Реникса, вред лженауки

Плоды просвещения

Идет дождь. Мерно движущиеся по стеклу "дворники" с трудом успевают создавать мелькающие просветы. Но ехать все-таки неплохо, только нужна осторожность. Хорошо, что у меня поставлена новая резина и я не боюсь резко тормозить.

За редкими пешеходами и встречными автомобилями следит один центр мозга, а другой пытается разобраться в причинах какого-то смутного чувства -- то ли досады, то ли раздражения или недовольства собой. В чем дело? Лекцию я прочитал, без сомнения, хорошо, темпераментно. И построена она была, как мне по крайней мере кажется, на безупречном в смысле логики каркасе. И слушали внимательно. Где надо -- смеялись, в иных местах с напряжением следили за моей "игрой в творчество" (лекторский прием: хотя и строишь логическое рассуждение, знакомое, как рисунок обоев в своей спальне, все равно надо делать вид, что неизбежный логический вывод из исходных посылок только сию минуту впервые предстал перед твоим сознанием). Аплодировали, пожалуй, не из приличия, а от души. Так в чем же дело?

Крошечная капля дегтя отравляет вкус бочки меда. Дело, конечно, в поведении этой тройки -- мрачного мужчины с тяжелым взглядом исподлобья, вихрастого юнца в очках и чиновного вида дядьки, который не рискнул оставить свой портфель в гардеробе. Я не только не убедил их в своей правоте, но, напротив, привел в раздражение своим убежденно рациональным подходом, скептическим и насмешливым отношением ко всякому вздору. Вот в этом-то и причина моего недовольства собой. Те несколько сот человек, которые согласились со мной, не уравновешивают этой троицы.

Какое это замечательное и одновременно опасное свойство человеческой природы -- стремление завербовать единомышленников, желание увеличить число людей, думающих, как ты, и -- придется признаться -- желание повергнуть противника в споре, когда он упрямо отвергает твою логику, которая безупречна, глух к приводимым тобой фактам, которые очевидны, отмахивается от твоих выводов, которые естественны и жизненны. Кажется, чего только не сделаешь, чтобы пробиться в отгородившуюся от тебя душу.

Но в конце концов эти трое не просто упрямы. Вероятно, они мыслящие люди. И их можно было бы убедить (во всяком случае юнца), если бы у меня было больше времени. Правда, со зрелыми людьми, мнения которых устоялись, трудно справиться. Они просто тебя не слушают. Им нравится слушать лекторов, которые говорят им то, что они уже знают, то, во что они верят, и лишь немного расширяют привычный круг фактов и идей.

А вот молодые люди -- это другое дело. Они -- моя аудитория, и по их реакции я должен судить об успехе или провале пропаганды своих идей, своей веры.

Во что же я верю?

...Пожалуй, лучше притормозить, переключить фары на подфарники и пристроиться за этим такси. Так оно поспокойнее, а то уж очень слепят встречные огни...

Да, так во что? Прежде всего в то, что весь мир един и подчиняется -- живой он или не живой -- одним и тем же законам природы -- законам строгим и неумолимым. В то, что бога, бестелесного духа, жизнь там, наверху, судьбу, чудо выдумали люди, чтобы заполнить душевную пустоту свою и своих ближних. А пустота эта возникает у тех, кому чего-то не хватает в жизни. В то, что, не исповедуя этой веры, не понимая незыблемости законов природы, не чувствуя границы между вероятным и невозможным, не умея с придирчивостью естествоиспытателя "брать на зубок" каждый факт и каждую фразу -- без всего этого человек становится слабым и беззащитным.

...Такси повернуло направо, включим дальний свет...

Ну хорошо, пусть легковерие. А кто сказал, что с этим не надо вести борьбу? Надо, определенно надо. Легковерие ведет к разочарованиям -- самым горьким человеческим переживаниям. Вера в несуществующее мешает находить радости в простом земном бытии, приводит к тому, что человек не обращает внимания на счастье будней.

Сохранил ли я записки, которые прислали после лекции? Да, вот они, в левом кармане. Приеду домой -- перечитаю. Что писал этот мрачный субъект? Жалко, что сейчас нельзя посмотреть. Он сам мне передал небрежно вырванный тетрадный листок. Ах да...

"Откуда у вас такая уверенность, что человек не может силой своей воли сдвинуть с места предмет? Что мы знаем о великих психических силах, свойственных некоторым людям?"

Значит, он пропустил мимо ушей все, что я говорил. Ему хочется верить в возможность чудесного, необычного. Его ни в малейшей степени не волнует, что возможность невероятного подкосила бы все естествознание, а значит -- и весь фундамент, на котором строится жизнь.

А про вероятность, наверное, спрашивал этот юноша в очках. "Вы говорите, что вода не может испариться сквозь стенки плотно закупоренного сосуда. Но ведь существует же флуктуация молекул. Вероятность ее имеет конечную величину. Почему не предположить, что один раз такое просачивание произошло?"

Какой вздор! Но не страшный. Молодой человек просто не имеет представления о теории вероятностей.

А что спрашивал тот, с портфелем? Аккуратно сложенная записка, написанная витиеватым почерком, наверняка его.

"Возможности науки беспредельны, и если мы сегодня не понимаем, как может человек узнавать цвет бумаги, которая лежит в свинцовом ящике, то это не значит, что мы не будем знать этого завтра. В свое время близорукие люди отрицали теорию относительности, много лет не признавали гена и кибернетики. Вот на какой опасный путь вы становитесь".

Какой кавардак в голове! Поймет ли объяснение такой товарищ? Станет меня слушать или читать? Разговор должен быть неторопливым и обстоятельным. Надо втолковать, что беспредельность науки состоит не в том, что она способна переварить любую комбинацию событий.

Да, обо всем этом надо говорить и писать. Не знаю, удастся ли переубедить верующих. Но и для неверующих, и колеблющихся, и ищущих нужна духовная профилактика. Значит, надо писать книгу!

...Вот уже город. И дождь перестал. Как хорошо дышится после дождя...

Но намерение написать книгу, вооружающую читателя научным мышлением, книгу, воспитывающую в человеке надлежащий скепсис ко всякой чепухе и рассказам о чудесах, -- это еще не все. Надо было прийти в такое состояние, чтобы ненаписание этой книги стало бы невозможным. И нужные для этого впечатления не заставили себя ждать.

