В романах Хаксли природу можно рассматривать и на более высоком уровне божественной власти. В ее основе лежат созидательная сила и нерушимые законы. Out of the realm of mere slavish imitation of nature into the much more interesting world of human invention (BNW 13) («…перейти из сферы простого рабского подражания природе в куда более увлекательный мир человеческой изобретательности», 20) - этим стремлением в Новом мире руководствуются не только в Эмбрионарии, но и абсолютно везде. Человек создает новые законы, в подражании природе он превосходит ее и отдаляется от естественных укладов. Государство в Новом мире выполняет функции Бога, родителя и учителя. В «Обезьяне и сущности» и «Острове» же природа обладает большей властью. Treat Nature well, and Nature will treat you well (I 261) («Будьте добры с Природой, и Природа отплатит вам добром», 378) - таков непреложный закон, действие которого Хаксли показывает на двух примерах: его соблюдения («Остров») и несоблюдения («Обезьяна и сущность»). Уничтоженная цивилизация в «Обезьяне и сущности» является следствием уничтоженной природы. Сгоревшие поля, эрозия и гниение становятся залогом того, что Природа становится карающей силой: она больше морит голодом людей и создает исключительно уродливых людских отпрысков.

На Пале законы Природы лежат в основе всеобщего бытия, им никто не перечит. Однако людская воля на острове, в отличие от Мерзополии, присутствует. Поэтому архитектура и жизнь обитателей острова построены на гармоничном сосуществовании с Природой. Важнейшим мотивом в «Острове» является то, как переплетаются образы человека-творца и природы-творца. Так, храм Шивы, построенный человеком, описывается как естественное сооружение, выросшее будто цветок: Grown like the bud of an agave (I 194), Как человек подражает природе, так и природа человеку. Это мы видим в описании пейзажей: Nature here was no longer merely natural; the landscape had been composed, had been reduced to its geometrical essences, and rendered, by what in a painter would have been a miracle of virtuosity, in terms of these sinuous lines, these streaks of pure bright color (I 23) («Природа не была уже только природой; ландшафт был скомпонован, выявлен в своей геометрической сущности, и выполнен столь затейливым узором и такими чистыми, яркими красками, что, будь такая картина создана художником, его назвали бы небывалым виртуозом», 35). Природа будто становится изображаемой на картине.

Идеальная гармония архитектуры природной и человеческой существует не только на Пале. Так, Уилл и Сузила вспоминают Уэльс, где across the water towered up the huge church, challenging the wildness of those soft April clouds with its austere geometry. Challenging the wildness, and at the same time complementing it, coming to terms with it in perfect reconciliation (I 33) («…высилась огромная церковь, словно бросая вызов растрепанным, нежным весенним облакам строгой правильностью линий. Бросала вызов - и одновременно дополняла их, обретая совершенство в примирении», 48).

Таким образом, нам удалось проанализировать то, как развивалась у Хаксли оппозиция природы и цивилизации в пространственных и смысловых категориях. В «Дивном новом мире» природа и цивилизация противопоставлены друг другу. В антиутопическом мире будущего нет места естественному, оно будет замещено искусственной версией. О несовместимости природы и цивилизации пишет он и в «Обезьяне и сущности», в которой все принадлежное этим категориям оказывается практически уничтоженным. В «Острове» же автор приходит к консенсусу между двумя оппозициями. Хрупкий баланс между природой и цивилизацией возможен. В пространстве это выражается слиянием образов рукотворных и природных локусов.

б) Запад и Восток

Еще одной значимой оппозицией в картине мира Хаксли является оппозиция Запад/Восток. В своих романах он размышляет о философской традиции, религии, истории цивилизации, современной культуре и политике двух частей света и пытается осознать, соединимы ли они. Разрешение этого внутреннего конфликта повлияло и на сюжеты его книг, и на их художественные особенности, в том числе на нашу сферу интересов. То, как Хаксли понимает Восток и Запад, можно выудить из уст его героев, которым он вкладывает монологи на эту тему. Из реплик архинаместника из «Обезьяны и сущности» и доктора Роберта из «Острова» можно вычленить характеристики Западного и Восточного миров. Так, худшими чертами Западного мира являются национализм, милитаризм, фетишизация потребления, а Восточного - деспотизм, предрассудки и равнодушие к отдельной личности. Исходя из этого, мы рассмотрим функциональные группы, которые обозначили ранее, в их отношении к восточным или западным идеям. В особенности нам следует обращать внимание на то, как эти идеи осуществляются в «Острове».

