Б.Л. Пастернак в художественном сознании Давида Самойлова: пьеса "Живаго и другие"

Интимизации отношений Живаго и Лары в сцене способствуют исключение эпистолярной линии Живаго и Тони и фрагментов автоцензуры. Мысли Лары о Живаго прерываются в пьесе известием о революции, в романе - она сама переводит их течение к Катеньке. Так же не доходя до Катеньки, но уже Ларой в пьесе прерывается размышление о желании "довериться самому главному, силе жизни, или красоте, или правде" При том, что исключение автоцензуры по-разному сближает Лару с Живаго (прерывание мыслей о Живаго революцией не заставляет Лару прервать себя словами "Но дело не в этом", исключение Катеньки из внутреннего монолога о желании "довериться самому главному" позволяет озвучить интимные мысли Юрию Живаго), невозможность сближения выражает введенная ДС фраза "Я все знаю о муже. И теперь отвечаю за дочь", но и она звучит не в размышлении про себя, а как ответ на живаговское "Как бы я хотел, чтоб вы уехали до этой каши" [ДС, 214]. [ДЖ, 214]. Вопрос Живаго "Неужели нельзя взрослому мужчине заговорить со взрослой женщиной, чтобы тотчас не заподозрили какую-то "подкладку"?" в романе отражает переосмысление автоцензуры (Живаго не заговорил с Ларой потому, что "подумал, что даже стуком наведываться к человеку, утомленному дорогой, неудобно и навязчиво" [ДЖ, 139]), в пьесе - отклик на намек мадемуазель Флери. В романе Живаго сам прерывает признание ("Ах, я забылся! Простите, пожалуйста" [ДЖ, 146]), в пьесе - Лара. Появление мадемуазель Флери также выполняет функцию снижения, "заземления" размышлений Живаго, в романе осуществляемого за счет предложений сменить утюг.

Помещение в сцену признания диалога о Комаровском, в романе происходящего в Юрятине, с одной стороны, соотносится с текстом (в юрятинском диалоге Лара упоминает, что сцену в номерах Живаго напомнил ей в Мелюзееве [ДЖ, 397]), с другой, мотивирует откровенность Живаго в первом сценическом диалоге с Ларой (в романе откровенность подготавливает период общения) и выражение желания сделать Лару довольной её судьбой ("загадочно невеселый взгляд" предварительно поясняется воспоминанием о предшествующих встречах, одна из которых не изображена в романе). Хотя Лара отказывается принять признание, в пьесе она не называет его "роковым заблуждением", отчасти, возможно, потому, что упоминание предшествующих встреч свидетельствует о верности их назначенного роком сближения. В романе в эпизоде бури мадемуазель Флери предполагает в госте Лару или Галиуллина, во тьму они с доктором обращают вопрос "Кто там?", в пьесе предполагают Лару, безответное обращение Живаго к ней напоминает последовавшее за ее увозом Комаровским.

"В Москве. Перед домом и в доме"

