Постмодернизм и историческая наука

Размещено на http://www.allbest.ru/

РЕФЕРАТ

ПОСТМОДЕРНИЗМ И ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА

1. Новая конфигурация «мироцелостности» и постмодернистское мышление

Постмодернизм как «эмоциональное течение, проникающее во все поры современной интеллектуальной жизни» (Ю. Хабермас), как выражение «духа времени» во всех сферах человеческой деятельности возник в европейских странах, прежде всего во Франции, в конце 70-х гг. ХХ в. «как антитеза культуре, базирующейся на ценностях и идеалах Просвещения». Постмодернизм иногда рассматривается как ответ на социальный «заказ» неолиберализма и связанной с ним эпохи «конца истории», переходящего в «столкновение цивилизаций».

Термин «постмодернизм», согласно Б. Тэйлору, впервые стали использовать независимо друг от друга Л. Стейнберг и Ч. Дженикс для характеристики определенных художественных стилей. Как отмечают исследователи, у Л. Стейнберга «постмодернизм» совпал с сознательным отказом от воспроизведения реальности как таковой в пользу экспериментов в области различных сочетаний готовых образов реальности в рамках единого живописного пространства. «Постмодернизм» у Ч. Дженикса характеризуется эклектизмом и двойственностью смысловой кодировки, цель которой заключается в стремлении к одновременному диалогу как с широкой публикой, так и с просвещенным меньшинством - профессионалами.

Постмодернизм складывался постепенно под влиянием различных интеллектуальных течений: от прагматизма, экзистенциализма и психоанализа до феминизма, герменевтики, постэмпирической философии науки. Эпистемологические корни постмодернизма специалисты усматривают в воззрениях Ф. Ницше (анализ проблематичных отношений языка к действительности), Ч.С. Пирса (семиотика, согласно постулатам которой любая человеческая мысль неизбежно облечена в знаки); Ф. де Соссюра (лингвистика, постулировавшая произвольность связей между словом и предметом, знаком и означаемым); Л. Витгенштейна (анализ языкового структурирования человеческого опыта); М. Хайдеггера (экзистенциалистско-лингвистическая критика метафизики); Эд. Сепира и Б.Л. Уорфа (лингвистическая гипотеза о том, что язык формирует восприятие действительности ровно в той мере, в какой действительность формирует язык); М. Фуко (генеалогические исследования в области социального конструирования знания).

Истоки постмодернизма непосредственно связаны с «лингвистическим поворотом» - языковой революцией, нашедшей свое выражение в лингвистической философии Л. Витгенштейна («Логико-философский трактат»), феноменологии Э. Гуссерля («Логические исследования»), фундаментальной онтологии М. Хайдеггера и обозначающей переход от классической философии, рассматривавшей сознание в качестве исходного пункта философствования, к философии неклассической, которая выступила с критикой метафизики сознания и обратилась к языку как альтернативе картезианского cogito.

Благодаря «лингвистическому повороту» стало ясно, что язык - это не столько посредник между человеком и реальностью, а самостоятельная реальность, которая создает и самого человека, и его мир. Язык, вырвавшись из своих пределов, стал подчинять себе внеязыковое пространство. Так, Л. Витгенштейн, трансформируя кантовский «высший принцип синтетических суждений» («условия возможности познания одновременно являются условиями возможности объектов, данных в опыте»), высказал идею о том, что «возможности описания переживаемых фактов, т.е. пропозициональные высказывания как репрезентации фактов, одновременно являются условиями возможности фактов, поддающихся описанию».

М. Хайдеггер, пожалуй, первым заговорил о том, что в языке следует видеть нечто большее, чем предмет лингвистического анализа. Язык, по Хайдеггеру, - это дом Бытия, пронизанный его строем; через него постигается само Бытие. М. Хайдеггер назвал язык голосом истины самого Бытия, Домом его, в который надо вслушиваться, чтобы услышать истину как таковую. Затем Ф. Анкерсмит в «Нарративной логике», выполненной в русле «лингвистического поворота», показал, что принцип «предикат содержится в субъекте» относится и к тому, что он называет «нарративными субстанциями», т.е. к таким понятиям, как Ренессанс или Французская революция. Например, рассказ о Французской революции может быть рассмотрен как развертывание значения этого понятия. Из этого наблюдения, как отмечают специалисты, следует, что логика исторического дискурса определяется семантическими структурами исторических понятий.

В конечном счете «лингвистический поворот» в гуманитарных науках впервые осуществил переход от теоретического обоснования существования априорных условий познания общества к эмпирическому исследованию, исходящему из конструктивистской гипотезы.

В связи с особой ролью «лингвистического поворота» в гуманитарном познании надо отметить, что внимание к языку в европейской культуре идет из многовекового христианского прошлого, с его представлениями о Божественном творящем Слове как прообразе человеческого слова. По мере того, как чувство власти Божественного Слова над человеком становилось менее сильным, менее безусловным, «центр тяжести» постепенно начал смещаться в сторону слова человеческого. Это последнее стало насыщаться смыслами, не свойственными ему прежде, даже избыточными. Европейский человек стал искать новую опору в слове, когда начал переставать находить ее в Слове Божественном. Поэтому «открытие» языка в качестве самостоятельной реальности - это, по сути дела, не столько открытие, сколько воспоминание.

У истоков «лингвистического поворота» стоял швейцарский филолог, лингвист и антрополог Ф. де Соссюр, которого считают родоначальником структурализма в языкознании. Он первым высказал мысль о том, что язык - это система знаков. При этом он считал, что любая знаковая система функционирует благодаря различиям между ее элементами. Смысл каждого элемента (знака) определяется исключительно в результате его отношения к другому элементу, т.е. исходного, изначального и вне-языкового (вне-системного) смысла элемент не имеет. Взаимосвязь между компонентами знака и его концептуальным компонентом (связь «означающее» - «означаемое») произвольна, исторически обусловлена и, следовательно, не абсолютна.

