла прибегнуть в отношениях с другими великими державами. Возможно, это давало какой-то ограниченный эффект, отчасти способствовавший установлению “мирной передышки”, к которой стремился Сталин. На достижение именно этой цели Сталин стал ориентировать и иностранных коммунистов, не останавливаясь иногда даже перед тем, что можно рассматривать как политическое давление. Хотя надо признать, что Сталин был довольно реалистичен в оценке того, чем западные коммунисты могут реально помочь России в случае войны. На 7-ом расширенном пленуме ИККИ он говорил: “Когда пролетарии Западной Европы расстраивали дело интервенции в СССР, не перевозили вооружения для контрреволюционных генералов, устраивали комитеты действия и подрывали тыл своих капиталистов, - то это была помощь пролетариям СССР, это был союз западноевропейских пролетариев с пролетариями СССР”.

Отсюда видно, что Сталин, не веривший, как уже отмечалось, в революционность западного пролетариата, все-таки надеялся на какую-то практическую помощь со стороны иностранных коммунистов. Помощь эта должна была заключаться не столько в организации социалистической революции, сколько в практических мероприятиях по срыву интервенции против СССР. Коммунисты могли выступить в качестве организаторов и застрельщиков антивоенной кампании, вести соответствующую пропаганду и даже участвовать в подрыве мобилизационных планов и материально-технического обеспечения своих войск, вести разведывательно-диверсионную работу. Какой бы малозначительной ни была бы эта помощь, не в привычке Сталина было отказываться от любых, пусть даже не очень влиятельных союзников. Не случайно в ходе второй мировой войны Сталин эффективно задействовал потенциал иностранных компартий в той степени, в какой это было возможно.

После того, как Сталин нанес поражение троцкистско-зиновьевской оппозиции, он постарался добиться того, чтобы его трактовка концепции пролетарского интернационализма была прочно закреплена в руководящих документах Коминтерна. Венцом всему стало принятие коминтерновской программы на 6-ом конгрессе Коминтерна, проходившем в июле-сентябре 1928 года. Программа фиксировала “обязательства международного пролетариата” перед Советским Союзом. В соответствии с ранее высказанной мыслью Сталина эти обязательства были вполне конкретны - “защита государства пролетарской диктатуры от нападения капиталистических держав всеми доступными средствами”. Это относилось не только к компартиям западных государств, но и к коммунистам колоний. В программе говорилось: “В случае нападения империалистических государств на Советский Союз и войны против него, международный пролетариат должен ответить твердыми и решительными массовыми действиями и борьбой за свержение империалистических правительств под лозунгом пролетарской диктатуры и союза с СССР. В колониях, прежде всего в колониях империалистического государства, которое напало на Советский Союз, должны быть предприняты самые мощные усилия, чтобы воспользоваться преимуществами, которые предоставляются вовлеченностью в другом месте вооруженных сил империализма для подъема антиимпериалистической борьбы, организации революционных действий с целью свержения империалистического правления и завоевания полной независимости”.

Вполне очевидно, что эта формула имела ярко выраженное внешнеполитическое предназначение. Руководители стран Запада должны были иметь ясное представление о том, что их ожидает, если они осмелятся развязать войну против СССР. Насколько эффективным был этот прием? Сейчас точно просчитать это невозможно. Гитлера таким образом остановить не удалось. Но надо иметь в виду, что нападение Германии на СССР осуществлялось в принципиально иной политической ситуации в мире, и тогда никто уже и не пытался предотвратить войну за счет подобного рода революционного запугивания. В канун войны ставка делалась уже на демонстрацию советской военной мощи и другие дипломатические механизмы.

Пункт программы Коминтерна, где излагались обязательства СССР перед международной революцией, был сформулирован несколько в ином ключе. Он изобиловал многочисленными революционными фразами, которые, однако, не несли в себе какого-либо практического наполнения, если подходить к содержанию данного пункта с точки зрения осуществления мировой революции. Советская поддержка этой революции фактически сводилась к тому, чтобы вести себя на международной арене как любое другое нормальное государство. Так, например, в подпункте о внешнеэкономической деятельности говорилось, что “генеральной линией” СССР должно быть “установление как можно более широких контактов с иностранными государствами, но только в той степени, в какой они покажут свою полезность Советскому Союзу”. Трудно будет, видимо, отыскать такую страну, которая была бы не заинтересована в развитии взаимовыгодных контактов с другими государствами, и тем более устанавливающую связи, которые шли бы ей во вред. Одним словом, сталинский тезис о том, что СССР должен влиять на мировую революцию самим своим существованием, нашел в программе Коминтерна свое адекватное отражение.

