Пушкин по-новому ставит вечные вопросы человеческой жизни - о свободе, о жизни и смерти, о повседневной жизни человека и о влиянии на нее высшей сферы вечных истин.

Строка о "милости к падшим" из пушкинского "Памятника" имеет важный смысл для понимания основ пушкинского мира и пушкинской гармонии. Она говорит о том, что Пушкин видел жизнь, как она есть, понимал ее собственные законы и потому относился к своим героям - даже "падшим" - по-человечески: не персонифицировал в них порок, не навязывал читателю свой собственный приговор над ними, не устраивал судилища, но стремился в логике образа показать суд жизни, то есть был реалистом. Человечность - это единственный реалистический взгляд на мир и на людей.

Нет ничего труднее, чем определить "доминанту" Пушкина, зафиксировать "систему" его, уловить эту "форму сосуда", - отсюда бесконечные споры о нем: субъективные сами, мы стремимся видеть и в нем субъективность и "взгляд". Нам легче понять "тургеневских девушек", "гоголевские типы", "чеховских интеллигентов", - нам легче понять уже опосредованное; и того же мы ищем у Пушкина - и не находим ни пушкинских типов, ни прочего в этом духе. В том-то и дело, что грандиозна, подчас непосильна для нас, его непосредственность. Именно ей он обязан своей беспримерной, непостижимой почти, способностью перерождаться в любую личность, переселяться в любую эпоху, совмещать в себе Аполлона и Диониса, космос и страсть, из строгого историка стать ветхозаветным пророком, стать камнем, волною и снежной метелью, говорить языком всех стихий, всех страстей, оставаясь все время собою, без клинических крайностей и патологии галлюцинаций. На наш взгляд, именно это стало доминантой пушкинского мира - гармония как отказ от крайностей, гармония как итоговый синтез живой сложности и многообразия жизни.

Например, свобода в пушкинском осмыслении - это способность по собственной воле стать "другим", а значит - без предвзятости понять "другое" или "другого". И вот Пушкин ясно и теоретически строго формулирует: художника "должно судить по законам, им самим над собою признанным"; "Никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода". Это - взрослый, по-пушкински взрослый взгляд на вещи - "верховная трезвость ума". "Пушкин создал модель некоей данности, безразличной к тому, считаемся с ней или нет. Не считаешься - плохо тебе самому; так бывает плохо ребенку, сующему руку в огонь" Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. // Избранные работы 1960-х-1990-х гг.Т. 1 - М.: 2002. - С. 45. . Как считает автор книги "Прогулки с Пушкиным", "Вопреки общему мнению, что свобода горда, непокорна, Пушкин ее в "Цыганах" одел в ризы смирения. Смирение и свобода одно, когда судьба нам становится домом и доверие к ней простирается степью в летнюю ночь" Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным.. [Электронный ресурс]. Режим доступа: - http: //imwerden. .

Вне соотношения двух реальностей - горней и дольней - невозможна никакая картина мира. В "Пророке" она концентрична: неба содроганью отвечает прозябанье лозы, полету ангелов - подводный ход "гад", а в центре - человек, который "внял" все это. Он - сфера сообщения между собой двух реальностей: потому-то и томим "духовной жаждою". По причине этой жажды все и происходит. Только причинность тут не эмпирическая, - это у Пушкина часто. Не "опять явилась ты" и оттого "Душе настало пробужденье", а - наоборот: как только душе настало пробужденье - ты и явилась. В ответ на духовную жажду - явился серафим. Открылся "верх".

Пушкинские герои защищают свою честь и правду, которая выше их самих. Ни Татьяна, ни Гринев не хотят погружаться в стихию "чумы" - ведь правды и любви нет ни в страсти, ни в страхе, - не зря "страсть" и "страх", в народном понимании, одного корня и близкого смысла ("Нежного слабей жестокий. И страх живет в душе, страстьми томимой", - говорит Вальсингам). Гринев поступает не "за страх" (и не "за страсть"), а за совесть. Он поступает так, рискуя жизнью. И это возводит его на высоту чистейшего народного идеала, куда поставлена Пушкиным и Татьяна, пожертвовавшая любовью во имя чистой совести. Гринев, как считает пушкинист В. Непомнящий, мыслится Пушкиным как идеальный народный герой Непомнящий В.С. Указ соч., - С. 47. .

В. Непомнящий сопоставил стихотворение Пушкина "Во глубине сибирских руд…" и "Стансы", в котором поэт обращался к царю в надежде на то, что он будет таким же деятельным, благородным и просвещенным государем, как Петр Первый. Традиционное толкование послания к декабристам, при котором Пушкин по смыслу этого стихотворения объявлялся горячим сторонником друзей-декабристов и врагом самодержавия как душителя свободы, исследователь считает неправильным, потому что эти стихотворения написаны почти одновременно. Он говорит, что при таком подходе имеет место полное игнорирование нравственной стороны дела: как будто на уме у Пушкина была только тактика, а говорить не то, что думаешь, было для него обычным занятием. "Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место", - говорится в "Пиковой даме". В самом деле: если "Стансы" есть "поучение Николаю", которое поэт произносит в надежде на то, что тот "улучшит положение страны", "в надежде славы и добра", в самой благожелательной форме, с полной убежденностью в искренности намерений молодого царя - а написанное почти одновременно послание "В Сибирь" проповедует, как считалось долгое время, "идеи борьбы", "те же идеи, те же надежды, что и в стихотворении "К Чаадаеву" (а там говорится об "обломках самовластья"), отражает "настроения оппозиционных слоев", - то каким же образом две столь несовместимые идеи могли "вместе существовать в нравственной природе" Пушкина и, более того, привести к сочинению двух противоречащих друг другу произведений, что равнозначно совершению одновременно двух нравственно взаимоисключающих поступков?" Непомнящий В.С. Указ соч., - С. 69.