Это и позволило затем структуралистам распространить понятие языка за пределы лингвистики, на все те области, где можно обнаружить знаки, прежде всего на культуру. Структуралисты описывали культуру как совокупность языков, а поэтому могли ее исследовать при помощи лингвистических и семиотических методов. В связи с этим Р. Барт писал: «Культура все больше и больше открывается нам как универсальная система символов, регулируемая одними и теми же операциями; это символическое поле обладает единством, и культура во всех аспектах представляет собой язык».

Как только идея языка распространилась на культуру в целом, стало расширяться, насыщаться новыми смыслами и значение тех понятий, которые прежде были чисто лингвистическими, а теперь начали претендовать на ведущие позиции в культурном мышлении. Одним из таких ключевых понятий стало понятие текста, которое начало толковаться предельно широко: как связная совокупность знаков. В результате появилась возможность говорить о невербальных текстах.

Весьма влиятельным стало понятие парадигмы. Этот термин американский методолог науки Т. Кун заимствовал из грамматики (там он означал совокупность элементов, которые образуют единое правило) и назвал так классическую научную разработку, принятую научным сообществом за образец и основу научной традиции. Постепенно сфера употребления этого термина стала расширяться чуть ли не до обыденной речи. Большое распространение в гуманитарных науках получило понятие стиля. Раньше говорили о литературных или художественных стилях; теперь под стилем стали понимать вообще целостный тип организации некоторого рода действий. Стали говорить, например, о стиле мышления, в том числе и научного, или о стиле жизни. Понятие диалога из «разговора» превратилось в фундаментальный принцип отношения человека к другим людям, к миру и к Богу.

Новое значение приобрело понятие метафоры, которая превратилась из риторического тропа в познавательное средство. Открытие метафоры как познавательного средства и языка как особого мира вообще явилось результатом нарастающего понимания неизбежной условности, неточности, неполноты человеческого познания мира. Все больше стали очерчиваться границы нашего неизбежного несовпадения с миром, разрыва между знанием о мире и самим миром. Разрыва, не только трагичного, но и плодотворного, ибо в пространстве разрыва между собою и миром, из постоянных стремлений его преодолеть, человек порождает свой собственный мир - мир культуры, языка, всего того, что возникает по человеческой воле. Это - мир свободы.

«Лингвистический поворот» сопровождался фундаментальным сдвигом во взаимоотношениях между языком и гуманитарными науками, а, следовательно, и во взаимоотношениях между языком и объяснением человеческого поведения. Теперь лингвистика не только стала для многих наук источником терминов, но и смогла претендовать на роль своего рода образца, источника моделей для них.

Основными чертами «лингвистического поворота» являются критика понятия субъекта, обращение к исследованию смысла и значения, замена понятия истинности понятием осмысленности, стремление рассматривать язык как предельное онтологическое основание мышления и деятельности, релятивизм и историцизм.

Проникновение понятия «лингвистический поворот» в историческую науку актуализировало проблему нарратива как способов написания истории. Сама эта проблема проистекала из известного различения исторического исследования (области науки, где производятся исторические факты) и письма историков, или историописания (где воображение историка играет этими фактами и наполняет их значением в ходе создания текста). В качестве источников лингвистического поворота в историописании специалисты называют аналитическую философию истории, модель истории науки Т. Куна, «эстетический историзм» Х. Уайта, концепцию исторической риторики Х. Хекстера, концепцию исторического дискурса Р. Барта.

Постмодернизм - понятие, производное от «постмодерна». В конце 80-х гг. прошлого века В. Вельш отмечал, что термин «постмодерн» долгое время использовался исключительно случайно: не прослеживается ни причинной взаимосвязи между употреблениями этого термина, ни содержательной. Области, где он появлялся, были самыми разными: то сфера общей культуры, то только литература, то политика. Хронология также колеблется: от чисто будущностной перспективы до отнесения начала постмодерна к рубежу веков или даже к 1875 г. И, наконец, оценки масштабов также расходятся весьма существенно: под «постмодерном» подразумевают то новую вершину культуры, то короткую интермедию, то возрастное явление.

В философском плане за понятием «постмодерн» в определенном смысле стоит Ф. Ницше, которого часто выставляют и в позитивном, и в негативном плане родоначальником постмодерна, который, поставив задачу «переоценки всех ценностей» и «критики европейского нигилизма» второй половины ХIХ в., возможность преодоления язв современности (модерна) усматривал в «сверхчеловеке». В середине 80-х гг. прошлого века Ю. Хабермас в лекции «Вступление в постмодерн: Ницше как новая точка отсчета» писал: «С того момента, как Ницше становится участником дискурса о модерне, аргументации в корне меняются. Сначала был дан вчерне набросок разума как примиряющего самопознания, затем - как освобождающего усвоения, наконец - как воспоминания, которое возмещает и компенсирует; разум выступает как эквивалент объединяющей силы религии и, наверное, способен преодолеть расколы модерна. Трижды эта попытка приспособить понятие разума к программе диалектического в себе просвещения не удавалась. При такой констелляции Ницше мог выбирать - или еще раз подвергнуть субъект-центрированный разум имманентной критике, или отказаться от программы в целом. Ницше решается на вторую альтернативу: он отказывается от новой ревизии понятия разума и прощается с диалектикой просвещения».

В 1917 г. вышла книга Р. Панвица «Кризис европейской культуры». В ней автор использует термин «постмодерный человек», который также, как и «сверхчеловек» у Ницше, должен будет преодолеть декаданс и нигилизм, рассматриваемые в книге как язвы модерна. В другом значении термин «постмодерн» был использован Д. Сомервиллом. В 1947 г. он опубликовал работу, которая представляет собой краткое изложение первых шести частей труда А.Дж. Тойнби «Постижение истории». «Постмодерн» означает там период европейской культуры, начиная с 1875 г., а характерным его признаком считается переход «от политики, опирающейся на мышление в категориях национальных государств, к политике, учитывающей глобальный характер международных отношений».