«Общность, одинаковость, стабильность» - слоган Мирового государства, написанный на Инкубатории, скорее противоположен установкам Западного мира, хотя Хаксли и вдохновлялся конвейером Форда при создании этого локуса. Несмотря на то, что все будущие жители Лондона проходят все внутриутробные этапы жизни под крышей одного здания, они все не так равны и одинаковы, как гласит слоган. Еще до рождения весь их путь складывается согласно жесткой кастовой системе, разделению на альф, бет, дельт и гамм. Все жители Палы же, напротив, социально и финансово равны, в этом обществе нет кастовой системы. Жесткое Восточное разделение на социальные классы сопровождают Западные идеи о евгенике. В «Острове» евгеника, впрочем, сохраняется и остается признаком прогрессивного общества, однако Западный индивидуализм возвращает понятие семьи, хотя и в отличном от того, каким оно является в современном нам, виде. Вместе с семьей в утопию возвращается личное пространство, во многом табуированное в антиутопиях.

Переход к Западному индивидуализму в «Острове» происходит и в производственном плане. В «Дивном новом мире» и «Обезьяне и сущности» представлены две модели эксплуатации людей; в первом романе максимальная производительность закладывается в людей еще до их рождения и обеспечивается системой наказаний и поощрений, во втором - они просто используются как рабы, несмотря на «демократическое» устройство, где каждый «свободен» выполнять волю пролетариата. В «Острове» пропадает стремление к максимальной эффективности, каждый работает, чтобы актуализовать внутренние стремления. В области развлечений же, напротив, в «Острове» происходит отдаление от Западной культуры максимального погружения в аудио-, визуальные и тактильные ощущения.

Последние же две группы локусов (религии и смерти) можно рассмотреть на фоне религиозных направлений. Несмотря на то, что в антиутопических мирах будущего на смену старым конфессиям пришли новые, в них все равно угадываются их предшественники. Так, в новой религии во славу Форда можно рассмотреть христианство. Об этом говорит не только поклонению единому богу Форду, но и то, что основным символом остается крест, хотя и в видоизмененном виде: у него отсекается голова, крест становится знаком Т. Религиозное восприятие антиутопического мира «Обезьяны и сущности» во многом основано на христианстве, однако фактически новая религия превращается в языческое поклонение идолам (Велиалу и синонимичным ему фигурам). В государстве Пала нет официальной религии, однако роль религии несомненно велика. Она основана на объединении индуизма и буддизма. Специфика этих конфессий открывается благодаря рассмотренным нами в первой главе религиозным ритуалам: «растворения» в Фордзоновском дворце (литургия со святыми дарами и пришествие Святого Духа), убийства младенцев в Колизее Лос-Анджелеса и принятия мокши детьми в храме Шивы. Цели перечисленных ритуалов пересекаются с приоритетными для этих религий устремлениями: христианской благостью и слияния с Богом, языческого плодородия, а также индуистско-буддистского познания, в котором экстаз и единение присутствуют, но являются только шагом на пути к просветлению и освобождению.

Отношение к смерти в «Дивном новом мире» и «Острове», однако, противоречит попыткам закрепить за каждым из рассматриваемых нами обществ конкретную, существующую в реальности конфессию. Так, отношение к смерти в «Дивном новом мире» напоминает скорее Восточное. Людьми смерть принимается легко, они готовы к дальнейшему «перерождению». Только перерождение это содержит в себе осуществление идеальной программы этого общества: принесения пользы государству уже в форме праха.

Отношение к смерти на Пале, несмотря на всю индуистско-буддистскую идеологическую нагрузку, остается личным и скорбным. В этом заключается свободное, не навязываемое никем мироощущение. В «Острове», как и следует ожидать, все имеет дуальную структуру. Во время ритуала принятия мокши детьми это проявляется не только в описываемой дуальности Шивы, но и в почти незаметном присутствии христианских образов: The splendid rumble of Sanskrit gave place to a high nasal chant, and the chanting in due course was succeeded by a litany, priestly utterance alternating with congregational response (I 200) («Дивное рокотание санскрита сменилось высоким гнусавым пением, за которым последовала литания - паства отвечала на возгласы священника..», 288).