...Некоторое время спустя я возвращался из города Фрунзе домой. До Москвы шесть часов лету. Без интересной книги скучно, и перед посадкой в самолет я направился к книжному киоску, где с удовольствием обнаружил второй выпуск альманаха научной фантастики, а в нем целых три вещи Станислава Лема. Какая удача!

Рассказы оказались великолепными. Неуемная фантазия и бесподобное чувство юмора Лема припасовались друг к другу как нельзя лучше. Прелесть прочитанных страниц -- в сочетании у-ж-ж-асно научной терминологии и обстановки фантастического будущего с чепухой и вымыслом.

Несмываемая улыбка, сопровождающая чтение, лишний раз подтвердила один из законов смешного: объединять следует то, что обычно живет раздельно. Скажем, элегантный котелок -- и стоптанные туфли Чаплина. Каменное лицо Бестера Китона -- и разрушения, производимые его дубинкой. Все это, как говорится, из одной оперы.

Но приведем хотя бы по одному примеру из каждой новеллы Лема.

На Луне завелся "дракон. Как его уничтожить, спрашивают у Машины. "Она загремела, забренчала, зашумела, наконец, откашлялась и сказала: "Надо изготовить антилуну с антидраконом, вывести на орбиту Луны, - присесть и пропеть: "А я робот молодой, обливаюся водой, через воду прыг да прыг, не страшуся ни на миг, темной ночью день-деньской, погоди, дракоша, стой".

А вот абзац из другого рассказа:

"Представитель центрального управления кустарной и художественной промышленности заходит по пути на искусственный спутник на рюмочку радиоактивной и застает там собственную жену тет-а-тет с одним американским роботом..."

В третьем произведении -- телевизионной пьесе -- "машина времени" приносит из далекого будущего человека, в мозг которого введены две индивидуальности. Сверх того в нем в скрытом виде сидит нан. Выясняется, что наны бывали и раньше, то есть в наше время. Пришелец из будущего сообщает: "Когда они появлялись, люди говорили, что это одержимость или как там..." Так что старые наши знакомые -- черти -- переименовались в будущем в нанов.

Юмористическая ситуация пьесы заключается в ссоре двух личностей, помещенных в одну оболочку.

Смешно и занятно. Я прочитал последнюю строчку. Хорошо, но, к сожалению, мало.

Мне оставалось откинуть спинку кресла и предаться размышлениям. Мысли привлекло название на обложке. А в самом деле, зачем называют эти сочинения научной фантастикой? Куда лучше было бы назвать -- юмористическая фантастика.

Да и в других случаях стоит ли злоупотреблять прилагательным "научная"? Фантастические ситуации иногда используются авторами для того, чтобы острее ставить философские и политические проблемы. Часто научно-фантастический роман -- это просто современная сказка для больших детей. И совсем редко появляется книга, в которой автор, возводя в энную степень достижения науки, фантазирует о будущем мира. Пожалуй, только такие произведения и заслуживают названия научно-фантастических.

Для борьбы с легковерием было бы полезно провести линию (или, вернее, полосу), отделяющую научную фантазию от беспочвенной.

Спешу оговориться. Все стили хороши, кроме скучного. И я вовсе не собираюсь ратовать за ограничение жанра. Напротив, я полагаю, что помещение героя в какие-то фантастические условия, как это любят делать Лем и многие другие авторы, является интересным и часто увлекательным литературным приемом. Любая фантастика приемлема. Но не всякое сочинение этого рода дозволительно преподносить под лозунгом "А почему бы и нет?".

Убеждая читателя, что все на свете возможно, мы отучаем его сомневаться и критически мыслить. То есть помогаем распространять легковерие. Я не уверен, что это мнение не приведет в раздражение некоторых читателей, а главным образом отдельных писателей.

"Как?! В век немыслимых дерзаний, в то время, когда все сказки становятся былью, когда наука и техника доказали свои беспредельные возможности, появляется сомнения в том, что нам откроют грядущие десятилетия? Это уж слишком!"

Этот голос явственно прозвучал в книге, которую я держал в руках, и я немедленно вспомнил своего недовольного слушателя с портфелем, не пожелавшего согласиться с тем, что видение в тех условиях, когда видеть невозможно, является чепухой.

Я и правда не возьму на себя смелость предсказывать открытия будущего. Но я рискну утверждать, что есть вещи, которые наука никогда не откроет. Я верю, что здание науки строится кирпич за кирпичом. Я знаю, что ее предыдущие завоевания не отменяются последующими. Я убежден, что все, что противоречит науке, несбыточно.

Эта простая мысль, казалось бы, тривиальна. Но оказывается, того, кто не сталкивается с естествознанием, кому не дороги его успехи, эта мысль может раздражать.

В том же сборнике научной фантастики в рассказе Лукодьяконова устами героя говорится:

"Но когда некоторые деятели с апломбом заявляют, что пришельцев (с других планет или звезд) не только не было, но и быть не может, я злюсь. Мне кажется, что такие деятели втайне придерживаются взглядов Птолемея на строение вселенной. Хотя вслух хвалят Коперника".

Очень характерная фраза! Вот интересно, станет ли злиться такой герой, если "некоторые деятели" скажут, что никогда собака не рожала котенка, что никогда реки не текли в гору, что никогда человек не передвигал предметы силой своей воли и что так действительно никогда не было и не будет?

Скорее всего станет. Поскольку еще встречаются люди, исповедующие принцип, что легче верить сказкам, чем учиться научному мышлению. А скептика обругают, заявив, что он руководствуется здравым смыслом. А наука-де неоднократно доказывала, что здравый смысл приводит к заблуждениям, неприятию нового и прочим грехам.

Досадным является то, что, ругая здравый смысл (а этим действительно занимались многие естествоиспытатели и я в том числе), люди, причастные к науке, и герой Лукодьяконова иже с ними, понимают под здравым, смыслам совсем иные вещи.