Вечер с уткой представлен в пьесе как первый после возвращения в Москву, поэтому отчасти снимается дискоммуникация. В романе вечер с уткой состоялся "на второй или третий день его [Живаго] приезда" [ДЖ, 173], а "в течение нескольких следующих [за приездом] дней обнаружилось, до какой степени он [Живаго] одинок" [ДЖ, 173]. В эти дни вслед за восторженной первой встречей с дядей Юрий видит его неузнаваемым в обществе и узнает предысторию его приезда в Москву [ДЖ, 177]. В пьесе отражено впечатление первой встречи (Юра и Николай Николаевич "бросаются друг к другу, взволнованные, растроганные встречей" [ДС, 220]) и указание на то, что Николай Николаевич в Москве проездом (без пояснений). Неприкосновенная значимость общения Веденяпина и Живаго в пьесе подчеркивается жестом Тони ("Чтобы дать им время одолеть волнение, Тоня ставит на стол утку" [ДС, 220]), в романе - разрушается ее словами с порога ("Очень изменился, ты разочаруешься. Проездом застрял в Петербурге, обольшевичился" [ДЖ, 169]). Разговор у печки с Тоней в пьесе, часть которого (о печке) в романе происходила между Живаго и прозектором [ДЖ, 185], часть составляет намеченный Тоня: "Я тебе написала глупости. Прости. Но надо будет поговорить" [ДЖ, 166]. в романе, но не изображенный диалог об Антиповой, изображает согласие между ними, в романе печка становится причиной конфликта [ДЖ, 187], из высказываний Тони об Антиповой юрятинскому письму об эмиграции предшествует только мелюзеевское письмо о разрыве [ДЖ, 131]. Поскольку жизнь Живаго после второго возвращения в Москву в пьесе не изображается, в Тониных словах не намечается грядущий бунт Маркела Исключаются слова о том, что Маркел "себе на уме", "при других все дурачок, дурачком, а сам втайне на всякий случай ножик точит. Да вот не решил еще, на кого, казанская сирота"[ДЖ, 167-168].. История женитьбы Дудорова - в пьесе одна из первых и последняя реплика Гордона, поэтому, хотя слова его нового лексикона эксплицированы ("забавно" повторяется дважды, в реплике о новостях - "немало занятного"), доктор, вероятно, еще не успевает заметить его изменение. Разрешается дискоммуникация с Дудоровым: в романе подчеркивается общение на "вы", в пьесе оно соблюдено, но "Дудоров и Живаго тоже обнимаются" [ДС, 219], Дудоров с первого раза слышит ответ Живаго на вопрос о "Войне и мире" и "Флейте-позвоночнике", более того, отвечает на него "Самый трагический текст оптимистичен, если в нем герои слышат друг друга" (Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. - М.: Языки славянской культуры, 2005. - с. 57. цит. по: Гримова О.А. Жанровое своеобразие романа / Поэтика "Доктора Живаго" в нарратологическом прочтении. - с. 320). Готовые разгореться споры (между Дудоровым и Живаго, Веденяпиным и Громеко), обозначившие бы невозможность взаимопонимания (спор Дудорова и Живаго о Маяковском, выходящий на тему вкуса - "Дудоров: Но согласитесь, что это за счет вкуса…"[ДС, 220] - мог привести Живаго к поздней мысли о "бедствии среднего вкуса" Дудорова и Гордона [ДЖ, 478], спор Веденяпина и Громеко, по словам Тони, дойти до хрипоты [ДЖ, 169]), прерываются появлением гостей. Роскошность утки не раздражает [ДЖ, 173], а подчеркивается репликой Дудорова [ДС, 219], встречается "одобрительными возгласами Гордона и Дудорова" [ДС, 220]. Вместо романного замыкания внутреннего мира героя, выраженного сначала одиночеством среди друзей ("В течение нескольких следующих дней обнаружилось, до какой степени он одинок. <...> Странно потускнели и обесцветились друзья" [ДЖ, 173], "Изо всех людей на свете я люблю только тебя [Тоню] и папу" [ДЖ, 182]), потом среди родных (конфликты с Тоней из-за печки и Сашиной простуды, неуслышанный Александром Александровичем монолог о "великолепной хирургии" [ДЖ, 193]) происходит обратное: пророчество о влиянии революции получает сосредоточенное внимание [ДС, 221], разговор о ней становится возможен с Маркелом [ДС, 222-223].

В пьесе ближний круг Живаго в меньшей степени, чем в романе, меняется революцией: не проявляется перемена в светском обращении Николая Николаевича, нет позволяющей проследить перемены предыстории Дудорова Романная "обратная перемена" [ДЖ, 175] Дудорова от "неустойчивого и взбалмошного ветрогона" до "сосредоточенного ученого" в пьесе, несмотря на историю о его женитьбе, не получает развития, поскольку разовый вопрос о "Войне и мире" и "Флейте-позвоночнике" едва ли свидетельствует о его учености., новые слова едва пробиваются в речи Гордона. Подчеркнуто не меняется Маркел, выступая скорее в амплуа верного слуги Савельича: в сцене с бревном проявляются напоминающие Савельича склонность жаловаться на мироустройство и оправдывать барина, хозяйственность, в сцене похорон фраза, бывшая в романе упреком Юрию Андреевичу ("Учился, учился, а какой толк!" [ДЖ, 475]), стала причитанием, Маркел вспоминает о Живаго словами, в романе произнесенными Агафьей Тихоновной ("Деликатные они были. Мухи не обидят" [ДС, 263]). В пьесе сохраняется романное обращение Маркела к Юрию Андреевичу О сходстве Живаго и Гринева, в частности об обусловленности живаговского отчества пушкинским текстом: Смирнов И.П. Двойной роман: Евграф - Пугачев / Роман тайн "Доктор Живаго". - М.: Новое литературное обозрение, 1996. - с. 56. - "соколик" ("Петр Андреич, сокол наш ясный!" Пушкин А.С. Капитанская дочка // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. - Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977--1979. - Т. 6. Художественная проза. - 1978. - с. 344.), "свет ты наш" ("Батюшка Петр Андреич! <...> Свет ты мой!" Там же. с. 264.).