Примечательно и то, как в категориях оппозиции «Восток-Запад» выстраиваются рассмотренные нами идеи о способах передвижения и открытости/замкнутости пространства. О способах перемещения в «Острове» нами было написано много. Еще с детства жителям Палы прививается идея о связи физического и духовного восхождения. Скалолазание - это преодоление себя и переход на иную жизненную ступень. В течение всего романа главный герой также проходит духовный путь, неразрывный с физическим. Он учится ходить самостоятельно и вместе с этим приходит к внутренней гармонии с окружающим миром, его пониманию и осознанному восприятию. Транспорт же, напротив, в «Острове» критикуется. Как и жители «Дивного нового мира», передвигающиеся исключительно на вертопланах, самолетах, лифтах, в нем видит свою жизнь отрицательный герой Муруган. Очевидно значимый для Хаксли тезис высказывает доктор Роберт. Он объясняет определенную нами связь физического и духовного движения, как вполне научную зависимость работы мозга от работы тела: … in a condition of complete unconsciousness and toxic stagnation. Western intellectuals are all sitting-addicts" (I 174) («…мозг будет пребывать в застойном, бессознательном отравлении. Вы, западные интеллектуалы, одержимы манией неподвижности», 249). Он считает неподвижность и зависимость от транспорта исключительно западной чертой: No moving of legs, no struggles with distance and gravity-- just lifts and planes and cars, just foam rubber and an eternity of sitting (I 174) («Ногам нет работы, отсутствует борьба с расстояниями, с земным притяжением, только лифты, самолеты и автомобили, вулканизированная резина и вечное сидение», 249). В «Обезьяне и сущности» это стремление к недвижности воплощается в вожде, который передвигается исключительно на носилках.

За идеей о замкнутости Запада в движении следует и идея о том, что Западная культура символизирует собой закрытое пространство: The image that comes to mind when one reads the philosophers of the West is a figure in a Byzantine mosaic, rigid, symmetrical, made up of millions of little squares of some stony material and firmly cemented to the walls of a windowless basilica (I 211) («Образ, который навевает чтение западных философов, - это византийская мозаика, жесткая, симметричная, составленная из тысяч квадратных камешков, прикрепленных к стене базилики, не имеющей окон», 303). Tunes or pebbles, processes or substantial things? "Tunes," answer Buddhism and modern science. "Pebbles," say the classical philosophers of the West (I 211) («Мелодии или камушки, процессы или субстанции? "Мелодии",- отвечает буддизм и современная наука. "Камушки",- отвечают классические философы Запада», 303) - Восточная философская и религиозная традиция в понимании Хаксли - это процесс, Западная - субстанция, что-то устоявшееся и конкретное. Соответственно, стремление Хаксли изобразить духовный путь героя, его освобождение, открытость пространств можно связать с желанием передать «мелодию», процесс и открытость восточной философии.

То, каким будет «Остров», Хаксли явно представлял еще во время написания «Обезьяны и сущности»; этой репликой архинаместника он предвосхитил будущий утопический роман: Eastern mysticism making sure that Western science should be properly used; the Eastern art of living refining Western energy; Western individualism tempering Eastern totalitarianism. (AE 184) («Вы только представьте, что было бы, если бы произошло обратное! Восточный мистицизм следит за тем, чтобы западная наука использовалась как надо, восточное искусство жить облагораживает западную энергию, западный индивидуализм сдерживает восточный тоталитаризм», 201). Действительно, на Пале религия и наука идут рука об руку, а в основе всего лежит самореализация людей и достижение ими гармонии. Стремление к гармонии - это путь как каждого жителя Палы, так и самого острова. В этой подглавке мы проанализировали, что такое Восточное и Западное в понимании Хаксли и к каким компромиссам он пришел в «Острове» в связи с этим. So East is East and West is West-- for the moment. But the twain may meet in one or other of two ways (I 248) («Итак, Запад есть Запад, Восток есть Восток, но они очень скоро могут встретиться», 358). Эту фразу в оригинале можно считать отсылкой к «Балладе о Востоке и Западе» Киплинга и диалогу к ней («Oh, East is East, and West is West, and never the twain shall meet») Kipling, Rudyard. “The Ballad of East and West.” Bartleby.com, http://www.bartleby.com/246/1129.html . . Несмотря на отрицание единения Запада и Востока в указанной нами цитате, она противоречит тому, что происходит в балладе: But there is neither East nor West, Border, nor Breed, nor Birth, When two strong men stand face to face, though they come from the ends of the earth Kipling, Rudyard. “The Ballad of East and West.” Bartleby.com, http://www.bartleby.com/246/1129.html . ! Как и Киплинг, Хаксли в «Острове» повествует о встрече и возникшей дружбе двух представителей Запада и Востока: доктора Эндрю и старого раджи, благодаря которым Пала и стала тем совершенным государством, которым ее видит главный герой. В своем исследовании, посвященном утопии «Острова», Г. Боша указывает на то, что в Западных и Восточных мирах по-разному видят приход к идеальному состояния государства и общества Beauchamp, Gorman. “Island: Aldous Huxley's Psychedelic Utopia.” Utopian Studies, vol. 1, no. 1, 1990, pp. 59-72. . Так, Западную традицию он называет eutopic, в которой вполне по-марксистски именно бытие определяет сознание, то есть только в просвещенном обществе могут появиться просвещенные индивидуумы. В Восточной же традиции, ее он называет eupsychic, общество может стать просвещенным только за счет просвещенных индивидуумов в своем составе. Так, мы видим, что от «безличностных» обществ «Дивного нового мира» и «Обезьяны и сущности» Хаксли переходит к такому построению мира, в котором история и общество не строились бы без отдельных индивидуумов. Так, построение храма доктор Роберт связывает в воспоминаниях с пикниками своей семьи. История на Пале - это история личная, а большая история связана с малой.