Когда физики срамили здравый смысл за то, что он не приемлет отсутствие траектории у электрона или относительность времени, мы имели в виду ограниченность мышления. А вот некоторые авторы научно-фантастических романов и множество их верных читателей и почитателей пригвоздили здравый смысл к столбу позора за то, что он-де доверяет слепо законам природы.

Придется изменить терминологию. Во всех последующих изданиях своих популярных и публицистических книг я внесу соответствующие изменения. Атаку на здравый смысл придется теперь называть атакой на ограниченность мышления. А за здравый смысл, который не допускает коварства со стороны законов природы, буду теперь вступаться. Пора!

В чем состоял характер заблуждений, заставлявших людей упорствовать в своем желании видеть в электроне горошинку и считать, что протяженность временного интервала имеет абсолютный характер, мы разберем детально попозже. Сейчас же достаточно сказать, что эти ошибки возникли из-за неспособности представить себе, что законы эти, справедливые в одних строго определенных условиях, перестают быть верными тогда, когда условия иные. Плохо было не то, что человек верил в законы природы. Плохо было то, что он забыл об их опытном происхождении и экстраполировал далеко за пределы условий, при которых они были установлены.

Так в недрах физики возникли квантовая механика и теория относительности, а их развитие показало: нельзя переносить правила, найденные для мира больших тел, на мельчайшие частички вещества; нельзя думать, что тела, которые движутся с земными скоростями, подчиняются тем же законам, что и тела, которые перемещаются с немыслимыми для воображения скоростями, близкими к скорости света.

Вполне прав средневековый житель Сибири, ничего незнающий о далеких странах, когда говорит: зимой выпадает снег -- это закон природы. И верно, для их определенных широт это незыблемый закон. Но тот же человек проявит ограниченность мышления (а вовсе не здравый смысл), если, перебив рассказчика о климате Южной Индии, будет говорить, что это сказки и такого не может быть.

Таким образом, здравый смысл, признаком которого является утверждение: этого никогда не может быть, потому что ни я, ни мои родственники, ни знакомые ничего подобного не видели, -- не подлежит осмеянию. Заверениям здравого смысла надо придать жесткие рамки, после чего к ним надо относиться с превеликим уважением, поскольку они есть не что иное, как обобщения человеческого опыта.

Необходимость изменить терминологию и таким образом отмежеваться от нападок на здравый смысл стала для меня ясной после того, как я прочитал две странички комментариев к сочинениям Лема, помещенных в сборнике, который помог мне скоротать часы в самолете. Озаглавлены эти примечания вполне уместно:

"Лем смеется". Однако оказывается, что Лем смеется в двух случаях из трех. Рассказ "Автоинтервью" назван ироническим; "Сказка о цифровой машине" -- юмористической; а вот телевизионная пьеса заслужила другую оценку. Мы должны увидеть в ней, по словам комментатора, "сочетание смелой и удивительно щедрой фантазии с подлинно современным по типу научным мышлением, сверкающего, будто беззаботного юмора с глубокой философской мыслью".

Все верно. И относительно фантазии, и относительно юмора. Глубокой же философской мысли я, честно говоря, не разглядел. Однако не станем по этому вопросу спорить: десяток ассоциативных ступеней приводит, как известно, к глубоким филоз-з-зофическим заключениям даже из созерцания яичной скорлупы. А вот слова "современное по типу научное мышление" обязательно следовало бы заменить словами "современная научная терминология". И тогда все стало бы на свое место.

В пьесе Лема фигурирует здравомыслящий молодой магистр, который не желает принять на веру сдвоенного пришельца из будущего с застрявшим в нем дьяволом. По поводу мнений этого героя комментатор говорит:

"Но поверхностный, обывательский здравый смысл никогда не помогал постичь истинную сущность явлений. В конце концов, если верить этому самому "здравому смыслу", то ясно будет, что Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот: ведь люди твердо стоят на Земле и никакого вращения не чувствуют, а Солнце на наших глазах каждый день всходит и заходит. Вот и верь после этого астрономам".

Да, так что осторожнее, читатель! Опять вас грозят зачислить в сторонники Птолемея, если вы безоговорочно назовете сказкой (какой бы вы эпитет ни прибавили -- вздорной, забавной, философской) машину времени. Или подумаете, что Лем хотел вас лишь насмешить, а не научить широко и смело мыслить (как полагает комментатор), прочитав следующее объяснение, которым гость из будущего поясняет темному человеку XX века, каким образом в нем застрял нан.

"Наны миллионы лет передают друг другу формулы своих индивидуальностей. Им удобно применять в качестве проводника, в качестве медиума -- посредника, человеческий мозг в связи с биопазитовым полем, которое создается вокруг корпус каллосум. Я не могу вдаваться в подробности. Этот Грапсадор (так зовут дьявола) сидит во мне в скрытом виде, как -- ну, не знаю -- какие-нибудь ужасные бациллы находятся в скрытом виде в теле человека..."

Слов нет, милая, забавная чепуха (юмор которой, кстати говоря, много лучше ощутит человек науки, а не далекий от нее читатель), но по поводу этого набора слов взывать к пренебрежению здравым смыслом?! Это уж слишком!

Меня совершенно не беспокоит попрание здравого смысла авторами фантастики. Ради бога! А вот комментаторам и авторам предисловий следовало бы воздержаться от ссылок на предвидения Жюля Верна и ограничиться критикой и рекомендацией литературных достоинств этих нужных и занятных произведений. И еще раз повторю свое предложение -- давайте переименуем подобного рода научно-фантастические романы в просто фантастические; тогда все будет стоять на своих местах.

Разумеется, сам по себе фантастический роман не является учебником легковерия. В конце концов, разве только самые наивные читатели, те, что запрашивают издательства о судьбе литературных героев, думают, что все было (или могло быть) на самом деле.

О гораздо худшем источнике легковерия я вспомнил некоторое время спустя, когда мне на глаза попал журнал "Смена" (июнь 1965 г.), из которого я вычитал следующие бесподобные вещи.

"В 1953 году английские путешественники Алан Эллис и Билл Клейтон отправились к озеру: не без труда разыскав его и не решившись искупаться, они наполнили озерной водой две вместительные бутылки и крепко завернули пробки. Что было дальше? Предоставим слово Алану Эллису, автору статьи в журнале "Уайд уорлд".

