Эволюция идеи государства в западной и российской социально-философской мысли: сопоставительный анализ

Пребывая в институциональном измерении, государство проявляет себя через социально-экономические факторы бытия. Рассматриваемое как общение, государство реализует себя как культурный феномен. Проблема состоит в том, как соотносятся социально-экономическое и культурное бытие государства.

Классическая логика анализа имела однозначно детерминистский характер: марксизм делал упор на экономический детерминизм, тогда как теория Вебера склонялась к культурному детерминизму. Логика постклассической современности предполагает, во-первых, отказ от любого рода детерминизмов. Во-вторых, социально-экономическая и культурная составляющая, в соответствие с логикой интерференции, бытийствуют одновременно, перекрывая друг друга. Отречение от одной в пользу другой ведет к неполноценной реализации существования объекта.

Из этого следует, что сегодня недостаточным является исследование государства в рамках механического расщепления общества на административно-командный, или в западной терминологии «кибернетический» центр управления, конкурирующий с «гражданским обществом» («институциональный» подход). Сегодня вновь возникает идея государства как самодовлеющего общения, которое, соотносится с такими категориями, как моральный авторитет и моральная ответственность. Именно в рамках такого - «этического» - подхода шло историческое развитие российской мысли о государстве.

Во второй главе - «Инварианты российской государственности» - автор вычленяет основные доминанты российской государственности, которые подтверждают принадлежность российской идеологии к «этической» линии анализа. Диссертант отмечает, что в истории отечественной мысли имело место сближение в главных позициях представителей самых разных течений. Эта общность взглядов позволяет зафиксировать в качестве основополагающих следующие фундаментальные факторы: идею созидания единства, целостности общества («собирательную идею»); «нравственную идею» (идею ответственности государства и правителей); идею служения; идею сильной власти.

В первом параграфе - «Идея единства и целостности государства» -доказывается, что проблема формирования консолидированной общности пронизывает всю политическую и идейную историю страны. Имея корнями особенности исторического устройства в форме уделов, которые представляли полностью самостоятельные и разобщенные между собой образования, задача объединения для России искони являлась наипервейшей и наиглавнейшей. Российская удельность в отличие от европейского феодализма не имела под собой никаких прочных духовных интегративных основ. В Европе такими связующими нитями, пронизывающими раздробленные части, были мощный фундамент христианизации, наследие римского права, римских учреждений и рационализм классического мира. Именно они стали идейно-духовным фундаментом европейского единства и сохранили до сих пор свою непреходящую физическую крепость.

В России первое из указанных условий было крайне слабо по сравнению с европейским - православие никогда не имело той политической силы, какую католицизм имел в Европе. Второе - широкая правовая инфраструктура - отсутствовало вовсе. Таким образом, направленность усилий на созидание идейно-духовной, а в некоторые периоды и на восстановление физической общности сформировали главную задачу и цель российской государственности. Ведущей мировоззренческой установкой стала собирательная задачи государства, как главная доминанта российской государственности. Она составила стержневую тему размышлений российских философов самых разных идеологических ориентаций от либералов до консерваторов. Разнилась только концептуальная основа таких построений.

Славянофилы мыслили искомую слитность на основе возрождения и развития начал православной культуры, а также как преодоление того культурного разрыва, который возник в послепетровском российском обществе между его высшей европеизированной частью и остальным народом. Фактически они выдвигали идею выработки единого национального самосознания, органической консолидации социальных элементов снизу, на демократической основе, и потому особо предостерегали от отождествления своих предложений с какой-либо централизацией.

«Центристскую» точку зрения на государство в российской теоретической панораме, в определенной мере, представляют взгляды Вл.Соловьева. Для него государство есть организм, который решает определенную «задачу собирательной жизни» известного народа. Западноевропейская идея подчеркивает относительный характер государства. Собирательная задача в европейской модели отходит на второй план. Сам латинский корень status, от которого произошли современные названия государств в европейских языках, в переводе означает «состояние». Исторически государство в Европе складывалось как результирующая противоборства разнонаправленных, но равных по силе социально-политических факторов. Сначала это была борьба двух независимых сил - светской и духовной власти. Позднее возникло противостояние равнозначных претендентов на власть: короля, духовенства, феодалов и городских общин. В Новое время государство предстало как итог борьбы классов и партийных интересов. Смысл европейского государства, таким образом, определялся необходимостью примирения сторон или предупреждения конфликта, что нашло выражение в идее общественного договора. Логическим ее продолжением явилась модель правового государства, ибо право призвано найти новый вариант социального равновесия - равновесие частной свободы и общего блага. В отличие от европейской византийская политическая традиция признает в государстве «сверхправовое, сверхсоциальное начало», которое стремится соответствовать высшей правде. Сущностью российского развития, наследующего этот подход, становится объединительное, собирательное начало, которое в контексте соловьевского универсализма из внутренней цели российского государства перерастает в цель собирательной всемирной духовности.