3.2 Свет и цвет. К идеям о Внутреннем Свете

Свет и цвет в пространственных категориях всех трех романов Хаксли, на которых мы останавливаемся, имеют глубоко символическое значение. Этих значений действительно много, они могут развиваться и трансформироваться, а могут оставаться неизменными. В этом разделе мы попробуем проследить как репрезентацию отдельных метафорических концептов, связанных с этим образом, так и эволюцию единого для всех романов символа.

Свет в романах, очевидно, делится на естественный и искусственный. Очевидно и то, что «искусственный» приобретает негативное значение, а «естественный» - положительное, однако стоит ближе ознакомиться с особенностями этих образов. Так, неестественное освещение в романах часто предстает как инфернальное или мертвое. Это ясно прослеживается на примере двух локусов: Лондонского Инкубатория в «Дивном новом мире» и квартиры Барбары в «Острове». В уже описанном нами в первой главе Инкубатории мертвенность изображается за счет бледно-белых цветов и холодного освещения: Cold for all the summer beyond the panes, for all the tropical heat of the room itself, a harsh thin light glared through the windows, hungrily seeking some draped lay figure, some pallid shape of academic goose-flesh, but finding only the glass and nickel and bleakly shining porcelain of a laboratory. Wintriness responded to wintriness. The overalls of the workers were white, their hands gloved with a pale corpse-coloured rubber. The light was frozen, dead, a ghost (BNW 3) («На дворе лето, в зале и вовсе тропически жарко, но по-зимнему холоден и водянист свет, что жадно течет в эти окна в поисках живописно драпированных манекенов или нагой натуры, пусть блеклой и пупырчатой, - и находит лишь никель, стекло, холодно блестящий фарфор лаборатории. Зиму встречает зима. Белы халаты лаборантов, на руках перчатки из белесой, трупного цвета резины. Свет заморожен, мертвен, призрачен. Только на желтых тубусах микроскопов он как бы сочнеет, заимствуя живую желтизну, словно сливочным маслом мажет эти полированные трубки, вставшие длинным строем на рабочих столах», 7). Затем описание морга сменяется описанием ада. Из пространства холодного света мы попадаем в пространство знойной темноты, из белого цвета - в красный: And in effect the sultry darkness into which the students now followed him was visible and crimson, like the darkness of closed eyes on a summer's afternoon (BNW 3) («И в самом деле, знойный мрак, в который вступили студенты, рдел зримо, вишнево, как рдеет яркий день сквозь сомкнутые веки», 7).