Коминтерн был создан Лениным как инструмент осуществления мировой революции. Сталин не верил в мировую революцию. Он сместил акценты на построение социализма в одной стране, на национальную модернизацию. Казалось бы, он должен был забросить Коминтерн, распустить его, как он сделает это позднее. Но Сталин избрал другой образ действий. Он нашел применение Коминтерну, предварительно изменив существо этой организации. Из организации по проведению мировой революции Коминтерн превратился во вспомогательный орган советской внешней политики. Из международного союза коммунистических партий он трансформировался в министерство по делам зарубежных компартий с той, правда, разницей, что в его штате состояли не советские, а иностранные граждане. Важной задачей при этом было сделать Коминтерн управляемым. Причем управляемым не самим по себе, а четко подчиняющемся указаниям свыше. К осуществлению этой цели Сталин осторожно приступил еще тогда, когда во главе Коминтерна стоял Зиновьев. Именно Сталин в марте 1925 года в чехословацкой комиссии ИККИ решительно выступил против того, чтобы ослаблять контроль Коминтерна над деятельностью национальных компартий. Он, в частности, сказал: “Что касается прав Коминтерна и его вмешательства в дела национальных партий, то я решительно не согласен с некоторыми из товарищей, высказывавшихся за сокращение этих прав. Хотят, чтобы Коминтерн превратился в надзвездную организацию, бесстрастно смотрящую на происходящее в отдельных партиях и терпеливо регистрирующую события. Нет, товарищи, Коминтерн не может стать надзвездной организацией”.

Таким образом, уже тогда Сталин стал закладывать фундамент для будущей трансформации Коминтерна. Со временем дисциплина в Коминтерне была значительно укреплена. После победы над троцкистско-зиновьевской оппозицией все сторонники последней были выведены из Коминтерна и исключены из компартий своих стран. Затем то же самое было проделано со сторонниками “правой” оппозиции. В начале 30-х годов организация подверглась дополнительной чистке на предмет устранения любых “ненадежных” лиц. В этом виде Коминтерн вошел в последнее предвоенно-военное десятилетие своего существования, ставшее самым плодотворным в его деятельности.

Первым эпизодом, когда Сталину пришлось по-серьезному задействовать иностранных коммунистов в интересах безопасности России, стал политический кризис в Маньчжурии, вызванный началом японской оккупации этого района Китая. Сталинская тактика во время маньчжурских событий настолько показательна с точки зрения воспроизведения существа новой политики Коминтерна, что на этом примере следует остановиться подробнее. К моменту Мукденского инцидента (18 сентября 1931 года), послужившего поводом для начала японской интервенции в Маньчжурии, Сталин имел в своем распоряжении дисциплинированную и хорошо “управляемую” китайскую компартию. Это была уже не та компартия, с которой Сталину пришлось иметь дело в 1925-1927 годах. Последний “оппозиционный” генеральный секретарь КПК Ли Ли-сан был устранен со своей должности в конце ноября 1930 года по прямому указанию Исполкома Коминтерна. Хотя Ли Ли-сан был обвинен в китайском варианте троцкизма, действительная причина его отставки заключалась в другом. Это отчетливо следует из письма ИККИ в адрес компартии Китая, где обосновывалась необходимость смещения Ли Ли-сана. Там, в частности, говорилось: “…Некоторые опасные нотки прозвучали в выступлениях товарища Ли Ли-сана. Он позволил себе играть с затасканной теорией всех правых и “левых” ренегатов от коммунизма, что Коминтерн плохо информирован, что в Китае особая ситуация, что Коминтерн не понимает тенденций китайской революции. Он пошел настолько далеко, чтобы противопоставлять лояльность Коминтерну лояльности китайской революции…, заявив, что после взятия Ханькоу станет возможным избрать другой тон в отношении Коминтерна… ИККИ убежден, что все члены КПК решительно отвергнут антикоминтерновский подход, что все китайские большевики как один объединятся вокруг политики ИККИ”.

Не вызывает сомнения, что Ли Ли-сан пострадал главным образом за свой “антикоминтерновский” подход, иными словами, за свою излишнюю самостоятельность и независимость. Сталину нужны были дисциплинированные исполнители, четко следующие всем указаниям, поступающим из Москвы. Таких людей Сталин имел в лице группы китайских коммунистов, “вернувшихся студентов” или “28 большевиков”, как их иногда называли, которые, закончив университет имени Сунь Ят-сена, были направлены в Китай для проведения практической работы. Этой группой руководил представитель Коминтерна Павел Миф. На 4-ом пленуме ЦК КПК в январе 1931 года “вернувшиеся студенты” полностью поставили высшие органы партии под свой контроль.

К августу 1931 года Сталину стало известно о наличии в японском генеральном штабе оперативного плана захвата Маньчжурии. В середине августа этот вопрос был рассмотрен на заседании Политбюро. После долгих дебатов было решено избрать гибкую тактику и в войну на этом этапе не втягиваться. Уже 26 августа ИККИ принял резолюцию о задачах китайской компартии. В ней содержались следующие указания: “создание и укрепление Красной Армии на твердой территориальной основе”, “образование центрального советского правительства”, “расширение массовой революционной борьбы”. Последняя задача подразумевала “формирование все большего и большего числа центров Советской власти и расширение уже существующих Советских районов”, а также “координацию революционной борьбы на не Советских территориях с действиями рабоче-крестьянской Красной армии”.