Либеральный взгляд на государство в российской политической философии концептуально наиболее полно реализован представителями «умеренного», или «охранительного» либерализма. Соединение двух тезисов (либерального и консервативного) в единой доктрине было обусловлено спецификой российской ситуации. Либерализм только начинал утверждаться в качестве традиции на русской почве, и потому консерватизм, один, способный учесть особые условия русской государственности, выступал важнейшим тактическим средством ее реализации в действительности. Отсюда возникали такие понятия, как «правовая монархия» Б.Чичерина, «самодержавная республика» К.Кавелина, идеи «соборного либерализма» С.Франка. Все они полагали выработку единого национального самосознания возможной в рамках подчинения единой воле на основе закона. Однако для них он воплощал не договорные начала западной конфликтологии, а высшие нравственные духовные интенции человеческого существования.

Неолибералы акцентировали, соответственно, интегративную роль «правового государства», базируясь на идеях солидарности и «достойного человеческого существования», которые выходили далеко за пределы формально-юридического понимания идеи права западноевропейских теорий.

Фундаментальной скрепой российской государственности евразийцы считали геополитическую идею преодоления и усвоения русским народом евразийского пространства, задачу осуществления и осознания великого культурно-материкового синтеза и уравновешивания двух культурно-исторических векторов развития - западного и восточного.

Императивность объединительной логики российской государственности доказал исторический факт эволюции российского радикализма в его социалистической версии. Марксистско-ленинская теория выступила на политическую арену с идеей раскола. Классовый раскол - высшая форма социального раскола, ибо он заявляется как непримиримый и естественно-исторически закономерно «предустановленный». Парадоксально, но, как показала действительность, исходя именно из этой теории, для России был вновь предложен объединяющий проект. Преодолеть раскол классов предлагалось благодаря «идее пролетариата», с которым в идеале - физически, или хотя бы духовно, должно было слиться все общество. Несмотря на радикализм революции, раскол, оказался переходным состоянием к новому торжеству замысла консолидации.

Во втором параграфе - «Нравственная идея как высшая задача государства» - показывается, что вторым концептуальным предпочтением российской социально-политической традиции являлся тезис «нравственного начала» как исходной точки и конечной цели, как истинного глубинного смысла государственности. Все проекты российской государственности, начиная с эпохи Ивана Грозного и кончая современным демократическим (по крайней мере, в ожиданиях общественного сознания), формулировались как нравственная максима. Отсутствие в России европейских идеологических компонентов интеграции исторически компенсировалось возвышением нравственно-духовного акцента государственности. Последний представляет собой часть исполнения «собирательной» задачи, но только в психо-ментальном плане.

«Панморализм», характерный для российской социальной философии в целом, в отношении государства, трансформировался в сакрализацию государственности общественным сознанием, которая создавала основу духовно-нравственной легитимации власти и, одновременно, предъявляла к ней повышенные требования исполнения государственного долга и ответственности за благо народа.

Лейтмотивом нравственной задачи государства стала сентенция «истина обязывает», которая требует строгого соблюдения идейных заветов и соответствия словесного исповедания истины неотступному исполнению на деле декларируемых идеальных намерений. Трагизм отречения от характера нравственного посыла избранной формы государственности не раз проявлял себя в истории России. В свое время Иван IV ясно осознавал современную для его времени нравственную государственную идею - монархическую, однако его деяния доказывают, что он отверг им же самим сформулированные этические постулаты. Дальнейшая история отступления от нравственного обязательства государственности говорит сама за себя. Противоречие между словесным исповеданием истины и ее отрицанием в действительности погубило в более поздние эпохи монархическую государственность Романовых, и далее - сталинский и пост-сталинский советский социализм. В романовский период служение благу народа обернулось затянувшимся крепостническим рабством; духовное пастырство православия в большинстве своем - неправедностью, корыстолюбием и властолюбием священства; воспитательная роль общественной элиты - замкнутостью и отрывом высшего общества от народной массы; хозяйственная функция земского дворянства - равнодушием, отстранением и незнанием экономической жизни общества.

Зрелый советский социализм памятен полным вырождением социалистической идеи. Заявленные коммунистические идеалы народовластия и демократизма обернулись господством и своекорыстием номенклатурной бюрократии; формализмом экономической отчетности; застоем политического развития и экономических преобразований; ограничением прав человека. То же происходит и ныне с «демократическим идеалом», который на деле выродился в господство финансовой олигархии, монополизацию, бюрократизацию и обнищание всей страны. Таково совершенно неудовлетворительное исполнение нравственной идеи государственности в нашем конкретном историческом контексте, что является лишним напоминанием о незавершенности «собирательной» задачи государственности не только в материальном, физическом, территориальном, но и в культурно-духовном плане.

Различное преломление нравственной коннотации государственности в российской социально-философской мысли позволяет увидеть ее аспекты, соответствующие многоликости представленных мировоззрений. Идея «нравственного начала» в построении государственности особенно ярко проявляется в учении славянофилов. Они более, чем кто-либо, проникли в культурные психоментальные элементы российской специфичности. Именно они соединили внешне антагонистичные принципы демократического народного начала с идеями сакрализации государства и построения могучего государственного тела. Они теоретически сконструировали государственный принцип как принцип высшего нравственного порядка, требуя прежде всего от правителей следовать нравственному закону и полагая народ потенциальным бессознательным носителем и охранителем высшей нравственной правды.