Метафоры инфернального и мертвенного актуализуются и в описании комнаты Бабз. Примечательно то, что они также существуют в отдельности друг для друга, однако для попадания из одного мира в другой, герою не нужно передвигаться на другой уровень, как это происходит в Инкубатории. Здесь мертвенное и инфернальное приходят на смену друг другу. Так, сначала мы видим пылающе-красную комнату: Attention to Babs's musky bedroom, with its strawberry-pink alcove and the two windows that looked onto the Charing Cross Road and were looked into, all night long, by the winking glare of the big sky sign for Porter's Gin on the opposite side of the street. Gin in royal crimson-and for ten seconds the alcove was the Sacred Heart, for ten miraculous seconds the flushed face so close to his own glowed like a seraph's, transfigured as though by an inner fire of love (I 4) («К мускусной спальне Бэбз с землянично-розовым альковом и двумя окнами, выходящими на Чаринг Кросс Роуд, в которые всю ночь, с противоположной стороны улицы, светило мерцающее пламя огромной рекламы джина Портера. Джин озарялся царственным пурпуром - и на десять секунд альков превращался в Сак-ре-Кер; дивные десять секунд лицо Бэбз пылало рядом с его лицом - огненное, как серафим, и словно преображенное пламенем любви», 8). Затем, преодолевая границу в виде темноты, на смену красному приходит зеленый цвет: Then came the yet profounder transfiguration of darkness. One, two, three, four . . . Ah God, make it go on forever! But punctually at the count of ten the electric clock would turn on another revelation-but of death, of the Essential Horror; for the lights, this time, were green, and for ten hideous seconds Babs's rosy alcove became a womb of mud and, on the bed, Babs herself was corpse-colored, a cadaver galvanized into posthumous epilepsy (I 4) («Затем наступала глубокая тьма. Один, два, три, четыре... Господи, если бы так длилось вечно! Но неизбежно на счет "десять" электронные часы открывали новый мир -- мир смерти и Вселенского Ужаса, ибо освещение теперь было зеленым, и на десять секунд розовеющий альков превращался в могилу с тленом, да и тело Бэбз на ложе приобретало трупный оттенок - мертвец, гальванизированный приступом посмертной эпилепсии», 9).

Примечательно, что сочетание красного и зеленого, как символов зла, возвращается к главному герою и во время его мистического опыта. На этот раз воплощением Вселенского Ужаса становится ящерица: The light was as bright as ever; but the brightness had changed its sign. A glow of sheer evil radiated from every gray-green scale of the creature's back, from its obsidian eyes and the pulsing of its crimson throat, from the armored edges of its nostrils and its slitlike mouth (I 336) («Яркость света не уменьшалась, но значение его сделалось иным. Сиянием зла лучились серо-зеленые чешуйки ящерицы, ее мутно-стеклянные глаза, темно-красное пульсирующее горло, защищенные броней ноздри и щелевидная пасть», 486).

Хаксли сохраняет в «Острове» и присущие искусственному освещению «Дивного нового мира» «кухонные» метафоры. В Инкубатории они являются частью описания мертвенного пространства (hungrily seeking, goose-flesh, tubes like butter). В «Острове» же можно встретить два схожих описания: спальни Бабз с клубничным альковом (musky bedroom, with its strawberry-pink alcove) и общественного здания на Пале, в свете ламп напоминающем малиновый щербет (In the light of the arc lamps the town hall glowed pink, like a monumental serving of raspberry sherbet) (I 312) («В огнях арочных ламп общественное здание отсвечивало розовым, как огромный кусок малинового щербета», 450). Мы видим, что в «Острове» подобные метафоры используются уже для изображения пространств иного вида. Искусственное освещение в этих случаях демонстрирует два вида искусственного: вульгарность и фальшивость комнаты Бабз и сказочность паланского здания.

Помимо отмеченных нами черт, для искусственного света в романах Хаксли характерно и то, что он отвлекает от истины, заставляет нырнуть в такую же неестественную жизнь и ход мыслей. Так, в «Дивном новом мире» реклама на Вестминстерском аббатстве не дает героям даже узнать о звездах и луне на небе в тот момент: The electric sky-signs effectively shut off the outer darkness (BNW 75) («Космическая тьма не видна была за световой рекламой», 87). В «Острове» же Уилл находит в освещении комнаты Бабз успокоение. Однако это успокоение происходит благодаря бегству из реальности: Those alienations in the changing light of Porter's Gin were alienations from his odious daytime self. They were also, unfortunately, alienations from all the rest of his being-alienations from love, from intelligence, from common decency, from all consciousness but that of an excruciating frenzy by corpse-light or in the rosy glow of the cheapest, vulgarest illusion (I 92) («Смена рекламной иллюминации помогала ему уйти от повседневного "я" - но, к сожалению, она уводила Уилла от его существа в целом; это был уход от любви, понимания, общественного признания; от осознания чего-либо, кроме мучительного безумия зеленовато-трупного или розового свечения дешевой, вульгарной иллюзии», 135).