"Когда на следующее утро мы отправились в обратный путь, Билл вдруг остановился и сказал: "Мне все-таки интересно, что стало с этой водой?" Мы развязали рюкзак и достали бутылки. Они были пусты. Пробки по-прежнему крепко привинчены. Я хотел вернуться и снова наполнить бутылку, но Билл и слышать не хотел о возвращении".

Вода, улетучившаяся из закрытых бутылок? Невероятно, и при желании можно не верить рассказчику. Но в том же 1953 году и с той же целью к озеру отправился профессор Бернсайд из Наталя со своим ассистентом Таккером. Они захватили с собой сосуды из стекла, фарфора, бакелита, пластмассы и набор разнообразных пробок. Они не только взяли пробы воды. Профессор обмакнул в озеро палец и попробовал воду на вкус. Она оказалась едкой. Таккер собрал гербарий растений озера. Они заночевали на полпути между озером и местом, где оставили машину. Дежуривший Таккер услышал вдруг какой-то странный звук наподобие хлопка. Он разбудил профессора, и они с фонарями обошли окрестность, но ничего не нашли, что бы могло послужить источником звука. Утром они достали сосуды. Все они были пусты. Пробки крепко привинчены. Они вернулись к озеру и вновь наполнили сосуды..."

И так далее в таком же роде. Заметка заканчивается следующими словами:

"Единственное можно сказать наверняка: невероятное озеро Фундудзи ждет серьезной, хорошо оснащенной научной экспедиции. Разгаданная тайна может стать немаловажным научным открытием".

Глядишь, и правда снарядят. И пошлют. В печати появятся отчеты, что, мол, ничего не нашли. Ну, что же, пошлем еще одну экспедицию.

А может быть, не стоит? А может быть, наверняка можно сказать: написанное есть то, что в народе называют бредом сивой кобылы? И если посылать комиссии и экспедиции для проверки такого рода "уток" и прочего беззастенчивого вранья, то и делом некогда будет заниматься.

Но разве так уж видно, что это вздор? Мне казалось, что это яснее ясного. Но оказывается, читатели верят. А то, что это противоречит законам природы, то есть здравому смыслу, никого не волнует. Значит, придется объяснять, почему эта стряпня заслуживает только одного названия -- чепуха.

Увы, сообщения такого типа не редкость. В газете "Московская правда" не так давно был отчет о командировке корреспондента, посетившего где-то на Урале исследователя, изучающего кожное зрение. Скорее всего, что никакого кожного зрения нет, но если бы обнаружился скромный факт узнавания цветов ярко освещенной бумаги по теплоотдаче, то крушение естествознания не произошло бы. Не противоречит законам природы узнавание цвета рукой в тех условиях, когда возможно видение глазом. Оставим это в стороне. Но корреспонденту был продемонстрирован другой опыт -- угадывание цвета листа бумаги, заключенного в непрозрачный конверт. Волнуясь и восторгаясь, корреспондент описывает опыт, в котором он сам являлся отгадчиком.

Корреспонденту пояснили, что если над цветной поверхностью плавно опускать руку, то на какой-то высоте от поверхности ладонь почувствует, что воздух словно стал плотнее. Слабая воздушная подушка. Барьер, который над разными цветами находится на разных высотах. "Над красным примерно здесь", -- ладонь психолога повисла примерно в пятнадцати сантиметрах от стола. "Над синим -- здесь, -- ладонь взмыла вверх. -- Вы попробуйте сами".

И корреспондент начинает пробовать. Опыт производится в полной темноте. Цветная бумага прячется в кассеты со стальными -- уж потрясать науку, так до основания -- крышками толщиной пять миллиметров. Предоставляется слово корреспонденту.

"Готовлюсь, как Брумель перед мировым рекордом. И так же волнуюсь. Очень хочется "увидеть" правильно. "Под левой -- синяя, под правой -- красная". Через пять минут экспериментатор включает свет. Восемь из десяти. Мы ошалело смотрим друг на друга..."

Я думаю, что ошалело смотрел лишь корреспондент. Что касается постановщика-экспериментатора, то вряд ли он удивлялся.

Вот так все и написано. И опять ни малейшего беспокойства о том, что рассказанное есть чудо. А раз печатают, читают, верят, значит придется объяснить все это в деталях и втолковать -- почему такого нет и быть не может, и никакая беспредельность науки здесь ни при чем.

Несомненно, что такого рода сообщения (а это далеко не единственные) в максимальной степени способствуют распространению легковерия. То, что на свете существует множество вр... простите, выдумщиков, обожающих поражать общественное мнение и таким образом становиться в центр внимания, а иногда и заработать на этом, не удивительно. А вот то, что газеты и журналы предоставляют свои страницы подобным "сенсационным открытиям", стремясь сделать свое издание наиболее занимательным, вот это уже непозволительно.

Право же, не стоит заниматься попранием здравого смысла с серьезной миной.

Борьба против легковерия оказывается нелегким делом. В этом я убедился после того, как выступил со статьей, отрицающей телепатические явления. Доводы, которые говорят против существования этих явлений, будут приведены мною в своем месте книги. Сейчас же я хочу рассказать о встречах со сторонниками телепатии лишь для того, чтобы осветить психологический аспект легковерия.

Оказывается, много людей любят верить в чудеса, верить в чепуху и с досадой встречают скепсис и недоверие к "фактам", понимая под фактами газетное сообщение, рассказ знакомого или опыт фокусника.

Так вот, после опубликования этой статьи редакция одного из наших научно-популярных журналов дважды приглашала меня на телепатические сеансы. Интересны не сами опыты, с которыми меня познакомили, а та обстановка нетерпеливого ожидания чуда, свидетелем которой я оказался.

Первый сеанс был дан товарищем В. Он выполнял опыты такого же типа, какие неоднократно публично проводил хорошо известный в нашей стране Вольф Мессинг. Сущность этих опытов сводится к следующему. Загадывается какое-то действие, которое должен совершить В. Например, подойти к одному из присутствующих в зале, снять с него очки и положить их в сумочку дамы, сидящей напротив. Кто-либо "внушает" действие. Индуктор -- так называют внушающего -- должен настойчиво думать о той серии операций, которую заказано выполнить В. Думать индуктору надо последовательно, предписывая В. каждый шаг. В. держит индуктора за руку или движется с ним рядом. Сделав один шаг, В. спрашивает: "А теперь куда... очки?.. Что с ними делать?.. Сюда... Нет, сюда... Думайте, думайте".