Смысл этически предустановленной ориентации государства присутствовал и в течениях русского либерализма. Они видели в нем сакральную ценность, высшую природу, вбирающую в себя человеческое существование. Предвосхищая современную аналитику позитивно-нравственных оснований имперского импульса, Струве высказывал мысль о том, что государство бывает наиболее успешно тогда, когда ему удается полноценно реализовать формулу оптимального сочетания либерализма во внутренней политике со стремлением к могуществу во внешней. Ибо государство только тогда морально и ценностно привлекательно для своих граждан, когда оно несет в себе большой прогрессивный цивилизационный импульс, воспламеняющий сердца соотечественников гордостью за свою страну. Энергетическая воронка государственного могущества втягивает в себя воли и силы индивидов, наполняет смыслом их социальное существование. Логика государственной мощи, полагал он, означает, что не внешняя политика зависит от внутренней, т.е. не факт крепкой и устроенной социальности способствует успешности внешней политики. Наоборот, телеология внешней политики, нацеленность государства на могущество поднимают дух, сплачивают общество, дают ему жизненные силы и смысл. Представленная в таком виде интерпретация нравственной задачи и нравственной ценности государства оказывается теснейшим образом связана с идеей служения как средства осуществления нравственной идеи.

Нравственная идея, присутствующая в концепции российских «новых либералов», напротив, акцентирует внутригосударственную составляющую. Полнее всего она выражена в концепте, сформулированном как «право на достойное человеческое существование», которое привело их к формуле «правового социалистического государства», предвосхитив развитие теории демократического государства в направлении создания «социального государства» в европейских странах. В российских неолиберальных кругах предпочтительное распространение получила интерпретация права не столько как порождения силы, сколько понимание права как выражения справедливости и свободы. Это привело к тому, что сам закон стал рассматриваться не только с социально-политической, но намного более - с духовно-культурной, нравственной точки зрения. Несколько иначе видели главную нравственную миссию российского государства представители евразийства. По их мнению, она состоит в том, чтобы способствовать осознанию самобытной индивидуальности народа, населяющего Россию-Евразию. Они настаивали на том, что нравственную задачу самоидентификации следует отделять от превратного стремления к государственной самостоятельности, когда оно продиктовано не желанием быть «самим собой», а карикатурным и уродливым копированием жизни «передовых» народов.

В третьем параграфе - «Идея служения как средство реализации нравственной задачи государства» - диссертант указывает на идеалообразующий смысл, присущий российской интерпретации служения. Речь идет фактически о функциональности социальной иерархии, когда каждый слой, каждое учреждение, каждое на своем месте превращается в «служилый элемент» общего целого. Высшая инстанция политической власти вдохновляется служением благу нации в совокупности, выполняя функцию арбитража между различными слоями общества, функцию ограничения конфликтности общества. Чиновничий слой, интеллигенция также рассматриваются как органические вспомогательные звенья в сфере обустройства экономической, хозяйственной, административной, интеллектуальной деятельности социума. В концепте «служения», специфическом для российской политической философии, с особой наглядностью проявились этические мотивы обоснования государственности.

Славянофилам принадлежит совершенно демократическое, по нашим современным меркам, толкование служения, исполнение которого распространяется на первое лицо государства. Власть при этом воспринимается не как право, а как обязанность. Для представителей либеральной мысли «охранительного» направления категория служения призвана опосредовать отношения индивидуального и государственного начал через категорию долга. По их мнению, в посвящении себя делу и идеалу общего блага личность реализует свое высшее предназначение. Они акцентируют ответственность власти и особенно интеллигенции за правовое воспитание общества в новых для России условиях свободы и самоуправления. Добровольное и свободное служение государству, согласно воззрениям Б.Н.Чичерина, есть высшая форма человеческой свободы - политической свободы.

Идея служения как высшая духовно-нравственная задача, которой держится государство, глубоко продумана И.А. Ильиным. Служение как высшая ценность политической жизни выводится им из глубинно-психологического, душевного и духовного строя человеческой личности, в которой живет иррациональное государственно-политическое настроение. Согласно концепции И.А.Ильина, служение для гражданина - это добровольное самообязывание, которое вытекает из его здорового патриотического чувства любви к родине. Оно выражается, в частности, в сознании глубочайшей ответственности главы государства, который ощущает себя призванным для исполнения «высшего задания государства». Очевидно, что такая интерпретация делает из власти не орудие, не средство, а ценность, что выражает устойчивую тенденцию русской политической мысли к этической интерпретации государственности и ее основных параметров.

Интерпретация служения в евразийских теориях своеобразно представлена в концепции Н.Н. Алексеева, который формулирует русскую государственную идею как идею «гарантийного государства» Человек в нем, осуществляя роль, заданную целым, служит ему, имея перспективу соучастия в этом целом, черпая в таком служении смысл и душевный покой. Причем, первым, кто в таком государстве чувствует бремя онтологического служения, является верховный правитель. Евразийцы выдвигают принцип «демотической власти», которая есть особая форма служения народу, ибо призвана уловить и отразить его сущностные устремления.

В четвертом параграфе - «Идея сильной власти как способ реализации целостности и нравственной задачи государства» - диссертант рассматривает утверждение российских философов о том, что укрепление национального тела в условиях России осуществимо только посредством крепкой организации, т.е. сильного государства.