Чувствует отвлечение от реальности и Дикарь, когда смотрит из маяка на небоскребы Гилфорда: for at night they twinkled gaily with geometrical constellations, or else, flood-lighted, pointed their luminous fingers (with a gesture whose significance nobody in England but the Savage now understood) solemnly towards the plumbless mysteries of heaven (BNW 245) («..ибо по ночам они сверкают огнями, как веселые и симметричные созвездия, или же в сплошной прожекторной подсветке высятся, наподобие светозарных перстов, указующих вверх, в непроницаемые тайны неба», 269). Однако здесь мы наблюдаем противоречие, так как это отвлечение не тождественно предыдущим, ведь оно не уводит Дикаря от осознания действительности. Мир маяка сам по себе является противоречием в данном плане, ведь он и сам является источником света в своем исконном значении.

В «Острове» (паланской части) и «Обезьяне и сущности» мы встречаем преимущественно описания естественного света. Он, в отличие от искусственного, имеет свойство подчеркивать истинное: and in the richly golden lights the far-off details stand out distinct and small and perfect, like the images of things in a convex mirror. In the foreground, delicately chased and stippled by the almost horizontal light, even the baldest patches of parched earth reveal an unsuspected sumptuousness of texture (AE 188) («в ослепительном золотом свете отдаленные предметы кажутся маленькими, но очень резкими и отчетливыми, словно отраженные в выпуклом зеркале. На переднем плане почти горизонтальные солнечные лучи, точно резец осторожного гравера, открывают неожиданное богатство текстуры даже совершенно голых клочков выжженной земли», 205) Характерно для естественного света и то, что он, в отличие от искусственного, оживляет пространство: The clouds had shifted and the sun was now shining on the nearest of those abrupt and jagged buttes, which rose so inexplicably, like islands, out of the enormous plain. A moment before they had been black and dead. Now suddenly they had come to life between a shadowed foreground and a background of cloudy darkness. They shone as if with their own incandescence (AE 18) («Тучи разогнало, и солнце освещало теперь ближайшие к нам обрывистые и иззубренные холмы, которые неизвестно почему вздымались среди бескрайней равнины, словно острова. Еще минуту назад они были черны и мертвы. Теперь - внезапно ожили; перед ними еще лежала тень, за ними клубилась тьма. Они словно светились сами по себе», 21).

Несмотря на богатство световых образов в описываемых Хаксли локусах «Дивного нового мира», они не движимы основным символом «Острова», - идее о Внутреннем Свете. Первое упоминание о Внутреннем Свете мы видим еще в «Обезьяне и сущности». Он упоминается вскользь, однако в связи с важнейшим событием, которое открывает роман: убийством Ганди. Внутренний Свет - известное понятие из христианского мира, однако в данном случае имеет совершенно иные источники. В эссе «Двери восприятия», посвященном опыту употребления мескалина, Хаксли рассуждает о том, что ощущение света стало для него первым и самым важным во время принятия наркотика Хаксли О. Двери восприятия. Рай и Ад / Пер. М.В. Немцов. М.: АСТ, 2016. . Он описывает свои ощущения и пользуется термином «Чистый Свет», взятом из буддийского текста «Тибетская книга мертвых». Согласно этому писанию, Чистый Свет - это состояние разума, переживаемое в глубоком сне или смерти. Для Хаксли понятие Чистого света в первую очередь о понимании мира, постижении тождественности внутреннего и внешнего, его обязательном присутствии внутри каждого. Для открытия Внутреннего света герои Хаксли испытывают внешние переживания. Так, Лакшми осознает Внутренний свет в детстве, когда видит, как бабочка садится на залитый солнцем лист, а Уилл во время употребления Мокши: Like a blind man newly healed and confronted for the first time by the mystery of light and color, he stared in uncomprehending astonishment (I 333) («Подобно прозревшему слепцу, впервые столкнувшемуся с таинством света и красок, Уилл смотрел и смотрел, недоумевая и изумляясь», 479). Открытие Внутреннего света меняет сознание героев, позволяет видеть окружающий мир ярче и отчетливее, как сквозь новую линзу.