Данные указания четко соответствовали той тактической линии, которую избрал Сталин в отношении предстоящей японской агрессии в Маньчжурии. У Сталина были веские основания полагать, что Чан Кай-ши будет воздерживаться от активного сопротивления японцам. Это отвечало стилю его предыдущей политики, заключавшегося в том, чтобы сталкивать между собой великие державы и извлекать из этого выгоду для себя. На этот раз Чан Кай-ши мог рассчитывать на то, что Соединенные Штаты или Англия, имевшие важные экономические интересы в Китае и обеспокоенные посягательством на свои позиции со стороны японцев, выступят в его защиту. Но в США продолжало действовать изоляционистское законодательство, а Англия, по данным советской разведки, заключила секретное соглашение с Токио о разделе сфер влияния в Китае, в соответствии с которым Северный Китай рассматривался как преимущественная сфера интересов Японии, а Южный Китай - Англии.

В этом раскладе и Чан Кай-ши, и его ближайшие союзники-американцы могли рассчитывать только на то, что в Маньчжурии произойдет столкновение японо-советских интересов, которое приведет если не к войне, то к серьезному обострению отношений. Основания для подобных расчетов были довольно весомые, поскольку СССР имел в Маньчжурии весьма значительные интересы в виде Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) и связанных с ней объектов. С точки зрения Чан Кай-ши, война между СССР и Японией представлялась, конечно, наиболее предпочтительным вариантом. Обе стороны ослабили бы друг друга. Японию тогда можно было бы легко поставить на место. Да и потенциал Советского Союза на Дальнем Востоке был бы, видимо, подорван. Но даже если бы до прямого военного столкновения не дошло, то рост напряженности между СССР и Японией все равно препятствовал бы продвижению японской экспансии на Юг, так как вынуждал бы японцев держать в Маньчжурии крупные силы на случай неожиданного нападения со стороны СССР. А это вывело бы самого Чан Кай-ши из под удара, дало бы ему возможность более или менее спокойно отсидеться до лучших времен.

Перед Сталиным встала непростая дипломатическая задача: с одной стороны, не допустить втягивания в войну в невыгодных условиях, с другой - отстоять право собственности и экономические интересы на КВЖД. Дипломатическая тактика Сталина в этих условиях состояла в том, чтобы, во-первых, дать понять японцам, что он не возражает против их оккупации Маньчжурии, если не будут нарушены российские интересы на КВЖД, и, во-вторых, направить дальнейшую японскую экспансию на Юг, чтобы создать условия для обострения отношений Японии с США и Англией и втянуть их самих в конфронтацию с Токио. А это, в свою очередь, заставило бы Вашингтон и Лондон искать расположения Москвы, что отвечало более широким целям глобальной стратегии Сталина. Более того, Сталин был не намерен давать возможность Чан Кай-ши спокойно отсиживаться в ожидании, когда произойдет столкновение между Японией и Россией, и предполагал заставить его поработать в интересах независимости своей собственной страны. Задача китайских коммунистов состояла в том, чтобы, во-первых, организовать давление на режим Чан Кай-ши, подталкивая его на противодействие японской агрессии, а во-вторых, дестабилизировать японский тыл. Вес это должно было лишить японцев стимулов к продвижению на Север, где их ожидал сильный противник - СССР, и создать стимулы для продвижения на Юг, где им противостоял гораздо более слабый противник - Чан Кай-ши.

1 сентября ЦК КПК разослал в советские районы Китая директиву, в которой указывалось, что национальный съезд Советов состоится 7 ноября, в очередную годовщину Октябрьской революции. Примечательно, что в письме содержалась критика тактики ведения войны китайской Красной Армией. Эта тактика расценивалась как “партизанщина”. Упоминание об ошибочной тактике попало в директиву не случайно. Сталин был заинтересован в том, чтобы под командованием коммунистов имелась мощная регулярная армия, способная противостоять японцам и отвлекать на себя их значительные военные силы. Фактически Сталин возвращался к концепции национально-революционной армии, которую отстаивал еще во времена своего недолгого сотрудничества с Чан Кай-ши.

Как и предполагалось, японская агрессия в Маньчжурии не встретила сопротивления гоминьдановских войск. На совещании с военным и политическим руководством в Нанкине 21 сентября Чан Кай-ши заявил, что не следует начинать войну с Японией в связи с внутренними проблемами и военной неподготовленностью. Он предложил обратиться за помощью к Лиге наций³⁵. Коммунисты были готовы к такому развитию событий. 20 сентября ЦК КПК выступил с развернутым заявлением, осуждающим японскую агрессию и требовавшим немедленного вывода войск. Резкой критике была подвергнута позиция руководства Гоминьдана. Лозунгом коммунистов стало “соединение борьбы против японского империализма с борьбой против международного империализма и его агента Гоминьдана”³⁶. В Харбин был срочно направлен влиятельный член ЦК КПК, в обязанности которого входило укрепить руководство партийными комитетами в районах под японской оккупацией³⁷. Одновременно в Нанкине и других городах стали организовываться массовые акции протеста против политики коллаборационизма. Особенно сильный размах получили студенческие выступления. Они достигли своего апогея в середине декабря, когда в Нанкине собралось около 70 тыс. студентов. Они требовали объявления войны Японии. Студенты захватили штаб-квартиру Гоминьдана, здание министерства иностранных дел и помещение гоминьдановской газеты “Дейли Ньюз”. Ситуация стала настолько серьезной, что правительство приказало войскам восстановить порядок, и студентам пришлось ретироваться из Нанкина под военным эскортом. Однако выступления студентов произвели определенный эффект. 15 декабря, в самый разгар беспорядков, Чан Кай-ши заявил о том, что уходит в отставку и покинул Нанкин. Казалось, тактика коммунистов сработала, и к власти в Гоминьдане пришли силы, готовые начать освободительную войну против Японии. Но как впоследствии оказалось, отставка и отъезд Чан Кай-ши были лишь ловким политическим маневром, направленным на то, чтобы сбить волну антияпонских выступлений.

