Взаимообусловленность научного и философского в информационном подходе (методологический аспект)

Итак, феноменология в своей принципиальной установке не ориентирована ни на субъект, ни на объект познания. Значит ли это, что она вообще отрицает познание как коммуникативный акт? На самом деле для феноменологического анализа субъект и объект познания коммуникативно объединены в структуре сознания субъекта как глубинный субстанциональный смысл объекта, интуитивно явленный сознанию. В таком понимании субъект и объект, физически обособленные, психологически неразрывно связаны друг с другом. Образно говоря, они взаимно "телепатируют", представляя один виртуальный информационный объект - мыслеформу, сенсибилизация которого обусловлена повышенной психологической способностью субъекта к интуиции, воображению, изобретательности, "воздержанию от суждений". Но это же психологизм, скажем мы и ошибемся. Ошибка в том, что психологизм натурализует психику, полагая психологию одной из естественных научных дисциплин, в то время как феноменология трансцендентирует психику, полагая ее самодостаточной для анализа вне ее естественной психофизичности. К этой же психологической доктрине, отталкиваясь от экспериментальной психиатрии, пришел 3. Фрейд, тем самым подтверждая правоту Гуссерля. Итак, Гуссерль делает различие между естествознанием сознания и феноменологией сознания, между экспериментальной психологией и подлинной психологией (по аналогии с различием социальной статистики и подлинной науки о социальном). Феноменология, по Гуссерлю, делает то, "чего не может сделать никакой эксперимент, - именно анализ самого сознания" [48, с. 142].

Поскольку каждый объект являет свой смысл, постольку трансцендентальная редукция имеет к этим смыслам весьма косвенное отношение, как Универсум к входящим в него вещам. Поэтому для прямого редуцирования фактов и понятий к их сущностям Гуссерль ввел понятие "эйдетической редукции" как техники позитивного прояснения фактов и понятий [167,179]. Эти сущности универсальны, ибо только благодаря своей универсальности они могут использоваться для сравнения единичных фактов в их подобии или различии. Эти сущности могут оказаться даже метафизическими, но в любом случае в силу своей универсальности, инвариантности они позволяют классифицировать и опознавать реальные и ирреальные феномены. Поэтому в эйдетической редукции используется метод элиминирующего варьирования для поиска сущностей с инвариантными свойствами.

Отметим отличие и сходство обеих феноменологических процедур. Объектами трансцендентальной редукции являются сознание как таковое, интуиция как таковая вне связи с их материально-энергетическими (психофизическими) проявлениями. Объектами эйдетической редукции являются любые другие постигаемые явления, сущности, понятия внешнего мира. Иными словами, трансцендентальная редукция нацелена на имманентную сущность сознания, эйдетическая редукция - на прочие сущности. Их объединяет метод редуцирования -ничем не ограниченная интуиция, доверие к которой определяется принципом Гуссерля: "все, что обнаруживает себя посредством интуиции, должно приниматься так, как оно себя обнаруживает, и в тех пределах, в которых оно себя обнаруживает" [179, р.92]. Отсюда феномен сознания или любого другого объекта лишь постольку оправдывает себя, поскольку он действительно обнаруживает сущность объекта - концепт. В этом смысле следует понимать концептуалъностъ феноменологии.

Доверие Гуссерля к адекватности интуиции основано на недоверии к адекватности научного метода. Любое научное знание приблизительно, в то время как априорное интуитивное "является точным и достоверным раз и навсегда" [103, с. 119]. К этому выводу вслед за Гуссерлем пришел Ортега-и-Гассет, приветствуя возврат математиков начала XX века от противоречий математической логики к ясности геометрической интуиции. Геометрия для обоих философов -априорное знание о формах "чистого пространства-времени", существующее благодаря особому феномену - геометрической традиции. Частичная иррациональность математики - философское достоинство.

Для практического использования феноменологических процедур необходимо понять, какие формы интуиции в них допустимы. Известны интеллектуальная (Декарт) и чувственная (Кант) интуиции постижения смысла. Гуссерль использует обе формы интуиции, но, в отличие от Декарта и Канта, они используются не только как постигающие, но и как созидающие формы: "Цель прояснения можно понимать в смысле уже совершенного, а также и таким образом, что оно намерено создать заданное понятие в известном смысле вновь, вскормить его из первичного источника понятийной значимости..." [49, с.239]. Иными словами, придавая осмысленность миру, сознание, с одной стороны, раскрывает искомый смысл как данный, с другой стороны, само творит этот смысл. Дизъюнктивный характер этого вывода, однако, не столь очевиден, ибо он объединяет материалистов с идеалистами без их согласия. Ортодоксы материализма и идеализма, скорей, воспринимают логику этого вывода как исключающее ИЛИ - " либо раскрывает, либо творит".

Реализация обеих форм интуитивной феноменологической редукции - непростое дело. Описание стадий феноменологической редукции у Гуссерля - самые сложные разделы его учения. Немудрено - адекватное вербальное описание этих стадий со стороны (ведение протокола редуцирования вне редуцирующего субъекта, внешняя фиксация его вчувствований в смысл познаваемого объекта, экстатических состояний, озарения, психологической телепортации) вряд ли возможно. Для этого, как минимум, надо овладеть имманентными, эзотерическими методами получения информации, которые основаны, в частности, на обращении к подсознанию, на экстрасенсорном погружении субъекта в транс - "полет сознания". Экстрасенс - руководитель полета - ставит вопросы, на которые пилот отвечает в режиме диалога или автоматического (при выключенном мышлении) письма и рисования [9]. До настоящего времени данные методы непопулярны в академической науке, однако они существуют и развиваются в рамках девиантной науки интуитивизма. Если серьезно заниматься феноменологией, то игнорировать эти методы было бы, по крайней мере, неразумно и расточительно, тем более, что мы так мало знаем о подсознании, надсознании, интуиции, о деятельности мозга в целом и даже о его происхождении, пребывая в своем традиционном незнании где-то между физикализмом и фрейдизмом и шарахаясь от одного к другому, не зная, где же истина. Поэтому максимум, на что мы можем отважиться в этой работе, это предпринять попытку феноменологической редукции методом интеллектуальной интуиции.

