Взаимообусловленность научного и философского в информационном подходе (методологический аспект)

Дискретность дискурса как его объективное свойство - негатив мышления, часто упускаемый из виду. Пожалуй, первым на это обратил внимание Л. Заде [185], предложивший в 1965 г. концепцию нечетких, "размытых" множеств (fuzzy sets), которая привела к развитию, в частности, нечеткой логики и теории приближенных рассуждений. Б. Рассел в то время основное внимание уделял общественно-политической деятельности и адекватно не среагировал на новую логико-математическую парадигму, впрочем, как и остальные философы. А она заслуживала того.

Ведь традиционная логика (формальная, математическая, машинная) - такой же артефакт, как и человеческий язык. Базирующийся на них дискурс ограничен правилами логического вывода и дискретностью языка, а потому и сам дискретен и запрограммирован логикой. Дискретность всегда беднее континуальности. Комбинаторика букв, конечных слов и фраз дает конечное (хоть и чрезвычайно большое) разнообразие сообщений. Только при бесконечном алфавите или/и бесконечных словах (фразах) разнообразие сообщений будет бесконечным, но это нереально. Отсюда проблема адекватности объяснения и понимания. Так, внутреннее, интуитивное понимание Бога не так-то просто выразить словами ("Не помяни имя Господа твоего всуе"), душевную, от сердца музыку, поэзию, живопись невозможно воспроизвести в форме "объяснительных записок", слова любви бледнеют перед языком чувств.

Если обратиться к математической теории множеств, то сошлемся на парадокс Ришара, состоящий в том, что лишь небольшая часть действительных чисел допускает словесное определение: "язык, пригодный для печатания на пишущей машинке, недостаточен для того, чтобы охарактеризовать каждое число (каждую точку континуума) индивидуально" [12, с.83].

Нечто подобное происходит и при вербальной интерпретации понимания с помощью конечного множества комбинаций звуков, фонем, букв и слов. Вообще, любая дискретизация приводит к неминуемым ошибкам познания, объяснения и, в конце концов, к ошибкам понимания бытия.

Расчленение познания целого объекта на познание его отдельных свойств, обусловленное ограниченностью средств познания, - это та же дискретизация с неминуемыми ошибками субъективного понимания, даже если каждое из средств в отдельности - аналоговое, а не дискретное по принципу действия. Объект как бы рассматривается в нескольких проекциях и сечениях, число которых конечно и определяется числом средств. Чтобы познать целый объект, это число должно стремиться к бесконечности, что нереально.

Арифметика (и математика в целом) - тоже не исключения. Сотрудничавший с Венским кружком профессиональный математик К. Гедель доказал упомянутую выше теорему, согласно которой любая адекватная непротиворечивая арифметическая логика неполна, т.е. существует истинное утверждение о целых числах, которое нельзя доказать в такой логике. Кроме того, из этой теоремы следует, что невозможно доказать непротиворечивость арифметической логики (пусть даже неполной) методами, которые выразимы в самой этой логике [7].

Теорема Геделя ставит под вопрос всеобщность математического языка объяснения (доказательства). Заслуга Геделя в том, что он строго математически доказал интуитивно понятные отношения между языком понимания и дискретным математическим языком объяснения, неполноту последнего. Философским следствием теоремы Геделя о неполноте можно полагать также недостижимость абсолютно точного (полного и непротиворечивого) научного объяснения бытия, основанного на математике. Математика и основанная на ней современная наука из разряда т.н. "точного знания" переходят в гуманитарный статус. Чем в таком случае восполнить дискурс, компенсировать неполноту его информационной упорядоченности, жесткости, творческой несвободы? Напрашивается ответ - неупорядоченностью, нежесткостью, свободной волей, которые несет в себе иррационализм интуиции, воображения, вчувствования, веры, дополняющий конечное бесконечным, дискретное непрерывным, речь интонацией, мимикой и жестом, текст воображением, музыкой и живописью, формальное неформализуемым, познаваемое понимаемым, детерминированное случайным, действительное возможным. В математике и информатике, в системах искусственного интеллекта все больший вес приобретает парадигма нечеткой (многозначной, бесконечнозначной, непрерывной) логики [60,96]. Теорема Геделя, справедливая для арифметической логики счетных множеств, пока не распространяется на непрерывную логику континуумов. По крайней мере, нам неизвестны подобные приложения этой теоремы. Сам же Гедель не дожил до появления новой логико-математической парадигмы.

Теорема Геделя о неполноте логики и последовавшие за ней работы математиков, логиков и философов подправили Витгенштейна, утверждавшего, что "тайны не существует. Если вопрос вообще может быть поставлен, то на него можно и ответить" [33, с.72]. Оказывается, тайны существуют, ибо существуют неполнота и противоречивость логик и дискурса, приводящие к недоказуемости многих научных и ненаучных утверждений.

Итак, общая характеристическая особенность вербалъно-логической и логико-математической форм рефлексии состоит в онтологической неоднозначности и неверифицируемости их языковых средств. Тогда отличительные особенности следует искать в степени этой неоднозначности и этой неверифицируемости. На подобный поиск нас нацеливает существенно разный уровень доказательности утверждений, прорефлексированных в разных семиотических системах. Так, доказательность математических утверждений обычно выше, чем вербальных, дедуктивных - выше, чем индуктивных. Научный метод принуждает принять результат теории силой своих абстрагированных доказательств в отличие от ненаучного метода, лишенного такого принуждения и потому прибегающего к таким сомнительным средствам, как приведение конкурирующей теории к противоречию, спекуляция на ее ошибках и/или затруднениях, отказ от научной "ереси" в пользу императива веры, не требующей доказательств. В отличие от веры, эксплуатирующей чувство, доказательство взывает к разуму, ибо "вера имеет силу только над некоторыми, разум же - над всеми" (А. Пуанкаре [112, с.654]).

Здесь возникает проблема философского доказательства. Специфично ли оно по сравнению с традиционным научным (логико-математическим и демонстрационным) доказательством или это одно и то же?