Между тем, 7 ноября в провинции Цзянси в соответствии с директивой Коминтерна открылся 1-й Всекитайский Съезд Советов. Съезд провозгласил Советскую республику, избрал руководящие органы и назначил первое Советское правительство под председательством Мао Дзе-дуна. Правительство торжественно заявило о намерении освободить Китай от “ига империализма”, вступить в союз с мировым пролетариатом и национально-освободительным движением и установить дружеские отношения с СССР³⁸. Хотя в то время коммунисты контролировали довольно незначительную часть Центрального Китая, провозглашение Советской республики имело важное политическое значение. В Китае был фактически создан альтернативный центр власти, готовый конкурировать с Гоминьданом за представительство интересов китайского народа.

На съезде одним из центральных стал военный вопрос. Группа “вернувшихся студентов” настаивала на скорейшем создании регулярной армии, способной вести как мобильную, так и позиционную войну. Мао Дзе-дун, напротив, отстаивал продолжение партизанской войны, доказывая, что она уже показала свою эффективность в борьбе с войсками Чан Кай-ши. Поскольку “вернувшиеся студенты” в то время контролировали ЦК КПК, их точка зрения взяла верх. Она нашла выражение в тактике “продвижения и наступления”, принятой китайскими коммунистами. Вот, что говорилось об этой тактике в открытом письме ЦК КПК членам партии, обнародованном в начале декабря: “Мы должны железной рукой раздавить прогнивший режим контрреволюции и достигнуть решающих побед в наиболее важных провинциях: Хунань - Хубэй - Цзянси - Анхуэй. Эта цель не является более перспективой будущего революционного подъема. Это задача сегодняшнего дня, она стоит в повестке дня и требует немедленно го решения”

Тактика “продвижения и наступления” требовала, прежде всего, активных действий со стороны китайской Красной Армии, направленных на расширение Советских районов и соединения их в одну Советскую освобожденную зону, а также занятие важных городов. Помимо этого, предполагалась интенсификация партизанской борьбы в районах под японской оккупацией. На это нацеливала программная статья, опубликованная в центральном партийном еженедельнике 20 ноября. Автор статьи подверг маньчжурских коммунистов острой критике за безынициативность и малоактивность в борьбе с японцами. Вместо того, чтобы выдвигать абстрактные лозунги, говорилось в статье, партийные комитеты “должны более глубоко уяснить главную задачу и призвать массы Маньчжурии вооружиться, изгнать японских империалистов и создать свое собственное правительство”. Статья предписывала поднимать восстания и усилить партизанскую войну; окружать и подвергать налетам города, ключевые транспортные узлы; поднимать солдатские бунты и привлекать солдат на свою сторону; образовывать революционные антияпонские общества; организовывать новые Советские районы.

Впоследствии, после окончания второй мировой войны, Мао Дзе-дун критиковал тактическую линию “вернувшихся студентов”, назвав ее “третьим левым уклоном”. Председатель Мао был по-своему прав. Для китайских коммунистов, располагавших сравнительно малыми силами, вести регулярные боевые действия оказалось непосильной задачей. Но одна лишь партизанская война не могла дать того внешнеполитического эффекта, к которому стремился Сталин. Ему было важно, чтобы и на международном, и на общекитайском уровне сформировалось впечатление, что в Китае действует альтернативное правительство, альтернативный центр силы, располагающий реальной армией и контролирующий определенную, достаточно обширную территорию. Причем правительство, настроенное вести войну с Японией. Наличие такого центра, во-первых, ослабляло позиции Чан Кай-ши как внутри страны, так и за рубежом, подталкивая его таким образом к более твердой линии по отношению к японской оккупации. Во-вторых, это вносило неопределенность в стратегические расчеты японцев, так как они не могли предвидеть, в каком направлении будет развиваться политическая ситуация в Китае, Им все время приходилось делать поправку на то, что режим Чан Кай-ши либо падет, либо сам отойдет от политики коллаборационизма и начнет войну с Японией. В сочетании с партизанскими действиями в Маньчжурии, такая ситуация создавала для японцев неустойчивый тыл, при котором они не могли помышлять о серьезной войне против Советского Союза.