Во внутреннем плане положить предел как физической стороне распада государственности - дроблению ее на феодальные уделы, так и моральной - извращению организационной функции управления («вотчинному» характеру властвования и вырождению управленческой функции в «начальствование»), по мнению большинства исследователей, могла только сила, стоящая над обществом, физически и морально от него независимая. Историческое отсутствие четко очерченных общественных групп в российском обществе не могло привести к созданию государства в европейском смысле этого слова - как равновесия самостоятельных, равноправных и равносильных элементов (т.е. государства как status). Сама этимология российского слова «государство=господство» в первоначальном своем значении указывает на домовладыку. Единодержавная подоплека российской государственности проявилась даже в исторических установлениях, прославленных как прообразы демократических. Известно, что новгородцы (представители российского «народоправства») называли свое государство «господин Великий Новгород», олицетворяя его тем самым в образе могущественного монарха.

Идея сильного государства, несмотря на озабоченность защитой «народного начала», присутствует в идеологии славянофилов, что неудивительно, поскольку сами их воззрения замешаны на мировоззренческих постулатах Шеллинга и Гегеля о всемирно-историческом призвании великих народов. В славянофильской концепции особо акцентируется патерналистская функция власти и государства. Однако те же славянофилы были и первыми истинными и истовыми русскими демократами, ибо силу России видели не только в «силе власти», но главное - в воздействии на нее народа. (Знаменитая аксаковская формула: «царю - вся полнота власти, народу - вся полнота мнения»). Концепция славянофилов делает совершенно очевидным реальную совместимость идеи сильной власти с демократическим фундаментом государства - проблема, которая как никогда актуальна в сегодняшней России.

Обращение к идее сильной власти в специфических условиях России свойственно и для либеральной традиции. Специфика российского общественного сознания, по признанию ведущих русских либеральных мыслителей, состояла в том, что право никогда не воспринималось как ценность. В отличие от западноевропейской концепции либерализма, в которой права человека довлеют над обществом, власть имеет конвенциональный характер, а государство равноценно товариществу с ограниченной ответственностью, власть и государство в российском контексте приобретают сакральное значение сверхценности. Изменения в таком обществе, по мысли Б.Н.Чичерина, возможны только под лозунгом «либеральные меры и сильная власть». Рассуждая о принципе сильной власти в России, Чичерин, в то же время, понимал ее функцию как вспомогательного средства для реализации главной цели - создания в России крепкого гражданского строя как фундамента для строя политического - правового государства. Приоритет в трактовке властного влияния он отдает «духовному элементу», тому нравственному авторитету власти, который привлекает к правительству доверие и уважение народа. Государство в его понимании есть высшая форма организации, своеобразный «страховой полис» нации. Необходимость сохранения государственного патернализма в условиях России, государства как опекуна и посредника, признавалась и российскими неолибералами. Расширения сферы деятельности государства в концепциях «правового социализма» тесно увязывалась ими с опорой на помощь государства в реализации положительных прав граждан.

В то же время необходимо помнить, что идея «сильной власти» при определенных исторических обстоятельствах чревата вырождением в тоталитаризм, чему немало способствует специфическая черта российского коллективного политического сознания - языческое «обожествление» культа силы. Позитивная функция «сильной власти», укорененная в российском мировоззрении, подрывалась и подрывается своеобразным «политическим двоеверием». Это означает, что высшая власть воспринималась, с одной стороны, как христианская ценность олицетворения высшей правды, орудие справедливости. С другой стороны, этот идеал поразительно уживался с языческим обожанием безмерной всепоглощающей силы, ничем нравственно не обусловленной - идеалом римского кесаря, оживленного и усиленного воздействием ближайших ордынских впечатлений (Вл.Соловьев). Именно такая двойственность русского сознания, сохранившаяся и до сегодняшнего времени, многократно попустительствовала превращению политически авторитетного этатизма в деспотию, тоталитаризм и вождизм. Именно такое политическое двоеверие, обращаясь к культу силы как высшему аргументу государственного устроения, порождало такие явления прошедшего столетия, как сталинский «культ личности» и «культ личности», последовавших за ним более мелких политических деятелей.

Превращению сильной государственности в самоцель в исторической действительности России всегда сопутствовал изоляционизм - физический и духовный. Проблема состояла в том, что российский народ терял «историческую дисциплину», которая заставляет признавать за каким-либо другим народом прогрессивные достижения и преимущества. Вставая на путь изоляционизма, Россия впадала в крайность национального самодовольства. Развитие как совершенствование в материальном плане (модернизация) прекращались. Таким образом, выход из тупика всегда лежал на пути уравновешивания крайностей «византизма» воздействиями Запада.

Подытоживая сказанное, автор диссертации отмечает, что представленные особенности российской государственности указывают на необходимость учета исторически сформировавшихся требований, которые сохраняют свое значение в любой форме государственной жизни: монархической, буржуазной, социалистической, капиталистической. Прежде всего, страна и народ должны существовать, а потому идея консолидации общества, воссоздания его материально-духовной целостности, не может оспариваться. Отмеченные идеалы духовно-нравственного восприятия государственности не могут быть забыты, потому что они сформировали нацию и продолжают присутствовать в «коллективном бессознательном». Они имплицитно представляют огромный плодотворный, востребованный ныне потенциал.

