"Тотальная мобилизация": Концепция "нового человека"

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Тотальная мобилизация»: Концепция «нового человека»

Содержание

Раздел. 1. Война как новая форма жизни и Воин

Раздел 2. Техника и Рабочий

Список литературы

Раздел 1. Война как новая форма жизни и Воин

Война как новая форма жизни. Первая главка эссе «Тотальной мобилизации» указывает задачу, которую автор ставил перед собой: «Мы, скорее, приложим все наши усилия к тому, чтобы собрать некоторые данные, отличающие последнюю войну, нашу войну, величайшее и действеннейшее переживание этого времени, от иных войн, история которых дошла до нас». В предисловии к сборнику «Война и воин» Э. Юнгер обозначил первую мировую войну как «событие, определившие облик нашей эпохи». В его понимании война была «центральным переживанием модерности», сигнатурой технико-индустриальной эпохи.

Первая мировая война явилась для Э. Юнгера точкой отсчета нового времени. Вслед за Гераклитом, он считал войну «создателем всего нового». В романе «В стальных грозах» он выделил «новизну» этой войны как ее основную характеристику. Например, говоря о сражении под Лангемарком, автор отметил, что там «кипели артиллерийские бои, каких еще не было в мировой истории», а описывая разведку боем при Реньевиле, Э. Юнгер упомянул, что во время этой акции «было расстреляно столько артиллерийских снарядов, что в 1870 году их хватило бы на целое сражение».

Э. Юнгер запечатлел настроения августа 1914 г., ставшие кульминацией довоенного ожидания перемен: «Мы покинули аудитории, парты и верстаки и за краткие недели обучения слились в единую, большую, восторженную массу. Нас, выросших в век надежности, охватила жажда необычайного, жажда большой опасности. Война, как дурман, опьяняла нас. Мы выезжали под дождем цветов, в хмельных мечтаниях о крови и розах. Ведь война обещала нам все: величие, силу, торжество. Таково оно, мужское дело, - возбуждающая схватка пехоты на покрытых цветами, окропленных кровью лугах, думали мы. Нет в мире смерти прекрасней... Ах, только бы не остаться дома, только бы быть со-причастным всему этому!». Предстоящая мобилизация актуализовала святые ценности - «общности» в противоположность «обществу», национального единства в противоположность классовому конфликту, альтруизма в противоположность экономически ориентированному эгоизму. Для многих война означала структурную трансформацию общества, отказ от старого порядка и появление нового, мечты о котором культивировались задолго до августа 1914 г. В «Майн кампф» Гитлер, вспоминая предвоенные годы, образно назовет их состоянием перед землетрясением, трудноуловимым, почти невыносимым ощущением напряженности, нетерпеливо жаждущим разрядки, и, по всей видимости, неслучайно эти фразы относятся к довольно удачным в литературном отношении пассажам его книги: «Уже во времена моей жизни в Вене, - говорится там, - над Балканами лежала та белесая духота, которая обычно предвещает ураган, и уже вспыхивал порой яркий луч, чтобы, однако, тут же снова затеряться в жуткой темени. Но затем пришла война на Балканах, а вместе с нею пробежал и первый порыв ветра над занервничавшей Европой. Приходящее ныне время лежало тяжелым кошмаром на людях, нависая, словно лихорадочный тропический зной, так что ощущение приближающейся катастрофы в результате вечного беспокойства стало, наконец, страстным желанием: пусть же, наконец, небо даст волю року, которого уже ничем не удержать. И вот уже упала первая мощная молния - разошлась непогода, и в громы небесные включился грохот батарей первой мировой войны». Выразителем чаяний и беспокойства стала молодежь. Возникшее в Германии в конце XIX - начале XX века молодежное движение, которое на две трети состояло из отпрысков среднего класса¹⁹⁰, определило свое стремление «к новой, лучшей Германии»¹⁹¹ в так называемой «мейсснерской формуле» во время встречи на г. Большой Мейсснер в 1913 г.

Если Гитлер после войны стал архитектором новых гроз, то Э. Юнгер увидел свою роль в том, чтобы регистрировать эти тектонические изменения, стать «сейсмографом» новой эпохи. «Мгновения коллективного транса, как, например, призыв к мобилизации нации, стали тем разрывом в историческом времени, который наполнен представлениями о чем-то «новом»«¹⁹². Настроения августа 1914 г. напоминали карнавал. Это был переход от статики к динамике, от состояния к процессу, основной метафорой которого стала метафора текучести и потока.

Война стала для атомизированного бюргерского общества общим «проектом» или, как говорили в то время, «общей судьбой». Она стирала различия, делала людей равными. В особенности в среде образованного бюргерства, так называемого «Bildungsburgertum», война связывалась с освобождением из пут буржуазного общества. «Только на войне оборона Германии была обороной от «Burgerlichkeit» - социальной атомизации, торгашеской морали, аналитического разума и эксплуататорских договорных общественных отношений, который были характерны для Англии. Коммерциализованный Альбион стал воплощением врага». Восторженный отказ от индивидуальности, от частной жизни, наслаждение жизнью в подчинении и вынужденным равенством - все это было попыткой найти убежище не от свободы, но от противоречий модерна. «...фронтовое поколение, в заметном отличии от избранных ими духовных отцов, было совершенно захвачено желанием увидеть гибель всего этого мира фальшивой безопасности, поддельной культуры и притворной жизни». Представление о том, что война станет освобождением от пут буржуазного общества было основано на традиционном понимании войны как противоположности миру.

Полугипнотическое состояние воодушевления августа 1914 г. превратило войну не просто в акт защиты отечества, но сделало ее массовым движением. Уже присоединение к этой восторженной массе гарантировало ощущение причастности к национальной общности. Этот опыт единения стал чертой, разделявшей солдат, вступивших в войну на первой стадии от тех, кто вступил в нее позже, в период разгара позиционной войны, где лишенный инициативы человек чувствовал себя всего лишь бессильной жертвой, перемалываемой жерновами техники. Для поколения Э. М. Ремарка, для тех, кто присоединился к войне в 1915 г., она предстала лишенной романтического ореола, которым был отмечен август 1914 г. Для автора романа «На западном фронте без перемен» война означала только жуткую демонстрацию превосходства материала над людьми.

