Рецепция романа Дж.Д. Сэлинджера "Над пропастью во ржи" в советской подростковой прозе (на материале журнала "Юность", 1960–1985 гг.)

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Выпускная квалификационная работа

Рецепция романа Дж.Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» в советской подростковой прозе (на материале журнала «Юность», 1960-1985 гг.)

1.1 Перевод Райт-Ковалевой в контексте советской культуры «оттепели»

Джером Сэлинджер создавал своё произведение на протяжении десяти лет. В 1946 году в журнале «New-Yorker» был опубликован рассказ Сэлинджера «Slight rebellion off Madison» («Слабый бунт неподалеку от Мэдисон-авеню»), который является вариантом четырех глав романа (гл. 15, 17, 19, 20). В 1945 году американский журнал «Collier's» публикует новеллу Сэлинджера «I am Crazy» («С ума сойти»), отрывки которой вошли впоследствии в три главы романа (гл. 1, 2, 22). Когда в 1951 году выходит в свет роман «The Catcher in the Rye», он имеет грандиозный успех. Впоследствии он оказал значительное влияние на школьную и студенческую молодежь США в 50-60 годы прошлого столетия. Стоит также отметить, что по числу переводов на другие языки этот роман занимает одно из первых мест в послевоенной литературе США. В 1974 году критики пишут, что роман продается в количестве 250 тыс. экземпляров в год. В 1998 г. эта цифра достигает 400 тыс. экземпляров ежегодных продаж.

Внимание к повести привлек прежде всего объект изображения - самосознание протестующего подростка-индивидуалиста как представителя своего поколения в контексте времени и эпохи. Не менее важными оказалась использованная Сэлинджером жанровая форма «самоотчета-исповеди», монолог от лица главного героя, исповедь подростка, организованная как «поток сознания». Рассказ героя о трех днях самостоятельно прожитой жизни преследует цель ответить на мучающие его вопросы; финалом становится ситуация катарсиса, очищения, но вместе с тем подросток не переживает этапа «возрождения» подросток, таким образом, финал остается открытым.

Рецепция романа Сэлинджера в СССР начинается в 1960 году, когда в 11 номере журнала «Иностранная литература» был опубликован перевод Риты Яковлевны Райт-Ковалевой. Поскольку личность переводчика в данном случае значима, необходимо сказать о ней отдельно.

Рита Райт-Ковалева (1898-1989), по образованию врач, начала свою литературную деятельность в 1920 году, познакомившись с Маяковским и Бриками. По просьбе автора она перевела на английский язык «Мистерию-Буфф», а позже занималась переводами Дж. Голсуорси, М. Твена, Ф. Кафки, К. Воннегута, Э. Хемингуэя-то есть едва ли не самых читаемых в СССР прозаиков ХХ века. Языковое сознание Райт-Ковалевой формировалось в процессе общения с крупными поэтами, главным образом, футуристами - В.В. Маяковским, В. Хлебниковым, Н.Н. Асеевым, Б.Л. Пастернаком; о них, а также об Анне Ахматовой она оставила мемуары.

В воспоминаниях о Хлебникове она пишет о себе: «Уже в те годы моя жизнь как бы «раздвоилась»: медициной я занималась без особой охоты и все свободное время отдавала литературе, языкам, музыке и - больше всего - стихам. Сначала это были Ахматова и Блок. Тютчев и Анненский. Но в начале двадцатого года я услышала стихи Маяковского, и вскоре Григорий Петников, с которым я работала в журнале «Пути творчества», подарил мне «Все сочиненное». Через месяц я уже знала книгу наизусть и читала Маяковского где только могла. А вскоре мы-то есть я и мои друзья - молодые поэты, Настя Александрова и Владимир Бессмертный, познакомились с Хлебниковым. <…> Я уже писала о смешных попытках переводить на чужой язык полюбившиеся мне стихи: так продолжалось года два, я переводила Маяковского и Асеева, а позже, уже в Москве, Пастернака: «Разрывая кусты на себе, как силок…» Даже отлично знавший немецкий язык Борис Леонидович был как-то обманут схожестью ритмов, густыми аллитерациями и дерзкими «словообразованиями» …».

Её перевод романа Сэлинджера «The Catcher in the Rye» по сей день считается образцовым. Л.С. Кустова, литературный редактор, в 1964 г. отметила в своей статье о переводе романа Сэлинджера на русский язык, что «все критики признали перевод прекрасным», а К.И. Чуковский в одной из своих последних статей даже поставил Р. Райт-Ковалеву «в первые ряды мастеров перевода». Стоит отметить и жесткую цензуру, царившую в СССР в 1950-60 годы, и массовое незнание английского языка - в этих условиях тексты, переведенные Райт-Ковалевой, становились своего рода «форточкой» в железном занавесе (по преимуществу она переводила современных авторов).

Следует упомянуть, что роман Сэлинджера чрезвычайно труден для перевода: в нем много идиом, жаргонизмов, бранной лексики. Стиль романа восходит, по мнению М. Тугушевой, к разговорной речи и к сленгу в рассказах Марка Твена и американского писателя-сатирика Ринга Ларднера. Американский лингвист Доналд П. Костелло пишет о лингвистической значимости прозы Сэлинджера. Он предсказывает, что роман будет изучаться не только как литературное произведение, но и как слепок подросткового жаргона 1950-х годов. Роман от первого и до последнего слова написан в форме монолога Холдена Колфилда. Особенность его речи соответствует общей характеристике просторечия американских подростков, она типично вульгарна и неприлична, но герой всё же избегает наиболее грубых слов. Так, самое грубое американское ругательство («f…») он сам не употребляет, а только видит написанным в школе и крайне сильно этим возмущается (отметим, что Райт-Ковалева использует в этом эпизоде старинное русское слово «похабщина»).