В середине 60_х гг. ХХ в. понятие «постмодерн» стало наполняться новым содержанием, благодаря, прежде всего литературной полемике в США по поводу оценки послевоенной литературы. Особую роль при этом сыграли литературоведческие работы Л. Фидлера, который в статье «Пересекайте границы, засыпайте рвы» писал, что «постмодерн» ликвидирует зазор между художником и публикой, а постмодерный писатель есть «двойной агент», «равно уютно ощущающий себя в реальности технологизированного мира и в сфере чуда».

Главную заслугу послевоенной литературы стали усматривать, пишет В. Вельш, в новом сопряжении элитарной и массовой культуры. Если литература классического модерна отличалась утонченностью художественной ткани, но была вместе с тем элитарной, со своей игрой в бисер, доступной лишь верхнему слою интеллектуалов, то новая литература покинула эту башню из слоновой кости. Эта литература, таким образом, и представляет собой нарушение границ в социальной и институциональной сферах, ибо она не является больше элитарной и содержит в себе различные мотивы и повествовательные установки. Постмодерной литературе присуща полиструктурность как на смысловом, так и социальном уровнях и характерно вследствие этого многоязычие. В этой литературе осуществляется связь как реальности и фикции, так и элитарного и популярного вкусов. Таким образом, двойное кодирование выступает атрибутом литературного и всякого другого постмодернизма.

Таким образом, в ходе литературной полемики в США по поводу оценки послевоенной литературы определилось в общих чертах содержание понятия «постмодерн»: постмодерным стали называть такое произведение, в котором есть сознательный плюрализм языков, моделей, методов. «Постмодерн, -пишет В. Вельш, - на первых порах случайное и крайне неоднозначное выражение, приобрел в литературной полемике очертания подлинного понятия и возвысился, притом (что повторялось далее в типичной для других областей культуры форме протекания этого процесса) от слова с негативной маркировкой, регистрировавшего явления упадка, до лексической единицы, имеющей позитивную окраску, имеющей обязательства перед настоящим и будущим и являющейся носительницей - в качестве конкретного содержания - радикального плюрализма».

В последующие годы, отмечает В. Вельш, «постмодерн», будучи поначалу литературоведческим термином, последовательно стал внедряться и в другие сферы, прежде всего в архитектуру и живопись, а затем был подхвачен в социологии и достиг значительной конъюнктуры в философии, а сегодня, кажется, уже нет области, куда бы не проник этот вирус, порождая многочисленные споры вокруг содержания этого понятия.

Одни интелектуалы понятие «постмодерн» стали наполнять онтологическим содержанием, другие - гносеологическим. В онтологическом плане, пишет В. Вельш, можно выделить несколько содержательных интерпретаций термина «постмодерн». Во-первых, для некоторых исследователей постмодерн - это эпоха новых технологий. Для других, напротив, под знаком постмодерна как раз и происходит прощание с засилием технократии, и для них постмодерн - это идеология «зеленых», экологистов, альтернативников. Во-вторых, если одна группа под лозунгом постмодерна уповает на новую консолидацию расколотого общества (скажем, при помощи нового мифа), то другая, наоборот, надеется на наступление эпохи активной плюрализации и фрагментации. В гносеологическом плане «постмодерн» интерпретируется как отречение от разума. Причем и мифолюбы, и фрагментисты едины в критике разума, но по разным причинам:

1) первые считают, что разум не способен осуществить новую консолидацию общества;

2) вторые, наоборот, полагают, что именно разум сам по себе продуцирует единство и террористичен по своей сути.

В современной литературе существуют различные представления о том, что такое «постмодерн», и даются различные его оценки. Так, В.М. Межуев считает, что постмодерн - это не столько характеристика определенного общества, сколько культурная реакция на общественное состояние, в котором постепенно изживается просветительский культ разумного, рационально действующего и мыслящего человека, берущего на себя личную ответственность за все, происходящее в обществе. ХХ век стал свидетелем кризиса просветительского сознания, давшего начало «эпохе модерна» с ее установкой на автономную и свободную индивидуальность. Индустриальное и постиндустриальное общество - преимущественно массовое, в котором власть, легитимируемая ранее свободным волеизъявлением граждан, переходит к обезличенным структурам и корпорациям. Отдельный индивид перестает мыслить себя самостоятельным субъектом социального действия, дающим начало всем общественно значимым изменениям и инновациям. Утрата индивидом роли субъекта общественного развития, сознательно контролирующего всю сумму внешних обстоятельств своей жизни и фиксируется в постмодернистском сознании. Оно есть сознание кризиса «эпохи модерна», ее неизбежного конца, но отнюдь не позитивная ее альтернатива. По своей сути постмодернизм не прогностичен (т.е. не обращен к будущему), а апокалиптичен.

По мнению П. Козловски, наоборот общество постмодерна - это творческое общество, общество формирующейся культуры, характерные черты которой выявляются прежде всего в сфере когнитивной репрезентации - т.е. в той области, где культура становится предметом и мышления и познает сама себя. При этом речь идет о новом обретении утраченного общего духовного состояния и человеческих форм знания, которые выходят за границы коммуникативной компетенции и аналитического разума.

Постмодернистская эпоха, как считают исследователи, характеризуется резким ростом культурного и социального многообразия, отходом от ранее господствовавшей унификации и принципов чистой экономической целесообразности, возрастанием возможностей многовариантности прогресса, отказом от принципов всеобщего социального действия, формированием новой системы стимулов и мотивов деятельности людей, возрастанием роли культурных факторов. Постмодерн означает утверждение плюралистической парадигмы, отказ от европоцентризма и этноцентризма, провозглашение принципа множественности, фрагментацию культурного единства, внимание к личности и ее внутреннему миру, самоуправляющимся структурам, проблемам идентичности и т.д..