Однако и у тех, кто по началу был ослеплен величием национального подъема, отрезвление не заставило себя ждать. Сразу по вступлении в войну Э. Юнгер понял, что ему не скоро предстоит увидеть и поучаствовать в «схватках пехоты на покрытых цветами, окропленных кровью лугах». После недолгих курсов доброволец Э. Юнгер стал участником боевых действий, когда война уже вступила в затяжную позиционную фазу. Окопная жизнь, жизнь под землей означала конец традиционной войны. «Мелкие тактические действия проводились лишь в той мере, в какой служили расширению позиций или наращиванию огневой мощи обороны. За несколько недель до нашего прибытия некая рота после слабой артподготовки отважилась на одну из таких локальных атак на отрезке в какие-то сто метров. Французы угробили нападающих, из которых лишь единицы добрались до своих проволочных заграждений»¹⁹⁵. Э. Юнгер выделил в войне несколько этапов: первый этап примерно до середины 1916 г.-- «попытка выиграть войну устаревшими полевыми схватками», потерпевшая неудачу в позиционной войне; второй этап - «битва с участием техники с ее колоссальными резервами», которая к концу 1917 г., в свою очередь, сменилась третьим этапом - «планомерной технической войной».

Дня всех участников войны, независимо от времени их призыва, от того, были ли они профессиональными военными или едва окончившими школу добровольцами, война стала решающим событием их личной истории. Э. Юнгер воспринял войну как ключевое событие своего поколения. В этой битве материала человек оказался в таких условиях, которые сотрясли его устои. Солдаты первой мировой пережили глубокую трансформацию личности, война изменила их характер. Для добровольцев, вступивших в бой, не достигнув еще 20-летнего возраста, война стала институтом социализации, их университетом. «Многие ветераны настаивали на том, что их опыт был инициацией»¹⁹⁷. Человек перестал быть величиной в этой войне, он не влиял на события. Она была загадочным столкновением элементарных, природных сил. Э. Юнгер создал мистическую картину войны. Зрелище сражений «напоминает вулканы, в которых прорывается наружу всё тот же внутренний огонь земли, но которые действуют в очень разных ландшафтах. Так, участвовавший в войне в чем-то подобен тому, кто побывал в эпицентре одной из этих изрыгающих огонь гор».

Сознание человека не справлялось с осмыслением происходившего. Реальность, представшая перед солдатом первой мировой, была сравнима лишь со стихиями природы, столкновение с которыми вызывало шок: «Сотни тяжелых батарей грохотали вокруг Комбля и в нем самом, беспорядочные снаряды с шипением и воем проносились над нашими головами. Все было окутано густым дымом, сквозь который высвечивались пестрые ракеты - вестники беды. Голова и уши болели так, что мы могли обмениваться только отрывистыми, похожими на рык фразами. Способность к логическому мышлению и чувство собственного достоинства, казалось, оставили нас. Ощущение неотвратимого и неизбежного вставало перед нами, как встреча с прорвавшейся стихией». Вот как Э. Юнгер описал минометный обстрел: «Казалось, сами законы природы потеряли свою силу. Воздух искрился, как в жаркие летные дни, и его изменчивая плотность заставляла твердые предметы танцевать. Сквозь облака скользили черные прочерки теней. Вой стал абсолютным, его не было слышно. Только неясно просматривалось, как тысячи тыловых пулеметов взметали в небо свои свинцовые фонтаны»²⁰⁰. После обстрела поле боя становилось хаосом, «в котором уже нет понятия ни «лево», ни «право».

Первая мировая война была не просто механизированным столкновением национальных государств и их интересов, но противостоянием разных эпох: «Чтобы представить это наглядно, вернемся еще раз к войне. Когда мы рассматривали, к примеру, те силы, которые действовали под Лангемарком, могло возникнуть впечатление, будто речь тут, в сущности, идет о процессе, разворачивающемся между двумя нациями. Это верно лишь в той степени, в какой сражающиеся нации представляют собой рабочие величины, являющиеся основой этого процесса. В центре столкновения стоит вовсе не различие наций, а различие двух эпох, из которых одна, становящаяся, поглощает другую, уходящую. Таким образом, определяется глубина и подлинный характер этого ландшафта. [...] Несомненно, это событие, подлинный размах которого пока еще не поддается никакому измерению, намного превосходит по своему значению не только французскую революцию, но даже немецкую реформацию. Непосредственно за его ядром следует шлейф второстепенных столкновений, которые способствуют скорейшей постановке всех исторических и духовных вопросов и которым еще не видно конца. Не принимать в них участие, означает понести потерю, которую уже сегодня вполне ощущает юношество нейтральных стран. Здесь проходит черта, разделяющая не только два столетия». Это объяснение Э. Юнгер абстрагировал до исторической доктрины и обобщил, в конце концов, до сигнатуры эпохи.

Осмысление военного опыта оказало решающее влияние на развитие и создание концепции «тотальной мобилизации». Э. Юнгер задавался вопросом, с которым сталкивается каждый солдат после проигранной битвы. Он не мог признать бессмысленность прошедшей войны, ведь особенность человеческого сознания состоит в том, чтобы обнаруживать смысл и некую структуру даже там, где ее нет. «Мы должны верить, что у произошедшего есть высший смысл, более высокий, чем тот, которым мы способны его наделить, и высшее предназначение, в рамках которого свершается то, к чему мы мним себя предназначенными. А иначе, одним ударом у нас будет выбита почва из-под ног, и мы будем неуверенно ступать в этом бессмысленном, хаотическом, случайном мире».