3.3 Индивидуализация пространства и Единение

В некоторых главах нам уже удалось обозначить основное направление, в котором движется Хаксли при описании пространства, - это его индивидуализация. Нами уже было отмечено движение от коллективного к индивидуальному в «Острове», в отличие от антиутопических романов. Эту мысль можно проследить на примере видоизменяющихся тезисов, определяющих три рассматриваемые нами общества: Everybody belongs to everyone else Everybody's capable of anything Everybody's different from everybody else. От запрета частного пространства (как в физическом, так и в духовном планах) в антиутопиях Хаксли переходит к утверждению и провозглашению личного в «Острове». Более того, индивидуализация пространства в его утопии выходит на новый уровень: в «Острове» возникает идея о пространстве душевном, как и Внутреннем Свете, о котором мы уже говорили. Переживание внутренних расстояний - это проявление души: The experience of distance, of inner distance and outer distance, of distance in time and distance in space--it's the first and fundamental religious experience (I 225) («Опыт расстояния, внутреннего и внешнего, во времени и в пространстве - это первостепенный глубинный религиозный опыт», 324).

Перенос внешнего пространства во внутреннее является кульминацией романа. Как и в «Дивном новом мире», герой оказывается участником ритуала, во время которого принимает наркотик. Однако отличие между теми, кто принимает сому и теми, кто принимает мокшу заключается в том, что первые теряют реальность, а вторые наоборот осознают ее в полной ясности и достигают единения со Вселенной. Во время употребления Уиллом мокши он постигает Внутренний Свет и here and now, заключающееся в гипер-осознании и восприятии мира. Человек оказывается един с социальным, физическим и историческим пространствами, однако основным оказывается то пространство, что находится внутри него. Поэтому финал романа нельзя считать разрушением утопии, ведь несмотря на разрушение физического пространства, герой уже принадлежит месту правильного познания и понимания. Однако не стоит думать, что это устойчивое и закрепленное место. Правильнее будет назвать его дорогой или рекой: Floating on a great river of life-a great smooth silent river that flows so still, so still, you might almost think it was asleep. A sleeping river. But it flows irresistibly (I 34) («Плыть по большой реке жизни - величественной, безмолвной реке, текущей тихо, тихо, будто во сне... сонная река, - продолжала она, - но течение ее неодолимо», 50). Во многом озвученная мысль берет истоки в даосизме, где дао - Путь, в естественный порядок которого не стоит вмешиваться, течение, против которого не стоит идти.

3.4 «Остров» - «Дивный новый мир» наоборот? (Выводы к главе 3)

«”Дивным новым миром” наоборот» называл «Остров» сам Хаксли. Может ли наше исследование подтвердить или опровергнуть эту мысль? И как с этим тезисом можно соотнести «Обезьяну и сущность»? Исследователь Г. Боша предполагает, что все, что отделяет утопию от антиутопии, - это авторское намерение Beauchamp, Gorman. “Island: Aldous Huxley's Psychedelic Utopia.” Utopian Studies, vol. 1, no. 1, 1990, p. 65. . В связи с этим, «наоборот» можно рассматривать как что-то фактически противоположное или сходное, но с иным авторским намерением.

Сравнение локусов внутри функциональных групп и построение концептуальных оппозиций помогло нам обозначить те параметры, по которым «Остров» выстраивается, как абсолютно противоположный антиутопиям мир. Это особенно заметно при рассмотрении оппозиции Запада и Востока. Баланс между ними достигается за счет уравновешивания тех пропорций, которые в «Дивном новом мире» и «Обезьяне и сущности» были нарушены в ту или иную сторону. Так, в противовес антиутопиям, в которых реализуются противоположные модели, в «Острове» соединяются западная наука и восточный мистицизм, происходит переход к западному индивидуализму в освоении личного пространства, уход от обоих (восточного и западного) видов производственной эксплуатации, от западной культуры потребления и развлечений. В «Острове» озвучивается идея о том, что западу присущ недвижимый образ жизни, во многом благодаря машинам, поэтому, в отличие от героев антиутопий Хаксли, герои «Острова» стремятся к естественному способу передвижения. Противоположно в романах Хаксли и то, что мы обозначили как eutopic (западное восприятие человека и общества) и eupsychic (восточное). Так, история «Дивного нового мира» и «Обезьяны и сущности» написана по западной модели eutopic, а «Острова» - по восточной модели eupsychic.