В сознании постмодерна, как отмечают отдельные исследователи, зафиксирована исчерпанность такого отношения к миру, когда трансформация реальности в соответствии с ее идеальным проектом представляется единственно возможным средством ее совершенствования. Скепсис относительно любых стремлений преобразовать мир к лучшему порождает отказ от попыток систематизировать представления о мире, действия в нем. Постмодернистское сознание исходит из принципиальной невозможности познать общественную жизнь, человека и его мир как совокупность замкнутых, жестко организованных, закрытых экономических, политических, социальных, культурных, символических систем. Оно обращает внимание на то, что в современном обществе сложился тип мышления, не оперирующий устойчивыми базовыми понятиями (добро - зло, любовь - ненависть, капитализм - социализм, свобода - необходимость). Идеалом такого мышления являются бессубъектность, деперсонализированные потоки желаний и импульсов, безличные спонтанности и интенсивности, эти понятия вытесняют категории субъекта, рефлексии, интенциональности.

Некоторые исследователи считают, что если основная характеристика модерна - это время, то постмодерна - пространство. Время в модерне выступает в качестве организационного центра. Многочисленные локальные культуры благодаря централизованному времени объединялись в единое целое и жили с ощущением сопричастности единому человечеству. Время не только синхронизирует события внутри одной культуры, но и задает всем культурам единый ритм функционирования и развития. В настоящее время культурный плюрализм требует децентрализации. В пространстве постмодерна сосуществуют различные культуры, которые отличаются друг от друга системой ценностей и, что очень важно, различным пониманием времени. Постмодерн отказывается искать «общий знаменатель» и взаимодействие культур рассматривает не как субординацию, а как координацию. Координация связывается не с последовательностью состояний, а с горизонтальными связями. Пространство рассматривается как границы культуры, отделяющие ее от других культур, сосуществующих вместе с ней в одно время. Если модерн понимает пространство как поле возможностей, поле освоения, поле культурной экспансии и стремится придать окружающему миру определенные формы, подчинить норме, закону, то в постмодерне отсутствует такой единый четко определенный центр. Каждая локальная культура может претендовать на роль центра. Сосуществование различных культур, их пересечение и соприкосновение позволяют говорить об общих точках, «узловых линиях мер», в результате чего мы имеем нечто уникальное и ценное.

Определяющей характеристикой постмодерна выступает общая фрагментаризация и дезориентация. В результате постмодернистское со-общество не является прочным и самодостаточным, данным раз и навсегда. Это - «открытая вселенная», непрерывно формирующаяся под воздействием человеческих поступков и верований, открытая, но, вместе с тем, лишенная какого-либо основания. Постмодернистское со-общество оказалось невероятно сложным, многомерным, безграничным и неоднозначным, размытым и податливым, словно бы давая возможность развернуться всем экзистенциям, но вместе с тем вселяя тревогу и смятение перед лицом нескончаемого релятивизма.

В постмодернистском со-обществе, для которого характерно многообразие порой несоизмеримых ценностных ориентаций, горизонтов ожиданий и спектров интересов, и в котором ни один образ действия не может претендовать на абсолютную обоснованность, главное действующее лицо - человек, выносящий суждения в контексте, который заведомо нельзя до конца определить. Чем более сложным сознанием он наделен, чем менее скован идеологически, тем свободнее он в выборе миров, тем глубже его причастность к сотворению реальности. Его ориентации или мотивировки невозможно полностью объяснить и взять под контроль. В результате преобладает хаос ценных, но несовместимых друг с другом интерпретаций, что создает идеальные условия для свободной игры интеллектуального творчества. Происходит утверждение самоопределяющейся автономной и критически свободной личности.

Культура постмодернистского со-общества является «культурой избытка». Переход к информационному обществу, порождающий ситуацию постмодерна, сопровождается коммуникативно-информационным кризисом: количество доступной информации превышает ассимилирующую способность любого члена общества. Это порождает несколько следствий:

1) плюральность информационного поля;

2) выборочное потребление информации (свобода);

3) валентность информации. В результате утрачивается представление о «целостности» мира, приходит ощущение его «разорванности», самодостаточности отдельных частей и эпизодов. Мир из системы (механизма, организма) превратился в «зрелище», «калейдоскоп знаков». З. Бауман писал, что «сон» рациональности и «разорванность» мира порождают «разорванность» сознания.

В связи с этим Р. Тарнас пишет: «Столкновения субъективных позиций, острейшее осознание культурной раздробленности и исторической относительности любого знания, навязчивое чувство неопределенности и всеобщего распада, плюрализм на грани удручающей бессвязности - из всего этого и складывалось состояние постмодерна. Собственно, единственным постмодернистским абсолютом является критическое сознание, которое, разложив все и вся на части, по-видимому, следуя своей же логике, неудержимо стремится совершить подобную деструкцию и с самим собой».

Критическое сознание предъявило обвинение таким незыблемым истинам, как разум, цивилизация и прогресс, в интеллектуальной и нравственной несостоятельности: слишком много грехов было совершено под прикрытием западных ценностей. В интеллектуальной среде воцаряется «герменевтика подозрений», основанная на пафосе разрушения общепринятых институтов, разоблачения видимостей, развенчания притязаний, подрыва верований.

Таким образом, «постмодерн» как понятие онтологического содержания означает:

1) распад социальной целостности, «рассеивание» социальной действительности;

2) отказ от авторитетов и иерархичности в глобальном, межсоциальном и межличностном пространстве, социальный плюрализм;

3) «антропоцентристский» принцип организации общественной жизни, ментально-личностные императивы социального взаимодействия и поведения;

4) «событие».