Философская аргументация использует традиционный логический дискурс, ставя при этом в центр своего внимания не истину (это прерогатива науки), а смысл, не мир, а человека в мире, не природу, а разум, познающий ее, ибо философия антропоцентрична по своей сути. И если естествознание интересуют вопросы "как?" и "почему?", каузальность явлений, доказательность истин, то философию в не меньшей степени интересует вопрос "зачем?", сущность явлений, понимание истин. Следовательно, полное философское доказательство должно включать в себя, как минимум, две составляющих: научную (рациональную) и аксиологическую, ориентированную на человека и согласующую научные результаты с его ценностным императивом. Среди ценностей человека (эстетической, нравственной, экономической, интеллектуальной, религиозной и пр.) прежде всего выделим нравственную ценность, которая, по нашему мнению, фундаментальна для остальных и не заменима остальными.

Опираясь только на дискурсивное научное доказательство, философия рискует скатиться до уровня частной науки и лишить себя права считаться интегральным мировоззренческим знанием. Но как донести аксиологическую, в частности, нравственную составляющую доказательства? Ценностная ориентация человека образуется в результате сложного взаимодействия его иррационализма с рациональным знанием. Понять механизм этого взаимодействия уму не дано: "У сердца свой порядок, у ума же свой, состоящий в опоре на принцип и доказательство. Сердце обладает иными доказательствами, нежели ум" (Б. Паскаль, "Мысли"). Можно ли формально-логически обосновать процессы воспитания, наслаждения, депрессии, феномены красоты, добра, зла в виде системы строго доказуемых теорем? Мы полагаем, нельзя; есть понятия, категории, не подвластные философскому дискурсу, в частности, категория понимания, имеющая свои языковые средства. Но когда речь идет о фундаментальных сущностях бытия, находящихся в сфере интересов науки, онтологии и, возможно, теологии, тут без дискурса, голой верой и зачастую обманчивой интуицией не обойтись, все должно быть обосновано согласно принципу достаточного основания Г. В. Лейбница.

Итак, для объяснения и доказательства превалирующим должен быть язык объяснения; творческая интуиция понимания при этом должна быть направлена прежде всего на поиск максимально эффективных приемов использования этого языка. Как только от некоторого источника понимания требуется доказательство, экспликация понимаемого, язык субъективного понимания переводится {перекодируется) в язык объяснения (интерпретации) и обратно - последний декодируется в язык субъективного понимания потребителя(ей) доказательства. Между этапами кодирования и декодирования обязательна связь (передача-прием сигналов, несущих информацию). В совокупности это типичный информационный процесс, за кажущейся простотой которого скрывается целый пласт сложных проблем: проблема понимания ("ничего не понимаю"), проблема кодирования (интерпретации) понимания ("понимаю, но объяснить не могу"), проблема декодирования (деинтерпретации) объяснения в понимание ("объяснение (доказательство) непонятно"), проблема взаимопонимания ("мы не понимаем друг друга"). Исследованию этих проблем посвящены [6,12,32,53,55-57,125,170] и др. Для нас важно понять, что подобные информационные процессы составляют предмет исследования информатики, в частности, теории искусственного интеллекта.

Остановимся на проблеме интерпретации "понимания 0". Это особенно важно, если объект познания нематериален (дух, Бог, интеллект, сознание, любовь, ненависть и др.) и от философа - источника понимания - требуются доказательства, если чувства, воображение, вера, интуиция потребителя глухи к иррациональному "верь!", а его психика взывает "докажи!". Если интерпретатор преобразует континуальные (непрерывные, целостно-образные) символы языка понимания в дискретные (конечномерные, абстрактно-логические) коды языка объяснения, то, как показано выше, это приводит к неполноте и искажению пониманий потребителей (1,2,...N) по сравнению с нуль-пониманием источника. В подобной ситуации философу рекомендуется пользоваться не двоичной ("истина-ложь"), а многозначной логикой, не только дедукцией, но и индукцией, не одной-двумя рассудочными формами языка объяснения, а полиморфными научными (на языке объяснения) и даже герменевтическими (на языке понимания, минуя язык объяснения) способами доказательства, когда источник и потребители доказательства взаимодействуют не только и даже не столько на уровне рассудка, сколько на уровне разума, чувства, интуиции, не только воспринимая, но и переживая доказательство. Ученый, художник, мудрец, стоик, пророк, наконец, харизматическая личность - и все это в одном лице - таков истинный философ, стремящийся доказать всем, а не рефлексировать для себя: "Художник должен вдохновлять, а не вдохновляться" (С. Дали).

Итак, требуется комплексность философского доказательства, когда объект познания исследуется с разных (лучше независимых) методологических позиций, с помощью разных (лучше независимых) языков и языковых форм. Так, в дополнение и в развитие относительно бедной вербальной формы, главенствующей в философии, существуют разнообразные математические формы языка объяснения, которые рассматривают непрерывность как абстрактный предел дискретности при числе дискретов, стремящемся к бесконечности в конечном фазовом пространстве объекта познания (арифметика действительных чисел и др.). Уже более 20 лет развиваются теории нечетких множеств, нечеткой логики, приближенных рассуждений. В информатике используются понятия непрерывного источника информации и непрерывного канала связи (наряду с дискретными). В неклассической физике, в информатике, экспериментальной психологии имеются серьезные наработки по информационным процессам на уровне т.н. информационного поля, что требует непредвзятого научного осмысления. Иными словами, тенденция к системности, континуальности философского доказательства, возврату к идеям герменевтики на новых натурфилософских основах имеет реальную методологическую поддержку.