Как правило, эти опыты получаются. Я был сам индуктором и наблюдал за другим. Разгадка удачи крайне проста и вполне рациональна.

Думает или нет индуктор, прямого значения это не имеет, но, думая, он своим дыханием, непроизвольными движениями подсказывает В., в какую сторону ему надо идти и что надо делать. Будучи заранее уверенным, что именно в этом дело, я, выполняя роль индуктора, внимательно следил за своим поведением. Я по-честному напряженно думал, но не сделал ни одного движения, которое вело бы В. к нужной цели. Поэтому со мной у него не удался ни один опыт. Так же не выходили опыты и с другими людьми, которых я инструктировал, как себя держать.

Пожалуй, самое интересное для меня было следить за частью присутствующих. На их лицах я видел страстное желание удачи. Этим товарищам очень хотелось, чтобы все получилось. Они же были крайне разочарованы рациональным объяснением опытов, которое мне представлялось очевидным. Они потребовали постановки таких опытов, которые можно было трактовать только как передачу внушения на расстоянии. Опыты не удались, и эта часть присутствующих искренне огорчилась.

Впрочем, на сеансе присутствовали и скептики вроде меня. Но они были в меньшинстве.

Еще ярче желание узреть чудо проявилось несколько месяцев спустя, когда редакция того же журнала привезла из Харькова некоего Р., обладавшего, по слухам, потрясающими способностями воспринимать мысли через стены.

Первый сеанс окончился неудачей. Присутствующие потеряли несколько часов. Это были занятые люди, которые не позволили бы себе постоять в очереди за билетом в кино или подождать час-другой начало доклада на научной конференции.

Все приглашенные прибыли в полном составе и. на второй сеанс. Три часа шли неудачные опыты. Затем стемнело, и Р. "выдал" поразительный результат. Вот как ставился опыт.

В одной из комнат в одиночестве разместился Р., в соседней комнате, отделенной от первой легкой дощатой перегородкой (можно было переговариваться, не повышая голоса), находились я и индуктор. Р. выбрал пять больших предметов, таких, как портфель, ваза и др., и попросил индуктора ходить по комнате, держа предмет в руках, и то отдалять его, то приближать к своему лицу.

Две-три минуты продолжалось это хождение, потом Р. говорил из своей комнаты: "Можно следующий", Я указывал индуктору, какой предмет взять, и отгадывание повторялось.

Р. записывал результаты своего "отгадывания". После, кажется, тридцати передач мы сверили результаты. Успех был практически стопроцентный.

Все это закончилось по истечении четырех часов. Никто из собравшихся не ушел. Когда я с некоторой растерянностью и досадой сообщил об удаче, то было, так сказать, всенародное ликование. Все эти люди, которым, вообще говоря, было ни жарко и ни холодно от успеха или провала Р., не скрывали своего восторга. Есть чудо! По-моему, только одного меня волновал вопрос: как же это понять?

Надо сказать, что возбужденная атмосфера подействовала и на меня. В продолжение получаса я не был в состоянии трезво оценивать факты. Это очень заразительная вещь -- вера в чудо! Как хорошо это обстоятельство используется уже тысячелетия церковниками всех мастей!

Так вот, лишь оставшись один, приведя себя в состояние равновесия, я махнул рукой и рассмеялся. Рациональных объяснений было сколько угодно. Р. ждал сумерек, долго мучил всех ожиданием, приспосабливался к условиям. Р. настаивал, чтобы индуктор ходил по комнате. Достаточно малейшего отверстия в стене, чтобы можно было разглядеть предмет. Я позвонил по телефону нескольким участникам спектакля и сообщил свое мнение. И конечно, был ими обруган скептиком. Прошло несколько недель, и устроители сеанса мне сообщили: Р. оказался мошенником, он просто просверливал в стене дырочки. Таким образом, я оказался провидцем и, не скрою от читателя, испытал чувство полного довольства.

Встречи и разговоры на этих сеансах, беседы со знакомыми, которые порицали меня за борьбу "против", и письма читателей, ознакомившихся с моими антителепатическими статьями, -- все это убеждает меня в том, что существует такое интересное психологическое явление, как склонность верить в существование чудесного, таинственного, непонятного.

Плоды просвещения играют здесь, видимо, ведущую роль. У людей создалось (и вполне справедливо) представление о неограниченных возможностях науки и техники. То; что раньше казалось чудом, стало сегодня действительностью.

Лишь лица, хорошо знакомые с естествознанием, способны видеть, что нет чудес в прямом смысле слова в современной технике. Ни искусственный луч, посланный за миллионы километров, ни энергия водородной бомбы, ни полеты в космос не потребовали отказа от известных законов природы, а напротив, были разработаны на их основе.

В конце концов, трудно требовать от стороннего человека, чтобы он не видел чуда в межпланетном путешествии, но считал бы чудом такое "мелкое событие", как испарение воды из закрытой бутылки. Трудно объяснить в двух словах, почему не являются чудом крохотные приемники и передатчики, позволяющие поддерживать связь на далеком расстоянии, и в то же время "не вписывается" в науку передающее информацию электромагнитное излучение мозга.

И еще одно. Наш век характерен обеспечением людей относительно богатой духовной пищей. Привычка слушать радио, смотреть телевизор, читать газеты вошла в плоть и кровь народа. А вот мало кто допускает, что через эти каналы просачивается иногда и ложная информация. По поводу какой-либо путаной статьи говоришь читателю: "Да ведь это выдумка!"

Отвечают: "Не станут же газеты выдумки печатать!" А вдобавок к этому еще одно в общем-то хорошее человеческое свойство -- вера в правдивость людей. Говоришь: "Да ведь он все наврал!" Отвечают: "Зачем ему понадобилось врать?" Люди охотно верят своему ближнему. Это превосходное качество. Но не следует его доводить до абсурда. Вам кажется странным, с чего это будет врать некий Иванов, ставивший опыты видения через стену. Люди врут редко, и вероятность того, что Иванов врет, вам кажется редкой. Но в этом рассуждении кроется ошибка. То, что Иванов занялся опытами видения через стену, выделяет его из общей массы. И присваивать его словам ту среднюю степень достоверности, которую заслуживают слова случайного человека, нелогично.