В эпоху постмодерна стала складываться новая конфигурация «мироцелостности», в которой отчетливо проявились две тенденции - глобализации и локализации. Глобализация обнаруживает себя в формировании единого экономического, политического и информационного пространства. Усиление процессов глобализации идет под влиянием прежде всего стран, развивающихся на постиндустриальной основе. Глобализация обусловлена потребностями развитых стран экспортировать новые технологии и знания, а развивающихся стран - природные ресурсы и промышленные товары; неимоверным расширением возможностей обмена товарами и информацией; стремительным ростом объемов международной торговли и гигантских потоков капитала, свободно перемещающегося по планете; развитием всемирных коммуникационных сетей и взаимопроникновением социокультурных парадигм.

Глобализация, как отмечают специалисты, подменяет универсализацию и снижет способность как отдельных обществ, так и индивидов контролировать ситуацию. Публичное вытесняет персональное. Частное вытесняет публичное и социальное. В результате социальная реальность стала неподвластной человеку.

Глобализация ведет к складыванию индивидуализированного общества, важнейшая черта которого - индивидуализация без производства индивидуальности, личности, формирование эгоистического индивида, думающего только о самом себе. Рациональная, целенаправленная деятельность индивида сведена к минимуму.

Согласно З. Бауману, индивидуализированное общество характеризуется тремя чертами:

1) человек утратил контроль над социальными процессами;

2) человек оказался в ситуации неопределенности, будучи незащищенным перед неконтролируемыми им переменами;

3) человек утратил способность к планированию и достижению долговременных целей, жизненных стратегий и стал ориентироваться на немедленные результаты «sic et nunc».

Новый индивид становится источником фрагментации общества и воспринимает даже события своей жизни как совокупность несвязанных между собой эпизодов. Он не планирует ничего долговременного, кратковременность его интереса к другому, возведенная в правило, разрушает принятые ранее институты и отношения. Не контролируя своего настоящего, человек не представляет своего будущего и не осознает своего прошлого. Совокупность эпизодов становится не только историей личной жизни, но и историей общества. Неопределенность и небезопасность самоподдерживаются новым типом индивидуальности, разрывают связь времен и поколений, делает общество «обществом риска». В результате формируется новый стиль жизни, новый стиль мышления. Э. Гидденс в работе «Убегающий мир» пишет, что борьба за политическую эмансипацию уступила место борьбе стилей жизни.

Другой тенденцией новой конфигурации «мироцелостности» является локализация как интеграция цивилизационных, религиозных, территориальных, культурных и этнических сообществ. Локализация проявляется в стремлении этих сообществ к автаркии, усилении чувства их исключительности и самодостаточности, расширении границ между ними.

Локализация, указывая на «перепад» порядков социальной жизни, представляет собой способ, «изобретенный» миром людей для обеспечения возможности сохранения и поддержания исключительных, неповторимых норм своего коллективного бытия. Локализация защищает социальную исключительность (включая ценности и святыни) всякого сообщества от вторжений и разрушений со стороны «других», ограждает сообщества от массированного проникновения унифицированных форм и технологий организации социальной жизни. В широком социокультурном плане локализация есть утверждение того факта, что человечеству свойственно многообразие форм жизнедеятельности, которые не могут и не должны быть стандартизированы.

В 80-90-х гг. прошлого века процессы локализации активизировались сразу на нескольких уровнях. На макроуровне локализация проявляется в том, что несколько основных цивилизаций, вобрав в себя относительно нейтральное окружающее социальное пространство, постепенно очерчивают контуры перманентных конфликтогенных зон, своего рода «тектонических» разломов в местах соприкосновения цивилизационных «плит». На мезоуровне локализация, носящая надгосударственный характер, обнаруживается в стремлении к политической интеграции отдельных территорий, входящих в состав различных государств. На микроуровне процессы локализации развернулись внутри отдельных государств. Здесь локализация связана с усилением своеобразия экономического или политического поведения тех или иных территориальных сообществ внутри страны, со стремлением их к культурной автаркии, а иногда и к сепаратизму. В этом плане локализация, сопровождающаяся экономической и этнокультурной дифференциацией, геополитической суверенизацией, ведет к политическому дроблению, конфликтам и нестабильности.

В 80-х гг. ХХ в. теоретические проблемы глобализации и локализации рассматривались в тесной связи с вопросом о перспективах мировой цивилизации и глобальной культуры. В ходе этой дискуссии выявились разные точки зрения. Сторонники одной из них, абсолютизируя интеграционные тенденции в мире, прогнозировали появление глобальной культурной ойкумены и единой планетарной цивилизации с единым разумом и шкалой общечеловеческих ценностей. Сторонники другой считали, что глобализация приведет к возникновению метацивилизации, но последняя выступит лишь «общим знаменателем», не поглощающим и не вытесняющим локальные этнические и культурные различия. Сторонники третьей точки зрения полагали, что мировая цивилизация и глобальная культура - не более чем футурологический плод утопического сознания.

В 90-х гг. ХХ в. произошли события, которые существенно изменили облик постсовременного мира: во-первых, человечество вступило в новую фазу своего развития, которую специалисты называют информационной революцией; во-вторых, бурная экспансия транснациональных корпораций привела к сокращению влияния национальных государств в международной экономической жизни; в-третьих, крах коммунистического блока оставил в прошлом биполярный мировой порядок; в-четвертых, государства, развивающиеся на постиндустриальной основе, обеспечив себе абсолютное превосходство над аграрно-индустриальным миром, сами встали на путь локализации, все более явно образуя замкнутую и самодостаточную систему.