Прежде всего это справедливо для математики. Не будем забывать, однако, что так же, как все мы вышли из гоголевской "Шинели", современные математики вышли из аристотелевой "Логики", евклидовых "Начал" и "Математического анализа логики" Дж. Буля. Поэтому полностью независимые математические методы и языки объяснения вряд ли существуют. Правда, современная математика (в частности, математическая логика) существенно продвинулась вперед с эллинских времен, так что геделевские "черные дыры" логической противоречивости и неполноты за более чем 2000 лет значительно сузились, и этим мы просто обязаны воспользоваться. Достоинство математического языка - в его высокой степени абстрактности, порождающей массу ассоциаций из всех областей знания, что позволяет справедливо считать математику универсальным языком научного объяснения. В этом смысле математику часто отождествляют с философией науки, полагая, что наряду с общепринятым логико-математическим дискурсом существует математическая интуиция, математическое воображение, чувство задачи и красоты доказательства, философский уровень абстрагирования. Не случайно многие выдающиеся математики были не менее выдающимися философами. К сожалению, "...все это вызывает страшное раздражение со стороны представителей гуманитарных наук, для которых язык математики все же остается лишь плохо выученным иностранным языком. Их точку зрения можно сформулировать так: зачем говорить и мыслить на неродном языке?" [93, с. 18]. Язык математики должен стать "родным" для философии XXI века, культурная среда которого без этого языка будет неполноценной.

На это недвусмысленно указывают работы А.Н. Колмогорова, В.В. Нали-мова, Н.Н. Моисеева, М. Клайна, Д. Пойа, Г. Биркгоффа, А. Реньи [12,66,107,121] и др. Так, Клайн находит в истории науки, особенно физики, массу примеров эксплицитно-эвристической мощи математики, не связанной с чувственным опытом: "Математика, сбросившая с себя оковы чувственного опыта, занимается не описанием реальности, а строит модели реальности, предназначенные для объяснения, вычисления и предсказания" [с.230]; "Мы математически описываем призрачные "поля-духи", не имеющие аналогий в реальности, приходя к следствиям, проверяемым экспериментально" [с.225]; "Трудно, если вообще возможно, избежать вывода: математическим знанием исчерпываются все наши знания относительно различных аспектов реальности" [с.227]. Чувство и интуиция по Клайну часто обманчивы и ограничены в своих возможностях; гипотезы, имплицированные ими, следует использовать с известной осмотрительностью, даже если они подтверждены экспериментально.

Но эффективность математики для Клайна непостижима - ее удачи напоминают ему удачу человека, случайно нашедшего стодоллларовую купюру [с.230]. Действительно, если чувство, интуиция, экспериментальная верификация обманчивы, какое оружие остается в руках математика?

На наш взгляд, ответ следует искать в двух направлениях: 1) в системности математики; 2) в информационной природе абстрагирования. Системность означает, что в математическом доказательстве используются в той или иной степени все доступные средства (интуиция, формализованные опытные данные, априорное знание), сбалансированно взаимосвязанные друг с другом абстрактными отношениями (математическим аппаратом) в целостную теорию. Априорное знание, возможно, базируется на выявленных выше имманентных функциях сознания по обработке информации. Тогда проблема природы априорного знания становится предметом информационного подхода.

Абстрагирование как процесс представляет собой взаимосвязанную цепь (последовательность, однонаправленный граф) формализованных суждений -силлогизмов (от исходных посылок до конечного умозаключения), каждое из которых имплицируется предыдущим суждением и фильтрует содержащуюся в нем информацию, постепенно освобождая ее от исходного информационного шума посылок с целью максимально возможного выявления концепта доказательства. Согласно данному определению высокий уровень абстрагирования отличается от низкого результирующей степенью фильтрации сигнала, несущего информацию о концепте доказательства сигнал (концепт)

Природу зависимости доказательности рефлексии от степени абстрактности языка автор усматривает во влиянии многозначного ассоциативного фона ("шума"), создаваемого обыденным языком. Чем ближе язык к обыденному, тем больше шум, тем, соответственно, искаженнее (неопределеннее) сигнал, исходящий от рефлексии и составляющий с шумом аддитивную смесь. Чем дальше язык от обыденного, тем влияние данного шума меньше, и сигнал лучше (однозначней) обнаруживается и распознается, что особенно важно для концептов, как правило, скрытых в ассоциативном шуме денотатов и извлекаемых лишь при соответствующей степени абстракции. Понимание концептов, в свою очередь, требует континуальных форм абстрагирования.

Вербальный шум - это шум не только морфологии, синтаксиса и семантики отображающего языка, но и шум отображаемого языком объекта в виде случайных отклонений в нем несущественного от существенного, выборочных оценок частных свойств объекта от истинных значений генеральной совокупности свойств (качества) целого объекта, единичного от общего.

Отсюда следует, что философский язык как отображающий и философия как отображаемое, обладая соответственно высокой степенью абстрактности и малым внутренним информационным шумом по сравнению с обыденными языком и знанием, существенно доказательнее последних.

В связи с изложенным абстрагирование (кантовская "схематизация") представляется как интуитивное стремление освободить мышление от вербального шума ассоциаций с целью повышения чувствительности сознания к латентным смыслам абстрагируемых объектов мышления (абстрагирование обесцвечивает краски жизни, зато обнажает ее суть). В пределе такое "освобождение" должно привести к выходу за пределы сознательного мышления - к другим по своей информационной природе формам "мышления".

Отсюда логически следует парадоксальная презумпция об общей информационной природе абстрагирования и интуиции и, более того, об их синонимичности. Интенциально они одинаковы, ибо ориентированы на концепты, а операционально мы более-менее понимаем абстрагирование, но никак не интуицию. Генетически интуиция предшествует абстрагированию, как правополушарное мышление левополушарному. Но два полушария образуют один мозг, и хотя они "...действительно обладают специализированными функцими, но в интактном мозге они работают вместе, обусловливая поразительную приспособляемость человека и его необыкновенные способности к решению задач" [16, с.186]. Возможно, абстрагирование и интуиция суть проявления единой работы "интактного мозга" и обозначают одно и то же обозначаемое -смысл. Впрочем, более чем на гипотезу это утверждение пока не претендует.