Пусть объект феноменологической редукции - субъективное сознание. Направление редукции сознания зависит от априорных предпосылок о его субстанциональном характере, а именно - монистично (материально, идеально) или дуально сознание. При этом традиционные формы монизма вряд ли исчерпывают до конца монистические представления. Однако нам пока достаточно и этих для иллюстрации феноменологического метода. Поскольку априори нет достаточных оснований постулировать ту или иную субстанциональную предпосылку, примем их все для феноменологического анализа, сознавая (а правильнее, "подсознавая"), что субстанционально мир все же един и иерархичен. Однако, редуцируя тот или иной феномен, вряд ли обязательно опускаться до субстанциональных стадий. Все зависит от уровня, занимаемого в иерархии понятий исходным редуцируемым феноменом. Так, сознание занимает один из самых верхних уровней этой иерархии, и, редуцируя, мы не имеем права опускаться до уровней, не свойственных сознательной деятельности. Действительно, психофизически редуцируя субъективное сознание, например, до квантовых оснований материи или пространства [157], разве мы проясним смысл сознания? Аналогично обстоит дело с психологической редукцией до "первичного духа". Редукция сознания, предпринятая Г. Гегелем в его "Феноменологии духа", имела дело, главным образом, с трансцендентальным феноменом объективного сознания как универсалии бытия, как всеобщего, а не индивидуального. Поэтому Гегель был вправе трансцендентально редуцировать сознание через дух к Абсолютному Знанию религиозного толка, но применительно к субъективному индивидуальному сознанию мы этого делать не вправе. В нашей редукции серия редуцируемых феноменов должна включать в себя стоп-феномен, прекращающий редукцию, как только намечается попытка "выплеснуть с водой" текущих этапов редукции "ребенка" - искомый концепт сознания.

Учитывая, что редукция наблюдаемого субъективного сознания проводится отстраненным от него другим субъективным сознанием (наблюдающим), которое, в свою очередь, согласно феноменологическому принципу эпохе должно быть в сеансе редукции девственно чисто от естественных суждений, мы окажемся в исключительном затруднении, ибо наблюдающее, т.е. наше сознание, очищенное от предрассудков, будет скорее пустым, чем девственным. Любое наблюдение пристрастно; решая задачу, мы ожидаем вполне определенный ответ. Более того, не является ли подобная редукция саморедукцией, наблюдение самонаблюдением, отстраненность самоотстраненностью? Эта проблема - одно из непроясненных мест в феноменологическом методе.

Итак, априори сомневаясь, "вступим в лужу", дабы измерить ее глубину.

1). Начнем с психофизической (материалистической) ветви редукции. Что есть сознание, в чем его смысл? В веществе мозга? Обладает ли сознание массой покоя, протяженностью, структурой, как любое вещество? Нет. Является ли сознание свойством вещества мозга, как его плотность, цвет, форма, пластичность и др.? Если бы это было так, сознание присутствовало бы в веществе мозга всегда, потому что свойства вещества связаны с его структурой. Сознание же присутствует "эпизодически" в зависимости от возраста субъекта, его психофизиологического состояния, наличия обучающей среды. Может быть, сознание - функция вещества мозга, подобная физиологическому выделению, секрету некоей "железы"? Любая физиологическая функция мозга может быть зафиксирована приборно на электрохимическом уровне. Сознание физиологически не фиксируемо в опыте, вычленить его по опытным данным невозможно. Значит, сознание - не вещество мозга, не его свойство, не его функция.

Но наш мозг - непосредственная среда обитания нашего сознания, его материальная база. Это несомненно, как несомненно, что скрипка, смычок и воздушная масса вокруг них - среда обитания и материальная база музыки. Однако музыка - не вещество скрипки, смычка и воздуха, не их свойство и не их функция. Состояние скрипки, смычка и акустика зала оказывают существенное влияние на качество звука. Аналогично физико-химическое состояние мозга оказывает влияние на качество работы активного сознания (интенсивность, быстродействие, длительность, глубину ассоциаций и воспоминаний и др.). В свою очередь, влияет ли работа сознания на вещество мозга? Влияет, причем существенно [16], как влияет деятельность скрипача на состояние его инструмента. Работающее сознание требует ценных (высоких) форм энергии - химической, механической, электрической, которые, выполнив свою функцию, рассеиваются в виде тепла - самой низкой по ценности энергетической формы. В таком случае не является ли сознание энергией, имеющей размерность работы? Если бы это было так, то нам пришлось бы отождествить и музыку с энергией, затраченной на ее извлечение. Но значение этой энергии и музыка - явно не корреляты. Аналогично работа сознания и само сознание - не корреляты. Следовательно, сознание - не энергия мозга.

Итак, мозг вместе с его энергетикой - не источник и не причина, а лишь носитель, инструмент естественного сознания, как компьютер - носитель, инструмент искусственного интеллекта (воздержимся пока от понятия "искусственного сознания"). Непосредственный смысл, базис искусственного интеллекта составляют базы знаний и программно-аппаратные модели метапроцедур решения человеком творческих задач. По аналогии, непосредственный смысл естественного интеллекта - базиса сознания - в накопленной базе знаний (тезаурусе) мозга и приобретенных программах (метапроцедурах) творческого управления тезаурусом для решения интеллектуальных и нравственных задач. Учитывая, что тезаурус и метапроцедуры порознь не активны, назовем базис сознания активным знанием. Соответственно первая стадия психофизической редукции сознания - феномен активного знания.