В таких условиях, естественно, возник вопрос: сопровождается ли глобализация преодолением локализма или локализация превращает глобализм в иллюзию? В 90-х гг. прошлого века для либерально настроенных ученых, поддавшихся «искушению глобализмом», ответ казался самоочевидным: глобализация есть преодоление всякого локализма, в том числе цивилизационного, регионального и этнического. Однако для некоторых исследователей в конце XX столетия тезис о том, что глобализации современного мира представляется наиболее очевидной тенденцией последних десятилетий, не выглядел уже безупречным. Более того, некоторые из них полагали, что «глобализм» - это своего рода лишь идеология, поскольку «усилиями глобалистов, вопреки их либеральной риторике, конструируется мир экономического и политического монополизма, в котором нормальная соревновательность и партнерство подменены делением на расу господ и расу «неприкасаемых», на «золотой миллиард» и бесправную периферию».

Постмодернизм - это «поминки» по дискурсу Просвещения. Постмодернизм - это антитеза культуре, базирующейся на ценностях и идеалах Просвещения, той культуре, в которой Cogito «правит бал». В этом плане постмодернизм можно рассматривать как продолжение дискурса Конрпросвещения, в рамках которого сформировалась неклассическая наука.

Характеризуя когнитивные претензии постмодернизма, М. Фуко заметил, что постмодернисты объявили «право на восстание против разума». Поэтому некоторым исследователями постмодернизм в гносеологическом плане представляется как «прощание с разумом». Они считают, что постмодернизм «характеризуется крайним иррационализмом и отрицательным отношением к возможности познания мира». «Постмодернизм, - как подчеркивает А.П. Огурцов, - выражает собой нигилистический комплекс, который всегда сопровождал и сопровождает успехи научно-технического знания, утверждение ценностей и норм современного общества. Этот нигилистический комплекс, возникший еще со времен Ф. Ницше, предполагает не столько «переоценку всех ценностей», сколько отказ от классических ценностей и норм, выдвижение на первый план бессознательной субъективности. Подчеркивание приоритетности витальных, эмоциональных и телесных потребностей человека и трактовку рациональности и даже языка как средства репрессивного подавления чувственности и эмоциональности». Ю.Н. Давыдов утверждает, что социальной философии постмодернизма присущи садо-мазохистские импликации.

Что касается собственно истории, то, некоторые исследователи считают, что «постмодернистское видение» является одной из возможных интерпретаций текущей истории и притом весьма разрушительной. По их мнению, это обусловлено тем, что под пером постмодернистов «история лишается любой внутренней связи и превращается в набор «отдельных историй», не предполагающих каких-либо отношений преемственности, а сама историческая наука с ее идеями прогресса, всемирной истории представляется лишь как орудие власти, как одна из ее технологий.

В связи с этим надо отметить, что в современной отечественной критике постмодернизма в целом преобладает негативное отношение, хотя критика эта, как отмечают некоторые исследователи, не всегда носит предметный и последовательный характер.

Поэтому ученые, критикуя отечественных «критиков постмодернизма», подчеркивают, что от внимания последних ускользает такой важный момент, как связь этого нового идейно-теоретического течения с наступлением так называемой постиндустриальной эпохи. Эта связь, по их мнению, означает, что «сам постмодернизм, как и анализируемые в нем явления, - не только продукт изменений, происходящих в социальных отношениях вследствие перехода от индустриального общества (модернити) к постиндустриальному (постмодернити), но и существенная часть этих изменений». Поэтому они считают, что постмодернизм - это рациональность, но особая. Это - такой образ мышления, основными принципами которого являются, во-первых, правило «не твори себе кумиров из несуществующих абсолютов», во-вторых, утверждение «affirmo - ergo est» («утверждаю, значит так есть»).

В рамках дихотомического мышления с его оппозициями: интеграция - дезинтеграция, гомогенность - гетерогенность, глобализация - локализация, постмодернизм - это антитеза интеграции, глобализации, гомогенности и апология дезинтеграции, гетерогенности и локализации.

В постмодернистском мышлении особенно ценятся пластичность и постоянное изменение; отдается предпочтение конкретному опыту перед застывшими отвлеченными принципами. Существует убеждение в том, что ни одна априорная система мысли не должна тяготеть над воззрениями человека, ценность всех истин и представлений должна постоянно подвергаться проверке, а любое обретенное знание будет скорее относительным и ошибочным, чем абсолютным или истинным. Присущая человеку способность мыслить в понятиях и символах была признана основой понимания, предвосхищения и творения действительности, которая не только воспринимается разумом, но и конструируется им. Причем таких конструкций может быть сколько угодно, и вовсе не обязательно, чтобы одна из них была обязательно верной.

Таким образом, «постмодернизм» как понятие гносеологического содержания означает:

1) радикальный и положительно оцениваемый культурный плюрализм и толерантность;

2) мобилизация культурного потенциала предшествующих эпох;

3) «равноправие» познавательных парадигм и стилей мышления, признание их самоценности;

4) преодоление «границ» между элитарной и массовой культурами на основе плюрализма языков;

5) многообразие, несоизмеримость и диверсивность интертекстуальных «языковых игр»;

6) двойное кодирование текстов культуры;

7) культурная автономия субъекта познания, «производство» социальной реальности, конвенцианальность знания,

8) «со-знание», и «со-творчество»

2. Эпистемологические претензии постмодернизма и критика классической исторической науки

Основой эпистемологических претензий постмодернизма выступает представление о том, что мир не существует как «вещь-в-себе», независимо от интерпретаций: скорее, он начинает существовать только в интерпретациях и лишь благодаря им. Сама реальность раскрывается в соответствии с конкретной набором представлений или символической схемой, на которые опирается интерпретатор. Субъект, пытаясь познать мир, в каком-то смысле извлекает его наружу при помощи той «соотносительной сетки», с которой к нему подступается. Любой предмет познания уже включен в некий заранее истолкованный контекст, поэтому субъект познания должен стремиться к полному отождествлению с предметом своего познания, понимая, что человеческий разум никогда не выходит за пределы мира, чтобы судить о нем извне.