Изложенными факторами автор объясняет парадоксальную для самих математиков эффективность математики - философии науки, в том числе (и прежде всего!) - эффективность континуальной математики. Многие философы уповали, пусть и интуитивно, на математизированное философствование как методологический прогресс философии, усматривая в числовых соотношениях единую сущность и инструмент познания порядка в Универсуме. В этой связи нельзя игнорировать факт, что многие реалии бытия наглядны только в виде геометрических и алгебраических моделей, рожденных творческим воображением рефлексирующего сознания вне какого-либо отношения к "копированию", "фотографированию", отображению объективной реальности. К этим реалиям относится и информация, в частности, в аспекте порядка в Универсуме. Поэтому обусловленность философского научным при философской концептуализации информационного подхода понимается, в том числе, и как использование логико-математических процедур рефлексии, свойственных соответствующему блоку наук, прежде всего - информатике.

Информатика в своей научной части высоко абстрактна и системна в приведенном выше смысле. Поэтому в философской системе доказательств ей должно быть предоставлено достойное место хотя бы потому, что сам процесс доказательства является сугубо информационным, как и более общий процесс - познание. Процессы развития (самоорганизации и самообучения), управления, взаимодействия (взаимовлияния) и творчества, феномены сложности (разнообразия), памяти, жизни, сознания и разума тоже имеют непосредственное отношение к информационным процессам. Информатика позволяет интерпретировать эти и более общие метафизические понятия и категории в терминах количества информации и информационной энтропии, кодирования и декодирования, абстрактных конечных и вероятностных автоматов, сигналов и помех, обнаружения и распознавания, программного управления и сортировки, генерирования, запаздывания, усиления и др. Информатика способна количественно обосновать, доказать многие философские истины.

Предоставляемая математикой, информатикой и другими науками возможность количественного философского анализа дает философии позитивный методологический импульс, пренебрегать которым в современном мире было бы для нее, по нашему мнению, непростительной ошибкой.

Информатика находится на стыке естествознания и гуманитарного знания. Поэтому, на наш взгляд, ее возможности не ограничиваются вкладом только в методологию философского доказательства. Ее виртуальная реальность решаемых задач, моделируемых объектов и явлений, мультимедийных образов, анимаций и звуков (возможно, вскоре осязаний и запахов), телекоммуникационных и нейрокомпьютерных технологий, информационных, обучающих и развлекательных приложений, искусственного интеллекта, роботов-"киборгов", автоматов с процедурной памятью и экспертных систем (и т.д.) оказывает влияние на психологию индивидов и социума в целом, на их мировоззрение и миропонимание, все более сравнимое с влиянием реальной среды обитания. Поэтому информатика может уже сейчас помочь в поиске ответов не только на частнонаучные вопросы "как?" и "почему?", но и на гумани-стическо-философский вопрос "зачем?". Важно только, чтобы мнимая реальность информационных технологий не подменила собой неповторимость и самоценность природы, жизни, человека.

Вместе с тем, мы далеки от мысли, что конвергенция математики, информатики и других наук с философией есть некая панацея для философии с ее непреходящими проблемами. Возможности любой науки ограничены областью ее категорий, методов и средств познания. Так, одним из основных средств информатики является компьютер и связанная с ним прикладная математика. Возможности компьютера далеко не скоро приблизятся к возможностям людей мыслить, понимать, познавать, воспринимать, творить и т.д., хотя теоретических ограничений такого сближения нет, разве что генетическая компьютерная дискретность и конечномерность его аппаратно-программных средств в пространстве-времени. Существует и аналоговая информационная техника, современные возможности и ближайшие перспективы интеллектуализации которой тоже проблематичны. Полагаем, что лишь симбиоз этих средств с человеком и, соответственно, симбиоз современной информатики с человекознанием (психологией, нейрофизиологией и др.), системным анализом, кибернетикой и прочими системными антропоцентрическими науками способны более-менее доказательно ответить на некоторые философские вопросы, в том числе и на поставленные в данной работе.

При этом проблема онтологической относительности научного знания будет объективно сопутствовать нашим усилиям. Рассмотрим эту проблему.

Локальность принципов верифицируемости и когерентности научных утверждений и, что еще тревожней, методологическая неполнота логики заставили постпозитивистов К. Поппера, И. Лакатоша, В. Куайна, Л. Фейерабенда и др. возвести недостижимость позитивного знания в эпистемологический принцип: "...мы не можем дать нашим теориям и верованиям какое-либо позитивное обоснование или какое-либо позитивное основание" [182, р. 19].

Действительно, пытаясь в традициях анимизма и эпистемологического фундаментализма выяснить сущность вещей и явлений с помощью бесконечного регресса вопросов типа "что это?" или "почему это?", мы обязаны придти к окончательному объяснению, которому потребуется самообъяснение, что невозможно. Дело в том, что "окончательное объяснение" нуждается в аксиоматичном абсолютно точном базисе. Однако мы всегда вправе спросить, действительно ли "абсолютно точный базис" абсолютно точный базис. И пока мы не дойдем до рекурсивного обращения очередного "базиса" к самому себе, бесконечный регресс вопросов не остановить. Любая рекурсия бесконечна, если алгоритм не имеет точки останова. Как только такая точка будет субъективно задана, естественен вопрос: почему эта точка, а не другая. В результате "окончательное объяснение" лингвистически будет редуцировано к некоей неубедительной метафоре , связывающей законы природы со структурой вещей и их отношениями.

Бессмысленность бесконечного регресса эпистемологических вопросов сродни бессмысленности рассмотренных ранее рекурсивных бесконечных множеств. Более того, при ближайшем рассмотрении это одна и та же проблема - проблема понятия бесконечности, которое имеет чисто феноменологический генезис и количественно может быть определено только бесконечным числом символов. "Можно ли рассуждать об объектах, которые не могут быть определены конечным числом слов? Можно даже говорить о них, зная, о чем говорят, и произнося нечто иное, чем пустые слова? Или же наоборот, их следует рассматривать как непознаваемые?" На эти вопросы, заданные А. Пуанкаре, он же сам и отвечает: "Что касается меня, то я не колеблюсь ответить, что они просто не существуют" [112, с.600].