В чем заключается феноменальный успех романа Сэлинджера в переводе Райт-Ковалевой? Отчасти его проясняет известная запись Сергея Довлатова («Соло на ундервуде», разговор с Верой Пановой):

«- У кого, по-вашему, самый лучший русский язык?

Наверное, я должен был ответить - у вас. Но я сказал:

- У Риты Ковалевой.

- Что за Ковалева?

- Райт.

- Переводчица Фолкнера, что ли?

- Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.

- Значит, Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?

- Без всякого сомнения.

Панова задумалась и говорит:

- Как это страшно!.».

О замещении переводом оригинального текста в советское время свидетельствовал поэт и переводчик Григорий Дашевский в интервью Е. Калашниковой: «Переводчики все-таки - «почтовые лошади просвещения», а не почтовые голуби наслаждения. А в 40-е годы в СССР победила идея, что перевод должен производить «равноценное художественное впечатление» и даже «заменять подлинник». Звучит возвышенно, но предпосылки у этих лозунгов такие: советский человек не знает, не будет и не должен знать иностранных языков; современные (то есть советские) русский язык и литература настолько богаты и, главное, универсальны, что способны адекватно передать и Руставели, и Данте, и Митчела Уилсона. Более того, слова о «замене подлинника» неизбежно наводят на мысль, что после появления «полноценного перевода» сам подлинник будет уже не нужен - вначале советским людям, а потом и всем народам мира. То есть в основе - обычное советское безумие».

«Роман Сэлинджера… долго оставался за бортом, - пишет Райт-Ковалева - оттого, что несколько рецензентов, прочитавших его, восприняли эту книгу <…> как пустую болтовню мальчишки-неудачника, к тому же написанную на немыслимом, непереводимом сленге. Книге надо было дождаться того переводчика, который <…> стал искать для повести русские слова».

Феномен перевода заключается в огромной работе поиска этих «русских слов», которую проделала Райт-Ковалева. Она не просто находит для слов текста оригинала эквиваленты, которые максимально точно подходят по смыслу, но и применяет многообразные средства эвфемизации для создания специального эффекта. Отказ от использования непечатной лексики и придает образу главного героя ту самую нравственную и духовную чистоту, которую отмечали советские и российские критики.

Американский сленг, идиоматические выражения и фразеологизмы в русском переводе Райт-Ковалевой обретают новую жизнь и целиком переносятся на русскую почву. Так, в американском английском не существует таких фразеологизмов, как «собаку съел», «ума палата», «в глаза не видел» и т.п. В то же время ни один советский школьник, разумеется, не знал, что такое «гамбургер», и Райт-Ковалева виртуозно превратила его в «котлету», а «чизбургер» в «сырники».

Еще одной стилистической особенностью перевода, выполненного Р. Райт-Ковалевой, стали уменьшительные суффиксы - ишк-, - ашк-, - яч-к-, которые показывают презрительный тон речи главного героя, но в то же время - и уязвимость того мира, о котором он рассказывает («пальтишко» его маленькой сестры Фиби).

Кустова обращает особое внимание на соотношение «живописного жаргона, на котором разговаривал Холден, в оригинале и переводе. В оригинале в его словарном запасе имелось не более десяти сленговых слов, но переводчица значительно расширила словарный запас героя. Например, слово «terrific», которое имеет значение «ужасающий», «страшный», в русском переводе получает 14 различных вариантов. Слова «crazy» («сумасшедший») и «phony» («подлый, притворство, лицемерие») в переводе также имеют множество вариантов. Выражения «it killed me» и «it knocked me» («с ума сойти») имеют различные вариации в русском тексте.

Порой Райт-Ковалева употребляет более сильное слово, чем в оригинале, или вставляет в предложение слово, которого нет у Сэлинджера. В частности, слово «пропасть» в том эпизоде, где Холден мечтает спасать ребятишек, бегающих во ржи (оно появляется и в названии русского перевода романа - «Над пропастью во ржи»), в оригинале отсутствует. Кустова полагает, что у Райт-Ковалевой не было никакого основания вставлять слово «пропасть» там, где писатель имеет в виду лишь «страшный овраг», и выносить это слово в название произведения; Петренко справедливо замечает, что это слово углубляет трагизм романа и подчеркивает романтические черты героя.

К.И. Чуковский писал, определяя творческий метод Р. Райт-Ковалевой, что точности перевода она добивается не путем воспроизведения слов, а посредством воспроизведения «психологической сущности каждой фразы». Так, каламбур «Бизоны из Барбизона» придуман Райт-Ковалевой, у Сэлинджера его нет. В эпизоде с мистером и миссис Антолини говорится о «Buffalo friends of Mrs. Antolini's… Some buffaloes». Имеются в виду жители американского города Буффало, а не французского города Барбизон, местечка под Парижем, тогда как в США города Барбизон нет.