Сущностная задача государства - собирание народа через инструмент централизации под эгидой единой воли. Именно этот процесс имел место в Европе на определенном этапе ее истории, и процесс этот, поименованный как создание консолидированного национального государства, оценивался исключительно позитивно. Он составлял важный этап взросления нации. Именно полноценная завершенность этого процесса на Западе создала возможность реализации главной интенции современности - индивидуализации социального пространства. Она стала возможной только на основе и в результате полноценной интериоризации социально-политических ценностей государственного бытия европейскими народами. У современного европейского индивида государство находится внутри его сознания. Главная характеристика зрелого гражданина - добровольное и осознанное самоограничение в рамках определенной социально-правовой парадигмы существования. Европа потому и держится крепко, что традиция находится глубоко внутри сознания и психики каждого европейского гражданина. Именно это допускает переход к постмодернистской иронизации над традицией, которая в условиях незавершенности собирательной задачи российской государственности очевидно превратилась сегодня в откровенную анархию и распад социальности. Проблема - не в избавлении от идеи государства, а в ее преодолении через интериоризацию ценностей государства индивидом.

Сегодня, когда Россия стоит перед проблемой реализации идеи «правового государства», мы, как и в предшествующие «мутационные» периоды, оказались перед фактом заимствования модели государственного устройства, органически возникшего и получившего наиболее полное развитие в рамках западноевропейской цивилизации.

Исследование доминантных идей российской государственности показывает, что российский вариант реализации правового государства имеет некоторые отличия от европейского. Он связан с традицией понимания сущности государства как признания особого служения высшей правде, которое в современной ситуации наполняется идеей права. Возрожденная нравственная коннотация могла бы сформировать особую правовую матрицу российского бытия, которую без принуждения признали бы обе стороны властных отношений: и народ, и правители. Важно, чтобы нравственный идеал служения был возвращен в политическую риторику. Именно он создает особый «правовой дух» правового государства. Без такого нравственного императива формально-правовое государство в российской действительности быстро вырождается в обычную плохо функционирующую государственную бюрократию, ибо именно в этом облике государство превращается «в саму по себе цель». Всеобщий интерес, в данном случае интерес права, замещается бюрократическим произволом на материальном фундаменте закона.

Без нравственного возвышения идея права выливается в правовое закрепление любого наличного, эмпирически установившегося соотношения личной свободы и общего блага. В таком случае «правовым» можно считать и такой вариант социальной реальности, как олигархическое господство немногих, пользующихся реальной свободой и материальным богатством всех в своих личных целях, предоставив остальным формальные свободы и реальную нищету. Введение в интерпретацию правового государства нравственного мерила «служения» праву, закону как высшей правде делает существование олигархического варианта «правового государства» невозможным.

Отсутствие в стране таких важных материальных и духовных аспектов «правовой инфраструктуры», как гражданское общество, развитое правовое сознание, укорененность правового идеала в качестве нравственной регулятивной идеи в обществе, в очередной раз взывает к государству как к ведущему властному институту, способному стимулировать рождение такой инфраструктуры. Оформить правовую идею в современной России, в которой необходимо создавать прежде всего гражданский правовой строй, а не декларировать формальные, материально необеспеченные свободы, может единственно сильный социальный агент - государство (естественно, под ограничительным нравственным контролем со стороны общественного мнения). Очевидно, что исполнение указанной задачи возможно при соблюдении преемственности в отношении базовых идей российской государственности.

В третьей главе «Проблема устойчивости национальных основ государственности в процессе модернизации» - диссертант обращается к вопросу о том, насколько и каким образом возможно сохранение доминантных свойств российской государственности в рамках такой современной универсальной тенденции мирового развития, какой является модернизация.

Отмечая эволюцию модернизационных идей, автор подчеркивает, что ранние теории модернизации, датируемые 50-60-ми годами XX века, акцентировали дихотомное восприятие процесса развития, противопоставляя традицию и современность. Национальные государства, в которых видели главный оплот традиционности, не рассматривались в качестве главных субъектов модернизации. Провал «универсалистской» модели модернизации привел в 70-80-ые годы к акцентированию специфичности духовной и институциональной структур традиционных обществ. Модернизация стала рассматриваться как «вызов», на который каждое общество дает неповторимый «ответ», исходя из наиболее сильных сторон своей организации.

В разных вариантах получила распространение идея о том, что модернизация не может полностью «перемолоть» традиционность (Ш.Эйзенштадт), что существует устойчивый «код развития», культурно-национальная матрица, определяющая ход и особенности самого процесса модернизации. Bo второй половине 80-х и начале 90-х годов в зарубежной научной литературе провалы и успешность модернизационных действий стали связываться с тем, насколько эти процессы смогли или не смогли вписаться в социо-культурные особенности каждой страны. Центральной задачей успешной модернизации сделалось предварительное выявление специфических ценностно-смысловых и социальных кодов конкретной государственности, прошедших проверку историческим временем. Родилась идея этатистского варианта модернизации. Тактическое возвышение фактора преемственности развития, который инкорпорируется именно в государстве, привело к тому, что ведущим институтом, осуществляющим модернизацию, было признано государство.