С физикалистской точки зрения любой акт познания есть некое физическое отношение между субъектом и объектом познания. Оно, как правило, инициируется субъектом, сводясь к воздействию последнего на объект, т.е. к изменению (возмущению, возбуждению) априорного состояния объекта. В результате апостериорный образ возмущенного объекта на выходе акта познания неаутентичен априорному невозмущенному оригиналу. Снятие возмущения равнозначно разрыву отношения, т.е. прекращению познания.

С другой стороны, свойства указанного отношения параметрически существенно скуднее свойств объекта. Любой прибор, как и орган чувства, основан на определенном принципе действия, имеет определенные конечномерные параметры воздействия и восприятия и уже в силу этого не универсален. Следовательно, с его помощью мы можем познать только фрагмент (часть) объекта, а не весь объект как целое. Познание части не дает знания целого. Множество приборов и органов чувств, работающих на разных принципах и параметрически перекрывающих широкий диапазон свойств объекта, все равно не дает полной уверенности в его познании, тем более, что сам объект по принципу дополнительности Н. Бора при взаимодействии с субъектом может проявлять различные свойства, часто комплементарные , несовместимые ни в одной из ситуаций (дуализм элементарных частиц, химических реагентов, психических проявлений и т.п.).

Но можно ли в принципе ставить вопрос о познании целого объекта? Познание объекта означает построение его идеальной модели. С помощью имеющихся средств познания строятся частные модели как модели частей целого. Модель целого объекта по системотехнической теореме А. Тьюринга не может быть проще самого объекта [144]. Здесь под простотой (сложностью) понимается комбинаторное разнообразие состояний объекта. Исходя из определения Универсума как всеобщего целого, какая модель может быть сложнее его? Никакая. Что может включать его как свою часть? Ничто.

Изложенное, скорей всего, и дало основание возникновению антипозитивистского (негативного) подхода - принципа фальсифицируемости науки (Поппер): если нельзя позитивно обосновать теории и верования, давайте подвергнем их критике - та теория, то верование, которые лучше противостоят критике, предпочтительнее других.

Идея негативного философского знания развивалась также Ортега-и-Гассетом, который утверждал, что поскольку Универсум как объект философии не дан ей, а только иском, он изначально - неразрешимая проблема [103, с.с.83-91]. Задача философии - не обязательно решать эту проблему, но обязательно аргументировать невозможность ее решения: "наука - ученое незнание".

Теория фальсифицируемости нашла благодарную поддержку в теологии, где она применялась в споре с наукой задолго до XX века - со времен Св. Фомы Аквината, так что авторство постпозитивистов здесь сомнительно. Сущность томистской версии теории фальсифицируемости выражается принципом "вы не доказали, что...". При этом "критика доказательств - одна из главнейших функций теолога; ...прежде всего теолог должен приобрести необходимый запас научных и философских знаний, без которых эту функцию он не сможет осуществить" [59, с.с.18-181].

Привести научную теорию или верование к противоречию - задача принципа фальсифицируемости. Означает ли подобная фальсификация познанного его опровержение как ложного знания? Скорей всего, нет, ибо факты, не подтверждающие его, могут свидетельствовать лишь об ограниченной области применения данного знания. За пределами этой области оно фальсифицируется, но не опровергается. Внутри же области применения это знание даже не фальсифицируемо (механики микро- и макромиров, евклидова и неевклидовы геометрии, психические и психофизические акты и др.). Значит, теория фальсификации не носит всеобщего характера. Более того, ее сторонники в глазах научного сообщества выглядят не лучше, чем задорные теологи в глазах эволюционистов или литературные критики в глазах литераторов. Всегда более ценимы созидатели, чем критики, особенно если учесть, что критика научных теорий не обязательно приводит к их краху. И все же, означает ли нефальсифицируемость некоторого знания его истинность? Строго говоря, нет, не означает. Максимум, на что может претендовать такое знание, - на правдоподобие истине, ибо, как показано выше, ошибки и заблуждения познания неизбежны.

В естествознании под ошибкой (погрешностью) измерений понимают отклонение результата измерения некоторой величины от ее истинного значения. Заменим понятие истинного значения на истину, и мы перейдем из естествознания в гносеологию, где истина - основная категория, а отклонение от истины - заблуждение. Последнее есть не что иное как психическая погрешность познающего субъекта в акте познания. В свою очередь, эта погрешность характеризует меру неадекватного отражения субъектом объекта познания. Причинами заблуждения могут быть неточные измерения, приближенные теории, грубые идеализации и модели, недостоверная информация (ложь, искажения помехами), незнание (неопределенность), субъективные ошибки восприятия и др. Все эти причины и их следствие - заблуждение, по существу, - отклонения, т.е. ошибки. Часто полагают, что ошибки не следует путать с невозможностью точного знания объекта. Но если в результате ограниченного во времени {конечного) опыта субъективное знание объекта не совпало с объектом , лучше и проще, чем ошибкой назвать это несовпадение затруднительно, по крайней мере, для нас. Только поэтому далее мы будем пользоваться понятием ошибки в расширительном смысле (в контексте данного раздела), вовсе не отрицая права других пользоваться понятием заблуждения в иных контекстах. Впрочем, сравнительная опасность ошибок и заблуждений весьма изменчива. Так, согласно [15, с.436] "квалифицированный специалист - это человек, который удачно избегает маленьких ошибок, неуклонно двигаясь к какому-нибудь глобальному заблуждению".

Любая эмпирика неокончательна, исторична. Человек-индивид в этом мире - тоже историческое существо, результат опыта, "...а любая историческая и тем самым неокончательная реальность на настоящий момент есть ошибка {курсив ВТ). Обрести историческое самосознание и научиться расценивать себя как ошибку - одно и то же" (Ортега-и-Гассет,[103, с.350]). Так что позитивная самооценка и историческое самосознание в приведенном смысле вполне совместимы, и восприятие себя и результатов своей деятельности как ошибку не стоит драматизировать.