С другой стороны, в романах есть и то, что мы можем назвать «обратным» лишь из-за авторского намерения. Например, в «Дивном новом мире» и «Острове» в изображении природы реализуется общий мотив замещения. В обоих романах такие продукты человеческой деятельности, как здания, часто описываются как живые существа (храм-цветок в «Острове», дома-грибы в «Дивном новом мире»). Сходно и то, как изображены окружающие героев люди: людей-насекомых в обществе в антиутопиях видит автор, а в утопии - главный герой. Повторяются в обоих романах и метафоры, связанные с цветом и светом: кухни (общественное здание в «Острове» и Инкубаторий в «Дивном новом мире»), ада и морга (Инкубаторий и квартира Барбары в «Острове»).

Какова в нашей категоризации роль «Обезьяны и сущности»? В отличие от «Дивного нового мира», «Обезьяна и сущность» - настоящая антиутопия, которую не спас бы даже авторский замысел, поэтому между этими антиутопиями складываются особые отношения. Он построен во многом как диаметрально противоположный «Острову» антиутопический мир, однако в смысловом плане, отбрасывая сатирическое изображение пост-апокалиптического мира, уже ближе к тем консенсусам, которые будут достигнуты в «Острове».

Вместе с тем, принимая в расчет все сказанное нами выше, ответ на вопрос о том, можно ли называть «Остров» новым «Дивным новым миром» (или «Обезьяной и сущностью») остается для нас спорным, так как в нем появляются и новые идеи, не имеющие никаких противоположных или сходных аналогов в антиутопиях. Так, абсолютное идейное расширение получает «Остров» за счет переноса внешнего пространства на внутреннее (и пространства воспоминаний), концепции о Внутреннем Свете. Финал романа также вступает в диалог, но не возрождает идеи, заданные в предыдущих романах: так, в отличие от Дикаря и доктора Пула, нашедших (в случае Дикаря на время) спасение в бегстве, Уилл достигает единения со вселенной.

Заключение

Олдос Хаксли - один из важнейших писателей утопической традиции и заметная фигура XX века. Он является одним из тех авторов, в чьих романах предсказываются открытия будущего и описаны те проблемы, что злободневны и сейчас, поэтому его романы не потеряют свою актуальность и не останутся скованными в том времени, в котором они были написаны. Специфика романов Хаксли заключается в том, что их можно назвать догматичными. Это выражается и в иронии «Дивного нового мира», и в катастрофической сатире «Обезьяны и сущности», написанной контрастными красками. В «Острове» каждый житель Палы - моралист, проповедник истинного знания, об которое разбиваются аргументы главного героя. Исходя из этого, многие исследователи встают на проторенную тропу: они анализируют текст через монологи и диалоги, идеи, высказанные прямо и вербально. Однако нам кажется, что художественные пространства, сконструированные Хаксли, также заслуживают отдельного анализа.

Все три романа находятся друг с другом в особых отношениях. Так, «Дивный новый мир» - это negative utopia, а потому оно, как кривое зеркало, отражает некоторые идеи, которые мы видим и в «Острове». «Обезьяна и сущность» же, напротив, является настоящей антиутопией, в которой многое противопоставлено тому, что мы видим в «Острове» и «Дивном новом мире», однако и замечаем некоторые любопытные параллели.

Отслеживая трансформацию пространства, мы начали со сравнения основных локусов внутри шести функциональных групп, а также обратились к их некоторым историческим прототипам. Это позволило нам обозначить смысловые координаты, прийти к начальным результатам сравнения и обнаружению изменений в их образах. Последующие главы позволили нам прийти к основным выводам относительно трансформации художественного пространства. Гармонизация во всех сферах, достигаемая в «Острове», объединяет три принципа: перемены устройства, перемены значения и расширения. Перемена устройства - это все, что отличает Палу от Мирового государства и Мерзополии (гармонизация пространства в категориях Востока и Запада, Природы и Цивилизации, переход от eutopic к eupsychic), перемена значения - это те же мотивы, что и в «Дивном новом мире», но в отзеркаленном виде (сохранение многоуровневости пространства и стремления к высоте, мотив замещения природы), расширение же - то новое, что привносит Хаксли в пространство «Острова». Так, расширяется значение «другого» пространства. В «Дивном новом мире» и «Обезьяне и сущности» «другое» пространство острова упоминается лишь в некоторых эпизодах, в «Острове» же закрепляется его преобладание над остальным миром, как и внутреннего мира над внешним. Индивидуализация пространства такого рода проявляется и в том в, что в утопии появляется пространство воспоминаний, расширяется значение света и цвета, появляется идея о Внутреннем Свете.