"На станции перед Юрятином"

Предположение о сознательной актуализации пушкинского текста поддерживает выбор следующей сцены - встречи Антипова с Живаго, созвучие которой встрече Пугачева и Гринева подсказывается текстом ("В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина" [ДЖ, 228]) "Ассоциация с пугачевщиной в преломлении Пушкина <...> отсылает к историческому прецеденту и революции, и самого Стрельникова - подобно пушкинскому Пугачеву безжалостного и обреченного, но верного слову, помиловавшего главного героя, а позднее вступающего с ним в откровенную беседу" (Тюпа И.В. Часть целого (нарративный узел Нижний Кельмес) / Поэтика "Доктора Живаго" в нарратологическом прочтении - с. 42).. Иллюстрируя путь семьи Громеко в Варыкино, сцена включает несколько его моментов: диалог Железнодорожника и Пассажира (в романе начальника станции и начальника поезда) происходит на станции Нижний Кельмес, Тонин упрек Живаго в том, что его "не добудишься" высказывается после побега конвоируемых, вероятно, в районе станции Сухой брод Сухой брод Вася Брыкин называет "нашей станцией" [ДЖ, 223]. Хотя неизвестно, бежал ли он вместе с другими на ней, после побега Вася говорит Тягуновой "к деревня держать. В деревне своих не обидят", а после она рассказывает Живаго о жизни в Васиной деревне Веретенниках., встреча с Антиповым - на Развилье. Исключение вставных эпизодов обнажает сюжетную интригу пути - встречу со Стрельниковым. Постепенность его зловещего воплощения в пьесе подчеркивается передачей реплики о задержке поезда из-за Стрельникова из случайного диалога [ДЖ, 233] - Тоне: в диалоге неизвестные Пассажир и Железнодорожник называют Стрельникова, говорят о его "следе" в Нижнем Кельмесе, более близкая Живаго Тоня характеризует Стрельникова ("поезд Стрельникова, этой местной грозы контрреволюции" [ДС, 224]) и говорит о его влиянии на них ("Говорят, не тронемся, пока на путях поезд Стрельникова" [ДС, 224]), перед встречей с ним образ дополняет Рыбак [ДС, 225]. Постепенная утрата Живаго чувства действительности по мере приближения к Юрятину В споре с Костоедом Живаго произносит "Вы говорите, мои слова не сходятся с действительностью. А есть ли сейчас в России действительность?" [ДЖ, 223], позже на него нападает сонливость [ДЖ, 232], до встречи со Стрельниковым он на грани сна, улавливая лишь фрагменты действительности. О сказочности этих фрагментов и их функционировании в контексте "Сказки": Горелик Л.Л. Роман "Доктор Живаго" и волшебная сказка: путь инициации Юрия Живаго / "Любовь пространства…": Поэтика места в творчестве Бориса Пастернака. - М.: Языки славянской культуры, 2008. - с. 306-307. в пьесе достигает апогея сомнением в реальности происходящего ("Наяву ли все?" [ДС, 224]). Цитата из стихотворения "Конец" (1919) продолжает мотивы фрагмента (мотив прогулки, мотив погружения в глубокий сон, мотив смерти, заданный сожженным поселением и фамилией "Стрельников") и отсылает к монологу Гамлета Гаспаров М.Л., Подгаецкая И.Ю. "Сестра моя - жизнь" Бориса Пастернака. - М.: Российск. гум. ун-т, 2008 - с. 51.: сцена с часовыми напоминает начало трагедии, кажущаяся нереальной ("Наяву ли все?" [ДС, 224]) встреча с бесплотным человеком-идеей Стрельниковым, напоминает встречу с Призраком. Бесплотность героя подчеркивается расчеловечиванием: в пьесе он не замечает жары, не говорит о том, сколько спал, обращается к Живаго по докладу (а не потому что спохватывается о том, что его поэтому разбудили), заглядывая в документы, не извиняется за "нескромность" [ДЖ, 249], не признает своей ошибкой задержание (в романе: "Мои часовые напутали" [ДЖ, 249]), не выражает симпатии Гурьяну ("Пришлите, голубчик (курсив мой - Е.Б.), какого-нибудь провожатого" [ДЖ, 252] -> "Пришлите какого-нибудь провожатого" [ДЖ, 227]) и беспокойства о Живаго (в романе: "Пришлите, голубчик, какого-нибудь провожатого товарищу Живаго. Как бы опять чего-нибудь не случилось (курсив мой - Е.Б.)" [ДЖ, 252]), не допускает Живаго к личному (не проводит в свой вагон, меньше говорит о себе - исключаются реплики "Здешние места мне знакомы", "Это уже прямо по моей части"). Из-за исключения замечания о том, что Юрятинские места ему знакомы, эпизода с задержанным мальчиком (о котором в романе Стрельников позаботился, т.к. тот мог быть его учеником) и последующих размышлений о жене и дочери в Стрельникове не проявляется Антипов, что согласуется с кругозором Живаго как фокализатора. Бомльшая строгость обращения Стрельникова в пьесе делает формальнее обращение Живаго: он меньше выражает несогласие с тоном Стрельникова (в романе в ответ на саркастическое замечание о захвате округа красными: "Вы продолжаете издеваться?" [ДЖ, 251]), не раскрывает спора с "воображаемым обвинителем" [ДЖ, 252]. Снижает степень откровенности усиление зловещести в пьесе: в романе первый часовой не принимает документы доктора в первую очередь из-за тумана ("Лыковое кульё твой документ. Дурак я впотьмах бумажки читать, глаза портить. Видишь, туман" [ДЖ, 243]), в пьесе - из-за изначального недоверия, в романе Рыбак встает на сторону Живаго, называет его задержание ошибкой ("Думают, вот он, злодей рабочей власти, - поймали. Ошибка" [ДЖ, 244]), в пьесе слова об ошибке выражают поспешность часовых ("Не подумают, что ошибка" [ДС, 225]), в романе поведение штабных комично [ДЖ, 245-246], все увлечены сломанной машинкой, в пьесе подчеркивается организованность работы ("Несколько хорошо обмундированных военных работают за столами. Секретарша стучит на пишущей машинке" [ДС, 225]), в пьесе Стрельников говорит "не обращая внимания на Живаго" [ДС, 225], в романе - из вежливости обращает свою речь и к нему [ДЖ, 244].