Когда задается точность численного решения, скажем, 10" , на самом деле речь идет об ошибке решения, не превышающей этого значения. Устраивает ли нас такое неточное решение? Конечно, ведь мы сами инициировали допустимую ошибку. Если бы это было не так, мы повысили бы требуемую точность, например, до 10" . Поэтому не следует вкладывать в понятие ошибки только негативное содержание. Весь путь науки можно назвать "повышением точности решения", где допустимые и реальные ошибки (как отклонения от истины) стремятся к нулю, никогда его не достигая. Любое эмпирическое познание сопровождается ошибками. Соответственно, и наука без ошибок (в приведенном выше смысле) невозможна, а любая эмпирическая научная истина относительна.

Но кроме эмпирического есть внеэмпирическое знание (трансцендентальное, теоретическое). Так может быть, трансцендентальное знание свободно от ошибок, свойственных "грубой" эмпирике?

И. Кант относил к трансцендентальному знанию теоретическое знание как продукт мозга, как мысленную (феноменологическую) модель материи. Например, природе не свойственна геометрическая строгость прямых, окружностей, шаров и т.д. - плодов нашего абстрактного мышления. Точка тоже абстрактна, в природе нет объектов с нулевыми размерами. Следовательно, по Канту, евклидова геометрия - трансцендентальное знание. Дополнив геометрический список идеалов понятиями идеального газа, абсолютно черного тела, абсолютного нуля температур, "белого шума", прямоугольного импульса и др., отметим, что этот список состоит из упрощений и приближений реальных сущностей и явлений. А упрощения, приближения, идеализации, цель которых - познание существенных, общих свойств объектов в ущерб несущественным, частным -, по самому определению не свободны от ошибок, сознательных или неосознанных. Значит, любое абстрагирование как форма процесса познания невозможно без ошибок в приведенном выше смысле. Поэтому все без исключения теории и модели, придуманные человеком за всю его историю, описывают мир неточно, с разной мерой правдоподобия. Да иначе и быть не может, ибо модель всегда проще, беднее моделируемого объекта, идеализация всегда направлена на выделение нескольких (или даже одного) общих свойств объектов познания.

Итак, ошибки моделирования, ошибки идеализации, осмысливания и описания объекта неизбежны. Что уж тут говорить о точности познания духа, внутреннего мира человека, если мы не можем абсолютно точно познать даже бумагу, которую вы сейчас держите в руках?! Наконец, познание высшего трансцендентного существа - Бога - разве оно может быть точным, если о Боге известно только Слово, за которым стоят люди - пророки, апостолы, миссионеры и писцы, переводчики и издатели, писатели и читатели, толкователи, лекторы и слушатели, изначально передававшие Слово изустно и лишь спустя определенное время - письменно (по крайней мере, это известно для Библии и Корана). Не случайно, что они до сих пор не могут придти к общему мнению о Боге и вряд ли придут. Для истории акты канонизации Священных Книг - секрет полишинеля: это были заурядные многоэтапные действа коллегиального принятия решений в борьбе мнений и интересов, с ущемлением прав и преследованием меньшинств, с особыми мнениями и расколами (меж- и внутрикон-фессиональными) [86].

Право на сомнение в истинности трансцендентального знания подтверждается противоречивостью и неоднозначностью многих священных текстов, их неоднозначным толкованием самими теологами, скрытостью истины, особенно в восточных канонах. На последнее обстоятельство указывают переводчики Корана, Е..П. Блаватская, ссылающаяся на конфуцианские книги "Цзин" и "Шу" ( недоступные без комментариев даже сведущим ученым), на десятки тысяч (!!!) томов Сокровенного Буддийского Канона, индуистских Вед, оккультной литературы Вавилона и др., которые существуют "по сей день в тайных святилищах, библиотеках, принадлежащих Оккультному Братству" и недоступных непосвященным ([13, с.с.3-34], данные конца XIX века).

Трансцендентальное знание часто, а в материалистической гносеологии всегда не отождествляют с теоретическим [6,82]. Считается, что в отличие от последнего трансцендентальное (по)знание полностью отчуждено от эмпирического отражения объекта и поэтому трансцендентальные психические образы и феноменологические модели объекта принципиально не могут быть адекватными ему. В то же время, к теоретическому знанию человек приходит от реального, эмпирического знания, синтезируя и абстрагируя его. Нельзя придти к теоретической физике, минуя экспериментальную, к алгебре без арифметики, к философии без естествознания. Нельзя придти к осознанию себя человеком вне человеческого общества. Ребенок развивается от чувственного опыта к его языковой и, наконец, осознанной интерпретации. Следовательно, в обретенное теоретическое знание человек поневоле привносит "груз ошибок" своего эмпирического знания, относительность своих выстраданных истин.

Теоретическое знание по Бэкону и Локку есть идеальный продукт рационального опыта, и критерием истинности этого знания является все тот же опыт. В этом суть эмпиризма, гегелевская диалектическая триада "созерцание(эксперимент)-мышление(теория)-практика". Им можно противопоставить идеализм Декарта, Канта, томизм и неотомизм религиозных философов, ставивших в ряд с опытом и даже на первое место интуицию, веру, озарение. Но если эмпиризм доказуем для "непосвященных" своей постоянной связью с практикой, то идеализм и (нео)томизм таких простых и веских доказательств не имеют, оставаясь вотчиной философов и "посвященных": "Истины веры сверхъестественны - поэтому они находятся вне досягаемости науки... никакие доводы естественнонаучного характера не могут быть приняты во внимание, если речь идет о том, что по определению трансцендентно по отношению к природе" [59, с. 179].