М.Л. Гаспаров писал, что «разные эпохи и разные читатели требуют разных переводов». Неудивительно, что в 1998 году вышел новый перевод романа Сэлинджера, выполненный С. Маховым. Новый переводчик неоднократно пренебрежительно отзывался о переводе Риты Райт-Ковалевой, находил его «совковым» и видел главное достоинство своего перевода в том, что «напичкал языковой поток словечками и выраженьицами ученическими, тусовочными и даже блатными и матерными». В интервью он объяснял, что стремился, чтобы его перевод оказал такое же влияние на современную российскую молодежь, какое в начале 1950 ых производил на американскую молодежь подлинник романа. Известная советская переводчица и Нора Галь полагала, что само название, которое дал роману С. Махов, свидетельствует о совершенном его непрофессионализме: в придуманном им названии «Обрыв на краю ржаного поля детства» встречается недопустимое нагромождение родительных падежей, а само название искажает и смысл романа, и образ героя.

В 2008 году вышел еще один новый перевод М. Немцова. В рецензии на него В. Топоров писал, что Райт-Ковалева гармонизировала сэлинджеровского героя и «несколько смягчила на стилистическом уровне несомненно присущую ему неврастению на грани патологии», однако именно благодаря этому Холден Колфилд стал «своим» для российской молодежи. Название перевода М. Немцова - «Ловец на хлебном поле» - вызвало возмущение критика, и действительно, это название лишено той поэтичности, которое есть и в английском оригинале, и в русском переводе.

Анализируя перевод Райт-Ковалевой, Д.И. Петренко приходит к мысли о том, что она «трансформировала языковой статус текста романа сообразно со своими языковыми предпочтениями, а также под влиянием цензуры, царившей в СССР в тот период». Л.С. Кустова писала по этому поводу: «В истории литературы известны случаи, когда перевод не только соперничал с оригиналом, но был лучше него. Такие произведения, в основном стихотворные, воспринимаются нами как самостоятельные, оригинальные. В переводных же произведениях, особенно прозаических, переводчик не должен быть навязчивым».

1.2 Роман и его герой в зеркале официальных рецензий

Ряд критических статей, посвященных роману «Над пропастью во ржи» неоднороден. В рамках нашего исследования рецепции романа Дж.Д. Сэлинджера было рассмотрено девять статей, опубликованных в различных источниках в период с ноября 1960 по март 1966 года.

Первая статья была опубликована в журнале «Иностранная литература» (№11, 1960) в качестве послесловия к роману «Над пропастью во ржи». Статья положила начало дискуссии на страницах литературных газет и журналов. Ее автор - писательница Вера Панова, - называет текст Сэлинджера «большим произведением»: «простой с виду, такой сложный по своему внутреннему механизму - поднимает вихрь чувств и эмоций…». Особое внимание уделено языку романа: «Холден сам рассказывает о себе - и что это за язык, изобилующий жаргонными словечками и бранью!». В. Панова осуждает инфантильность главного героя романа, однако в некоторой степени жалеет его: «бедняга Холден ищет - с кем же поговорить?!…». Его трагедия, по мнению автора статьи, заключается в том, что «ловец во ржи» «знает о людях огорчительно много». По ее словам, роман «трагически бесперспективен, весь словно замкнут в небольшом пространстве, в душном, сумрачном и безвыходном <…> Роман невелик - отброшено все громоздкое, мешающее выявлению главного. Очень большая точность. Очень большая откровенность. Зрелость сильного и острого таланта чувствуется в каждой сцене. Все словно бы даже небрежно написано, но вглядитесь внимательно, и вы увидите тончайшую мастерскую отделку…».

Отмечая заслуги романа, В.Ф. Панова не упоминает переводчика (не случайно она не вспомнила его и в разговоре с Довлатовым!). Завершается статья оптимистически, завуалированной коммунистической установкой: «Когда возмужает сердце Холдена и уляжется в нем хаос смятения, пусть найдет он высокую цель, ту, во имя которой хочется жить и ради которой не страшно умереть».