"В Юрятине. Перед "Домом с фигурами" и в квартире Ларисы Федоровны"

Общение между Живаго и Ларой, протяженное в романе (объяснению Живаго в Мелюзеево предшествует длительная работа бок о бок с Ларой, Живаго остается у нее на ночь спустя два месяца после первой встречи в Юрятине [ДЖ, 301]), в пьесе вынужденно принимает характер одиночных встреч, в которых ускоренно происходит их сближение. Как первая встреча в Мелюзеево в пьесе оканчивается объяснением, в первую встречу в Юрятине Живаго остается у Лары [ДС, 232]. Возможно, для того, чтобы подготовить это и снять противоречие между оканчивавшем разговор в романе рассуждении Лары о любви Антипова [ДЖ, 301] и обращенным к Живаго "но ведь вам совсем не хочется уходить" [ДС, 232] принцип "откровенность за откровенность" [ДЖ, 298] получает большее развитие: к мысли о революции и признанию Лары добавляется рассуждение Живаго о жизни в Варыкино и об искусстве. Как и в сцене в мелюзеевском госпитале, в диалоге звучат мысли, в романе оставшиеся интимными: в сцене "В военном госпитале" Лара обращает к Живаго (в романе внутреннее) рассуждение о том, что "хочется довериться самому главному" [ДЖ, 128] [ДС, 214], в сцене "В Юрятине…" реплики Живаго о Варыкино составлены из фрагментов его дневника [ДС, 231]. Как и в дневнике, впечатления жизни в Варыкино подготавливают рассуждение об искусстве: приведенные в порядке следования в романе, реплики прослеживают путь от "подражания Творцу" (в "возделывании своего сада" Смирнов И.П. Антиутопия и теодицея в "Докторе Живаго" / Роман тайн "Доктор Живаго". - М.: Новое литературное обозрение, 1996. - с. 125. [ДЖ, 276] и "чудотворстве" лечения [ДЖ, 277]) до творчества (постижения сути искусства в дневниковых "эссе"). "Что-то <...> научное или художественное" [ДС, 231], которое в романе Живаго "хотелось бы <...> вынашивать" [ДЖ, 283], в пьесе "вынашивается" [ДС, 231]. Поскольку в романе в дневнике не упоминаются художественные замыслы, ближайший период художественного творчества - стихийное творчество во второй приезд в Варыкино, а в пьесе "что-то вынашивается, <...> научное или художественное" отвечает на Ларин вопрос о жизни в Варыкино до их первой встречи в Юрятине (поэтому фрагмент "Объяснения" в следующей сцене также исключается), под этим "чем-то" Давид Самойлов, вероятно, понимает рассуждения об искусстве, которые Живаго в романе не оценивает как независимое творчество ("Как хотелось бы <...> вынашивать что-нибудь остающееся, капитальное, писать какую-нибудь научную работу или что-нибудь художественное" [ДЖ, 283], "Что же мешает мне служить, лечить и писать?" [ДЖ, 284]), а Давид Самойлов, вероятно, воспринимает как произведение, подобное "Людям и положениям", что позволяет совместить в реплике об искусстве [ДС, 232] фрагменты из очерка "Искусство полно общеизвестными, ходовыми истинами (в "ЛиП": "Вещами общеизвестными, ходовыми истинами полно искусство"). Общеизвестной истине должно выпасть редкое, раз в сто лет улыбающееся счастье, и тогда она находит приложение", рассуждение о Пушкине и фрагмент из перевода стихотворения Р.М. Рильке (Пастернак Б.