В первом параграфе - «Этатистская модернизация» - автор диссертации характеризует неадекватность реформаторских устремлений конца 80-х - начала 90-х годов прошлого столетия в России, когда научному сообществу уже были хорошо известны превратности и неуспехи «догоняющего» однозначно-имитационного варианта модернизации. Реформаторы совершенно упустили из виду, что по сравнению с развитыми западными странами, проходившими путь индустриализации в прошлом веке, современный мир оказался в гораздо большей степени зависим от государственного управления. Не учитывалось то обстоятельство, что российские модернизационные программы нуждаются в обращении к традиционным доминантным ценностям, одной из которых в России всегда было - «сильное государство».

В перспективе глобалистской ориентации на модернизационный идеал США «сильное» государство и модернизация виделись реформаторам как вещи совершенно несовместимые, а скорее взаимоисключающие. Однако опыт развитых стран Запада показывает примеры успешной трансформации и построения современного индустриального общества как в странах традиционно обладающих «сильным» государством (Германия, Франция), так в странах, наследующих исторически «слабое» государство (США, Великобритания). Дело в том, что, несмотря на политическую волю, присутствующую во всяком изменении, модернизация носит скорее структурный характер. Западные исследования доказывают, что структурная заданность модернизационного процесса предполагает определенную преемственность развития. Если государство при прежнем режиме относилось к разряду сильного, то после периода революционной ломки и революционного волюнтаризма, его структура сохраняет и восстанавливает характеристики сильного государства. США, изначально формировавшиеся как слабое государство с характерной парцелляцией и федерализацией власти, были слабым государством во времена Дикого Запада и остались им в конце ХХ столетия. Напротив, централизованная Франция эпохи Людовиков сохранила себя как сильное государство и после Великой французской революции, и при генерале де Голле, и при социалисте Миттеране.

Зарубежными авторами безоговорочно признается формирование в качестве ведущей культурной ориентации российского общества «очень сильной властной ориентации», которая господствовала как в стабилизационном, так и в реформаторском векторах развития страны. Более того, подчеркивается, что в организационной структуре России никогда не существовало иных инициаторов перемен, кроме сильного властного центра - государства.

Во втором параграфе - «США как идеальный тип слабого государства» -предлагается описание модели так называемого «слабого» государства, которое не является агентом модернизационной стратегии.

В современных зарубежных исследованиях на основе определенных критериев выделяют в качестве моделей два предельно приближающихся к идеальным типам так называемых парадигматических случая: США как максимально соответствующих эталону «слабого» государства и Франции как наиболее адекватного образца «сильного» государства.

Историческое образование американской нации не было результатом деятельности централизующей силы государства. Гегель объяснял такое относительное отсутствие государства в США простотой и изоляцией рождающегося американского общества. Оно не испытывало внешней угрозы, да и внутренние конфликты быстро рассеивались по мере освоения американцами Запада. Американская нация, чтобы консолидироваться, не нуждалась ни в ликвидации сильных феодальных вотчин, ни в борьбе против аристократического господства. Только во времена правления Рузвельта, получившего название «правительственной революции», произошло упрочение государства, первейшим следствием чего стал рост значения и силы воздействия центральной администрации на общество. Однако это явление было временным.

Итогом описанного исторического процесса стало образование современного «слабого» государства, главными характеристиками которого является фрагментация и дисперсия власти и авторитета внутри страны. Внутренняя структура американского государства отличается огромной степенью децентрализации, которая непосредственно связана с политическим федерализмом. Логика принятия решений имеет направленность от локального уровня к уровню штата и только потом уже к центру. Хорошо известна традиция придавать штатам фундаментальные функции правительства. Компенсацией структурной формально-организационной «слабости» института государства в американской модели явилось усиление юридического принципа, которое и стало основанием могущества и действенности власти. Поэтому для определения американской властности применяют термин - юридически жесткое государство (Ф.Фукуяма «Сильное государство». М. 2006.). Таким образом, с точки зрения социальной динамики, американское государство признается слишком фрагментированным и слабым, чтобы быть ведущим звеном экономической и социальной модернизации в противоположность, например, французскому.

В третьем параграфе - «Франция как идеальный тип сильного государства» -приводится характеристика модели «сильного» государства, которое исторически и организационно является главным инициатором модернизационных преобразований в стране.

Отмечается, что в отличие от США на протяжении всей истории Франции именно государство на всех стадиях развития страны (абсолютистской, либеральной и социальной) созидало общество, причем в процессе трансформаций общественные институты больше зависели от государства, чем государство от них.

«Сильное государство» как модель обладает администрацией, соответствующей идеальному типу веберовской бюрократии - специализированной, профессиональной и сплоченной, что непосредственно формирует уровень ее независимости от влияния среды, провоцируя разной степени дирижизм, имеющий своей целью координировать частные интересы. Под сплоченностью сильного государства подразумевается строгая координация проектов и действий как между различными частями общественной администрации, так и между различными уровнями исполнительной власти и различными ветвями власти.