Следующая рецензия появилась 26 ноября 1960 года в «Литературной газете». Раиса Орлова, филолог-германист, в будущем известная правозащитница, в статье «Мальчишка бежит из Америки» выдвигает следующее положение: Холден Колфилд бежит от американской цивилизации: «Автор знакомит нас со своим героем в момент глубокого и острого нравственного кризиса, <…> когда столкновение с реальным окружающим миром оказалось невыносимым для незащищенного подростка и он сложился под тяжестью того, что мир вокруг - это царство лжи, фальши, зла». Разумеется, «царство фальши» - это американское общество. «…независимо от намерений автора результаты развития буржуазного общества, изображённые писателем, - причём результаты особенно важные для нравственного облика поколения, - подводят внимательного читателя к выводам общественного характера <…> В самом деле, как же выглядит в этой книге американское общество? Каких людей встретил за свои шестнадцать лет Холден Колфилд? С кого ему делать жизнь?». Перифраза Маяковского (советскому юноше полагалось «делать жизнь с товарища Дзержинского») должна была подчеркнуть идеологическую бесцельность американской жизни: «Люди в романе живут в плотном окружении вещей - радио и киноэкранов, телевизоров и автомобилей, словом, всех примет современной цивилизации. Как прямой потомок Гека Финна, - хотя и отличающийся от своего предка, - как естественный человек, Холден Колфилд ненавидит порабощающие человека вещи, ненавидит эти приметы буржуазной цивилизации <…> но он прекрасно ощущает, что эта цивилизация обесчеловечивает человека, лишает его добра и красоты, предоставляя взамен целую систему духовных суррогатов. И ненавидит эти суррогаты». Пафос статьи Р.Д. Орловой - в противопоставлении сложного героя-подростка примитивному обществу: «читая об отношениях Холдена с его маленькой сестренкой Фиби, видишь, на что способен этот непутевый парень, на какую нежность, заботливость, душевную тонкость…». Высказывается автор и о мечте Холдена спасать детей: «мечта Сэлинджера, несомненно, человечна и благородна, но вместе с тем это мечта человека бесконечно одинокого, и в чем-то она по-ребячески беспомощна». Защищая героя повести, автор статьи, тем не менее обвиняет самого писателя: «Реализм Сэлинджера во многом ограничен. <…> это сказывается в ограниченности, а порою и в ущербности героя. В самом деле, Холден противостоит миру, он часть его, часть того мира, где не выключается радио, где читают не книги, а газеты, где люди живут на огромных скоростях нет ни времени, ни места, ни потребности сосредоточенно размышлять. и все же герой много думает о будущем. <…> остров, предельная отгороженность от других - только так рисуется Сэлинджеру жизнь, построенная по законам человечности». Сюжет книги рассматривается как история несостоявшегося побега героя: «В мир горького мальчишеского одиночества бежит Холден из богатой, комфортабельной и такой равнодушной к человеку Америки». Автор статьи глубоко симпатизирует Холдену и жалеет его за то, что он вынужден жить в «буржуазной» Америке. Отчасти такой подход намечает советский «ключ» к «Над пропастью во ржи»: бунт Холдена объясняется не его возрастом или душевной организацией, а тем несправедливым и безыдейным буржуазным миром, в котором он вынужден жить.

13 декабря 1960 года в «Комсомольской правде» появляется заметка переводчицы Норы Галь. В сфере ее внимания - только художественные особенности романа, манера повествования от лица главного героя и поэтика перевода. По словам Норы Галь, «роман Сэлинджера - непосредственный, откровенный разговор с читателем. Это мне, вам, каждому из нас Холден рассказывает, что накипело на сердце. В переводе Р. Райт-Ковалева мастерски передала эту интонацию». Внимание читателя акцентируется на композиции произведения: «В сущности, никакой истории, связной, последовательной, нет. Есть торопливый, горячий, часто сбивчивый рассказ - о школе, о людях, близких, далеких и первых встречных. О жизни. И чаще всего мы слышим одно слово: ненавижу! Все ненавижу. Все осточертело. <…> трудно перечислить все, что ему ненавистно, но прежде всего это всякая «липа» и «пошлятина», грязь и фальшь, бездушие и лицемерие. <…> отвращение ко всему окружающему душит Холдена. <…> Жутко и тошно жить среди людей, которые только и знают, что кино да автомобили <…> Вот от всего этого и готов Холден бежать на край света, это и ненавистно ему. Ненавистен, в сущности, хваленый американский образ жизни. Ненавистен до того, что этот мальчишка <…> хотел бы уйти в монастырь или поселиться «где-нибудь у ручья» и работать, рубить дрова - все что угодно, лишь бы не видеть и не слышать лжи и притворства». Оправдание героя Нора Галь также видит в его способности любить и внутренней нежности: «рядом с «ненавижу» у Холдена живет «люблю» <…> он бережно обращается с этим словом, потому что его «люблю» - истинное». Она заостряет внимание на одиночестве героя, его устремленности в будущее - и тем самым как бы реабилитирует его в глазах советского читателя: «Читатель хочет верить, что Холден будет воевать за другой, чистый мир, и от души делает ему найти опору, найти соратников. А книга, которая заставляет нас думать, волноваться за героя, желать ему сил и удачи, - хорошая книга».

Очевидно, что и Вера Панова, и Раиса Орлова, и Нора Галь стремятся к тому, чтобы защитить героя - а в конечном счете и книгу - от нападок. И действительно, они не заставили себя ждать. А.Л. Дымшиц, реакционный критик, заместитель главного редактора журнала «Октябрь», «присяжный литературовед советского официоза», впоследствии - автор знаменитого «предисловья» к однотомнику Мандельштама (1973), в статье «С этим нельзя согласиться…» (газета «Литература и жизнь», 1960, 14 декабря) вступает в дискуссию с В.Ф. Пановой. Назвав для начала Сэлинджера одаренным писателем, автор статьи далее идет по, казалось бы, знакомому пути - обвиняет американское общество в пустоте и фальши. «В центре романа - пишет он - образ Холдена Колфилда, юноши из состоятельной семьи, с младенчества уродуемого гнусными нравами и порядками, господствующими в Америке». По словам Дымшица, Сэлинджеру «отвратительны и буржуазное «домашнее воспитание», отравляющее человеческую душу ядом лжи и лицемерия, и грязные нравы закрытых учебных заведений, и мерзости большого капиталистического города, и фашистские повадки, проникающие и в школу, и в армию», а сам роман хорош только тем, что «вносит кое-что ценное в наши представления о США». Но агрессивно повторив эти, уже ставшие общими местами обвинения, А.Л. Дымшиц движется дальше. Он доказывает, что Сэлинджер - модернист: «Это выражается и в натуралистическом характере письма, и в подчеркнутой «нейтральности» авторской позиции по отношению к герою, и в восприятии жизни как фатально развивающегося потока». По словам А.Л. Дымшица, «роман «Над пропастью во ржи» - книга страшная»; в ней отразилась «духовная опустошенность современной американской молодежи», которая нашла своё отражение в «ничтожном и жалком, в этом чахлом «сыне Америки» - Холдене Колфилде». В.Ф. Панову он прямо обвиняет в идеализации героя, причем от обвинений к ней переходит к критике ее собственного творчества: «Как же воспринимает роман Сэлинджера Вера Панова. Писательница явно разделяет иллюзию нравственного возрождения Холдена, надеется на то, что он найдет себе место в обществе <…> Все это, думается, заблуждения, все это «колдовство». Холден, конечно, не Рудин. Все это заблуждения огорчительные». Далее критическая статья по тону больше напоминает донос, хотя и завершается надеждой на то, что его текст будет прочитан «по-деловому, без предубеждения, нетерпимого в нашем общем деле».