Л. "Люди и положения" / Собрание сочинений в 11 т. - М.: Слово, 2004. - т. 3. - с. 307, 320-321, 315) и из дневника Живаго. Приверженность Живаго позиции Пушкина и Чехова, которые "до конца были отвлечены текущими частностями артистического призвания, и за их чередованием незаметно прожили жизнь, как такую же личную, никого не касающуюся частность" [ДЖ, 284], в пьесе выражается рассуждением о "бедном Пушкине". Поддерживает мысль о величии непротивления естественному току частной жизни фрагмент из пастернаковского перевода из Р.М. Рильке. Решение, повинуясь чувству, остаться у Лары может быть понято как выбор непротивления току частной жизни, который способствует творчеству у Пушкина и Чехова и, вероятно, у Живаго, что приводит к созданию поэтического текста в следующей сцене Включение в реплики Живаго стихотворений Б. Пастернака (Живаго читает только три стихотворения из цикла "Стихотворения Юрия Живаго" - фрагменты "Объяснения" [ДС, 233] и "Рождественской звезды" [ДС, 254] и "Ветер" [ДС, 263]) осложняет разграничение между живаговским и пастернаковским. Единственное указание на авторство относится к стихотворению Живаго - "Рождественской звезде" [ДС, 254]. Чтение пастернаковских стихотворений Живаго, с одной стороны, может быть по романной модели понято как передача стихотворений герою, с другой стороны, как цитирование, подобное цитированию из Рильке и Шекспира. Однако цитирование также вызывает вопрос об авторстве: в романе намечается возможность увидеть Живаго как переводчика ("Языки я знаю хорошо, я недавно прочел объявление большого петербургского издательства, занимающегося выпуском одних переводных произведений. <...> Я был бы счастлив заняться чем-то в этом роде" [ДЖ, 433], "В то время все стало специальностью, стихотворчество, искусство художественного перевода, обо всем писали теоретические исследования, для всего создавали институты. <...> В половине этих дутых учреждений Юрий Андреевич состоял штатным доктором" [ДЖ, 472], "читаем в русской переводе Красное и черное" Стендаля, "Повесть о двух городах Диккенса" <...> " [ДЖ, 279] - приписка о русском переводе подчеркивает возможность чтения на других языках), что делает возможным и неточная цитата из "Ромео и Джульетты" Пастернака (Живаго: "Мы в книге рока на одной строке", у Б. Пастернака: "Мы в книге бедствий на одной строке". Отмечено: Акимова А.С. "Мы в книге рока на одной строке": шекспировский текст в романе Б.Л. Пастернака "Доктор Живаго" // Знание. Понимание. Умение. - М., 2011. - №1. - с. 141). Вопрос о том, видит Пастернак в Живаго только поэта или намечает и труды на переводческом поприще, значим для пьесы Самойлова, в которой Живаго присваиваются мысли из "Людей и положений" и (не)присваивается перевод из Рильке. .

Чтение Ларе перевода из Рильке - важная примета интимизации отношений, поскольку Лара - единственная слушательница стихотворений Живаго в пьесе, чтение стихотворений ей как интимный процесс составляет значимую часть совместной жизни в Варыкино [ДС, 254], что, вероятно, намечается в этой сцене. Бомльшую (по сравнению с романом) близость с обеих сторон подчеркивает изменение слов об общем понимании жизни: Ларино "Что-то неуловимое, необязательное мы понимаем одинаково. Но в вещах широкого значения, в философии жизни лучше будем противниками (курсив мой - Е.Б.)" [ДЖ, 299], выражающее желание придерживаться противоположным мнений, смягчается констатацией ("Только что-то неуловимое, необязательное мы понимаем одинаково, а не что-то более широкого значения, не философию жизни..." [ДС, 230]), с которой Живаго в пьесе не соглашается - "Мне так не кажется" [ДС, 230].