Редуцируем ли феномен активного знания? Да, ведь знание есть высшая, наиболее ценная форма информации, приобретаемая в результате поиска и отбора ценной (полезной) информации как одного из этапов информационной деятельности "сознательного" субъекта. Следовательно, активное знание редуцируется к феномену ценной информации. При этом не всякая ценная информация включается в знание. В противном случае многие условные рефлексы превратились бы в сознательные акты. Но этого не происходит - управление условными рефлексами делегируется мозгом в подсознание, и лишь изредка мы можем сознательно управлять ими (например, при патологиях, в экстремальных обстоятельствах, при специальной тренировке). Нормальное сознание контролирует не рефлексы, а мысли и поступки, управляет ими на основе полезного знания: сознание есть акт работы со знанием [85, с.633], [57, с. 147].

Ценная информация редуцируется просто к информации . Феномен информации имеет пограничный статус, ибо присущ не только имманентно сознанию, но и внешним объектам, находящимся с сознанием в информационно-метаболических отношениях (внешним для сознания является и сам субъект (его тело)- носитель сознания). Данные отношения поддерживаются через внешнюю информацию, передаваемую по каналу связи от источника к потребителю информации. Но чтобы нечто передавать, надо его иметь. Источник информации содержит ее в некоторой внутренней форме, частично реплицируе-мой во внешнюю в метаболических актах отражения (извне) или самоотражения (изнутри) . Означает ли это, что информация в целом - тот самый стоп-феномен? Полагаем, что нет, т.к. психофизически субъективное сознание имеет дело только с внешней информацией, воплощаемой в мыслеформах как копиях внутренней информации, которая в оригинале сознанию недоступна. Поэтому, строго говоря, ценная информация редуцируется к внешней информации субъекта, получаемой от его среды обитания и от собственного Эго через соответствующие информационные процессы. Редукция же сознания к внутренней информации объекта и Универсума в целом выходит за психофизические рамки.

Работает ли сознание на более низком, чем внешняя информация, уровне феноменологической иерархии? Полагаем, что да, ибо внешняя информация содержится в сообщениях, анализируемых сознанием. Именно анализ сообщений позволяет сознанию осуществить предварительный отбор внешней информации, которая в результате окончательного интеллектуального отбора превращается в знание.

Сообщение представляет собой конечный набор знаков (кодов) некоей семиотической системы (языка), объединенных синтаксически, семантически и прагматически на основе соответствующих языковых (кодовых) конвенций. Если не знать планов значений и использования кодов, входящих в сообщение, то есть ли смысл в знании одного синтаксиса - плана выражения! Что дает нам синтаксис "хливких шорьков", которые "пырялись по наве" у Л. Кэррола (в переводе С. Маршака)? Синтаксис сообщения - внешний план, выразительное средство смысла. Один и тот же синтаксис может соответствовать разной семантике и прагматике, и, наоборот, одну и ту же семантику и/или прагматику можно выразить разным синтаксисом. Следовательно, само по себе сообщение в воспринятой синтаксической форме не несет смысла и пользы. Последние глубже - в семантическом и прагматическом планах значения и использования сообщения.

Анализируя синтаксис сообщения, сознание выделяет из него субъективные смысл (концепт) и пользу ("прагму" - от греч. жрауца - действие, практика), которые составляют предмет для предварительного отбора внешней информации. При этом анализ синтаксиса и выделение смысла сообщения хронологически предшествуют первичной обработке информации, содержащейся в сообщении. В свою очередь, прагма сообщения выделяется позже - на этапе отбора ценной информации. Таким образом, внешняя информация, воспринимается сознанием через синтаксис, концепты и прагмы сообщений.

Сообщение переносится материально-энергетическим сигналом. Обработку сигнала производят материальные элементы канала связи (передатчик, линия связи, приемник) безотносительно к сознанию. Таким образом, редукционным стоп-феноменом сознания в нашем понимании можно было бы принять сообщение, ибо апперцепция как метапроцедура восприятия сообщений есть психический акт. Однако не будем забывать, что очередной этап редукции приводит нас к феномену лишь постольку, поскольку последний являет сущность исходного феномена, а не его внешний символ или образ, используемый только как "доверенное лицо" для оповещения об исходном феномене, не неся при этом его содержания. Таким доверенным лицом выступает сообщение. Поэтому примем в качестве стоп-феномена не само сообщение, а его информационное наполнение в виде синтаксиса, концепта и прагмы. А это и есть внешняя информация в широком смысле.

Все стадии проделанной редукции показаны на рис.1. Они совпадают со стадиями (по Гегелю - фигурами) гегелевской феноменологии сознания. Этими фигурами являются чувственная достоверность (у нас - внешняя информация), восприятие (ценная информация), рассудок (активное знание) [119, с.с.79-80]. Что касается остальных стадий (фигур) гегелевской редукции сознания (а их достаточно много), то они выходят за психофизический аспект и относятся к субстанциональным аспектам психологии, к чему мы еще вернемся.

Рис.1. Феноменологическая редукция сознания (психофизический аспект)

2. Теперь проредуцируем сознание по психологической ветви. Здесь мы прежде всего столкнемся с проблемой отношений сознательного и бессознательного, надсознания и подсознания, ассоциативной памяти и внутреннего представления, эго, супер-эго и либидо, эросом и танатосом, инстинктами и духом и др. Последовательно (линейно) редуцировать эти феномены один из другого, как мы это делали выше, по-видимому, не удастся, ибо их взаимосвязи не однонаправленны. Топология функциональных связей психологических структур, как правило, сотово-иерархическая с кольцевыми одно- или двунаправленными списками, элементы которых связаны адресами - по типу адресации в динамических списках, программно организуемых в оперативной памяти компьютера [50, с.с.201-206]. К тому же разные структуры психики в разной степени участвуют в работе сознания.