Подобным образом представлен роман и в статье В. Назаренко «Я» и «мы». Здесь роман Джерома Сэлинджера называется «заморскими записками тунеядца». Значительную часть статьи автор посвящает психологизму в литературе: «многие произведения буржуазной литературы отличаются детальным психологизмом. По этой причине некоторым нашим критикам самый психологизм представляется чем-то «ущербным»». Речь, которую Нора Галь и Раиса Орлова ставили в заслугу писателю и переводчице, представляется критику «искусственной» и «однообразной»: «Довольно скоро обнаруживается крайняя искусственность этого своеобразия. Постоянно повторяется десятка полтора штампованных словечек. Их постоянное повторение и создаёт видимость характерной речи <…> крайняя штампованность речи создаёт впечатление душевной тупости». Автор обвиняет Холдена в его скудном словарном запасе, считая это своеобразным художественным приемом: «…тут определенный психологический расчёт <…> сплошь штампованная речь Холдена - как бы маска, за которой скрывается некая индивидуальность, не находящая выражения в речи или даже нарочно прячущаяся за ее примитивность; такая иллюзия возможна; ведь трудно себе представить человека без индивидуальности; таков, можно предположить, был психологический расчёт писателя: рисовать лишь маску, полагая, что читатель поверит в существование лица под нею». Неприятие речевого строя повести подводит к прямым оскорблениям в адрес главного героя: «…блуждания Холдена бесцельны», «он то корчится в душевных судорогах, то впадает в благостное умиление», в его поступках «не заметно никакой индивидуальности», он «безволен как мочалка». «Его поступки оказываются очень похожи на его речь. Они так же безличны, штампованны, примитивны. Посидеть в ресторане, походить по городу, опять посидеть в баре, встретиться все равно с кем, посидеть в кино, опять поблуждать по городу - все это, собственно, так же бездарно и бесхарактерно, как все время говорить «ужасно», или «обалдеть можно», или «дурацкий» …». При этом создается впечатление, что главный адресат критического высказывания - не Сэлинджер, а Нора Галь, которую В. Назаренко обвиняет в неправильном понимании психологизма: «Страницы этого романа хорошо показывают: психологизм психологизму рознь».

Еще через полгода, в июньском номере журнала «Знамя» (1961, №6) была опубликована статья Евгении Федоровны Книпович под названием «Люди над пропастью». Е.Ф. Книпович, автор воспоминаний об Александре Блоке и книг о писателях - от Генриха Гейне до Вадима Кожевникова - была, по словам, Л.К. Чуковской, «рецензентом-референтом-невидимкой», на рецензии и рефераты которой опирались власть имущие. В статье «Люди над пропастью» она связывает публикацию романа Сэлинджера на родине в 1951 году с «кризисом капитализма» и считает, что Холдена Колфилда «корчит, как бересту на огне» от соприкосновения с «буржуазной действительностью». «Социальная несправедливость в его сознании «уравнена в правах» с той несправедливостью, которой, как ему кажется, отмечено отношение окружающих к людям глупым, наглым, нечистоплотным или обладающим другими физическими и морально неприятными свойствами». Однако в отличие от Веры Пановой или Норы Галь, Евгения Книпович видит в герое Сэлинджера «разрушение характера - явление сложное и, если верить зарубежной литературе и публицистике, довольно типичное для определенных слоёв интеллигентной молодежи Запада». Е. Книпович опровергает и предложенную В. Пановой трактовку о влюблённости Холдена, по ее словам чувство влюбленность Холдена к Джейн - это «юношеская влюбленность в той форме, на которую только и способна раздробленная личность». Судьба героя, по мысли критика, «зависит в конечном счете от мужества и борьбы тех, кто является выразителем чаяний и надежд протестующей массы, от событий, которые дадут каждому человеку возможность быть человеком». (иными словами, рядом с Холденом должен появиться подлинный герой-коммунист, который объяснит подростку смысл жизни и классовой борьбы).

Таким образом, мы видим, что полемика о повести Сэлинджера стала полем столкновения двух направлений критики: условно говоря, оттепельной (В. Панова, Н. Галь, Р. Орлова) и реакционной (А. Дымшиц, Е. Книпович). Это уже доказывает, что герой Сэлинджера был воспринят как значимый для советской молодежи, а сама повесть - как явление не столько зарубежной, сколько отечественной культуры.