К январю 1932 года китайская Красная Армия значительно укрепилась. Ее численность достигла 200 тыс. человек. Удалось пополнить и запасы оружия. В войсках имелось 150 тыс. винтовок. Но руководство компартии пока выжидало, чем закончится внутрипартийная борьба в Гоминьдане, вызвавшая отставку Чан Кай-ши. Верх взяли коллаборационисты. Они направили Чан Кай-ши своего эмиссара. После недолгих колебаний Чан Кай-ши 21 января 1932 года отбыл обратно в Нанкин. Свое возвращение вождь Гоминьдана прямо объяснил опасениями, что “правительство под влиянием событий может поддаться давлению и разорвать отношения с Японией”. Возвращение Чан Кай-ши означало, что войны японцам объявлено не будет и что возможность союза между компартией и Гоминьданом в борьбе против общего врага потеряна. В конце февраля китайская Красная Армия перешла в решительное наступление на территории, контролируемые Гоминьданом. На первом этапе коммунистам сопутствовал успех. В западной части провинции Хубэй им удалось вдвое расширить освобожденные районы, создать реальную угрозу Уханю и вплотную подойти к железной дороге, связывающей Пекин с Ханькоу. 26 апреля Советское правительство объявило войну Японии. Это был, конечно, символический жест, поскольку Советские районы находились далеко от зоны японской оккупации и не могли войти в реальное соприкосновение с противником. Однако он бил все в ту же цель, подрывал престиж Чан Кай-ши и раздражал Токио.

Успешное наступление Красной Армии не на шутку встревожило Чан Кай-ши. Он стал лихорадочно сколачивать мощную армейскую группировку, но не для войны с японцами, а для борьбы против Советских районов. По различным оценкам, ему удалось мобилизовать от пятисот тысяч до миллиона человек. В конце июня он перешел в контрнаступление и нанес ряд серьезных поражений войскам Красной Армии. После этого война продолжалась с переменным успехом до октября 1934 года, когда, уступив превосходящим силам Чан Кай-ши, измотанная в боях Красная Армия начала свой легендарный “Великий поход” на Север. Однако к этому времени тактика “продвижения и наступления” уже сыграла свою основную роль. Международная обстановка была принципиально иной, чем в 1931 году. Завершение в СССР первой пятилетки означало значительное укрепление военно-промышленного потенциала Советского Союза. Японии теперь противостоял гораздо более мощный противник, противник, которого японцы уже не могли рассчитывать победить в одиночку. Между тем, внешнеполитические позиции Японии к тому моменту не только не укрепились, но существенно ослабли. Покинув в 1933 году Лигу наций, Токио фактически оказался в международной изоляции. Заметно ухудшились его отношения с Лондоном и Вашингтоном. Внешнеполитическая обстановка вокруг СССР, напротив, стала более благоприятной. На Дальнем Востоке произошло советско-американское сближение, вылившееся в установление дипломатических отношений. В Европе был подписан пакт о ненападении с Польшей и наметились контуры франко-русского союза. В сентябре 1934 года Советский Союз стал членом Лиги наций. Да и китайские коммунисты в стратегическом плане не проиграли. Не надо забывать, что именно благодаря поддержке Сталина Мао Дзе-дун смог одержать победу над Чан Кай-ши.

Помимо вопросов военной безопасности, в доктрине Сталина значительное место уделялось тем проблемам, которые сейчас принято относить к экономической безопасности. По существу, эти две области он рассматривал в неразрывной связи друг с другом. Сталин прекрасно понимал, что обеспечить военно-политическую безопасность страны без опоры на мощный военно-промышленный потенциал невозможно. Видя, что Россия проигрывает технологическую гонку с Западом, Сталин считал самой приоритетной задачей промышленную модернизацию страны. На пленуме ЦК ВКП(б) в ноябре 1928 года он говорил: “…Если исходить из окружающей нас обстановки, то нельзя не признать, что именно она, эта обстановка, диктует нам быстрый темп развития нашей индустрии… мы имеем вокруг себя целый ряд капиталистических стран, обладающих гораздо более развитой и современной промышленной техникой, чем наша страна… Для того, чтобы добиться окончательной победы социализма в нашей стране, нужно еще догнать и перегнать эти страны… в технико-экономическом отношении. Либо мы этого добьемся, либо нас затрут.

Это верно не только с точки зрения построения социализма. Это верно также с точки зрения отстаивания независимости нашей страны в обстановке капиталистического окружения. Невозможно отстоять независимость нашей страны, не имея достаточной промышленной базы для обороны. Невозможно создать такую промышленную базу, не обладая высшей техникой в промышленности”.

Отсюда видно, что Сталин, по существу, разделил два понятия “победа социализма” и “отстаивание независимости”. То есть, в его понимании они не противоречили друг другу, но все-таки являлись разными вещами. Отметив эту разницу, Сталин отчетливо показал себя как государственный деятель мыслящий не столько в революционном ключе, сколько в категориях национальных интересов и национальной безопасности. Видоизменив концепцию пролетарского интернационализма, он твердо встал на почву принципов политического реализма во внешней политике.