Разве напрасны были жертвы, принесенные на алтарь войны? Разве зря стоял солдат на забытом посту? Э. Юнгер постоянно задавался вопросом, что же тогда двигало этими людьми, что заставляло их подняться посреди шквального огня и идти в атаку? Каково объяснение этого «вопреки»? - «Тогда ведь это, наверное, Родина, честь и долг движет ими? Но если сейчас, в тот самый момент, когда взрывы гранат окружают нас огненной стеной, кто-нибудь закричал бы «За Родину», ответом ему была бы дикая ругань. Здесь не место для воодушевления, и, это должно быть сказано, здесь происходит работа, которая делается почти бессознательно и потому имеет животный характер. Пока человек чувствует себя личностью, он весь состоит из страха. Но то, что он все же поднимается, преодолев этот страх, доказывает, что за ним стоит высшая воля.

Человек не ощущает ее, все личное, индивидуальное в нем противится ей, это говорит лишь о том, насколько же мощной должна быть эта воля. Это потенциальная энергия идеи, которая здесь превращается в кинетическую и безжалостно предъявляет свои требования»²⁰⁴. Таким образом, бессознательная работа, а значит, и бессмысленная, имеет, однако, высший смысл.

Послевоенные романы Э. Юнгера были посвящены поискам смысла военного переживания. До 1945 г. в Германии было продано около четверти миллиона экземпляров книги Э. Юнгера «В стальных грозах». Это свидетельство того, что военная проблематика, составившая предмет юнгеровких дневников, была чрезвычайно актуальна в широких слоях общества. Для Э. Юнгера этот смысл должен присутствовать, хотя он не подвластен опыту; «волевым действием он преодолевает истинность собственного опыта и постулирует: война имеет смысл»²⁰⁶. Р. Вудс назвал юнгеровскую интерпретацию войны калейдоскопом сменяющих друг друга ощущений бессмысленности и осмысленности, в котором, однако, просматривается сознательная схематизация военного опыта: «Психологически и политически военные дневники новых националистов многослойны, их объединяет чувство сомнения - сомнения в том, имеют ли смысл огромные жертвы, принесенные на войне. Но эти источники не просто многослойны, они обладают типичной структурой. В общем, позитивное выносится на передний план, чтобы оправдать войну и придать ей смысл: война истолковывается как природное явление, как выражение национальной судьбы, как нечто самоценное». В подтверждение приводится манера Э. Юнгера постоянно вносить отражающиеся в последующих редакциях изменения, в процессе которых он вытесняет обуревающие его сомнение, подчеркивая позитивные, смыслообразующие моменты. Подобной аргументации придерживается

Х.-Х. Мюллер, который указывает на то, что юнгеровское понятие войны коренится в понимании ее возможной бессмысленности.

Война по Э. Юнгеру имеет смысл постольку, поскольку она существует. Более того, признание бессмысленности войны было бы равноценно потере собственной идентичности. Чересчур разительным был контраст лихорадочной праздничности, настроением порыва и радости ожидания первых дней войны и крахом всех иллюзий, которым сопровождалось поражение: «В эти минуты в меня закрадывалось чувство, до сих пор мне чуждое: глубокая перемена в ощущении войны, происходящая на затянувшейся на краю бездны жизни. Сменялись времена года, приходила зима и снова лето, а бои все шли. Все устали и притерпелись к лику войны, но именно эта привычка заставляла нас видеть все происходящее в совершенно другом, тусклом свете. Никого больше не ослепляла мощь ее проявлений. Чувствовалось, что смысл, с которым в нее вступали, иссяк и не удовлетворяет больше, - борьба же требовала более суровых жертв. Война подбрасывала все более сложные загадки. Странное это было время».

В первые годы после войны, в особенности, период с 1918 по 1920 гг., Э. Юнгер пребывал в тяжелейшем кризисе. Бегство от бессмысленного бюргерского существования, против которого он бунтовал в свои школьные годы, привело его на войну, еще более бессмысленную и жестокую. И хотя вылазки в ничейную землю, разведка боем и особенно редкие столкновения с врагом лицом к лицу, во время которых ему на ум даже приходили детские воспоминания из книг К. Мая, давали Э. Юнгеру возможность в какой-то мере удовлетворить его дух искателя приключений, в остальном война была нудной повседневностью. Имея сильную тягу к героизму, он предпринимал попытки вырваться из этого заколдованного круга, самой невыносимой чертой которого было однообразие. Все награды Э. Юнгер получил за действия, требовавшие инициативы, мастерства командира и личной отваги.

Потеря иллюзий осложнялась тем, что Германия потерпела в войне поражение. Подписание Версальского мира было для Э. Юнгера даже большим ударом, чем само поражение в войне, он видел в этом разгул индивидуализма и отсутствие всяких представлений о какой бы то ни было общности: «Много времени понадобилось фронтовику для того, чтобы осознать, по каким законам жил этот другой мир. Он обнаружил, что его место в нем лучше всего описывается при помощи слова «национализм». Это слово не просто отражает то омерзение, которое он испытывает от партий или отдельных слоев людей, в нем - отвращение от всего мира, от времени, которое нужно всего лишь пережить, не тратя на него своих внутренних резервов, потому что невозможной стала любая завершенная система ценностей».

Возвращение с поля боя в обычный мир, где Э. Юнгер не мог найти себе места, осложнялось еще и тем, что теперь он лишился иллюзий, веры в то, что где-то он сможет реализовать себя, обрести, наконец, счастье искателя приключений. Период 20-х годов - время метаний Э. Юнгера между двумя полюсами -vita activa и vita contemplativa. В повести «Штурм» Э. Юнгер следующим образом зафиксировал это состояние: «В этой двойной игре страстей, которая бросала его, как между двумя женщинами, из одних объятий в другие, Штурм был несчастлив. Он предпочел бы одно из двух: или видеть себя человеком действия, использующим свой ум как средство, или быть мыслителем, для которого внешний мир был только лишь объектом наблюдения». Это напряжение между желанием вырваться в vita activa и невозможностью это сделать из-за того, что эти аффекты заглушаются благодаря постоянно ясному сознанию, социолог Н. Элиас назвал «результатом процесса цивилизации»: «Именно это характерно для изменений психического аппарата в ходе цивилизации - с ранних лет индивиды приучаются к дифференцированному стабильному регулированию поведения, оно приобретает у них характер автоматизма, становится самопринуждением, которое выступает как нечто непреодолимое даже в том случае, если осознается». Кульминация романа «Штурм» демонстрирует невозможность разрубить этот гордиев узел - главный герой романа погибает.