В первом номере журнала «Юность» 1963 года состоялась литературная дискуссия под заголовком «Пропасть или эстафета?». Она посвящена проблеме взаимопонимания между поколениями и состоит из двух статей, написанных по просьбе «Юности». Автор первой статьи - Митчел Уилсон, американский писатель, широко читаемый в Советском Союзе. В своей статье «Разгневанные лица в зеркале» он сопоставляет Базарова, главного героя «Отцов и детей», и Холдена Колфилда. Два названных романа, по мнению Митчела Уилсона, - это всего лишь «разные стороны одной и той же медали». В качестве главной заслуги романа Сэлинджера он выделяет, что автор «является одним из тех немногих людей, которые сохранили в живой, образной форме воспоминания, утраченные большинством из нас, его ровесников. Ему удалось воскресить передо мной атмосферу дикой, невыразимой внутренней муки, пережитой мною в этом возрасте». В этом он видит сходство Базарова с Холденом: «Базаров - как символ - настолько задыхался в невыносимом для него мире, что дальнейшее существование в нем было немыслимо». Холден Колфилд, по мнению американского писателя, не пытается разобраться, что есть фальшь и ложь, которой начинён мир взрослых. Он убежден в том, что «существует почти совершенно отличная от него порода человеческих особей: мир взрослых <…> - заклейменный компромиссом лицемер…». Поэтому роман Тургенева «Отцы и дети» является «обратной стороной медали»: «всё рациональное, разумное, спокойное и надежное здесь переместилось в мир взрослых, в мир, подвергшийся нашествию варвара-юноши <…> Базаров - представитель молодежи, к которой Сэлинджер относится с таким состраданием, представлен в этом романе как сила враждебная…».

Митчел Уилсон видит конфликт отцов и детей неразрешимым: «…пропасть эта существует благодаря природе человеческого сознания». Далее автор статьи упоминает, что после прочтения любительских рассказов одноклассников его дочери, в которых не было сентиментальности, он «впервые с позиции взрослого человека <…> ощутил пропасть, столь болезненно отделяющую тех, кто направляется в мир взрослых, от тех, кто уже находился в нём». Выход он видит лишь в доброте и терпимости: он надеется, что благодаря этим двум составляющим, «можно обойтись без жестоких сражений» и «отсутствия горечи в завязанной беседе», что по этой концепции человеческое общество сможет «достичь полного расцвета во всем его богатстве - многообразии человеческих характеров, мыслей, взглядов».

Автор второй статьи, «Дистанция пробега», - советский драматург и член редколлегии журнала «Юность» Виктор Розов. Он подчеркивает, что на вопросы, затрагиваемые Митчелом Уилсоном, советский писатель смотрит иначе - это вызвано другой ментальностью и другим жизненным опытом. В.С. Розов не отрицает, что детство «жестоко безобидно по незнанию жизни», однако категорически не соглашается с американским писателем в том, что подросток чувствует себя одиноким и как будто бы в тылу врагов - как и герой романа Сэлинджера. Розов не отрицает художественной новизны романа Сэлинджера, упоминает о своём восторге при первом прочтении романа: «Когда эта книга в прекрасном переводе Р. Райт попала мне в руки, она тоже произвела на меня поразительное впечатление. <…> Очень хорошо помню, как, прочтя начальный абзац, я закричал жене <…> «Надя, Надя, какой замечательный роман напечатан в «Иностранной литературе!»…» Читал роман медленно, боялся прочитать его сразу. По-детски растягивал удовольствие!». При этом в качестве главного достоинства романа Сэлинджера он называет открытие Холдена Колфилда. Этот герой ставится автором статьи в «ряд тех дивных подростков, которых создала мировая литература всех веков», а Холден попадает в этот ряд благодаря своей черте «неприкаянности» в мире взрослых.

Упоминает Виктор Розов и о «пропасти», которая лежит между миром взрослых и миром детей. Он не отрицает разрыва между поколениями, считает это законом жизни. Но не соглашается со своим американским коллегой: «Митчел Уилсон считает, что пропасть, разделяющая поколения, «существует благодаря природе человеческого сознания». По-моему, ответить так - это значит оправдать все безобразия, которые творятся на земле, и расписаться своём бессилии». На месте пропасти он видит «дистанцию пробега», на которой всех и «роднит и объединяет та палочка, которую они передают друг другу из рук в руки. Без неё нет движения, нет жизни».

Очевидно, что за каждой позицией стоит разный личный и социальный опыт. Спор о романе Сэлинджера продолжается - во втором номере журнала «Молодая гвардия» за 1965 год была опубликована статья Н. Анастасьева под названием «Миры Джерома Сэлинджера» (1965, №2). Место публикации неслучайно - журнал вначале ориентирован как официозный, затем как почвеннический. Автор статьи, подобно А. Дымшицу и Е. Книпович, продолжает обвинять героя: «Холден Колфилд постепенно освобождается от явно не сидящих на нем одежд одинокого борца за честь и справедливость в фальшивом и бесчестном мире». Он не отказывает герою в «безусловном обаянии», смелости и честности его юношеского бунта, но не видит никакой перспективы в его действиях: «протест Холдена беспочвен, бунт его бесперспективен». Виновна в этом, разумеется, буржуазная действительность: «Нет в этой жизни тихих уголков, где можно было бы укрыться от гнета буржуазности, отупляющего утилитаризма, духовно опустошающей обывательской инертности и воинствующего индивидуализма».