Сталинское представление о характере индустриализации не было поверхностным. Он строил свои расчеты на вполне научной основе. Его не устраивала какая-нибудь индустриализация. Главным элементом его доктрины был курс на создание и развитие отраслей промышленности, производящих средства производства, машины и оборудование. Останавливаться на том, чтобы удовлетвориться производством промышленных товаров потребительского назначения на оборудовании, ввезенном из-за рубежа, он считал неприемлемым. Хотя, если бы он исходил не из интересов безопасности, а из желания ускорить внедрение “социализма”, то главный упор следовало бы сделать именно на производство предметов потребления. Этого как раз и добивалась группа Бухарина, отстаивавшая принцип “равновесия” в экономике. Однако Сталин хорошо понимал, что в этом случае Россия неминуемо превратиться в аграрно-сырьевой придаток стран Запада, отстанет от них в технологическом отношении и не сможет обеспечить свою политическую независимость.

Поэтому еще на 14-ом съезде партии Сталин выступил с критикой “плана Дауэса”, предусматривавшего аграрно-сырьевую ориентацию в экономическом развитии СССР. Он, в частности, заявил: “Мы вовсе не хотим превратиться в аграрную страну для какой бы то ни было другой страны, в том числе для Германии. Мы сами будем производить машины и прочие средства производства”.

“Они хотели бы, чтобы мы ограничивались производством, скажем, автомобилей, но нам этого мало, ибо мы хотим производить не только автомобили, но и машины, производящие автомобили”.

Обеспечение экономической безопасности требовало жестких протекционистских мер, позволяющих, во-первых, защитить отечественную экономику от внешней конкуренции, а во-вторых, не допускать разбазаривания экспорта, то есть вывоза тех товаров, которые были нужны внутри страны. Вполне понятно, что многие экономические структуры, контролирующие сырьевые и сельскохозяйственные отрасли, в отсутствие протекционистских мер, стали бы вывозить сырье, закупать за границей ходовой ширпотреб и получать от его продажи внутри страны максимальные прибыли. Такая обстановка стимулировала бы развитие, прежде всего, сырьевых отраслей и препятствовала бы наращиванию производства средств производства. Россия бы замыкалась на внешние рынки в качестве поставщика сырья и полуфабрикатов, превращаясь таким образом в аграрно-сырьевой придаток стран Запада.

В связи со спецификой обстановки протекционизм в СССР принял форму монополии внешней торговли еще в апреле 1918 года. Это произошло по причинам, первоначально не связанным со сталинским планом. Инициатором монополии выступил Ленин, который отводил ей не столько экономическую, сколько политическую роль. Ленин видел в монополии внешней торговли инструмент укрепления Советской власти в ожидании того момента, когда на Западе произойдет социалистическая революция. Сталин же рассматривал ее как рычаг промышленной модернизации, способ защиты внутреннего рынка в период становления национальной промышленности. Не случайно поэтому, что в период введения НЭПа, означавшего существенную либерализацию экономических отношений, Сталин присоединился к тем лидерам партии, которые настаивали, на незначительном ослаблении монополии внешней торговли. Ленина, однако, переубедить не удалось, и монополия была сохранена в прежнем жестком варианте. Этот вариант вполне устраивал Сталина, когда он принял решение о форсировании темпов индустриализации. Возможно, в период экономического рывка жесткая монополия и была оправдана, но затем чрезмерные ограничения оказались контрпродуктивными для нормального и полноценного экономического развития. Произошло это уже, правда, после смерти Сталина.

Несмотря на ее защитительные функции, Сталин никогда не рассматривал монополию внешней торговли как средство отгораживания от всего остального мира. Полемизируя с Троцким, он как-то заметил: “Представлять социалистическое хозяйство как абсолютно замкнутое и абсолютно независимое от окружающих народных хозяйств, - значит утверждать глупость. Можно ли утверждать, что социалистическое хозяйство не будет иметь абсолютно никакого экспорта и импорта, не будет ввозить не имеющихся в стране продуктов и вывозить в связи с этим своих продуктов? Нет, нельзя утверждать. А что такое экспорт и импорт? Это есть выражение зависимости одних стран от других. Это есть выражение экономической взаимозависимости”.

Таким образом, Сталин относился к монополии внешней торговли не только как к защитительной мере, но и видел в ней эффективный инструмент развития экономических связей с зарубежными странами. Правда, делаться это должно было в интересах всей страны, а не отдельных предприятий или лиц. Сталин даже выдвинул такую специфическую формулу: “расширение… товарооборота с внешним миром на основе укрепления монополии внешней торговли”. При этом он планировал такое “расширение” на довольно длительную перспективу. В далеком 1925 году он предвидел, что наступит время, когда промышленно развитая Россия вступит в конкурентную борьбу с Западом за завоевание мировых рынков. Характерно, что Сталин не испытывал иллюзий относительно готовности Запада к равноправному и честному сотрудничеству, к справедливой конкуренции. Ему было ясно уже тогда, что Запад своих рынков для России не откроет. Он говорил: “…Когда мы с внутренним рынком справимся… перед нами станет вопрос о завоевании внешнего рынка. А этот вопрос станет перед нами в будущем, - в этом можете не сомневаться. Едва ли в будущем мы получим возможность рассчитывать на то, чтобы отобрать у капитала, более опытного, чем мы, внешние рынки на Западе. Но что касается рынков на Востоке, отношения с которым у нас нельзя считать плохими, причем эти отношения будут улучшаться, - то здесь мы будем иметь более благоприятные условия. Несомненно, что текстильная продукция, предметы обороны, машины и пр. будут теми основными продуктами, которыми мы будем снабжать Восток, конкурируя с капиталистами”

Думается, что Сталин правильно определил стратегическое направление развития внешнеэкономических связей. На этом пути, однако, имелось одно важнре препятствие, наличие колониальных империй и особых “сфер влияния” западных государств в таких странах как, например, Китай. Это, естественно, препятствовало проникновению российских товаров в обширные районы “третьего мира”, с чем Сталин, конечно, не мог согласиться. Отсюда, его последовательная линия на поддержку национально-освободительных движений в соседних с СССР странах Азии, которые в ту пору представлялись наиболее логичными рынками для российского экспорта.