Назовем совокупность психологических феноменов, участвующих в работе сознания, "психе" и попробуем проредуцировать феномен психе, но не в гегелевском, а в гуссерлевском понимании, т.е. "назад, к вещам". Для этого проведем мысленный эксперимент. С момента рождения полностью изолируем гипотетического носителя психе от среды обитания и оценим его психику где-то в зрелом возрасте. Очевидно, что, кроме наследственных эмоций и безусловных рефлексов, свойственных любому биоорганизму, эта психика ничего не продуцирует, и прежде всего она не продуцирует сознания, "духа". Очевидно также, что, стоит нам поместить испытуемого с момента рождения в специфическую среду, например, в стаю волков, как мы получим психику Маугли и соответствующую психе.

Что изменилось во втором случае относительно первого? Добавился важный, а возможно, и самый важный акт - познание среды и своего места в ней (самопознание) как подсознательная интенция инстинкта самосохранения (выживания). Психологически познание (вместе с самопознанием) есть психический акт (метапроцедура), сопутствующий психофизическому процессу создания активного знания. Познание, в свою очередь, последовательно редуцируется к психологическим актам, которые сопутствуют психофизическим актам редукции активного знания, и так же как процедурный феномен познания, эти психологические акты именуются в деятельностной форме: поиск, отбор, классификация, декодирование, идентификация. Таким образом, сознание через психе редуцируется к процедурным психическим феноменам, сопутствующим психофизическим феноменам интеллектуальной редукции. Следовательно, стоп-феноменом психологического варианта феноменологической редукции сознания является метапроцедура обработки внешней информации.

При этом психологические феномены не самодостаточны, т.е. психофизика сознания - стимул, психология -реакция, но вместе они - единое целое.

С позиций дуализма феноменологическая редукция должна осуществляться параллельно и одновременно по двум ветвям, где каждой психофизической стадии будет соответствовать своя психологическая стадия редукции.

Проведенная в качестве примера редукция сознания антропна. Поэтому она не претендует на обобщение, тем более что у нас нет достаточных оснований выделять сознание в безусловную прерогативу человека. Возможно, представители фауны и флоры и даже минералы имеют свое особое сознание. Если оно есть, то пока оно вне пределов нашего понимания - вот все, что мы сейчас имеем право сказать. Глубину прояснения феномена сознания в будущем предсказать затруднительно. Но это как раз самое интересное!

Гуссерль тоже полагал, что мир феноменов безграничен не только вширь, но и вглубь. Зафиксировав некий феномен, мы только встали на путь феноменологического исследования - путь, который должен привести нас к дальнейшему прояснению феномена. Не напоминает ли нам этот путь бесконечный регресс онтологических вопросов типа "что это?", "почему это?"

Можно ли строго классифицировать по Гуссерлю примеры проделанной нами редукции как трансцендентальной или эйдетической? Хотя редукция была направлена на трансцендентальный объект - "чистое сознание", она проводилась с использованием рациональных представлений и верований науки, а также т.н. "здравого смысла".

Мы не смогли полностью реализовать канонизированные Гуссерлем установки на чисто интуитивную, отграниченную от науки редукцию. Более того, мы не имели права ее описывать и объяснять, т.к. истинную интуицию можно только переживать. Любая внешняя вербальность "гасит фонарь" интуиции, а следовательно, и феноменологическую редукцию в ее классическом понимании. Единственным оправданием может служить определенная виртуальность редуцированных феноменов, как виртуальны "чистое сознание" и "чистая интуиция".

Здесь явно прослеживается противоречие: картезианская интеллектуальная интуиция не означала отказа от обоснованных наукой редукций. Для Декарта такая интуиция была понятием ясного и внимательного ума, настолько простого и отчетливого, что не оставляла никакого сомнения в том , что мы мыслим [51]. Возможно, что осознать сознание как непонятную парадоксальность, -слишком сложная задача, а освоить технику феноменологической редукции на основе чистого интуитивизма (интеллектуального и чувственного), находясь в рамках ясного сознания, нельзя в принципе. В таком случае, в интересах исследователей - феноменологов должны существовать феноменологические лаборатории, где интуиция исследователя очищалась бы от "шумов" естествознания, здравомыслия и языка для ничем не замутненного прояснения феноменов. Не получится ли так, что в рамках феноменологического подхода мы будем поверять сознательное бессознательным или надсознательным, понимая, однако, что все они взаимосвязаны и поэтому чистая, независимая от сознания редукция невозможна.

В связи с этим спорным остается вопрос и об уникальности феноменологических процедур редукции. Возможно, в этом плане не исчерпали своих возможностей традиционные методы логического позитивизма и лингвистической философии, психосемантические методы (семантический дифференциал Осгу-да, латентно-структурный анализ Лазарсфельда, факторный анализ [139] и др.).

Наконец, обратим внимание на неокончательность любой феноменологической редукции, т.е. неокончательность прояснения смысла феноменов. Проблема остается открытой.

Из проведенного анализа следует: субъективное сознание редуцируется к феноменам информационной природы, психологические проявления которых, в частности, поиск и отбор, базируются на процедурах сравнения и предпочтения (ранжирования); соответственно, философская рефлексия в информационных понятиях эффективна.

К сходному выводу с совершенно других позиций и гораздо ранее автора пришел Д.И. Дубровский: "Сознание есть информация" [57, с. 146].

Выявленные психологические процедуры могут быть как вербалъно-логическими (при классификации, идентификации, поиске, отборе и познании номинативной информации), так и логико-математическими (порядковая или интервальная (количественная) информация).

Проведем анализ особенностей вербалъно-логической и логико-математической форм рефлексии с позиций аналитической философии и информационного подхода..