Изменение изображения встречи Живаго со Стрельниковым в пьесе меняет слова Живаго о нем в диалоге с Ларой: в пьесе о Стрельникове складывается "скорее приятное, чем невыгодное впечатление" [ДС, 228] потому, что он обманывает ожидание Доктора, не сводится к типу, но предположение о том, что "он плохо кончит" выносится безоценочно [ДС, 229]. В романе Стрельников не только производит "скорее благоприятное, чем невыгодное впечатление" несводимостью к типу, но располагает к себе Доктора своей обреченностью ("Чем он [Стрельников] располагает к себе? Это обреченный" [ДЖ, 296]).

Поскольку положение Живаго и Лары в Юрятине в большой степени зависит от обстановки в городе, в юрятинских сценах она актуализируется звучащей с улицы музыкой и другими звуками. Фольклорная песня о Сентетюрихе, в романе впервые исполняемая сказочным Вакхом [ДЖ, 268] по приезде семьи Громеко на Урал, способствует восприятию Урала как сказочного пространства "Теперь мне первая книга кажется вступлением ко второй, менее обыкновенной. Большая необыкновенность ее, как мне представляется, заключается в том, что я действительность, то есть? совокупность совершающегося, помещаю еще дальше от общепринятого плана, чем в первой, почти на границе сказки" (Т.М. Некрасовой (9 ноября 1954, Переделкино) / Пастернак Б.Л. / Собрание сочинений в 11 т. - М.: Слово, 2005. - т. 10. - с.57)., заданному воспоминанием Анны Ивановны [ДЖ, 72]. Открывая сцену "В Юрятине <...>", песня так же обозначает перемещение действия в уральский город, но приобретает дополнительное значение: её присутствие на фоне разговора (звучит в начале сцены [ДС, 227] и пока Лара знакомит Живаго с Катенькой в другой комнате [ДС, 230]) создает ощущение мирно текущей, не затронутой революцией жизни. Хотя Лара рассказывает о взятии Юрятина красными, изменение хода жизни не проявляется в атмосфере улицы. После возвращения Живаго из плена и установления новых порядков в городе в сцене "В Юрятине. В квартире Ларисы" с улицы доносится "шаг военного подразделения, песня "Красноармеец был герой, / На разведку боевой…"" [ДС, 248]. Если продолжительное бренчание песни о Сентетюрихе символизирует праздный покой, то доносившаяся и отдаляющаяся песня о красноармейце, очевидно, сопровождает вход в город новых войск, возможно, вызванных для подавления ропота Чрезвычайной комиссией ("Опять в городе ропот, опять в ответ на недовольство бушует чрезвычайка…" [ДС, 246]). Параллелизм ситуаций подчеркивает выбор именно фольклорной военной песни. Непрочность положения Лары и Живаго, создающаяся установлением новой власти, сразу проявляется во "внезапном резком стуке в наружную дверь", звучащем "когда песня отдаляется" [ДС, 248]. Мотив доноса в песне ("Красноармеец был герой, <...> / На разведку боевой, / На разведку он ходил, / Все начальству доносил" Сидельников В.М. Красноармейский фольклор (под ред. Соколова Ю.М.). - М.: Советский писатель, 1938. - с. 83.) заставляет воспринимать стук в дверь как следствие доноса (поэтому после первого стука "Лара нерешительно встает, прислушивается", открывая только после второго, а после длительной паузы "Живаго с большим трудом поднимается с постели и собирается выйти на помощь Ларе", Лара говорит о стуке "Это не за нами..." и рассказывает об обысках [ДС, 248]).

"У лесных братьев"

Переживание объяснения между Ларой и Живаго о необходимости расставания, в романе увиденное повествователем с обеих стороны ("Он решил разрубить узел силою. Он вез домой готовое решение" [ДЖ, 302], "Ларисе Федоровне не хотелось огорчать Юрия Андреевича тяжелыми сценами. Она понимала, как он мучится и без того" [ДЖ, 302]), в пьесе представлено в виде внутреннего монолога Живаго [ДС, 233], что усиливает его экспрессивность: почти безоценочное авторское "надеялся на что-то несбыточное, на вмешательство каких-то непредвиденных, приносящих разрешение обстоятельств" [ДЖ, 301], обращаясь к себе [ДС, 233], принимает характер внутренней критики, обостряет внутренний конфликт. Снижение правдоподобности слов Живаго о расставании после последнего, "доведенного до конца" прощания в романе подготовлено замечаниями о неоднократности повторения подобных монологов ("Что будет дальше? - иногда спрашивал он себя" [ДЖ, 302], "В разгаре общей беседы он вдруг вспоминал о своей вине, цепенел <...>" [ДЖ, 301]). Ощущение невозможности выхода из круга, не выражаемое в пьесе комментариями автора, выражается замыканием монолога: фраза о том, что Живаго "все снова пережил в предвосхищении" [ДЖ, 303], разворачивается до воспоминания о состоявшемся прощании ("Нельзя же забыть..." и далее) и навеянном им лирическим текстом. Фрагмент из "Объяснения" перекликается с приведенным ранее переводом из Рильке мотивом подчиненности стихии: поддаваясь "напору стихии", герои теряют власть над собой, что выражается безличным "нас бросит ненароком" [ДС, 234].