И наконец, еще одно, может быть, самое важное. Это сознательная или бессознательная уверенность в собственной исключительности. Непомерное желание рассматривать себя как нечто особенное, а не как объект, подчиняющийся законам природы. А отсюда абсолютное противопоставление одухотворенного человека неживой природе. Поэтому неверие в то, что человек построен из таких же атомов, что и дерево. Поэтому неприязнь к мысли, что между материальной сущностью человека и кибернетического устройства нет принципиального различия.

От этого рождается легковерие к лженаукам, отвергающим естествознание, как, например, парапсихология. Отсюда же недоверие к таким главам естествознания, как молекулярная генетика и бионика.

Вывод, который я сделал из всего сказанного для себя, был таков: во-первых, с легковерием надо бороться, а во-вторых, с этим недугом не так легко справиться; двумя строками здесь не отделаешься. Поэтому я и сел писать эту книгу.

Закон есть закон

Наука начинается с наблюдения. Долгие века для осмысливания того, что происходит в мире, хватало новых естественных событий.

Накапливался опыт человеческий, и каждому следующему поколению становилось все труднее находить новое в природе. Знания, которые были раздобыты в каком-нибудь веке, передавались следующему веку при помощи книг. А ученым этого следующего века для установления новых фактов надо было прибегать к эксперименту, то есть ставить природу в те или иные особые условия, которые в жизни не встречаются или встречаются редко.

Сначала для этой цели было достаточно немудрых приспособлений -- новые факты добывались с поверхностного слоя действительности. Постепенно и эти возможности исчерпывались. Приходилось копать глубже и строить для исследования природы сложные приборы.

Это становилось уже не под силу одному человеку. Наука начала приобретать коллективный характер.

Уже в наше время в большинстве областей естествознания получение новых фактов превратилось в совместную деятельность огромной массы людей. Достаточно вспомнить, что для измерения какого-либо параметра элементарной частицы требуются фантастически дорогие и сложнейшие ускорители, в конструировании и создании которых принимают участие тысячи людей. И часто эти люди даже ничего не знают о тех новых победах, которые одержит наука благодаря их труду на их ускорителе.

Кроме того, несмотря на большую разницу в технологии получения опытных данных между сбрасыванием предметов с Пизанской башни и определением массы мезонов, методологического различия между ними нет.

Значит, к фактам, которые составляют науку, предъявляются одни и те же требования вне зависимости от века, когда они были добыты, и от способа, с помощью которого они устанавливаются. Факты должны быть прежде всего воспроизводимы.

Можно было бы не пояснять, что это значит, если бы не цель нашей книги: борьба с рениксой. Так вот, дело в том, что символом веры всякого естествоиспытателя, правилом, без которого не могла бы существовать наука, является положение: если природу поставить несколько раз в одинаковые условия, то она должна откликнуться на тождественные ситуации одинаковым образом. Вот это и значит воспроизводимость факта, И прежде чем удостоить новые сведения высокого титула научного знания, надо показать, что именно так и обстоит дело с новым фактом.

Сообщая миру о своем наблюдении, исследователь обязан перечислить условия опыта с той степенью детализации, которая позволила бы всем, кто бы то ни был, повторить эксперимент и удостоверить таким образом истину, найденную первооткрывателем. До тех пор, пока исследователь не добрался в своей работе до этой стадии, не положено ему тревожить общественное мнение. Если факт не удается воспроизвести, то, значит, в наблюдении есть ошибки. Или это значит, что условия опыта, которые считаются тождественными, на самом деле не одинаковы. Но последнее просто означает, что факта нет.

По сути дела, любое воспроизводимое явление говорит о существовании закона природы. Мы знаем, что железный стержень, внесенный в огонь, покраснеет, когда раскалится. Сколько бы раз этот опыт ни повторялся в одинаковых условиях, он всегда приведет к тем же результатам. И тот, кто будет утверждать, что наблюдал укорочение стержня или вместо красного свечения видел зеленое, либо ошибается, либо желает нас уверить в том, что возможны чудеса на свете.

Уверенность в непременном повторении одних и тех же явлений в тождественных условиях вытекает из человеческого опыта. Мы знаем по честным книгам, что такие наблюдения делали тысячи людей; у нас всегда есть возможность проверить эти наблюдения и убедиться в том, что книги не врут. Если так, то у нас создается незыблемая уверенность, что такой факт будет наблюдаться всегда.

Основной задачей науки является исследование явления при изменении условий, в которых оно происходит. Исчерпывающее знание и заключается как раз в том, чтобы иметь ясное представление о том или ином факте, происходящем в любых мыслимых условиях. Очень важно знать, какие изменения внешнего мира безразличны для интересующего нас факта, а если влияние есть, то изучить его количественно. Надо найти условия, при которых явление "кричит о себе", и такие обстоятельства, при которых явление отсутствует.

Факты, установленные, как говорится, по правилам науки, являются ее приобретением навечно. Мы не можем себе представить такого положения дел, при котором они перестали бы осуществляться.

Еще раз я подчеркиваю, что воспроизводимость факта в строго заданных условиях является непременным условием существования науки. А поскольку достижения науки впитаны всей жизнью, всей цивилизацией, пользующейся самолетами, электромашинами, телевизорами, построенными на основании этого непременного условия, то поэтому должно быть ясно: нарушение закона природы, формулирующего воспроизводимость явления, невозможно и является чудом -- чудом в том самом смысле, которое присваивается этому слову религиозными фанатиками.

Если вы с серьезным видом сообщите своему сослуживцу, что ваша собака вчера родила котенка, то он в лучшем случае ответит вам, что не надо молоть чепуху, а если он олицетворяет собой верх наивности, то скажет: "Бог мой, но ведь это чудо!"