Вербальная рефлексия - предмет лингвистической философии.как одной из развитых ветвей философского аналитизма XX века. При своем возникновении лингвистическая философия (лингвофилософия) отражала энтузиазм философов, обнаруживших, как им казалось, эзотерическую языковую природу научного познания: "Все знание является знанием лишь в силу его формы... Познаваемо все, что может быть выражено" [164, с.30]; "Высказывание есть картина реальности" [34, с.276]; "Вся философия - это "критика языка"" [33, с.19]. Л. Витгенштейн пришел к выводу, что философские проблемы возникают в результате неверного понимания языка или порождаются языком. Надо признать, что в этом он не был оригинален, мысль лежала на поверхности. Это было ясно еще А. Пуанкаре ("Люди не понимают друг друга потому, что они не говорят на одном и том же языке, и потому, что есть языки, которые не могут быть изучены" [112, с.616]) и Б. Расселу.

Пуанкаре пришел к феномену языка, анализируя спор двух математических школ теории множеств [с.с.605-612]. Школы не могли придти к согласию в понимании бесконечных множеств, потому что исходили из разных употреблений понятия бесконечности: для прагматистов бесконечность происходит из конечного, для канторианцев бесконечность существует раньше конечного. По опыту мы знаем о неадекватном восприятии неконтекстуального цитирования, чем часто пользуются для "аргументированной" дезинформации, о важности взаимопонимания в терминологии, о значении эмоционального сопровождения устной речи и т.п. Все это лишний раз подтверждает, что отношение между смыслом текста и референциями зависит от правил употребления референций. Только прояснив эти правила, можно придти к пониманию смысла предложений.

Эти посылки Витгенштейн и заложил в концепцию лингвистической философии, осознав, что философствование, как и любая деятельность, выступает в форме языка, и от правильного употребления этой формы зависит смысл подобной деятельности. При этом предметом исследования лингвофилософии является не столько специальный язык (научный, математический, сленг и др.), сколько обыденный естественный язык, ибо он и никто другой лежит в основе всех специальных языков. Итак, язык - это философская проблема в том плане, что она как истинная философская проблема не имеет решения: "...каждый язык - это особое уравнение между тем, что сообщается, и тем, что умалчивается" [103, с. 345]. Добавим, что это уравнение со многими неизвестными, значит, строго говоря, решения есть, но их бесчисленно много. При этом только человек, пожалуй, единственное существо, которое осознает это и создает из языка и посредством языка проблему.

"Ранний" Витгенштейн настаивал, а "поздний" отказался от необходимости в протокольных (атомарных) предложениях для осмысленного общения. В "Логико-философском трактате" он так и не привел ни одного примера протокольного предложения - и это не случайно. Такие предложения логически и лингвистически невозможны, ибо они по определению должны быть абсолютно однозначными, определенными. Но любой язык неоднозначен, неточен. И так же, как в арифметике действительных чисел мы производим вычисления с заранее оговоренной, исходя из контекста задачи, точностью, так и при употреблении действительного языка существует известная степень точности, зависящая от контекста сообщения и допустимая для осмысленного общения.

Витгенштейн избегает априорных требований "раннего" Витгенштейна к ясности того, что может быть сказано (т.е. к ясности научных предложений), и обращается к детальному изучению ненаучного, обыденного языка, полного неясностей и, тем не менее, успешно употребляемого благодаря ассоциативному и остенсивному подобию слов (принцип "семейного сходства"). Конечно, нельзя экстраполировать лингвистический релятивизм новой философии на всю территорию языка. В некоторых случаях сам контекст требует максимально возможного совпадения дефиниций и сущности, как например, в юридической терминологии. Кроме того, один из основателей неопозитивизма Б. Рассел вовсе не настаивал на том, что атомарный редукционизм предложений необходим для осмысленного общения. Более того, можно показать, что в общении на уровне атомарных предложений просто нет необходимости. Достаточно заставить нас общаться с компьютером в двоичном коде, чтобы понять это. Редукционизм до двоичного кода необходим лишь постольку, поскольку требуется полная ясность того, что может быть сказано о компьютерных технологиях, но осмысленно общаться с компьютером можно и с помощью алгоритмических языков программирования, стандартного интерфейса операционных систем и др. Семейное сходство запросов пользователей, операторов программ, команд с машинными словами, понятными компьютеру, обеспечивается соответствующими трансляторами - переводчиками в двоичный код.

Витгенштейн переосмыслил и понятие простоты атомарных предложений как адекватных образов, моделей простых элементов реальности. Вслед за Пуанкаре и гештальтпсихологами он пришел к выводу, что простота не самодостаточна, а обусловлена контекстом заданного вопроса. В зависимости от контекста простота может обернуться сложностью и наоборот, вне контекста понятия простоты и сложности бессмысленны. Так, если поставить вопрос о языке графического интерфейса современных компьютерных технологий с точки зрения конечного пользователя, то можно сказать, что этот язык достаточно прост. Но стоит спросить о его программном обеспечении, как встанет проблема языковой сложности. Программы "простых" Windows-технологий на несколько порядков сложнее предшествующих им программ DOS-технологий.

Таким образом, в лингвистической философии ясность научных предложений не целеполагается, а сами научные предложения из привилегированных превращаются в равноправных участников контекстуальных "языковых игр" -наряду с другими типами предложений - этическими, метафизическими, эстетическими, обыденными и т.п. Согласно Н. Гудмену "деспотическая дихотомия" научно постигаемого и художественно эмоционального безосновательна, нет никаких оснований говорить о разной природе научного и эстетического опыта [178]. В этом Витгенштейн и Гудмен - единомышленники: оба полагают эстетический и научный опыты в равной степени когнитивными, а наслаждение свойственным не только эстетическому восприятию, но и переживанию удачного научного открытия, технического изобретения, математического доказательства.

Итак, предложения не являются картинами мира. Мир не отражается в языке. Отсюда цель лингвистической философии из поиска смысла предложений трансформируется в описание языковых игр и тех "форм жизни", которые запечатлены языком, а также в прояснение употреблений слов и изъятие злоупотреблений, бессмыслиц из языка. При этом под формами жизни понимается "то, что следует принимать как данное нам" [33, с.314].