Когда теологи обвиняют естествоиспытателей в ограниченности их теорий, неспособности возвыситься до понимания Слова Божьего и самого Бога, они, безусловно, правы. Человеческая природа, природа познания не позволяют человеку абсолютизировать свое знание, познать трансцендентальность Бога, минуя его рациональное, эмпирическое познание. Но эта же природа властна и над самими теологами. Значит, и они могут ошибаться, заблуждаться или, в худшем случае, демонстрировать фрейдовский синдром раздвоения личности. Теология должна считаться с объективным характером относительности любого знания и вправе подвергать сомнению не только чужие результаты исследований, но и свои собственные. Иначе позволительно подвергнуть сомнению ее саму. Вслед за П.Л. Капицей ошибки следует признать способом поиска истины [65]. Никогда не надо преувеличивать их вред и уменьшать их пользу. Лженаука начинается с непризнания ошибок.

Таким образом, любое знание погрешимо. Это дало веское основание постпозитивистам продекларировать еще один радикальный принцип - принцип фаллибилизма, постулирующий погрешимость любой научной теории вне зависимости от того, фальсифицируема она или нет. Поэтому принцип фалли-билизма носит более общий характер, чем принцип фальсифицируемости.

Но и этого философам XX века было мало. Идеи Эйнштейна, Копенгагенской физической школы положили начало развитию доктрины эпистемологического релятивизма, утверждающего онтологическую относительность, неустойчивость, непреемственность любого знания.

Одними из наиболее маститых представителей эпистемологического релятивизма считаются В. Куайн и Т. Кун. Релятивизм Куайна исходит из относительности любых онтологических вопросов типа "что есть X?" (онтологическая относительность) [76]. Ответ на подобный вопрос может быть осмысленным, только если они оба некритически переформулированы в терминах более универсального словаря, т.е. косвенно (по Куайну "смещенная остенсия") или явно ("непосредственная остенсия") соотносятся с этими терминами путем поведенческой демонстрации их применения (бихевиористский подход). В абсолютной постановке онтологический вопрос бессмыслен, ибо приобретает известное нам свойство бесконечного регресса - свойство порочного круга.

Любая теория интерпретируется не иначе, чем относительно включенных в нее слов - спецификаций и стоящей за ней предпосылочной теории, которая, в свою очередь, подлежит интерпретации и т.д. Таким образом, онтологическая относительность постпозитивизма - это переформулированная неопозитивистская проблема бесконечного регресса (бесконечной редукции молекулярных предложений к атомарным).

Второе, но не менее важное обстоятельство - позитивное познание объекта осуществляется, как правило, опосредованно, условно, ситуативно: X есть Y по данным Р в ситуации Z, где Р - средство познания, Z - состояние среды, сопутствующее акту познания. При других Р и Z значение предиката Y может быть иным. Так, любая начальная точка отсчета в пространстве-времени, на шкале духовных ценностей или параметров фазового пространства объекта познания условна, относительна. Например, в теории чисел ничего не изменится, если в качестве начала натурального ряда принять не 1, а, к примеру, 1961.

Любая научная теория (верование) исходит из некоторых интуитивных или нормативных конвенций: "допустим, что...", "пусть...", "примем...", "очевидно...", "если... то... иначе...", "А (авторитет)... утверждает, что...", "согласно N (нормативному акту)..." и т.п. Все эти предпосылки самоочевидно относительны, условны. Безусловна только их условность, абсолютна только их относительность. Онтологическая относительность есть прямое следствие философского суждения "есть не может предполагать должно быть" [78, с.261]. Это значит, не надо торопиться с трансформацией дескрипций в нормативы, ибо процесс познания носит перманентный характер, вносящий неоднозначную динамику в их отношения.

Именно эта неоднозначность, непредсказуемость исторического развития науки и составляет основу научно-исторического релятивизма Т. Куна, хотя последний и отрицал свою причастность к релятивизму. По Куну развитие науки представляет собой периодическую последовательность нормальных (эволюционных, кумулятивных) и революционных этапов, неоднородных по длительности. В этом Кун идет дальше кумулятивных эпистемологических представлений П. Дюгема. Собственно говоря, развитие науки по Куну в приведенном смысле не представляет ничего нового по сравнению с количественно-качественным трендом развития систем произвольной природы. Можно даже полагать, что в этой части своей теории Кун - эволюционный эпистВфгопшвизм Куна проявляется, когда он декларирует непредсказуемую ломку ведущих научных представлений (парадигм, "дисциплинарных матриц") в начале каждого революционного этапа, т.е. при возникновении нового знания. Релятивность этой ломки обусловлена по Куну самим характером выбора одной из альтернативных революционных теорий - не только на основе объективных критериев выбора, но и при существенном участии субъективных идиосинкразических факторов, зависящих от индивидуальной биографии и характеристик личности ученого. Эта идея Куна, естественно, аргументированная им, оказалась достаточно неожиданной для эпистемологов. Кун прямо вопрошает: "... как философы науки могли так долго пренебрегать субъективными началами, которые...регулярно участвуют в выборе теории, совершаемом отдельным ученым? Почему эти начала казались им признаками исключительно человеческой слабости, а не природы научного знания?"[79, с.40].

Психологизм всегда считался случайным, ситуативным, слабо предсказуемым, что, на первый взгляд, плохо согласуется с логикой научного мышления. Поэтому психологизм Куна подвергался критике со стороны имманентной школы историографии науки (И. Лакатош, X. Патнем и др.). Представители этого направления утверждали, что творческий акт в науке имманентен по отношению к ней и не требует внешних социально-психологических инициации. Так ли это? Каждый ученый прежде всего человек, и ничто человеческое ему не чуждо в том смысле, что плоды своей работы он, подчас сам того не сознавая, истолковывает через фильтр своих привычек и предрассудков, нужд и предпочтений. Чистый факт и незаинтересованный глаз - мифы [177].