Внешнеэкономическая стратегия, выбранная Сталиным, остается актуальной и по сей день. Конечно, говорить сейчас о текстильном экспорте на Восток не приходится - Восток сам мог бы завалить Россию текстильными товарами. Но в остальном Сталин был прав. Вооружения остаются главной статьей экспорта на восточном направлении. И этот экспорт будет усиливаться. Другой характерной особенностью российского экспорта в развивающиеся страны является значительная доля в нем машин, оборудования и готовой продукции. Дорога же такому экспорту на Запад остается закрытой. Поэтому экономические связи с Западом стимулируют развитие в России преимущественно сырьевых отраслей, в то время как ориентация на Восток, напротив, дает стимулы росту высокотехнологичных производств.

Впрочем, Сталин и сам не намеревался идти на одностороннее открытие российских рынков для Запада. Основным принципом его доктрины были взаимность и равноправие при экономическом обмене с другими промышленно развитыми государствами. В случае необходимости он был готов идти достаточно далеко в деле отстаивания интересов российских экспортеров. Попытки введения дискриминационных барьеров против российских товаров немедленно встречали решительный отпор. Об этом наглядно свидетельствует реакция СССР на принятый во Франции 3 октября 1930 года декрет “О мерах контроля за импортом некоторых товаров, происходящих или ввозимых из СССР”. Декрет устанавливал, в частности, необходимость получения советскими экспортерами специальных лицензий на ввоз таких товаров как хлеб, лес, сахар, мясо, лен, являвшихся основными статьями российского экспорта. Уже 14 октября полпред СССР во Франции Довгалевский заявил от имени Советского правительства решительный протест и потребовал отмены дискриминационного режима. А 20 октября Советское правительство в качестве ответной меры приняло постановление “Об экономических взаимоотношениях со странами, устанавливающими особый ограничительный режим для торговли с Союзом ССР”. Декрет предусматривал следующие мероприятия: прекращение или максимальное сокращение заказов и закупок в этих странах; прекращение фрахта судов указанных стран; введение ограничительных правил для транзитных товаров, происходящих или идущих из этих стран, прекращение или максимальное сокращение использования портов, транзитных путей и баз этих стран для транзитных или реэкспортных операций Союза ССР”. Указанный декрет не только ударил по французским экспортерам, но и оказал сдерживающее воздействие на другие государства, например, на Бельгию, которые под французским нажимом могли последовать примеру Парижа. В итоге через некоторое время французы были вынуждены отступить. Уже в июле 1931 года они предложили на взаимной основе отменить дискриминационные ограничения.

Таким образом, основные элементы экономической безопасности страны в понимании Сталина сводились к следующему: недопущение отставания от Запада в области передовых промышленных технологий, прежде всего, в военной сфере; создание базы современной промышленности путем преимущественного развития производства средств производства; высокая степень защищенности внутреннего рынка от иностранной конкуренции; государственный контроль над экспортом из СССР стратегического сырья; долговременная цель на перспективу - завоевание восточных рынков и устранение политических препятствий, стоящих на этом пути; политика по установлению равноправного режима в торговле с западными государствами.

Внешнеполитическая доктрина Сталина явилась, по существу, первой развернутой доктриной внешней политики. В отличие от других внешнеполитических доктрин, известных к тому времени, она не сводилась к выборочным вопросам отношений с отдельными странами или регионами. В этом смысле она не может ставиться на один уровень, например, с “доктриной Монро”, провозглашавшей Латинскую Америку как преимущественную сферу влияния США, или доктриной “вооруженного нейтралитета” введенной Екатериной II в интересах торговли с восставшими английскими колониями в Северной Америке. Отличительной чертой сталинской доктрины являлась ее целостность. Она закладывала философские основания, некоторые базовые принципы для осуществления всей внешней политики. При этом устанавливалась достаточно очевидная и неразрывная связь с задачами внутренней политики. Внешняя политика обозначалась как инструмент обеспечения внутренних интересов страны. И, наоборот, внутренняя политика должна была способствовать решению внешнеполитических задач.