Что касается логических и математических языковых игр, то Витгенштейн теперь рассматривает их как конвенциональные, не имеющие онтологического значения. Условности логических и математических конвенций сродни условностям других языковых конвенций: "Сравни понятие со стилем живописи: не является ли тогда лишь условным и наш стиль?" [33, с.318].Следовательно, цели новой философии распространяются и на логико-математические языки.

Разрыв между языком и отражаемым им миром, условность языка означали бы возврат к кантовскому идеализму или картезианскому субъективизму, тем более, что в "Философских исследованиях" Витгенштейна вслед за исследованиями гештальтпсихологов полагается, что не ассоциации реальности порождают теорию, а, наоборот, теория (организация вопросов) инициирует ассоциации. На наш взгляд, взаимодействие ассоциаций и теорий носит все же рекурсивно-циклический характер диалектической триады и не вписывается в жесткие дихотомические схемы только материализма или только идеализма.

Если языки условны и, описывая формы жизни, тем не менее, не отражают реальности, а лишь то, что нам дано, логическим следствием этого является не-верифицируемость языка любым другим языком. Это, в свою очередь, порождает проблему генезиса языковых игр и грамматик, проблему инициирования грамматических изменений и объективной эксплицитной оценки этих изменений. Наконец, если язык по происхождению не физичен, а ментален, то как лингвистически проинтерпретировать ментальные образы другими ментальными образами или придется все же "докопаться" до образов реальности?

Наконец, каждое слово значимо только в предложении, а значимость предложения зависит от контекста. Следовательно, сколько контекстов, столько значений одного и того же предложения; сколько предложений, столько значений может иметь одно и то же слово в этих предложениях. Так, значения идеала и очарования разные в эстетике, математике и физике. В математике функция может быть рациональной, комплексной, гармонической, обратной, дифференцируемой, разрывной, кусочно-непрерывной и т.п. В программировании она же - встроенная, библиотечная, пользовательская, рекурсивная, с параметрами, без параметров и др. В политике функция может быть правовой, социальной, оборонной, экономической, внешнеполитической и др. Любить можно что-угодно и кого-угодно.

Язык неоднозначен, языковые игры существенно ассоциативны, контекстуальны, стохастичны. Нет эталонного языка - арбитра. Попытки Д.Э. Мура, Н. Малкольма сделать арбитром обыденный язык [84,91] натолкнулись на противодействие других философов, полагавших, что обыденный язык не слишком значим для философии (Б. Рассел, Р. Чизолм, Д. Остин [105,116,158 ]). Действительно, поиск истины в современном мире средствами обыденного языка -арбитра других языков - может привести нас к азбучной ереси откровения из уст невежд.

Что же значимо, что может служить арбитром в языковых играх, где правит некая лингвистическая неопределенность, сходная с физической неопределенностью в квантовой механике? Для точного измерения скорости или положения элементарной частицы одно из них надо просто зафиксировать, чтобы измерить другое - одновременное точное измерение скорости и положения невозможно. В языке то же самое - какая-то пропозиция должна быть принята а priori, безусловно, чтобы остальные, с ней связанные, были обоснованы: "Если я хочу, чтобы дверь отворялась, петли должны быть закреплены" (Л. Витгенштейн [33, с.362]). Но точки крепления петель субъективны, условны, и дверь может отворяться хуже или лучше или вовсе не отворяться - безусловного арбитра нет.

Философы в отличие от ученых и просто "здравомыслящих людей" не спрашивают ничего в частности, а задают вопросы о бытии, времени, Универсуме, духе, сознании, свободе и т.п. С позиций лингвофилософии это - псевдовопросы, на которые можно дать только псевдоответы, ибо последние носят характер предположений, а не утверждений. Нельзя говорить об истинности или ложности предположений, можно только оценивать их правдоподобность в вероятностном смысле, и то, если предположение основано на опытных данных. Значимость метафизических предположений вообще не подлежит оценке. Не потому ли истинная философия в расхожем понимании - генератор проблем, вопросов, но не решений, ответов, свободная рефлексия, цель которой - "показать мухе выход из мухоловки" [33, с. 186]. Эта мухоловка построена языком, околдовавшим наш разум.

На относительную истинность научных теорий объективно налагается лингвистический релятивизм, обусловленный неоднозначностью интерпретации теорий как разновидности межлингвистического перевода одной теории в другую. От этого онтологическая относительность теорий возрастает вдвойне -"онтология дважды относительна" (В. Куайн [76, с.35]. Даже если теория редуцирована до предпосылочных аксиоматических утверждений, когда, вроде бы, вопрос перевода не возникает, мы имеем дело с вырожденным внутрилингви-стическим (омофоническим) переводом, который тоже релятивен. Так, любое высказывание "X есть Y" можно неправильно понять даже на родном языке, и тогда мы вправе спросить: "В каком смысле X есть Y?"

Перевод упрощается, когда он имеет дело с фактуальными высказываниями, но чем дальше от опыта (и тем ближе к метафизике), тем перевод затруднительней, произвольней. А уж чисто метафизические высказывания иногда просто непереводимы. Любой перевод находится под контролем нашего грамматического и семантического "полицейского" аппарата. В этих условиях благоразумный переводчик будет следовать предписаниям этого аппарата даже в ущерб тексту (теории) - оригиналу, т.е. попросту предаст последний. Traduttore - traditore (ит.) - переводчик - предатель [32, с.237], [103, с.337]. Это имманентная аксиома лингвистики.

Логическая и математическая формы рефлексии - предмет логического позитивизма (логицизма, неопозитивизма, логического атомизма) - самой ранней, романтической стадии аналитической философии. Вдохновленные достижениями Г. Кантора, Г. Фреге и Д. Пеано в математической логике, Б. Рассел и А.Н. Уайтхед с ее помощью строго доказали, что вся математика выводится из символической логики, а математическое мышление - не что иное как манипуляция символами согласно предписанным правилам, наподобие шахматной игры [183]. Для этого авторы вначале "арифметизировали" математику, а затем уже редуцировали арифметику к атомарным логическим терминам ИЛИ, НЕТ, ВСЕ, НЕКОТОРЫЕ, где два последних - кванторы. В этом смысле Рассел называл свое учение логическим атомизмом. Если математика - символическая логика науки, то всякое научное понятие, суждение и умозаключение, облеченные в математическую форму, должны подвергаться дедуктивной экспликации на предмет их истинности или ложности.