Не обозначенное в романе исполнение песни про Сентетюриху в пьесе, вероятно, вновь служит выражению атмосферы: в партизанском лагере исполняется "зазорная" часть песни, что выражает сниженность, телесность культуры в лагере и согласуется с традицией обращения к телесному низу в армейском фольклоре.

Составленный из происходящих в разное время разговоров Живаго с Лайошем [ДЖ, 340] и Свирида с Ливерием [ДЖ, 359], первый разговор партизан представляет положение в лагере Представление общего настроения в диалогах ранее не представленных персонажей происходит и в романе: "In the entire chapter, "Na bol'shoi doroge," for instance, there are only a few speakers already known to the reader. The others are invented ad hoc, it seems, to articulate some fleeting sentiment or point of view. In such cases, the utterance takes precedence over the character expressing it; that is, the speech of the unknown figure is more important than the speaker, who exists within a melee of voices, in order to have a single ephemeral say" (Danov D.K. Dialogic Poetics: Doktor Zhivago / Slavic Review. - Cambridge University Press, 1991. - Vol. 50. №4. - p. 963). и задает сюжетные линии, развиваемые в сцене. Однородность полилогу придает снижение речи в репликах Живаго и Лайоша: "Что, по-вашему, будет с санитарами, варившими и продававшими самогон?" [ДЖ, 340] - "Санитаров, которые самогон гонят и продают, судить будут" [ДС, 234], "По-моему, их приговорят к расстрелу и помилуют, обратив приговор в условный" [ДЖ, 340] - "2-й партизан: Хлопнут как пить дать. 1-й партизан: Через это, если судить и стрелять, почитай больше половины войска ухлопать надо. 3-й партизан: приговорят и помилуют" [ДС, 234]. Вводимое в пьесе выражение нарастающей оппозиции командованию лагеря ["А кто же в заслон пойдет, не дождамшись беженского обоза? <...> Не пойдем, как не приказывай"] подготавливает донос Сивоблюя о предателях.

История заговора в пьесе рассказывается Сивоблюем как бы в момент пресечения, происходящего вне изображения романа [ДЖ, 346]: утрачиваемая интрига (в романе Живаго слышит последовательный план заговорщиков, хочет предупредить Ливерия, не находит его, потом автор сообщает о пресечении заговора) заменяется усилением драматургии. Двойственная роль Сивоблюя в романе делает его противнее для Живаго [ДЖ, 346], реакция партизан не сообщается. В пьесе партизаны сначала поддерживают его намерение расправиться с заговорщиками [ДС, 235], после признания о том, что Сивоблюй узнал о заговоре притворством [ДС, 236], делятся ("Ропот. Слова Сивоблюя многим не нравятся. Другие кричат: "В расход их! На месте" [ДС, 236]), что вновь выражает неоднородность, нестабильность настроений в лагере. Реплика Ливерия о предании заговорщиков революционному суду вместо самосуда [ДС, 236] в романе не звучит, но, вероятно, отражает его позицию, согласуясь с предпочтением революционного суда по отношению к Памфилу Палых [ДЖ, 368].

Интрига помешательства Памфила Палых в пьесе, как и в романе, развивается постепенно: в романе в связи с развитием психических заболеваний Памфила упоминает и просит осмотреть Лайош [ДЖ, 340], вторично об этом просит Каменнодворский [ДЖ, 343], на пути Живаго к палатке Палых в повествование вставляется история заговора [ДЖ, 343-346], развитие истории Памфила прерывается, сохраняя интригу. В пьесе помешательство Палых проявляется в первой лагерной сцене, до разговора о нем ("Памфил: Это всё бегунчики, бегунчики…. 1-й партизан: Ты чего это мелешь?" [ДС, 235]), потом комментируется Каменнодворским и проясняется рассказом Памфила о семье, что, вероятно, создает сопоставимую интригу для зрителя.