Выше мы уже отмечали важность "переживания предмета мысли" для истинного понимания и творчества. Последнее наряду с использованием накопленного знания и расчетливого разума требует огромной дозы воображения, вдохновения, интуиции, озарения, эмоционального подъема, мобилизации памяти и всех духовных возможностей, т.е. всего того, что принято относить к иррациональному в человеке. Более того, есть серьезные основания полагать, что иррациональное мышление (если можно так выразиться) и является двигателем творчества, в то время как рациональное знание и рациональное мышление - лишь инструменты творчества. Иначе чем объяснить "муки творчества"? Здесь логика - не помощник, "...сама по себе она не может дать начала никакой науке... Для того чтобы создать геометрию или какую бы то ни было науку, нужно нечто большее, чем чистая логика. Для обозначения этого другого у нас нет иного слова, кроме слова интуиция" [112, с.210].

Восхищение, испытываемое меломаном от музыки Моцарта и Шопена, в не меньшей степени испытывает ученый от изящества уравнений электродинамики Максвелла и преобразований Лоренца, от красоты и законченности атома Резерфорда-Бора и периодической таблицы элементов Менделеева. Известно, что Максвелл перед созданием своей электродинамики отказался читать любые научные публикации по электричеству, кроме чисто экспериментальных. Резерфорд был "не в ладах" с математикой. Гаусс не интересовался физическими экспериментами. Фарадей вообще не имел систематического образования. Ландау о последних новостях теоретической физики узнавал из бесед с коллегами и учениками или на семинарах, но сам читал мало. Историки науки объясняют это стремлением выдающихся ученых сохранить независимость своего мышления от чужих мнений, ибо излишнее рациональное знание вредно отражалось на их иррациональном творческом начале и прежде всего на интуиции и воображении. Если угодно, Создатель наилучшим образом олицетворяет иррациональное творческое начало, ибо ему не мешало ничье просвещенное мнение, ничьи опытные данные; и если быть последовательным, то Универсум и мы в нем - продукты иррационализма Господа. Вероятно, знай Бог все, что положено конструктору, в том числе системный анализ, информатику, синергетику, квантовую физику, генетику, биохимию и т.д., он и не взялся бы за Творение. Эйнштейн на вопросы о том, как возникла теория относительности, отшучивался, ссылаясь на свою безграмотность, которая стимулировала его работу над проблемами, изначально безнадежными для мало-мальски образованного физика. Эти проблемы возникли у него в отрочестве и в равной степени затрагивали науку и эстетику.

В итоге можно согласиться с Куном, что наклеивание на него ярлыка релятивиста, скорей всего, преувеличение, обусловленное болезненным неприятием эпистемологами - современниками Куна - субъективных факторов и непривычных критериев выбора конкурирующих теорий [78, с.с.257-260; 79]. Кун не отрицает важности объективных факторов и критериев выбора, а именно: точности, непротиворечивости, области приложения, простоты и плодотворности теорий [79, с.38]. Но возникновение нового знания - это не только выбор одной из готовых теорий, это еще и генерация новых идей, неготовых теорий. Природу подобной генерации Т. Кун не рассматривает, возможно, потому, что она - эта природа - граничит с областью бессознательного, иррационального: "Откуда берутся идеи? Только из упорных поисков, граничащих с безумием" (Ч.С. Чаплин). Если Чаплин прав, то что это как не психологический релятивизм, вытекающий из сущностного субъективизма психики?

Таким образом, есть серьезные сомнения в окончательности любых известных математизированных законов и теорий мироздания - в той же мере, в какой существует опасность некритического доверия к факту, чувственному опыту и интуиции "здравого смысла". Во-первых, математика неполна и противоречива в геделевском смысле. Во-вторых, столь ценимая учеными верифи-цируемость научного знания (в том числе, математического) как его важный отличительный признак от паранаучного знания необходима, но недостаточна для неоспоримости знания. Всегда представится случай его неподтверждаемо-сти, например, при выходе за область его применимости. Всегда найдутся, особенно в философии, неверифицируемые в принципе или условно верифицируемые знания (например, об уникальных, экстремальных, этических, эстетических, исторических, социальных, психологических, мифологических и т.п. феноменах). Когерентность научного знания, состоящая во взаимном согласии, непротиворечивости включенных в него теорий, тоже необходима, но одновременно и недостаточна для признания его истинности, ибо отбор когерентных теорий - существенно субъективный процесс, в котором наиболее значимыми могут оказаться не самые адекватные теории, а всего лишь теории доминирующей научной "корпорации". И когда конкурирующая теория подвергается такой корпорацией испытанию на фальсифицируемость, то фальсификация теории не обязательно тождественна ее опровержению, т.к. опыты, не подтверждающие испытуемой теории, могут быть проведены вне области ее применимости, либо с нарушением чистоты эксперимента, либо, наконец, могут предвзято интерпретироваться. В свою очередь, максимум, на что может претендовать общепризнанная теория, - на правдоподобие истине здесь и теперь, но не обязательно там и всегда.

Поэтому-то для адептов феноменологии, предмет исследования которой -сущности (смыслы) феноменов, не существует науки в ее тылах. Исследуя сущности, феноменология элиминирует из предмета исследования существование сущностей [48, с.с.152-154]. В нашу же задачу входит, в частности, философское осмысление как сущности информации, так и ее существования в бы тии. Постижение сущности феномена (смысла текста) есть одновременно феноменологическая и герменевтическая задача, которая философски самодостаточна. Постижение же существования феномена требует опоры на абстрагированный научный базис (для феномена информации - на теоретико-информационный базис). Проведенный выше анализ особенностей реализации феноменологической редукции показал, что как метод она не всегда самодостаточна. Чистый интуитивизм в рамках ясного рефлексирующего сознания невозможен в принципе: интуитивные акты можно переживать, но нельзя описывать и объяснять, наблюдающее сознание должно быть отстранено от наблюдаемого и девственно чисто от привходящих факторов, что в рамках одного сознания невозможно. Наконец, рефлексивное постижение сущности объекта путем абстрагирования противоречит ее интуитивному постижению в эйдетической форме, сохраняющей насыщенную смысловую конкретику объекта. Поскольку постигается одна и та же сущность, рефлексивный и интуитивный подходы взаимообусловлены, впрочем, как и любые комплементарные сущности и явления.