В определенной мере логицизм был ответом на эмпириокритицизм Э. Маха и Р. Авенариуса, которые сводили мышление к комплексам ощущений (принцип экономии мышления). Это был заочный, разнесенный во времени спор двух поколений философствующих ученых о философских началах научного познания, о законах мышления, типичная реализация "бритвы Оккама" -редукция внешне сложного мира математики к небольшому числу логических операций - атомарных высказываний, из которых слагается бесчисленное множество символических предложений математики.

В естественном стремлении ученого к научной обоснованности своей теории Рассел пришел к выводу о необходимости логического анализа любых высказываний, ибо только через лингвистические структуры и конвенции мысль, содержащая истину или ложь, становится достоянием научного сообщества. В результате возникла расселовская теория дескрипций, основными понятиями которой были предметное значение (референция) и смысл предложений, фраз (впервые эти понятия появились в трудах Г. Фреге). Под смыслом Фреге и Рассел понимали реальность, стоящую за внешней логической формой предложения и значениями входящих в него фраз. Поиск этой реальности через отношения значений фраз составлял, по мнению Рассела, задачу философии. Логика, в свою очередь, отвечала за правильность этого поиска, т.е. за правильность научного доказательства. Истинность или ложность предложений должна определить наука. В этом смысле философия и логика, философия и математика, философия и наука смыкаются в анализе реальности, стоящей за грамматической формой предложений. При этом анализ смысла методически должен быть редукцией, сходящейся к нередуцируемым атомарным предложениям (по аналогии с редукцией операторов абстрактного действия к базисным алгоритмическим структурам в программировании).

Итак, логика исследует правильность доказательств, наука - истинность доказуемого, философия - смысл доказуемого через редукцию молекулярных (сложных) предложений к атомарным. Молекулярные предложения получают свое логическое значение (истина, ложь) и, следовательно, ценность от порождающих их атомарных предложений.

Рассел пришел к выводу, что многие ошибки метафизики обусловлены "плохой философской грамматикой", и надеялся, что новая логика позволит их обнаружить и, возможно, исправить. Предпринятые попытки привели, однако, к известной расселовской "машине противоречий" при анализе асимптотически бесконечных классов "вещей" и действительных чисел.

Например, множество-класс S студентов (студенчество) - не студент. Следовательно, S не является своим собственным элементом, ибо тогда это было бы множество студенчеств, что неадекватно множеству студентов. А теперь рассмотрим множество U всех вещей, о которых рассуждали философы всех времен и народов. В это множество входит, кстати, и Универсум, т.е. множество всех вещей, о которых можно рассуждать. Ибо что же такое Универсум, как не всеобщее, включающее в себя и материю, и логос, ее отражающий и воображающий?! Следовательно, множество U является элементом самого себя. Назовем его рекурсивным множеством, т.к. его свойство включенности в самое себя совпадает с аналогичным свойством математической рекурсии. Образуем множество N как множество всех нерекурсивных множеств. Это значит, что произвольное множество V принадлежит N тогда и только тогда, когда V не принадлежит V. Поэтому S принадлежит N, a U не принадлежит N. Следуя Расселу, спросим: а само N принадлежит N? Согласно данному выше определению N принадлежит N тогда и только тогда, когда N не принадлежит N. Антиномия! Рассел открыл ящик Пандоры, обнаружив, что число подобных противоречий в математической и формальной логике может оказаться необъятным. Сам он, а также Бурали-Форти, Ришар, Цермело и др. подтвердили это [112,117].

Надо отдать должное Б. Расселу - он счел проблему противоречивости логики при переходе от дискретной реальности конечных множеств к континуальной виртуальности бесконечных множеств интеллектуальным вызовом, требующим ответа, отказ от которого был бы признаком научной немощи . Рассел создал несколько теорий для решения этой проблемы (зигзаг-теорию, теорию ограничения размеров, теорию типов [117], суть которых, в итоге, свелась к следующему. Рекурсивные бесконечные множества бессмысленны, ибо нереальны, как нереальна сама бесконечность, являющаяся всего лишь феноменологическим символом оо, который характеризует асимптотические свойства очень больших конечных множеств.

Логическая цепочка рассуждений, связанных с рекурсивными бесконечными множествами, превращается в порочный круг, ибо элементы этих множеств определяются через сами множества, которые, в свою очередь, определяются через свойства входящих в них элементов. Подобные определения непредикативны, следовательно, невыразимы ни на каком конечном языке. Для понимания этого достаточно попытаться выполнить компьютерную программу, включающую в себя бесконечную рекурсивную процедуру. Попытка всегда потерпит фиаско, ибо результативная, конечная во времени компьютерная программа заканчивается командой STOP, которая в нашей программе будет недостижима.

Но приведенные выводы - еще не самое главное. Действительно, найденные противоречия касаются всего лишь абстрактных классов, внешне далеких от логики реальности. Всегда есть соблазн отнести возникшую проблему к имманентным проблемам самой логики. Но проблема противоречивости оказалась гораздо серьезней.

Ориентация на поиск атомарных {протокольных) предложений, несущих достоверное априорное знание, приведет к тавтологии, ибо только тавтологии аксиоматичны. Все остальные высказывания носят вероятностный или метафизический характер в зависимости от того, стоит ли за ними опыт (реальность) или идея (сознание). Из системы априорных тавтологий можно вывести другую систему тавтологий - не более того: если А есть А и В есть В, то В есть А, если В есть А. Выход из тупика "ранний" Л. Витгенштейн и вслед за ним "Венский кружок" (М. Шлик, Р. Карнап и др.) усмотрели в строгом логическом анализе языка и в теории верификации.