В таком понимании мир в принципе не обладает никакими чертами и особенностями, первичными по отношению к интерпретациям. Поэтому нельзя говорить о какой-то первичной реальности, лежащей будто бы в основании всего и оправдывающей попытки человека воспроизвести истину. В связи с этим любые стремления запечатлеть некую первоначальную реальность подвергаются критике со стороны постмодернистов как бесплодные упражнения в языковой игре, как, с одной стороны, обреченные попытки заглянуть по ту сторону собственных мудрых вымыслов, а с другой - захватить власть над умами людей.

Поскольку в дискурсивных практиках, по мнению постмодернистов, происходит созидание альтернативных реальностей, то это делает невозможным существование каких бы то ни было общезначимых критериев истины. Поэтому о природе самой истины, по мнению постмодернистов, ничего нельзя сказать с определенностью, или, как выразился Р. Рорти, «она такова, каковой нам позволят описать ее нам подобные». Можно сколько угодно анализировать и сравнивать различные точки зрения, однако нет той внеисторичной архимедовой точки опоры, которая позволила бы судить, действительно ли одна из точек зрения представляет собой «истину». Поэтому с позиций постмодернизма ценность той или иной точки зрения определяется способностью ее, хотя бы временно, вызывать творческий порыв.

Вместе с тем сам субъект познания никогда не свободен ни от своей телесности, ни от мира, которому он принадлежит. Поэтому, как считают постмодернисты, познание, осуществляемое с помощью знаков и символов, обусловливается исторической и культурной предрасположенностью людей, и испытывает воздействие - часто бессознательное - человеческих интересов. Поэтому субъект познания будет неправ, если возомнит, будто бы способен преодолеть груз всех предрасположенностей своей субъективности и субъектности.

Отличительной чертой постмодернизма является приоритет языка над опытом. В области теории языка постмодернизм опирается на традицию, сформулированную Ф. де Соссюром, который в начале ХХ в. пришел к выводу о том, что нет языков, в которых слова («означающие») и предметы («означаемые») сочетались бы одинаковым образом. Поэтому он считал, что определенные образцы мысли, присутствующие в одном языке, находятся вне пределов возможностей другого. Речь и письмо следует рассматривать не как пассивное отражение реальности, а как лингвистическую структуру со своими собственными законами.

Специалисты отмечают, что «поворот к языку» явился, возможно, главным итогом интеллектуальной истории XX в. и привел к пониманию того, что прямой доступ к исторической реальности невозможен: представая перед нами в тех или иных вариантах языковой репрезентации, она всегда уже истолкована. Одни историки, пишет Е.Г. Трубина, восприняли «лингвистический поворот» как оправдание неизбежности многоголосия мнений, другие - как подтверждение интерпретативной стороны истории, третьи - как санкцию на инструментальный подход к знанию.

В русле «лингвистического поворота» постмодернисты отвергают идею о том, что язык отражает реальность как репрезентативное заблуждение. Языку, считают они, присуща нестабильность, его смыслы меняются с течением времени и оспариваются в любой конкретный момент. Язык - это не зеркало, отражающее реальность, а «окно, распахнутое в мир», структура, определяющая наше представление о нем. Поэтому человеческий опыт заранее проструктурирован языком, при том, что сами языковые структуры, по всей видимости, никоим образом не связаны с какой-либо независимой действительностью. Таким образом, язык - это не только «окно, распахнутое в мир», но и «клетка». При этом постмодернисты обращают внимание на то, что и языковые значения могут быть крайне неустойчивыми, поскольку контексты, определяющие эти значения, никогда не бывают фиксированными, и за внешней видимостью связного текста можно обнаружить целое множество несовместимых друг с другом значений. Поэтому если любому пониманию реальности предшествует формирующее влияние языка, неизбежна множественность исторических реальностей - языковых игр и их интерпретаций.

Вследствие этого новое знание, как считают постмодернисты, появляется не в результате взаимодействия познающего субъекта и предмета, а в ходе сопоставления мнений и взглядов исследователей по той или иной проблеме. В связи с этим один из основоположников постмодернизма Р. Рорти предлагает заменить модернистскую теорию познания, этот, по его словам, «предрассудок» эпохи Просвещения, претендовавший на получение объективной истины, «риторической философией», основанной на принципе «диалога - беседы». Поскольку категории науки и ее тексты не отражают окружающий мир, а являются порождением рефлексирующих субъектов, то истину, как полагает Р. Рорти, познать нельзя, но более или менее «правдоподобный отчет» о ней можно дать с помощью диалогового метода.

В связи с таким пониманием роли языка в познании постмодернисты большое значение придают текстам. Более того, единственной конкретной данностью, с которой готовы иметь дело постмодернисты, являются именно тексты, что нашло выражение в знаменитом афоризме Ж. Дерриды - «вне текста не существует ничего». При этом тексты соотносятся только с другими текстами - и так до бесконечности, - не имея никакого другого основания, кроме языка. Поэтому избавиться от «игры означающих» попросту невозможно.

В постмодернистской эпистемологии особое место отводится проблемам интертекстуальности и деконструкции. Некоторые исследователи отмечают, что постмодернистская концепция интертекстуальности возникла на основе переинтерпретации идей М.М. Бахтина, высказанных им в начале 20-х гг. ХХ в. Осмысливая диалектику бытия литературы, М.М. Бахтин отмечал, что помимо данной художнику действительности, он имеет дело также с предшествующей и современной ему литературой, с которой он находится в постоянном диалоге. Постмодернисты, элиминировав проблему взаимодействия автора текста с действительностью, свели идею диалога М.М. Бахтина до диалога между текстами. При этом они считают, что в ходе этого интертекстуального диалога происходит как бы растворение суверенной субъектности автора текста в текстах-сознаниях, составляющих «великий интертекст». В результате сама культура стала восприниматься постмодернистами как единый интертекст, служащий в свою очередь предтекстом любого вновь появляющегося текста. Интертекстуальность в этом смысле для познающего субъекта - «это признак того способа, каким текст прочитывает историю и вписывается в нее».