Формирование идеального типа сильного государства уходит своими корнями в абсолютистское прошлое Европы, однако он характеризуется чрезвычайной степенью устойчивости. Французская революция ничего не изменила с точки зрения его конфигурации. Напротив, ее следствием было дальнейшее акцентирование признаков сильного государства - возросла централизация, бюрократизация и автономия государственного аппарата. Модель «сильного государства» сохраняется и в современной Франции. Концентрации исполнительной власти благоприятствуют исторические особенности формирования государственной власти в стране: традиция могущественных министерских «кабинетов», элитарная манера формирования высших эшелонов власти, специфическая организация системы образования и отбора кадров, сеть мощных неформальных связей на основе личных знакомств. В дополнение к сильному государству во Франции отмечают наличие слабого общества, известного своим радикальным индивидуализмом, доходящим до изоляционизма. В условиях дефицита промежуточных ассоциаций и корпоративного начала в гражданском обществе именно на государство ложилась и ложится функция заполнения этой структурной пустоты. Образ государства как инстанции, способной отвечать за интерес нации в целом, подкреплялся глубоко укоренившейся в сознании французов руссоистской идеей «общей воли». В итоге в стране сформировался менталитет, пронизанный радикальным недоверием к частной инициативе и обожествлением государственного начала, которое до сих пор воспринимается общественным мнением как единственный институт, способный действовать во имя общего блага и от имени всеобщего интереса.

В четвертом параграфе - «Западный взгляд на роль государства в российской модернизации» - анализируются европейские теории, освещающие этатистскую специфику модернизационных преобразований в условиях России.

Отмечается, что подобного рода концепции признают неизбежность сохранения институциональной преемственности в ходе социальных изменений в России. Наблюдая разделение стран, идущих в авангарде модернизации, на сильные и слабые государства в зависимости от роли, места и воздействия этого института на гражданское общество, западные авторы намечают три главные линии развития. На основе комбинирования двух видов властных ресурсов - капитала и принуждения - в Европе выделяются три географических региона по оси Запад - Восток. При этом Россию, относят к типу государства, которое шло по пути модернизации, используя главным образом, ресурсы принуждения. В России властная вертикаль была более сильной, а парцелляция власти менее заметной, чем в европейских странах. В стране исторически сложился монолитный сильный центр, который выстраивал свои действия и структуру властвования на основе раздачи привилегий элитарной части общества и церкви, при этом вовлекая их в служение государству. Государство, таким образом, становилось главным агентом модернизации.

Исследование модернизационной динамики России, проведенной в рамках структурно-функциональной методологии известным аналитиком модернизационных процессов Ш. Эйзенштадтом, подтверждает идею об особой значимости государства в ходе преобразований в стране. Он также отмечает, что главная институциональная характеристика России - это монолитность и могущество Центра. Начиная с XIV века, в ней практически никогда не существовало обособления идеологического, культурного и политического оснований общества. Все три атрибута соединялись в одном образовании, которое и составляло государство в широком смысле слова.

Постепенные реформы на постоянной основе удавались плохо, потому что отсутствовали устойчивые каналы трансляции изменений. Не было того, что в западной литературе именуется «институциональными организаторами» - не сформировались другие центры силы. Отношения центр-периферия были однонаправлено мобилизационного типа: центр использовал ресурсы периферии в нужные периоды и в необходимых целях. Обратное воздействие было настолько слабо, что принимало вид краткосрочного бунтарского динамизма. Модернизации носили в России ультраразрушительный характер, что особенно полно проявилось в революции 1917 года. Несмотря на деструктивность, фактическим историческим результатом радикальных перемен было полное сохранение преемственности с прошлым с точки зрения структуры и тактики послереволюционных модернизаций.

По мнению зарубежных исследователей, это означает, что выходом из создавшейся ситуации является, во-первых, признание ведущей роли государственного фактора в перестройке общества. Во-вторых, необходимо проводить постепенные, целенаправленные, постоянные, кропотливые структурные изменения в государственном строительстве. При этом единственным реальным агентом, который может это сделать, признается само государство. Именно оно стимулирует процессы децентрализации и самоорганизации населения. Только оно создавало на всем протяжении российской истории и способно создать в будущем гражданское общество и структуры, ограничивающие его собственную деятельность.

В пятом параграфе - «Геополитические и психоментальные факторы формирования «сильного государства» в России» - диссертант приводит дополнительные доводы, подкрепляющие значимость преобразующей роли «сильного государства» в России и показывающие его коренное отличие от сильных государств западного типа.

Важнейшим мотивом процессов централизации и упрочения сильного государства в стране является тот факт, что отечественная государственность складывалась и оформлялась не из племенного, национального, а из геополитического начала. Российское государство изначально образовывалось за счет свободного и практически беспрепятственного присоединения неосвоенных территорий на Востоке - колонизации в первозданном смысле слова. Обширную территорию можно было удерживать только мощной властной вертикалью. «Геополитическая» составляющая российского менталитета в немалой степени рождалась из «пограничной» ситуации, в которой находилась Россия - территориальной (огромная протяженность границ, большое количество соседей, а значит, потенциальных угроз) и межкультурной (между Западом и Востоком). Центрально-административный тип властвования был продиктован также суровыми природными и климатическими особенностями места проживания.

Матрица сильной государственности выработана Россией в ходе длительного исторического экспериментирования. В свое время были испробованы формы чистого демократического устройства, «распыления» власти: вече и казачий круг. Однако первое показывало свою жизнеспособность только до определенных масштабов пространственного расширения. Из него либо выделялись новые самостоятельные единицы управления, либо оно сохранялось как верхушечная модель иерархии, тогда как внизу устанавливались жесткие формы властвования. Что касается казачьего государственного устройства, то оно удерживалось только как локально-ограниченный образ правления.