Точно так же любой человек, вне зависимости от образования и если он не клиент психиатрической лечебницы, назовет чепухой или библейским чудом утверждение, что вчера солнце взошло на западе, что камень, выпущенный из руки, полетел к небу, что недельный ребенок попросил почитать журнал "Смена", что барон Мюнхгаузен пересел с одного пушечного ядра на другое. Именно чудом или чепухой! В зависимости от воспитания. Ибо, конечно, можно воспитать человека так, чтобы он верил в возможность чудес, совершающихся по воле бога или нечистой силы. Но эта книга написана для людей, не верующих в сверхъестественные силы... По крайней мере, откровенно. Наивно верующих в чудеса надо перевоспитывать исподволь и много более скромной аргументацией, чем та, которая используется автором. Так что оставим их в покое.

Но утверждение, что в каком-то двигателе, предложенном гениальным, безвестным доныне конструктором, не соблюдается закон механики Ньютона; или журнальная статья, в которой описывается вода, испаряющаяся из герметически закупоренного сосуда; или рассказ свидетеля о человеке, который видит сквозь стену, -- такие и им подобные истории не причисляются к чепухе очень многими людьми. Среди них бывают и с высшим образованием. Они с жаром отвергают возможность чудес. О, они не так воспитаны, чтобы верить в нечистую силу. Но почему не допустить, что все эти интересные события просто еще не поняты наукой? Почему не думать, что когда-нибудь и этим явлениям будет найдено превосходное и безупречное объяснение, ничуть не противоречащее всеобщим законам?

Одна из причин доверия к рениксе заключается в том, что незнакомые с естествознанием люди не видят полного тождества этого сорта чепухи с чепухой более явной, вроде говорящей собаки.

Впрочем, для здорового сомнения важно не столько знакомство с естествознанием, сколько умение логически рассуждать -- хотя бы в самых скромных размерах.

Почему, например, не потратить труд на то, чтобы разобраться в мудреном описании принципа работы нового вечного двигателя? А вдруг...

Да нет же! Достаточно бросить беглый взгляд на расчеты нашего горе-изобретателя, и все окажется понятным. Он настойчиво демонстрирует свою грамотность, оперируя законами механики Ньютона, а ему и невдомек, что невозможность перпетуум-мобиле с неотвратимой неизбежностью следует из этих самых законов. Логики в его работе ничуть не больше, чем, скажем, в таком рассуждении: "Поскольку уголовный кодекс призван защищать интересы и жизнь граждан, в нем должна быть предусмотрена свобода действия для жуликов, ибо ограничение их возможностей портит им нервы".

Но о софистике, с помощью которой можно обосновать все, что угодно, у нас речь еще впереди. Сейчас же я должен подчеркнуть другую сторону дела: правдоподобность какого-то одного явления не только не находится в изоляции, но, напротив, теснейшим образом переплетается с возможностью или невозможностью тысяч других событий. Наука -- это не просто собрание фактов. Ни один кирпич невозможно вытащить из стен, образующих здание науки, не разрушив этого здания.

Всякий необразованный человек на деле знает законы падения камня, хотя, возможно, и не знает, как их следует формулировать. Может превосходно сообразить, как бросить камень, чтобы он летел подальше. Этот же человек знает из опыта время восхода и захода солнца и форму пути, который оно пробегает по небу.

То новое, что знает наука по сравнению с этим непосредственным наблюдателем, заключается в утверждении, что и падение камня, и движение небесных светил являются следствием одного и того же закона природы -- закона всемирного тяготения Ньютона. До тех пор, пока такие общие законы природы не найдены, до этих пор наука носит описательный характер и существенно ограничена в своей способности предсказывать.

Если наука не знает общих законов, то конкретное явление значит для нее не много. В этой своей стадии наука -- беспорядочная груда фактов, куча кирпичей. Хотите забрать один из них или, наоборот, бросить в кучу еще один? Что же! Это нисколько не затрагивает остальное хозяйство. В этом случае дело обстоит как с географическими открытиями. Прибавится на карте еще одно озеро поперечником в сто километров или, напротив, будет обнаружено отсутствие ранее нанесенного, это нисколько не отразится на существовании других тысяч озер на земном шаре.

Но если общие законы найдены, проверены, если их следствия подтверждены на огромном числе примеров, тогда нетерпим даже один лишний или недостающий факт, нарушающий схему.

Все материальные тела притягиваются друг к другу с силой, обратно пропорциональной квадрату расстояния между ними и пропорциональной произведению их масс, -- так говорит закон всемирного тяготения. Все тела, все без исключения.

Поэтому если какой-нибудь камешек отказался бы падать на землю, то это его поведение сразу поставило бы под угрозу все мироздание. Если разрешается капризничать камню, то нет основания быть уверенным и в завтрашнем восходе солнца. Существование исключения означает нарушение не только частного закона, но и общего закона природы. А значит, и допустима возможность нарушения всех следствий этого закона. Поэтому естествоиспытатель не имеет права пожертвовать любителям чудес даже самый маленький, самый вроде бы пустяковенький факт! Вернемся к примеру с чудесным озером Фундудзи.

Значит, зачерпнули из него водички, налили в бутылку и крепко закупорили. Всем известно, что в таких условиях воду можно хранить годами. Однако озеро-то чудесное! И вода через сутки испаряется. Как?

Ну что за докучливый вопрос! Если есть ответ, то это перестанет быть интересным, чуда не будет.

Но ведь несколько неловко на страницах печати признаваться в вере в чудеса. А мы и не признаемся. После того как факт будет изложен, мы лишь добавим, что он непонятен сегодня. Но не стоит беспокоиться, завтра наука найдет ему объяснение, поскольку горизонты ее, то есть науки, беспредельны.

Автора и редактора этой (и подобных) заметки нисколько не волнует то, что вещество состоит из молекул, что быстрая диффузия через толстые стенки сосуда невозможна.

Я надеюсь, что легкомыслие станет более очевидным, если я повторю рассуждения, сделанные только что по поводу взлетевшего в небо камешка.

Физика -- это не груда беспорядочных фактов, а стройное здание, которое уже много десятилетий возводится армией ученых-строителей этаж за этажом. И особенность здания науки состоит в том, что ни один кирпичик не может быть удален: такая уж неприятная конструкция. Кажется, ну что стоит допустить существование описанной выше водички, которая может диффундировать через стенки стеклянного сосуда? Вроде бы невинный пустячок! А вот физики, эти начисто лишенные фантазии и поэтического вдохновения "сухари", морщатся и говорят: это собачий вздор. И непонятно романтику из страны околонаучной фантастики, что допущение возможности такой водички рушит все естествознание, ликвидирует начисто какое бы то ни было понимание происходящих вокруг нас явлений.