В постмодернизме существует широкое и узкое толкование понятия «интертекстуальность». Широкое толкование базируется на постмодернистской теории дискурса, согласно которой индивид является не «свободным, автономным, обладающим универсальными характеристиками» рациональным субъектом, а, скорее, «полем», на котором различные дискурсивные практики вершат свою работу по созданию смыслов. В широком смысле ннтертекстуальность - это «взаимозависимость между порождением или рецепцией одного данного текста и знанием участника коммуникации других текстов». В этом случае интертекстуальность делает каждый текст интертекстом, поскольку другие тексты присутствуют в нем на различных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Иными словами, «нет текста, кроме интертекста». «Каждый текст, - как отмечал Р. Барт, - представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат. Обрывки культурных кодов, формул, ритмических структур, фрагменты социальных идиом и т.д. - все они поглощены текстом и перемешаны в нем, поскольку всегда до текста и вокруг него существует язык. Как необходимое предварительное условие для любого текста, интертекстуальность не может быть сведена к проблеме источников и влияний; она представляет собой общее поле анонимных формул, происхождение которых редко можно обнаружить, бессознательных или автоматических цитаций, даваемых без кавычек».

Таким образом, мир, пропущенный через призму интертекстуальности, представляет огромный текст, в котором все когда-то уже было сказано, а новое возможно только по принципу калейдоскопа: смешение определенных элементов дает все новые комбинации. Так, для Р. Барта любой текст - это своеобразная chambre d'echos («эхокамера»).

Представители коммуникативно-дискурсивного анализа (нарратологи) придерживаются более узкого понимания интертекстуальности. Они считают, что слишком буквальное следование принципу интертекстуальности в ее широком толковании делает бессмысленной вообще всякую коммуникацию. Их в основном интересует та же проблема, что и Бахтина - взаимодействие «своего» и «чужого» слова. Поэтому они трактуют интертекстуальность более суженно и конкретно, понимая ее как взаимодействие различных видов внутритекстовых дискурсов: дискурс повествователя о дискурсе персонажей, одного персонажа о другом и т.п.

Интертекстуальность означает понижение статуса автора текста. Поскольку смысл текста, обусловленный «великим интертекстом», связан с лингвистической структурой языка не меньше, а больше, чем с намерениями автора, то любое утверждение, будто автор может точно передать «свой» смысл читателю, повисает в воздухе.

Таким образом, автор, по мнению постмодернистов, не может поручиться, что правильно выразил свою мысль, он не в состоянии проконтролировать дальнейшую судьбу своего текста и защитить его от неправильного понимания. В связи с этим автор текста, по образному выражению М. Пфистера, «превращается в пустое пространство проекции интертекстуальной игры». Игры, носящей, по мнению постмодернистов, бессознательный характер, и поэтому порождающей имперсональный текст, помимо сознательной волевой деятельности индивида. В этом смысле Р. Барт говорит о «смерти автора», что вполне соответствует утверждению постмодернистов о том, что «Я есть то, что я есть благодаря контексту, в котором я нахожусь».

Большое значение в постмодернизме придается проблеме деконструкции текстов. Термин «деконструкция», который сформулировал Ж. Деррида, в постмодернизме употребляется для обозначения текстуального анализа, при котором непосредственный или «поверхностный» смысл отбрасывается ради менее очевидного. При этом постмодернисты считают, что ни одно истолкование текста не может претендовать на общее признание, поскольку то, что подвергается истолкованию, неизбежно содержит в себе скрытые противоречия, изнутри подрывающие его связность. Поэтому любой смысл есть нечто в высшей степени неразрешимое, а «истинного» смысла не существует вовсе. Поэтому деконструкционизм бросает вызов всяким попыткам установить для текста некий незыблемый единственный смысл.

Современные лингвисты отмечают, что любой язык является сложной системой смыслов - множественным кодом, где одни и те же слова часто имеют различное значение для разных слушателей, поскольку «сила» языка частично основана на неосознанной передаче разных смысловых «слоев». Если возвести в абсолют разделение «означающего» (слова) и «означаемого» (предмета), предложенное Ф. де Соссюром, то тогда появляется самый широкий спектр возможных прочтений (деконструкций) текста, который, однако, по мнению постмодернистов, несколько ограничен воздействием «интертекстуальности».

В целом для постмодернистов в понимании дискурса, интертекстуальности и деконструкции характерна тенденция к «свободному плаванию» без всякой привязки к «реальному» миру. С их точки зрения бессмысленно искать различия между событиями прошлого и дискурсами, в которых они представлены, ибо сама «история, по образному выражению Р. Самюэла, превращается в «парад «означающих», притворяющихся собранием фактов».

Характерной чертой постмодернистской эпистемологии является «недоверие к «метаповествованиям», связанным с устремлениями к интеллектуальному единству, цельности или всеобъемлющей связности. Постмодернисты считают, что универсальные теоретические концепции лишь навязывают хаосу явлений некую ложную догму, и поэтому не способны утвердиться, не породив эмпирических подтасовок и интеллектуального авторитаризма.

Историческое познание появилось на пороге постмодернизма в двух формах - классической и неклассической моделях исторического исследования. Несмотря на эпистемологический антагонизм, общим для этих моделей было то, что они по своей сути являются модернистскими: в методологическом плане их объединяет стремление к монизму, выливающемуся в различные формы когнитивного редукционизма и эпистемологического ригоризма. Методологические дискуссии ХIХ - первой половины ХХ в. в исторической науке преследовали цель абсолютизировать познавательную ценность той или иной парадигмы. Это касается как классической, так и неклассической моделей исторического исследования. Недаром книга известного историка первой половины ХХ столетия Л. Февра называется «Бои за историю».