В пьесе смягчается неприязнь Живаго к Палых: в пьесе Живаго не видит в нем "хорошего" ("Что вы в нем нашли хорошего? Всегда за крайние меры, строгости, казни..." [ДС, 237]), но не говорит о том, что он его "всегда отталкивал" [ДЖ, 340]. В романе антипатию выражает мрачный портрет Памфила, очевидно, данный глазами пришедшего к нему Доктора [ДЖ, 347], авторский комментарий ("Юрию Андреевичу этот мрачный и необщительный силач казался не совсем нормальным выродком вследствие общего своего бездушия и однообразия и убогости того, что было ему близко и могло его занимать" [ДЖ, 348]), опасение заходить в палатку Палых [ДЖ, 348]. В пьесе не только снимается это, но появляется вполне сочувственная реакция на известие о происшествии (Каменнодворский: <...> Памфил Палых свою семью прикончил, тем самым топором, которым резал детям игрушки. Живаго (вскакивает): Какой ужас!... А сам он что?" [ДС, 244]). Поскольку в пьесе не актуализируется "утвердившаяся за Памфилом слава" человека, "безо всякой агитации ненавидевшего интеллигентов, бар и офицерство" [ДЖ, 347-348], бесчеловечного варвара, его история вызывает больше сочувствия. Меняется и манера обращения Живаго к Памфилу: в романе Живаго с оттенком издевки разочаровывает Памфила тем, что его семью не пустят в палатку ("Ты напрасно, Памфил, думаешь (курсив мой - Е.Б.), что семью пустят к тебе жить в палатку. Чтобы невоенным, женщинам и детям, в самом войске стоять, где это видано? В свободное время ходи к ним на свидание, сделай одолжение" [ДЖ, 347]), пренебрежительно относится к его недугу ("Говорили, худаешь ты, пить-есть не стал, не спишь? А на вид ничего. Только немного оброс" [ДЖ, 347]), в пьесе вежливо приглашает сесть и рассказать о себе ("Присядь, Памфил, потолкуем. Расскажи про себя, Памфил" [ДС, 237]), не пренебрегает признаками болезни, хочет продолжить прерванный срочным делом разговор (Живаго: (Памфилу) Мы еще договорим с тобой [ДС, 239]). Как бы снимает ответственность за рассказанное убийство Гинца последовавшее приглашение партизан посмотреть на казнь изменников [ДС, 239], относящее жестокость к приметам времени ("Которые мутят, тех, известно, надо к стенке…" [ДС, 239]).

Изменение хода событий в пьесе, вероятно, также иллюстрирует нестабильность настроений в партизанском лагере, пределом выражения которой оказывается убийство семьи Памфилом Палых. В романе к моменту расстрела заговорщиков "семьи партизан давно следовали на телегах за общим войском" [ДЖ, 350], появление окровавленного беженца приводит к убийству Памфила Палых, об окончании войны Ливерий говорит только доктору. В пьесе присоединение семей [ДС, 240] "переламывает" угнетенное настроение партизан после расстрела [ДС, 239-240], сразу за появлением перебежчика [ДС, 240-241] следует обращенное к партизанам заявление Ливерия об окончании войны [ДС, 242]. Выстраиваемый стремительный переход между кровавым и торжественным создает ощущение нестабильности, непредсказуемости. Помещение заявления Ливерия об окончании войны после сцены с перебежчиком также может быть прочитано как указание на его недостоверность: в романе после того, как раненый испустил дух, "как-то все сразу это поняли, стали снимать шапки, креститься", в пьесе оторванность Ливерия от действительности подчеркивается тем, что он единственный этого не понимает [ДС, 241] и заявляет об окончании войны у тела скончавшегося перебежчика.

Оторванность Ливерия от реальности, проявленная также в не соответствующей атмосфере партизанского ропота патетической реплике о революционном суде [ДС, 236], проявляется в диалоге с Живаго [ДС, 242-243]. В пьесе, как и в романе, Ливерий оттягивает сообщение о взятии Юрятина белыми, многократно отвлекаясь на посторонние темы [ДЖ, 369-370], но если в романе его на объяснении положения прерывает доктор, то в пьесе Ливерий, даже заметив невнимательность доктора ("Да вы не слушаете меня…" [ДС, 243]), сам переходит на тему, отдаленную от интересующего доктора вопроса, из более раннего диалога [ДЖ, 337], что позволяет Д. Самойлову включить в текст рассуждение Живаго о пошлости. Побег Живаго, в романе мотивированный тем, что "внезапно мысли его приняли новое направление. Он передумал возвращаться к Ливерию" [ДЖ, 371], в пьесе становится результатом выраженного в монологе [ДС, 243-244] осознания усталости от пребывания в лагере и получения известия об убийстве семьи Памфила Палых (возможно, в пьесе беспокойство за семью обостряется тем, что Живаго узнает о перемещении Памфила за пределы лагеря).

"В Юрятине. В квартире Ларисы"