Подумайте только, много десятков лет физики и химики изучают строение вещества. Знают, что вещество построено из молекул. Несмотря на невообразимую малость этих частичек, физики научились измерять их размеры и форму, подробно описывать скорость и характер их движения. Это делается превосходно разработанными методами. И такие данные установлены для тысяч веществ.

Физика знает, как молекулы одного вещества пробираются среди молекул другого. Это явление, которое называется диффузией, досконально изучено. Молекулы твердых и жидких веществ расположены очень плотно друг по отношению к другу. Пробраться молекуле водички сквозь молекулы стекла удастся с огромным трудом. Представьте себе битком набитый трамвай. Допустим (я понимаю, что это смелое предположение), что все граждане вежливо и со вниманием относятся друг к другу. Тогда одному из пассажиров удастся пробраться к выходу в том случае, если произойдет сложное перемещение -- каждый из соседей потеснится на два-три сантиметра, эти сантиметры сложатся, и он протиснется на шаг вперед. Вот так движутся одни молекулы среди других.

Но в трамвае часто так не бывает и никогда не случается в мире молекул. Движутся они хаотично. Законы этого движения превосходно изучены и лежат в основе бесчисленного количества технологических процессов и природных явлений. Невыполнение этих законов хоть один раз означает для естествоиспытателя, что он не имеет логического основания пользоваться этими законами и во всех других случаях. А он это делал, и не только он один, а огромное число исследователей, и всегда с успехом. Мало того, исследователь понимает, что крушение законов диффузии приводит к ликвидации возможностей делать предсказание в любой области молекулярной физики. Законы диффузии сами являются следствиями из общих законов молекулярной физики, и их крушение означает гибель доброй половины физических знаний.

А почему нельзя допустить, что найдена особенная жидкость, которая не состоит из молекул?

Да по той же причине. Молекулярное строение жидкостей есть общий закон природы, и, приняв на веру один факт, я тем самым уже отрекся бы и от общего закона.

Если теперь читатель, несмотря на все мои объяснения, продолжает думать, что ничего особенного нет в том, что в каком-то случае закон природы отказал, как это бывает со стартером автомобиля, значит, виноват лишь я. Значит, я не сумел дать почувствовать, что наличие "законов", которые могут беспричинно нарушаться, означает невозможность существования науки, а значит, и всей жизни.

Поясним все же, почему так смело и категорически физик отвергает видение через стену или узнавание цвета бумажки, вложенной в светонепроницаемую кассету. Бессмысленность факта, увы, серьезно излагавшегося в газетах и журналах, очевидна даже из самой формулировки задачи. Кассета непроницаема для света!

При таких условиях видение является абракадаброй. Что заставляет лист бумаги быть красным? Ответ на этот вопрос получен очень давно. Белый свет, скажем солнечный или свет электричегкпй лампы, пред ставляет собой смесь разных цветов. Впервые это показал Ньютон, пропуская белый свет через стеклянную призму.

Когда свет встречается с веществом бумаги или любого другого тела, то наблюдаются три явления: свет проходит насквозь, свет поглощается, свет рассеивается (отражается).

Если мы видим бумагу красной, то это значит, что от нее отразились лучи красного участка спектра, а синие, зеленые и прочие лучи были поглощены веществом бумаги.

Прозрачное красное стекло кажется нам красным по другой причине -- оно пропускает через себя только красные лучи.

Какие лучи отражаются, какие пропускаются тем или иным веществом, изучает огромная область физики, именуемая спектроскопией. Причина поглощения и рассеяния превосходно известна -- она связана с электронной и атомной структурой молекул вещества.

Должно быть понятно даже самому наивному человеку, что цветная бумага, лежащая в светонепроницаемой кассете, просто не имеет цвета. До нее, во-первых, не дошел свет от источника (солнце, лампа и т. д.), во-вторых, если он до нее как-то и дошел, то, отразившись от нее, не вышел. Понятие цвета в темноте не имеет смысла. О цвете в темноте можно говорить не с большим успехом, чем о мелодичности непроигранной патефонной пластинки.

Но, может быть, человек обладает способностью судить об электронной структуре листа бумаги, заключенного в кассету?

Да нет, не получается.

Фундаментальный принцип атомной физики утверждает, что суждение об электронной структуре равносильно суждению об энергетических состояниях вещества. Ведь сведения об энергетических возможностях предмета могут быть получены только путем наблюдения переходов из одного его состояния в другое. А эти переходы и есть не что иное, как процессы излучения или поглощения света.

Так что ничего не поделаешь, информации об электронной структуре вещества надо в виде света пробираться через стенки кассеты. А свету взяться-то неоткуда!

Но даже если бы наш красный лист внутри непрозрачной кассеты подсвечивался бы помещенной в той же кассете маленькой лампочкой (то есть проявил бы свой цвет), то чудо не проявилось бы, поглощение света стенками кассеты может быть количественно оценено.

Ученым-светофизиологам превосходно известны количества. световых порций, необходимых для создания зрительного изображения на сетчатке глаза. Светонепроницаемая -- значит светонепроницаемая. Видение в условиях, когда видеть невозможно, есть чудо.

Честно говоря, даже неловко давать разъяснения этого порядка. И я никогда бы не стал подозревать в такой степени безграмотности так называемого "среднего читателя", если бы не упомянутые газетные статьи и, главное, отношение к ним читательской публики, с которым я сталкивался.

Причины, видно, в том, что логическое мышление требует усилия. Разумеется, проще и легче заимствовать "свои" мнения из так называемых авторитетных источников, чем доходить до них своим умом.

Как будто существует и другое обстоятельство -- какое-то психологическое противление идее о существовании законов природы, которые действуют без исключения.

-- Откуда вы знаете, -- спрашивает этакий "пытливый ум", -- что законы природы не могут нарушаться, что камни всегда падают на землю, а люди никогда не будут рожать ослов?