В 1920-е гг., выбрав в отличие от своего героя Штурма vita activa - поприще политической публицистики, - Э. Юнгер объяснил войну тем, что миллионы пали на поле битвы за будущее, за другую, лучшую Германию. Однако, та форма государственного правления, которая появилась после войны, Веймарская республика, со всеми ее слабостями и недостатками, никак не могла отвечать представлениями Э. Юнгера о новой, лучшей Германии, она была лишь «господством неполноценных». «Он никогда не скрывал, что Веймарекая республика не была той новой Германией, на которую он так надеялся». А значит, как об этом уже говорилось выше, стране нужна была революция: «Протест будет совершаться не сериями докладов о смысле миссии немецкой нации и не книгами, анатомирующими марксизм, а размеренно и трезво гранатами и пулеметами на уличной мостовой». Он не был сторонником «духа Локарно». С первой статьи, написанной Э. Юнгером сразу после ухода с военной службы, до последнего дня существования Веймарской Республики, он требовал «настоящей революции со всеми ее признаками и лозунгами». Этот призыв принципиально отличает его от консервативных фронтовых кругов, с представителями которых в журналах фронтового союза «Стальной шлем» он достаточно быстро разошелся. Публикации созданного Э. Юнгером издательства «Формарш» были обращены уже не к фронтовикам, а к молодежи -новой, «по-настоящему националистической духовной элите». «Формарш» существовал под эгидой капитана Эрхарда, члены его бригады и были, в основном, подписчиками журнала. Выход капитана Эрхарда из фронтового союза «Стального шлема», о котором повествует в своих воспоминаниях Э. фон Заломон, сопровождался резкими упреками обеих сторон. Показательно, каким именно образом руководитель «Стального шлема» Ф. Зельдте отмежевался от более радикальных элементов во фронтовых кругах, к которым относил себя и Э. Юнгер. Ф. Зельдте охарактеризовал суть союза следующим образом: «Мы - не союз возбужденных молодых людей!».

Для Э. Юнгера было очевидно, что война поставила под сомнение все ценности и освободила дорогу к образованию абсолютно нового государства, отвечающего вызовам современного технизированного мира: «За эти годы прояснилась картина будущего государства. Многочисленны будут его корни. Оно будет национальным. Оно будет социальным. Оно будет обороноспособным. Оно будет авторитарным. Это значит, что новое государство будет принципиально отличаться не только от Веймара, но и от старой кайзеровской империи. Оно будет националистическим. Это будет государство будущего, так как национализм не был разрушен войной и ее последствиями, но возник посредством их и из них, о таком национализме раньше не могло быть и речи. Это новое, небюргерское чувство, отличное от патриотизма предвоенного времени, подвижное, пылающее, родственное жизненной энергии наших больших городов, в которых он растет, в отличие от консервативного ощущения жизни, огромными темпами. Национализм по сути своей не реакционен, он - революционен».

Первая мировая стала революционным импульсом не только для Германии, но и для всего мироустройства. В концепции «тотальной мобилизации» появилось глобальное измерение. «Оба эти явления -- мировая война и мировая революция -- сплетены друг с другом более тесно, чем это может показаться на первый взгляд; они суть две стороны одного события космического характера, они зависимы друг от друга во многих отношениях, -- как в том, что касается их истоков, так и в том, что касается их начала». После войны «образ военного процесса уже вписан в порядок мирного положения вещей». Для Э. Юнгера, как и для многих его соратников, война не была окончена в 1918 г. В письме к К. Шмитту он пишет: «Какие сюрпризы преподнесет нам год 1935, в котором я желаю Вам и Вашим близким всего наилучшего? Мы находимся на двадцать втором году мировой войны, и таким образом, возможно, ее треть уже позади». После войны фронтовики мерили мирную жизнь военными категориями. Перефразируя К. фон Клаузевица, Э. Юнгер писал: «Для нас политика - это продолжение войны другими средствами. Но эта политическая война до сих пор ведется в форме позиционной борьбы, в тактическом разнобое, в котором войска чувствуют себя связанными, потому что им не достает четкого, ясно очерченного плана». Метафора политики как войны - не редкость, но своеобразие юнгеровского видения состоит в том, что политика сравнивается с позиционной войной, связывающей руки инициативе, не допускающей свершения великих дел.

Э. Юнгер выявил основную характеристику первой мировой: эта война была тяжелой повседневной работой. Романтическое представление о войне как о противоположности бытовой повседневности, как о другой, нетрудовой деятельности было развенчано. Особенно болезненным был процесс потери иллюзий для добровольцев, им пришлось пережить жестокое разочарование в своих мечтах о том, что война поможет им освободиться от оков буржуазной повседневности. В отличие от профессиональных солдат, для которых ведение войны было службой, повседневным трудом, для добровольцев война, казалось, была возможностью уйти от раз и навсегда заведенного механизма бюргерского общества - смены труда и свободного времени. То, что они испытали на этой индустриальной войне, было, по сути, процессом пролетаризации. Как и «гражданская» жизнь, война была тяжелой, во многом унизительной работой. Именно жизнь рабочего была моделью существования солдата на индустриализированной войне: «Мы - настоящие мастера на все руки, окоп ежедневно предъявляет нам тысячу требований. Мы роем глубокие штольни, строим блиндажи и бетонные убежища, готовим проволочные препятствия, создаем мелиоративные устройства, обшиваем, укрепляем, устраняем, удлиняем и срезаем, засыпаем выгребные ямы - короче, со всем управляемся сами».