При формулировании отдельных положений доктрины Сталину удалось избежать издержек схематизма. Он не увлекался излишней детализацией и регламентацией, не стремился раз и навсегда разложить все по полочкам, затвердить как истину в последней инстанции. Напротив, доктрина представляла собой набор гибких, зачастую довольно общих формулировок, связанных внутренней логикой и понятийным аппаратом. При этом имелось главное - ясность цели и общее направление движения к ней. Указанные характеристики обеспечивали Сталину широкую свободу политического маневра и идеологических интерпретаций. Эта особенность новой дипломатии Кремля была подмечена членом британского правительства Иденом во время его визита в Москву в марте 1935 года. Прагматизм сталинского подхода сразу же бросился Идену в глаза. Впоследствии он так описывал то впечатление, которое произвел на него советский лидер: “Было легко забыть, что я разговариваю с членом партии. Совершенно определенно, было бы трудно найти меньшего доктринера. Я не мог поверить, что Сталин когда-либо увлекался Марксом. Он никогда не упоминал о нем таким образом, что можно было бы сделать подобный вывод… Сталин, пожалуй, понимал немецкую позицию лучше, чем Литвинов. Последний был настроен против национал-социалистов как таковых, что, без сомнения, обусловливалось их обращением с евреями…”.

Действительно, ни национал-социализм, ни фашизм сами по себе не смущали Сталина. Он абсолютно был лишен всякой идеологической зашоренности и был готов сотрудничать с кем угодно, если это отвечало национальным интересам СССР. Весьма показательны с этой точки зрения его отношения с Муссолини. Несмотря на то, что в Италии компартия была запрещена, а коммунисты подвергались гонениям, Сталин поддерживал с лидером итальянского фашизма самые сердечные отношения. В мае 1933 года было заключено итало-советское торговое соглашение. В сентябре последовал договор о дружбе, ненападении и нейтралитете. В октябре состоялся визит в Неаполь советских боевых кораблей, а на следующий год Москву посетила итальянская военная делегация. СССР даже разместил в Италии заказы на строительство судов для военно-морского флота.

Аналогичную линию Сталин пытался проводить и в отношениях с Германией после прихода там к власти Гитлера. Советская дипломатия постоянно подчеркивала свою приверженность принципам Рапалло и указывала на то, что разница в идеологических подходах во внутренней политике не может служить препятствием для плодотворного сотрудничества между двумя странами. Поэтому не было ничего противоестественного в том, что в августе 1939 года Сталин неожиданно пошел на заключение пакта о ненападении с Германией (“пакт Риббентропа - Молотова”). В свете сталинской внешнеполитической доктрины этот дипломатический маневр был более, чем логичным. Тот факт, что западная дипломатия оказалась не в состоянии просчитать и предвидеть такой поворот событий, свидетельствует не в пользу этой дипломатии, спасовавшей перед лицом более искусного противника.

Внешнеполитическая доктрина Сталина, как и любая другая доктрина, основанная на принципах политического реализма, не была связана с категориями этики и морали. Ключевым элементом доктрины, ее стержнем являлось обеспечение национальных интересов. А интересы и мораль - вещи не очень совместимые. Поэтому применение при оценке сталинской дипломатии моральных критериев вряд ли можно считать обоснованным. Во всяком случае это выглядело бы столь же странно, как, например, осуждать британского примьер-министра Дизраэли за его известную политику, основанную на том, что у Англии нет вечных друзей и союзников, зато есть вечные интересы; равно как и обвинять в отсутствии моральных принципов одного из самых выдающихся дипломатов в истории Талейрана. Нельзя осуждать за это и Сталина, поскольку именно приверженность политическому реализму лежала в основе его успехов во внешней политике, было главным секретом его дипломатических побед.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Анализ внешнеполитической доктрины Сталина показал, что она базировалась на принципиально отличной от марксизма-ленинизма философско-мировоззренческой системе, хотя и была связана с последней использованием однотипного понятийного аппарата. Сталинская система взглядов представляла собой специфический, оригинальный сплав традиционализма и революционности. Традиционализм состоял, прежде всего, в широком использовании Сталиным исторического опыта как в сфере классической дипломатии, так и специфического опыта развития российской государственности. Наиболее важным, что он заимствовал из опыта русской истории, была политика государственной индустриализации, примененная впервые еще Иваном Грозным и получившая особо широкое развитие при Петре I. Не случайно Сталин упоминал время от времени то того, то другого при обосновании задач промышленно-технологического рывка. Это, естественно, не могло не обратить на себя внимания некоторых биографов Сталина. Например, Б. Суварин в 1939 году писал:

“Советский строй, как и царизм, но в чрезвычайной степени, стремится к искусственной индустриализации путем повсеместного и постоянного вмешательства государства, защищенного запретительными таможенными пошлинами… Петр Великий ввел государственную монополию на торговлю предметами первой необходимости и на всю внешнюю торговлю. В его царствование развился своего рода государственный капитализм”.

Далее Суварин приводит статистику о том, что после Петра в России осталось 730 заводов, по большей части основанных им самим. Во времена Екатерины количество заводов утроилось. При Александре I более чем удвоилось. При Николае I почти удвоилось. Причем делалось это преимущественно государством. В итоге Суварин приходит к выводу, что последователи Петра I в целом следовали в русле его политики государственной индустриализации. Это продолжалось вплоть до 19-го века, когда “капитализм вернул свои права”. Но и тогда роль государства “оставалась решающей для прогресса промышленности и транспорта”².