Совершенно в ином ракурсе повесть Сэлинджера показана в статье Василия Аксенова «Непривычный американец» (журнал «Иностранная литература», 1966, №3). Автор видит в Сэлинджере «талант выдающегося писателя и талант переводчика, людей столь далеких друг от друга, соединились в небольшой книжке для новой, русской уже, жизни», сопоставляет его с Эрнестом Хемингуэем: «Хемингуэй - человек-миф, <…> каждый шаг которого интриговал газетчиков и читающую публику и становился известен всему миру. О Сэлинджере мы знаем лишь то, что он «живет в Уэстпорте и имеет собаку»». Далее Василий Аксенов сравнивает образы героев Хемингуэя и Сэлинджера, обращает внимание читателя на бунтарскую натуру Холдена, напоминает, что герой Сэлинджера называет лейтенанта Генри «ломакой»: «Лейтенант Генри, Джейкоб Барнс, писатель Гарри, Роберт Джордан <…> это был образ Мужчины. <…> Холден Колфилд, Бадди и Симор Глассы, <…> эти символы (возможные) личности Сэлинджера (не представляю себе иного) объединились в образ с глазами, полными иудейской тоски, и это есть образ Мальчика». Василий Аксенов делает важный вывод: герой-мальчик трансформируется, «встает в боевую позицию перед писателем-Мужчиной» и приводит цитату психиатра Вильгельма Штекеля о благородной смерти или смиренной жизни за правое дело, полагая, что эти слова принадлежат не самому Холдену, но мистеру Антолини - и, соответственно, самому Сэлинджеру.

Таким образом, критическая рецепция романа отчетливо показывает: в восприятии героя сталкиваются не частные голоса, а голоса разных направлений и эпох. Герой Сэлинджера чужд официозной советской критике и близок живой критике «оттепели». На героя отчетливо начинает ориентироваться поколение, вошедшее в литературу в начале 1960 ых. «Над пропастью во ржи» становится явлением отечественной культуры.

1.3 Холден Колфилд как шестидесятник: дневники и мемуары

Электронный корпус дневников «Прожито» позволяет найти несколько читательских отзывов о романе, свидетельствующих о том, что роман читают и перечитывают, размышляют о нем, сопоставляют с ним свою жизнь. «В третий раз прочла Сэлинджера «Над пропастью во ржи», ужас, как мне нравится! Считаю, что это один из лучших шедевров двадцатого века. Невозможно здорово!» - пишет в 1969 году Юлия Нельская-Сидур, литератор и преподаватель. Читатели активно демонстрируют свое несогласие с официальной критикой: «Сегодня в «Правде» статья гнусного шута Кривицкого. <…> Пишет, что в Америке замалчивается книга Синклера Льюиса «У нас это невозможно». Как будто вышла она не в Штатах, где преспокойно была опубликована <…> Бессовестно врет, что «Над пропастью во ржи» на родине встретили холодно, словно не в Америке она стала бестселлером и была увенчана высшими премиями. Словно не советские критики бичевали ее юного героя за то, что он не обращает свои взоры в сторону компартии…» - уже в 1984 году пишет Лев Абелевич Левицкий, литературный критик и литературовед.

Неофициальная реакция на роман по большей части была восторженной, а обсуждение его постепенно проникало и в школу: так, Андрей Аствацатуров упоминает, что в средних школах организовывались обсуждения на уроках литературы, и в текстах сочинений на тему «Моя любимая книга» неизменным лидером был роман Сэлинджера.

В ходе работы мы запустили опрос в социальной сети facebook (2.02.2017) с просьбой описать свои первые эмоции и впечатления от первого знакомства с текстом в переводе Райт-Ковалевой (мы ограничили дату первого знакомства 1960-1985 годами). Из читателей первого поколения отозвался Александр Алексеевич Долинин, профессор Висконсинского университета: «Читал запоем в «Иностранке» в 1960 году. Мне было 13 лет, страдания пубертата я уже ощущал на собственной шкуре, но больше всего меня поразили живая интонация и непривычно раскованный язык. Я даже сам пытался писать рассказы в этом роде. Потом несколько раз читал в оригинале, убедился, что Райт-Ковалева довольно сильно смягчила текст и сделала несколько грубых ошибок, но ее перевод все равно не разлюбил. Заглядывал в перевод Немцева - это ужас и кошмар…». О чтении романа десятилетием позже рассказала Оксана Вениаминовна Смирнова, филолог, преподаватель традиционной гимназии в Москве: «Читала в начале 70-х, лет в 16, наверно, причем вместе с рассказами и как раз в переводе Райт-Ковалевой. Впечатление было сильное и цельное: писатель и его мир. Очень интересно было заглянуть в живую, непонятную Америку с каким-то невозможным образом жизни - и в то же время совершенно понятным героем <…> в оригинале почитала потом рассказы, но мне показалось, что принципиально перевод очень корректен, а в деталях разбираться уже не захотелось (это было много лет спустя)…». О восприятии в тот же период написала Римма Анатольевна Храмцова, филолог, учитель литературы школы 1514 (г. Москва): «Читала осенью 1974 года - в 14 лет. Не помню потрясения (может, и было - но давно ведь очень), но помню ощущение изменения состава крови - изменения сознания. Поразила даже не близость моему, а возможность существования такого рядом со мной в мире. Первый урок сочувствия. Потом перечитывала много раз всегда один перевод. Всегда втягивалась…».