Война вливается в более обширную картину грандиозного процесса работы: «Наряду с армиями, встречающимися на полях битвы, возникают невиданные дотоле армии транспорта, снабжения, оборонной индустрии, -- армия работы вообще». Мир и война перестают быть разделенными в сознании: «На последней, к концу этой войны уже наметившейся стадии этого процесса нет ни одного движения, - будь то движение домработницы за швейной машинкой, - которое, по крайней мере, косвенно не имело бы отношения к военным действиям. В этом абсолютном использовании потенциальной энергии, превращающем воюющие индустриальные державы в некие вулканические кузни, быть может, всего очевиднее угадывается наступление эпохи работы, - оно делает мировую войну историческим событием, по значению превосходящим французскую революцию. Для развертывания энергий такого масштаба уже недостаточно вооружиться одним лишь мечом, - вооружение должно проникнуть до мозга костей, до тончайших жизненных нервов». Эту задачу принимает на себя тотальная мобилизация - «тот акт, через который широко разветвленная и многократно дифференцированная электрическая сеть современной жизни одним щелчком на распределителе подводится к большому потоку военной энергии».

Традиционное противопоставление войны и мира, тыла и фронта было снято. Мобилизация перестала носить характер «частичного мероприятия». Война стала тотальной. Она объединила две традиционно удерживаемые на расстоянии друг от друга реальности. Но последние возможности такой мобилизации еще не были достигнуты, а достичь их можно «лишь тогда, когда образ военного процесса уже вписан в порядок мирного положения вещей»²³³. Военное командование осознало правоту этого утверждения уже во время первой мировой, потребовав объединить политическое и военное руководство страной в руках «харизматического полководца».

После войны военные были проникнуты мыслью, что предпосылкой успеха последующей войны является «заблаговременная подготовка немецкого населения к новой войне»²³⁵. Подходящим средством для «мобилизации всех духовных и физических сил» нации было как постоянное напоминание о «великом переживании войны», так и «целенаправленная психологическая подготовка» всего немецкого населения. Акцент на подготовке духовных сил немцев был сделан еще и потому, что наращивание технических ресурсов было ограничено условиями Версальского договора. Пацифистские настроения следовало подавлять, а националистические - приветствовать. Важная роль в подготовке к будущей войне отводилась пропаганде, в особенности возросло значение технических средств пропаганды. Военное командование считало, что именно эффективная пропаганда привела противника к победе.

При помощи по-новому осознанной пропаганды в народе должны были поддерживаться устремления к повышению обороноспособности страны, так как «в будущем оказывать сопротивление внешней угрозе» будет не одно только войско, а, как выразился в одном из своих докладов генерал-лейтенант В. Муфф, «нерушимая рабочая общность» всех немцев, подхватив тем самым мысль Э. Юнгера о войне как о составной части гигантского процесса работы. «Тотальная мобилизация» была возможна в «тотальном» государстве. Модель такого государства была создана К. Шмиттом. Он обозначил своевременное государство при помощи термина «тотальное» в противовес «нейтральному» государству XIX в. «Тотальное» государство в отличие от своего предшественника распространило сферы своего влияния не только на технико-экономическую область, но и проникло и захватило социальную и ментальную сферы своих граждан. «В этом абсолютном охвате потенциальной энергии, преобразуемой индустриальными державами в вулканических кузнях, наверное, наиболее очевидно проглядывает наступление эпохи четвертого сословия», приход нового человека, писал Э. Юнгер.

Воин. Война стала мощным объединительным принципом, ее всевластие было настолько безраздельным, что пригасило национальные и затушевало индивидуальные различия. Общая доля была мощным объединительным принципом: «В некоторых местах позиции, например у взрывных камер, посты расположены не далее чем в тридцати метрах друг от друга. Иногда здесь завязываются личные знакомства; Фрица, Вильгельма или Томми узнаешь по его манере кашлять, свистеть или петь». На участке передовой, где стояла рота Э. Юнгера, наблюдались случаи самочинного временного перемирия: «Когда на следующее утро, насквозь промокший, я вышел из штольни, я не мог поверить своим глазам. Местность, носившая до сих пор на себе печать смертного запустения, приобрела ярмарочный вид. Солдаты обеих сторон выбрались из этой ужасающей жижи на брустверы, и уже на пространстве между проволочными заграждениями завязался оживленный обмен шнапсом, сигаретами, мундирными пуговицами и прочими вещами. Масса фигур в хаки, до сих пор лишь изредка показывающихся из английских окопов, ошеломляла, как призрачное видение среди ясного дня».

После войны представителям «окопного поколения» из ранее враждовавших стран зачастую легче было найти общий язык в общении между собой, чем в общении с «гражданскими». Принадлежность к воинскому товариществу давало Э. Юнгеру, как и многим его соратникам, ощущение причастности. Военный опыт сформировал представление автора о сообществе фронтовиков как об идеальном коллективе. Идеализация окопного содружества еще усилилась по возвращении домой, в мирную повседневность, связанного с отчуждением от мирной жизни. Это чувство усиливалось за счет ощущения своей ненужности, трудностей с реинтеграцией в общество, место в котором было потеряно. Оказалось, что Родина, мысль о которой заставляла солдат сражаться все эти долгие четыре года, могла преспокойно обходиться и без них. Эта потеря иллюзий вела, по формулировке Э. Лида, к «реидеализации войны, где еще недавно велись сражения, к идеализации «фронтового товарищества», военной жизни и ее простоты». В отличие от французских и английских фронтовиков, испытывавших схожие трудности с реинтеграцией в общество, для германских солдат оно еще более осложнялось из-за поражения в войне.

Фронтовые узы объединяли не только оставшихся в живых, но и павших товарищей. Символом этих уз стал неизвестный солдат, в фигуре которого соединилась «страсть к анонимности и поиск забвения», но и долг по отношению к павшим. Фронтовое сообщество стало преодолением гуманистического представления о развитии свободной личности в его специфически немецком варианте и деформацией этого представления в период «рефлексивной модернизации». В соответствии с этим представлением необходимым условием для полноценного развития личности был отрыв человека от практических и социальных связей, «одиночество и свобода». Это привело к культивированию своего «Я» и, одновременно, послужило препятствием для выработки коллективной идентичности образованного слоя немецкого общества и стало причиной того, что в качестве такого объединяющего момента выступил институт госу-дарства.