Согласно [33,164,165] все философские проблемы порождаются и могут быть разрешены так же, как порождаются и решаются логические парадоксы -через порождение и преодоление неправильного понимания логики нашего языка. Философский смысл невыразим через познавательные предложения; сущность вещей нельзя высказать, ее можно только молча показать в опыте. В результате философская проблема аксиоматического знания-базиса сводится к научной проблеме "встречи" познания с реальностью для достижения "радости констатации", "чувства окончательности", но не радости (чувства) истинности, ибо с точки зрения истинности (ложности) все научные высказывания - гипотезы. Философия же - не наука: "...нигде не записано, что Царица Наук сама должна быть наукой" [164, с.31]. В этой концепции просматривается первичная, пока еще чисто феноменологическая идея неполноты логики.

Витгенштейн и "Венская школа" характеризовали язык как вербальный образ реальности (по аналогии с рисунком - графическим образом реальности -или измерительным прибором относительно объекта измерения). Отсюда, если цель философии по Витгенштейну - логическое прояснение смысла предложений, сводящееся к узкой констатации фактов, отображаемых предложениями, то философия должна высказываться только естественнонаучными предложениями. Места для собственно философских предложений просто не остается, они бессмысленны, ибо внефактуальны. Философские предложения служат прояснению, "...тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью - по ним -над ними, в конечном счете признает, что они бессмысленны... Ему нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир" [33, с.73].

Таким образом, "философская лестница" должна быть отброшена, после того как мы поднимемся по ней до фактов - смыслов предложений. Естественнонаучными предложениями ограничивается область того, что "может быть сказано". Обо всем, что вне этих предложений (философия и, в частности, метафизика, логика) "следует молчать", ибо оно бессмысленно. Но существует ли невысказываемое? Да, отвечает Витгенштейн, оно показывает себя, проявляясь в значимых (истинных или ложных) предложениях. Это - мистическое, метафизическое.

Следствием идей логического анализа языка стала теория верификации, согласно которой область осмысленного исчерпывается эмпирически верифицируемыми научными предложениями. Для метафизики по условиям осмысленности нет места: просто не о чем сказать. Все, познаваемое метафизически, фактуально бессодержательно, незначимо, ибо не проверяемо по критериям истинности. Согласно теории верификации экспериментально-фактуальная под-тверждаемость высказывания достаточна для его аксиоматизации. Но, хотя некоторые опыты (факты) могут подтвердить высказывание (теорию), всегда представится случай его неподтверждаемости, например, при выходе за область применимости теории, что a priori не предсказывалось. Так, целые пласты высказываний выпадают из области применимости самой теории верификации, хотя частично они проверяемы на истинность. Это, например, этические, эстетические, эмоциональные, феноменологические высказывания, которые хотя ничего и не утверждают, но их смысл косвенно связан с объективной реальностью, поскольку отражает психологическое и физиологическое устройство высказывающихся субъектов. Правда, этого явно недостаточно для значимых верифицируемых протокольных предложений. Но и любые верифицируемые научные предложения не аксиоматичны, не протокольны, ибо высказаны ограниченным, конечным по пространству-времени человеческим разумом на основе данных, полученных от ограниченных, конечных (в том же пространственно-временном смысле) органов чувств и приборов.

Таким образом, аксиоматичность протокольных предложений столь же относительна, как и истинность научных предложений. Тогда, может быть, истина состоит во взаимном согласии ( когерентности) нескольких предложений, где согласие - не тавтология, а непротиворечивость предложений {теория когерентности)! Отметим, что непротиворечивость предложений сама по себе недостаточна, в число анализируемых должны включаться только специальные предложения, которые выражают "факты непосредственного наблюдения" [165, с. 39]. Например, когерентность фантастических предложений не означает их аксиоматичности, т.к. в фантазиях нет вопроса о наблюдениях. Каков же принцип отбора специальных предложений? Принцип экономии - выбирать те, в которых требуется минимум изменений для обеспечения когерентности. Но отбираемый состав предложений и их когерентность - функции времени, т.к. "судьба предложений" зависит от происхождения методов их получения. А этим методам разные поколения философствующих субъектов доверяют (или не доверяют) по-разному. Следовательно, когерентные предложения отбираются субъективно, и не исключено, что наиболее значимыми могут полагаться наши собственные предложения, с которыми мы будем согласовывать чужие предложения, а не наоборот. Если мое - последний критерий, то это тупик аналитизма.

Расселовская машина антиномий и последующее развитие логического позитивизма продемонстрировали его принципиальную неполноту как метода аналитической философии. Нам представляется, что проблема состоит в искусственной природе общепризнанных дискретных форм логики (формальной и математической) как дискретного, конечномерного образа мышления, претендующего на понимание и объяснение континуального (или близкого к континуальному), бесконечномерного бытия. Абстрактно-логическим мышлением занимается даже не весь мозг, а, в основном, только его левое полушарие, начиная с определенного возраста владельца, и уже это настораживает. Но ведь сознание, мышление, мироощущение и миропонимание - продукты всего мозга или того неведомого Логоса, который, возможно, использует наш мозг в качестве вторичного инструмента, а не первичного генератора. Более того, у нас нет никаких оснований отрицать участие в мышлении всего тела, ибо состояние последнего непосредственно или опосредованно влияет на сознание и когнитивные акты.

Философский поиск смысла реальности, доведенный до результата, тождественен пониманию реальности. В то же время "наука, взятая сама по себе, в своем результате, действительно не мыслит, поскольку мыслит рассудочно... Истинно мыслит лишь человек, когда он мыслит разумно, чувственно, переживая предмет мысли... Именно такое мышление ведет к пониманию предмета мысли, знать же нечто можно и не понимая того, что знаешь" [122, с.26 ].