Главными чертами романа читатели называли то, что можно отнести к достоинствам перевода Р. Райт-Ковалевой - интонацию, язык и ритм. Именно они стали своего рода ключом к переживаниям главного героя. Холден Колфилд был воспринят как герой интимно близкий, а роман Сэлинджера - как возможность принципиально нового высказывания, которой не могла дать советская литература, ориентированная на подростков.

2. Роман как фактор влияния. Рецепция романа в 1960-1985 гг.

2.1 Канон советской подростковой повести

Повесть «Хроника времен Виктора Подгурского» Анатолия Гладилина называют первой в ряду «оттепельных» текстов. Она была опубликована в журнале «Юность» в 1956 году и стала одной из первых повестей, с которых началась «молодежная» литература времен «оттепели». Сергей Довлатов вспоминал: «Аксенов и Гладилин были кумирами нашей юности. Их герои были нашими сверстниками. Я сам был немного Виктором Подгурским. С тенденцией к звездным маршрутам… Мы и жить-то старались похожим образом. Ездили в Таллинн, увлекались джазом… Аксенов и Гладилин были нашими личными писателями. Такое ощущение не повторяется».

Необходимо отметить, что 1940-е годы и начало 1950-х прошли в официальной советской литературе под знаком производственной прозы. В этот период окончательно сформировался тип поведения советского человека: он не мог существовать обособленно, отдельно от рабочего коллектива; не мог самостоятельно достичь успеха; не мог считаться достойным гражданином своей страны, не приняв действующие законы государства. В литературе этого времени сформировался определенный тип повествования. Чаще всего главный герой - «оступившийся» молодой человек, который поставил свои интересы выше интересов рабочего коллектива. Затем происходил обязательный процесс перевоспитания, при котором герой, покинутый товарищами, понимал свои ошибки и вновь находил свое место в коллективе. Подобный стереотип вызывает отторжение у авторов «молодежной прозы», она сложнее и глубже.

В повести Гладилина нет перволичностной наррации, взгляд на героя дается со стороны автора-повествователя, но несобственно-прямая речь позволяет включать в текст мысли героя. В тексте дается взгляд разных персонажей на Виктора, что раскрывает читателю пафос названия повести. «Хроника» по своей семантике отсылает к эпическим повествованиям, изложению исторических событий. Первой главе предшествует фраза: «Составлена из дневников, летописей, исторических событий и воспоминаний современников» , что создает эпический дискурс, но после этой преамбулы перед читателем разворачивается повествование о молодом человеке, который закончил школу и не поступил в институт.

Герой появляется перед читателем в дождливый летний день. Виктор демонстрирует сильный характер и волю: «Он был без шапки, в синем, накрепко подпоясанном плаще, воротник поднят, руки глубоко засунуты в карманы. Это создавало ощущение собранности, физической крепости. Распрямив плечи, он шел, как будто вбивал каждый шаг в мягкий асфальт, как будто его ботинки были чугунными и от их поступи дрожала улица». Но как только юноша видит афишу о приеме студентов в институты, читателю становится понятно, что герой обижен: «Глаза его застыли. Он шагнул к афише… В горле защекотало. Виктор прикусил губу, вынул руку из кармана и сосредоточенно, словно это было его привычным занятием, стал срывать афишу…Виктор зашагал дальше, скривив рот в усмешке». Все усилия Виктора направлены на создание образа такой личности, которой он, по сути, не является. Роли главного героя многогранны: саркастичный герой, обиженный подросток, несчастный влюбленный. Виктору кажется, что он на «обочине жизни»: все его товарищи учатся в институте, а влюбленность его в Нину не вызывает ответа. Все обстоятельства приводят к одиночеству героя. Язык повести тем не менее тяготеет к официальному стилю с дидактическим подтекстом: «…возмущались даже закоренелые троечники: «Зачем же мы получали среднее образование?» Это хорошо было сказано: «Зачем мы получали?». Видите ли, они делали одолжение! Они забыли, как учителя с большим трудом, еле-еле перетаскивали их из класса в класс. Они забыли, что подали заявления в вуз <…> только потому, что так было принято <…> не каждый сразу находил свою дорогу. Позже многие поехали на целинные земли или с блеском поступили в институт. Часть взяли в армию, часть пошла на фабрики и заводы…».

Виктор не может найти себе полезное дело, все его попытки приводят к неудаче: «…утешал себя, что, мол, не работая, он лучше подготовится к институту, но фактически ничего не делал. Первую неделю он пробовал заниматься, но потом решил, что еще успеет».

На контрасте Гладилин обрисовывает будни молодежи, поступившей в институт - Нина, в которую влюблен Виктор, занята в институте, на внеучебных мероприятиях, ходит в театры, кино и вопрошает: «Почему в сутках всего двадцать четыре часа, а не тридцать? Кроме черчения, у меня сегодня репетиция и волейбол. Когда я все успею?». Переломный момент повести - прекращение каких-либо отношений с Ниной по её инициативе, что становится одним из результатов её любовно-романтических переживаний:

«- Витя, - заговорила она приглушенно, - не надо ко мне ходить.

- Так часто? - удивился он. - Но ведь я теперь редко захожу к тебе и не надоедаю.

- Нет, ты не понял. Нам совсем не надо видеться. Понимаешь, совсем. И, мельком взглянув на него, быстро добавила: - Хотя бы первое время».