Солдаты первой мировой были скреплены общим опытом, который Э. Юнгер сравнивал с религиозным феноменом: нисхождением благодати. Прошедший войну человек перерождался, ему открывалось нечто непостижимое рассудком. «Здесь, где собирались носители фронтового духа и воинский авангард, концентрировалась воля к победе, обретая форму в очертаниях суровых и закаленных лиц. Здесь оживала стихия, одухотворяющая дикую грубость войны, здоровая радость опасности, рыцарское стремление выдержать бой. Но протяжении четырех лет огонь постепенно выплавлял все более чистую и бесстрашную воинскую касту»²⁴⁴. Этой «новой кастой» стал Воин, анонимный неизвестный солдат, готовый жертвовать собой, с новым отношением к боли. Уникальным новшеством, привнесенным войной во всю Европу, стало ужесточение жизни²⁴⁵. На этой войне впервые вошли в употребление стальные каски, ставшие еще одним символом перерождения человека в эпоху техники: «Это был первый немецкий солдат, на котором я видел стальную каску, и он тотчас показался мне жителем некоего нового, таинственного и сурового мира..[...] Обрамленное кантом стальной каски, его неподвижное лицо и монотонный, сопровождаемый шумом фронта голос производил на нас жуткое впечатление. За какой-то короткий срок в чертах этого вестника, который должен был сопровождать нас во властилище огня, запечатлелось клеймо, отличавшее его от нас чем-то, чего нельзя было выразить словами»²⁴⁶.

В военных романах Э. Юнгера и в его публицистике происходит мифологизация воина, радикализация его облика. Надежда на новую жизнь, зародившаяся в августе 1914 г., не исчезает на протяжении всей войны и выходит за ее рамки. Ожидание изменений, чувство общности, отказ от частной жизни прошли испытание реальностью войны, они не перестали быть желанной целью и не казались иллюзорными. Они ушли во внутрь, т.е. были интернализованы. Объединения ветеранов стремились ритуализовать и сохранить позицию солдата как человека, который существовал вне социальных категорий и статусных различий. Ветеран, пожертвовавший собой ради выживания Отечества, претендовал на то, чтобы быть репрезентативной фигурой нации. Но долгое нахождение вне условностей общества, вне класса и других категорий социальной дифференциации препятствовало его активному участию в послевоенной политической и общественной жизни. Фронтовик был далек от реальной политики. Политический активизм был призывом стать инструментом судьбы. Но солдат вступил из мира, «где все определяло дело, в мир, где все определяло слово». Возможно, именно из-за того, что Э. Юнгер преувеличил политический потенциал фронтовиков, и не был услышан его призыв «Сомкните ряды», обращенный преимущественно к членам «Стального шлема». Как следствие произошел отход Э. Юнгера от фронтовых союзов, его обращение к анархизму, особенно заметный в «Авантюрном сердце» с его типажами «Desperado» и «Dynamitero» - взрывоопасных, близких к элементарным силам людей.

Военное переживание стало основой целого ряда произведений Э. Юнгера 1920-х гг. На протяжении нескольких лет воин был надеждой Э. Юнгера на осуществление нового мира, был глашатаем «нового» национализма. Более того, воин, солдат, фронтовик был основной читательской аудиторией книг и статей автора. Лишь получив отповедь от руководителя «Стального шлема», Э. Юнгер осознал, что фронтовики были слишком консервативной аудиторией, не подходящей для осуществления его революционных чаяний, не имевших к тому же четкой практической формы. Обратившись к тематике перетекания военного в мирное время, войны - в работу, Э. Юнгер синтезировал два типа этой эпохи масс и машин, создав тип Рабочего. «Солдатский» или «новый» национализм был преодолен Э. Юнгером. В конце 1920-х гг. проект «тотальной мобилизации», предусматривающий появление типа Рабочего, по сути идентичного типу Воина, начал обретать более четкие контуры. Воины как ограниченная масса влились во всеобъемлющую массу Рабочих. Рабочий - это каждый на своем посту. Кульминация типов происходит в вожде. Вождь - первый солдат, первый рабочий.

Раздел 2. Техника и Рабочий.

Опыт первой мировой войны, оказавшей решающее влияние на формирование личности автора, и присущий Юнгеру, возможно врожденный, возможно благоприобретенный «невовлеченный» взгляд на мир позволил ему осознать масштабы новой, «рабочей эпохи». Первая мировая война проявила планетарные тенденции, развивавшиеся с начала эпохи Просвещения, - всеобщую технизацию и массовизацию мира. Как писала X. Арендт: «Новое время в семнадцатом веке начало с теоретического возвеличения труда, а в начале нашего (XX столетия -- примечание мое -- М.Г.) столетия кончило превращением всего общества в работающий социум».

Как отмечали многие, XX век начался не по календарю, настоящим его началом стали выстрелы в Сараево. «Война привела к появлению в экономике новых гигантских форм ее организации, благодаря которым капиталистический строй осознал свои возможности. Рационализация и конвейер, тресты и корпорации делали как никогда очевидной структурную слабость всех малых образований. Уже в течение тридцатилетия, предшествовавшего мировой войне, число самостоятельных хозяев уменьшилось в крупных городах примерно вдвое, теперь их доля сокращается еще быстрее, тем более, что материальная база была подорвана войной и инфляцией. Жупелы общества анонимной конкуренции, засасывающего, высасывающего и выбрасывающего одиночку, воспринимаются теперь во всей их наглядности и выливаются в многочисленных анализах современной ситуации в страх перед гибелью возможности существования индивидуального существования вообще: индивидуум растворяется в функции, человек включается как «бессознательная машина» в некие необозримые процессы...».