Особенностью исторической судьбы России было то, что развитие в ней сильного централизованного государства происходило по типу и в рамках империи. Однако в отличие от классических империй (Великобритании, Франции) территориальное расширение происходило за счет прилегающих к метрополии пространств, а не за счет отделенных от нее заморских территорий. Следствием этого было то, что Россия - империя и Россия-государство стали понятиями, полностью тождественными, а потому территориальные аннексии российских земель всегда составляли угрозу ее политическому строю. Центростремительный вектор администрирования не означал порабощения, деспотического правления или эксплуатации местного населения. Византийский «симфонизм», будучи унаследован Россией как принцип, трансформировался в государственно-культурную задачу русского объединительного племени, имперское «миссионерство» которого носило симбиотический характер. В сегодняшнем «постмодернизационном» контексте такая совместная выработка комплекса правил и норм признается позитивным фактором, формирующим легитимность власти, которая обеспечивается культурой, а не принуждением.

Подводя итоги, диссертант приходит к выводу, что «постмодернизационный» отказ от революционных попыток сломать «генеральный код развития» означает, что не следует ставить под сомнение перспективу российского государства как сильного (не в милитаристском, а в структурном смысле слова). Напротив, нужно использовать потенциал сильного центра для построения демократии и правового гражданского общества. В то же время необходима переоценка традиционного отношения к государству как части мира священного, отказ от его интерпретации как метаисторической сущности, как государства - Бога. Важно найти оптимальное соотношение между провиденциально-идеологической функцией государства, абсолютизация которой ведет к правлению тоталитарного типа, и управленческо-институциональной функцией, регулирующей модернизационное преобразование общества.

В четвертой главе - «Государство в эпоху глобализации» - диссертант показывает, что идея технологического детерминизма, лежавшая в основании первоначальной идеологии модернизации, нашла свое продолжение в процессах глобализации, которые сегодня подрывают фундамент государства.

Глобализация наступает на государственный суверенитет, на «укорененность» государства в территории и этносе. Однако сущностная основа бытия российского геополитического гиганта базируется на скреплении единства территории и нации именно государством. Этическая телеология российской государственности, акцентированное служение «общему благу» составляют основу выживания российского народа. Международный масштаб глобализации размывает прежнее понятие «общего блага» нации как центрального телеологического элемента государственности. Он отвергает классические понятия общенационального единства, целостности, солидарности, предлагая взамен мифическую перспективу глобального гражданского общества и всемирной солидарности.

В первом параграфе - «Смысл глобализации и этапы ее развития» обсуждаются различные интерпретации термина «глобализация» и прослеживаются основные вехи ее эволюции.

По свидетельству западных исследователей, глобализация сегодня приобретает значение парадигмы. На данном этапе выделяют несколько смыслов идеи глобализации: финансово-экономический, основывающийся на принципе достижения максимальной эффективности; философский, связанный с феноменом артифицировния природного мира человеком - создания общепланетарных смыслов; экологический, выросший из идеи общей судьбы и общего дома человечества.

В эволюции глобализации можно выделить три этапа. Первый охватывает период после окончания второй мировой войны до 70-х годов ХХ века и характеризуется господством идеи нации, национального государства, которое является главным субъектом политики. Движение капиталов и товаров остается целиком и полностью под контролем государства. Второй этап начинается в середине 70-х годов и ограничивается концом XX столетия. Транснациональные фирмы перешагивают национальные границы и имеют «дома» во многих странах, подвергая сомнению понятие единственности, особости «дома», «малой родины», привязанности к месту, территории, которые являются ключевыми для понимания сущности и смысла государства. С конца ХХ столетия начинается отсчет третьего этапа, который, собственно, и обозначают как глобализацию. Сеть интересов планетарных субъектов образует новую единую сущность, которая поднимается над национальными государствами и имеет планетарный масштаб. Отныне для того, чтобы понять экономическую, политическую и культурную жизнь нации, нужно исходить из мирового уровня анализа.

Во втором параграфе - «Технологическая основа глобализации как материальный фактор подрыва государственности» - автор анализирует последствия трансформаций в области технологии пространственно-временных коммуникаций, которые архаизируют территориальный фактор существования государства.

Технологическая революция начала 80-х годов ХХ века порождает новую миграционную логику, радикально меняет понятие пространства, которое было органической приметой национального государства. Пространство подменяется параметром времени: в повседневности временная удаленность замещает дистанционную; для характеристики жизни индивида используется категория «плюрального города», которая дробит пространство. Нарастает интенсификация обменов всех видов, меняется их качество - они становятся интерактивными, уплотняя тем самым мировую социальную ткань. Изменения образа жизни в глобальном обществе синтезируются в новой социологической категории - «планетарной», «мировой», «глобальной деревне», что помогает формированию единого фундамента мира. Рождается новый тип стратегического поведения, которое в современной глобалистской литературе обозначают термином «глокализация», которая позволяет синтезировать способности «одновременно мыслить глобально, но действовать локально». Она символизирует «переходность» современного периода к этапу нового единого мироздания.