Тотальное разрушение, ставшее реальностью первой мировой, не оставило сомнений - овладение технологией и ее массовое применение достигло такого уровня, что обернулось против своего создателя. «Индустриализация была ничем иным как революцией «вещей» «... Антимодернистский протест был направлен против того, что массовое производство, повторение одного объекта во множестве экземпляров разрушило его символическую ценность, то значение, которым он обладал в доиндустриальном обществе. По мнению Т. Фебле - на, кризис ценностей в Германии был особенно острым из-за того, что в процессе индустриализации произошло столкновение современной технологии и доиндустриальных «habits of mind»²⁵².

Техника вышла из-под власти homo faber, инструмент перестал быть средством познания. На смену homo faber пришел animal laborans. Для технократа жизнь перестала быть неделимым целым, стала простой суммой частей: «Мания технократов - свести все в мире к полезной деятельности, как бы заставить мир служить себе, потому что они не в силах противостоять ему как партнеры, бессильны его охватить». Расколотый, чужой мир впервые воочию предстал перед человеком во время первой мировой войны. Бессилие, невозможность рационального объяснения происходящего, бессвязность событий, невозможность увидеть врага лицом к лицу, потеря связи между солдатом и командиром, потеря привычных ценностей и ориентиров - такой была реальность на этой войне. Единственным якорем в этом хаосе стала профессиональная этика, умение обращаться с вверенным механизмом, стоя на боевом посту. В этом умении заключены истоки эпохи Рабочего. Человек технический - это человек организованной массы: «Техника принесла с собой ощущение власти: человек ныне в значительно меньшей степени находится во власти окружающего его мира, чем это было в прошлом. Однако власть, которую принесла нам техника, носит общественный, а не индивидуальный характер; средний индивидуум, выброшенный кораблекрушением на необитаемый остров, в XVII веке добился бы большего, чем он мог добиться ныне. Научная техника требует сотрудничества многих индивидуумов, организованных под единым руководством. Поэтому тенденции ее развития направляются против анархизма и даже против индивидуализма, ибо она требует крепко сколоченной общественной структуры».

Позиция Э. Юнгера по отношению к современному миру, эпохе техники выкристаллизовалась уже в начале 1920-х гг. Как в военных романах, так и в публицистических статьях он часто говорил о признаках новой технической эпохи. Он слышал, как «век машин отбивает такт в больших городах», в которых «действует внутренняя энергия, простирающаяся в бесконечность». Э. Юнгер не сопротивлялся приходу технической эпохи, он воспринимал его как неотвратимое развитие, отвернуться от которого невозможно. Он восхищался применением техники на войне, особенно в морских сражениях и авиации: «Здесь было объединено все, что выделяет современную цивилизацию, - энергия, разделение труда, рациональность техники и тот тайный категорический императив, который придает легированному металлу машин окончательную твердость [...]». Позиция героического реализма заставляла прямо посмотреть на происходящее, признать, что создание обернулось против своего создателя: «Тут эпоха, сынами которой мы являемся, поворачивается к нам своей оборотной стороной. Господство машины над человеком, раба над господином, становиться очевидным... Материалистический род одержал победу, техника празднует свой кровавый триумф...». Но человек - не объект, он - режиссер событий. За развитием и применением техники стоит человек, он придает машинам смысл и направляет их. Однако, чтобы стать господином машин, человек должен, по мнению Э. Юнгера, пройти суровую школу. Познать технику, овладеть ею и понять предел ее возможностей можно только на войне.

Автор положительно реагировал на сращение техники и человека: «Совершенно очевидно, что в мире, где техника стала второй человеческой природой, и привычка к ней уже столь велика, что ее присутствие почти неощутимо, человек сможет развиваться свободнее». Война дала идеальный, с точки зрения Юнгера, пример сращения человека с машиной - лодки и самолеты с пилотами-камикадзе, танк. Чем больше степень отказа человека от притязании на индивидуальность, тем легче осуществить это сращение. Кульминация такого сращения органики и механики была реализована Э. Юнгером в технократическом государстве Рабочего. Техника служит способом мобилизации мира, которую проводит рабочий. X. Зегеберг выделил в этом процессе три ступени: пассивную работу, активную работу (в обозначении Э. Юнгера «специальный» тип работы) и тотальную работу, на каждой из которых степень органического сращения человека и машины, человека и инструмента увеличивается. Э. Юнгер замечал, что мобилизация мира с помощью техники является деструктивным процессом, разрушающим старые порядки, приводит к униформированию человека. Но это состояние перехода закончится становлением более стабильного порядка. Использование технических средств постепенно станет чем-то совершенно естественным, машина предстает еще одним органом человеческого тела.

По мере улучшения технологических характеристик такого «органа» техника теряет собственную власть, «динамика до сих пор разрушительного технико-индустриального развития идет на спад». Для прояснения того, что имел в виду Э. Юнгер, достаточно вспомнить, насколько естественными стали со временем движения человека, управляющего автомобилем в потоке машин, - у него появился своего рода технический «инстинкт», позволяющий ему совершать сложные действия, не задумываясь.

В юнгеровском изображении технического века «начисто отсутствует метафорика потери или нехватки, часто встречающаяся в литературных диагнозах времени», и это связано с тем, что автор полностью принимает прогресс развития техники и индустрии. Однако, этот процесс, в соответствии с представлениями автора «Тотальной мобилизации», вполне управляем, то есть, его представление о технике в корне отличается от современных ему утопий, в которых техника предоставлена самой себе : Победное шествие техники оставляет за собой широкий след из разрушенных символов. Его неминуемым результатом является анархия, - та анархия, которая разрывает жизненные единства на составляющие их атомы. Разрушительная сила этого процесса хорошо известна. Позитивная сторона его состоит в том, что техника сама коренится в культе, что она располагает собственными символами и что за техническими процессами кроется борьба между гештальтами. Поэтому кажется, будто она в сущности своей нигилистична, так как ее наступление затрагивает всю совокупность отношений и так как ни одна ценность ни в состоянии оказать ей сопротивление. Однако именно этот факт и должен озадачить нас: он выдает, что техника, хотя сама она лишена ценности и якобы нейтральна, носит тем не менее служебный характер».

Техника, по Юнгеру, это некий язык, рациональный, способный однозначно решать поставленные перед ним вопросы, а кроме того, примитивный, так как «для понимания его знаков и символов не требуется ничего, кроме их голого существования». Однако логика этого языка -- это логика особого рода, которая «по мере обнаружения своих преимуществ выдвигает собственные притязания и умеет преодолевать любое сопротивление, которое несоразмерно ей». Он настолько прост, что им начинает пользоваться все большее число людей, сфера его действия расширяется, таким образом, техника выступает «самым действенным, самым неоспоримым средством тотальной революции». Она разрушает старый порядок и мобилизует его для нового порядка, но «поставить технику на службу по-настоящему и без каких-либо противоречий можно будет только тогда, когда в распоряжающихся ею единичных людях и их сообществах будет репрезентирован гештальт рабочего».

В процессе определения места техники в мобилизующемся мире Э. Юнгер дал описание современности как «переходного ландшафта»: «Таким образом, в практическом отношении мы сталкиваемся с тем фактом, что наша жизнь разворачивается в некоем промежуточном пространстве, для которого характерно не развитие само по себе, а развитие в направлении вполне определенных состояний. Наш технический мир не является областью неограниченных возможностей; скорее, его можно охарактеризовать как эмбрион, стремящийся достичь совершенно определенной стадии зрелости». От взора автора не укрылось, что современность не стремится к созданию долговечных форм, ничто не создается в расчете на долгий срок, все носит промежуточный характер и предназначено для недолгосрочного использования: «Здесь нет какого-либо постоянства форм; все формы непрерывно видоизменяются и находятся в динамическом беспокойстве. Нет никаких устойчивых средств; нет ничего устойчивого, кроме роста кривой показателей, которые сегодня обращают в металлолом то, что еще вчера являлось непревзойденным инструментом. Поэтому постоянства нет и в архитектуре, в образе жизни, в экономике, ибо все это связано с устойчивостью средств, как она была свойственна топору, парусу или плугу. [...] Оказывается, что целые поколения уходят, не оставив после себя ни сбережений, ни памятников, но всего лишь отметив собой определенную стадию, определенный уровень мобилизации».

Развитие техники привело к новому ощущению времени - время для современного человека стало изменчивой величиной, стало ощущаться его ускорение. К. Ясперс также указывал на взаимосвязь технического прогресса и переменой в чувстве времени: «После относительно стабильного состояния в течении тысячелетий, в конце XVIII в. в технике и вместе с тем во всей жизни людей произошел переворот, быстрота которого возрастает вплоть до сего дня» ; «... состояние непрерывного изменения, в которое мы вовлечены, требует для себя всех сил и резервов, коими располагает жизнь. Мы живем в эпоху великого расточения, единственное следствие которого видится в ускоренном беге колес. Пусть в конечном счете совершенно безразлично, двигаемся ли мы со скоростью улитки или со скоростью молнии, - при условии, что движение предъявляет к нам постоянные, а не изменчивые требования. Однако своеобразие нашего положения состоит в том, что нашими движениями управляет настойчивое стремление к рекордам и что минимальная единица масштаба, которым измеряется ожидаемые от нас достижения, непрестанно растет. Этот факт в значительной мере препятствует тому, чтобы жизнь в какой-либо из областей могла закрепить для себя надежные и неоспоримые порядки».

Такое ускорение времени влечет за собой увеличение подвижности сознания. Мир, в котором все текуче, не предлагает более никаких прочных ориентиров. Как и его философы-современники - X. Ортега-и-Гассет, К. Ясперс, Э. Юнгер связывает развитие техники с отрывом человека от своих корней, от традиции. К. Ясперс пишет: «... произошел - и происходит по сей день - полный отрыв человека от его почвы. Он становится жителем Земли без Родины, теряет преемственность традиций. Дух сводится к способности обучаться и совершать полезные функции»²⁷³. Однако в отличие от культур критиков К. Япер-са и X. Ортеги-и-Гассета Э. Юнгер приветствует разрушительный характер эпохи преобразований. Кроме того, по его мнению, развитие техники в XX веке стремится к своей завершенности, к оформленности: «В то же время инструменты приобретают большую определенность и однозначность - и, можно сказать, большую простоту. Они приближаются к состоянию совершенства, - и как только оно будет достигнуто, будет завершено и развитие». Таким образом, юнгеровский диагноз современности совпадает с тем, как ее видели такие философы, как М. Фуко и Ж. - Ф. Лиотар, но расходится с ними в том, что Э. Юнгер усматривает конечность состояния непрерывной изменчивости. По мере того совершенствования техники создается единое «техническое пространство», на всем протяжении которого распространяется «техническая тотальность» - «завершенность техники есть не что иное, как один из признаков завершения тотальной мобилизации».

Юнгеровское видение техники формировалась на фоне сложившихся представлений о месте техники в жизни человека. Гуманистическое восприятие техники как средства, при помощи которого субъект - человек - способен достичь какой-либо цели имеет амбивалентное значение: с «позитивной» стороны техника помогает человеку обуздать природу и приблизиться к достижению таких целей, как счастье, свобода и благосостояние, технический прогресс помогает человеку избавиться от ограничений, наложенных на него природой; с «негативной» стороны та же техника - инструмент эксплуатации одних людей другими. Это представления, являвшиеся доминантой в эпоху Просвещения, уже в XIX веке попали под огонь культур критики, утверждавшей, что в процессе применения технических средств достижения цели сама цель смещается и видоизменяется²⁷⁶. По мере усложнения технических средств возобладал дискурс об автономизации, демонизме и совершенстве техники. Она перестает быть средством достижения цели, а становится такой целью сама, человек из господина техники превращается в ее раба. В это же время появились стратегии, направленные на реинструментализацию техники. Они пользовались аргументацией остранения человека от техники, близкой к воззрениям Гегеля или Маркса. В соответствии с этими представлениями, техника трактуется как продукт человеческой деятельности, который обернулся против своего создателя. Отсюда было выведено требование вернуть технике ее первоначальное инструментальное назначение. Вопрос встал о том, кто мог стать тем субъектом, который будет способен на это?