Это стихотворение, как доказывает В. Непомнящий, не просто "ободрение", дружеский привет или свидетельство "преклонения". Содержание его чрезвычайно конкретно; а самое главное - послание заключает в себе то, о чем автор не позволял себе разговаривать ни с кем, о чем мог лишь намекнуть в поэтической форме в "Стансах". Иначе говоря, послание заключает в себе поэтически выраженную (по сути, поэтически "шифрованную") в четырех строфах основную суть разговора с царем - а это биографический факт жизни Пушкина. Прежде всего, поэту необходимо дать понять каторжникам, что при всем трагизме исхода дело их ("труд") и их стремления не канут в небытие, что они сыграли великую роль, которой нужно гордиться; над их проектами и идеями думают, как и над их собственной судьбой, и что нужно потерпеть. Он должен, далее (вторая строфа), внушить им, что это реально, что его знание должно поддержать их в несчастье, ободрить и развеселить надеждой на то, что "желанная пора" недалеко. Так он подходит к третьей строфе, той самой, о "любви и дружестве", которая никак не "умещалась" в стихотворение. Эта строфа - о себе. Приход "желанной поры" начнется с "любви и дружества", которые деятельны - ибо он, поэт, теперь свободен и не сидит сложа руки, и это принесет такие же реальные плоды ("дойдут. как. доходит. "), как реален его освобожденный голос (я свободен - и вы будете свободны), который они слышат в послании. Реальные же плоды будут такие: оковы падут, темницы рухнут, ибо восторжествуют те идеалы, ради которых они жертвовали собой, настанет новая жизнь; и радостная свобода, - потому что мирная, а не окровавленная, - примет их в свои объятья. И их судьи "отдадут" им рыцарскую честь и высокое достоинство "предстателей" и "мощных защитников" народа - и братски соединятся с ними на благо общего отечества. Какая высокая и юношески чистая мечта! Какая простодушная, словно древняя народная вера в сказку, в доброго царя, надежда на всеобщее братство в новом саду эдемском! Сколько трогательного и человечного в призыве разделить эту надежду и веру.

Величие Пушкина в том, что он не измышлял "своего". Он сам был своим в семье стихий мира: волны и камня, льда и пламени, светлого и темного, стремительного и неподвижного, Закона и Свободы, - это был внятный ему язык, и у него был абсолютный слух на эту музыку. Он не описывает обвал, и ветер, и Терек, а сам становится камнем, ветром и Тереком в каждом слове и звуке; и, когда он говорит о свободе, кажется, что это пишет сама Свобода - знающая, что такое Закон, и поэтому причастная Логосу, а не хаосу. Что рядом с этим какие-то "заимствования" и "цитаты", хотя бы их были тысячи! Они для него тот же строительный материал, что и камень, ветер, огонь и слово, - разница тут небольшая.

Насколько трудно вместить целостное, неурезанное знание Пушкина о жизни, о правде, свидетельствуют попытки "подогнать" Пушкина под современные идеалы. Как показал В. Непомнящий, в известной экранизации одной из "Маленьких трагедий" - "Пир во время чумы" - весь этот пир представлен как кабацкий разгул тупой "массы". Как указывает В. Непомнящий, Священник в этой экранизации не увещевает пирующих прекратить надругательство над охватившим всех горем, а ругается и дерется, словно он не с кладбища пришел, а из другой пьяной банды Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. // Избранные работы 1960-х-1990-х гг.Т. 1 - М.: 2002. - С. 61. Главная же идея состоит в том, что правильно ведет себя единственный человек, представитель интеллектуальной элиты, находящий в себе духовные силы подняться над всем этим безобразием, над разгулявшейся толпой, и вдохновенно пропеть хвалебный гимн смертоносной эпидемии, которая, неся обыкновенным, низшим людям лишь страдания и смерть, высшим и особо духовным дарит еще и горделивое сознание своей избранности.

На первый взгляд это представляет довольно трудную задачу: весь текст Пушкина, вся композиция трагедии, вся роль Вальсингама - особенно его покаянный монолог после Гимна чуме и разговора со Священником и финал, где Председатель "погружен в глубокую задумчивость", - все это говорит о чем-то решительно противоположном. Однако и эта трудность оказалась легко преодолимой: просто нужно было всего-навсего перестроить текстовку, а именно - перетащить Гимн чуме из середины трагедии в самый финал (уже после разговора со Священником и монолога, где Вальсингам говорит о своем "падшем духе"), оптимистически завершив дело хвалой чуме и заодно проигнорировав всякую глубокую задумчивость. Это и живее, и современнее, и, в конце концов, человечнее. Как все гениальное, это творческое решение, будучи чрезвычайно простым, результат дало грандиозный: путем наименьших затрат - буквально одним-двумя взмахами пера - трагедия была вывернута наизнанку и поставлена на голову.

Ю. Чумаков в своей статье "Поэтическое и универсальное в "Евгении Онегине" отмечает, сколько поэтического разнообразия вкладывает Пушкин в свое решение важнейшей онтологической проблемы - жизнь и смерть Чумаков Ю. Поэтическое и универсальное в Евгении Онегине - СПб.: 1999. - С. 167. Из естественного приятия хода жизни, из горестных ламентаций, из почти мажорного описания круговорота поколений, из печального расхождения путей человека и природы, из меланхолических вариаций эпикурейского мотива ранней и внезапной смерти - из всех этих более или менее расхожих вне художественного контекста суждений складывается сложнейшая поэтическая парадигма с мерцающим значением. Пушкин ведет с читателем бесконечный диалог, меняя точки зрения, и читатель, не останавливаясь ни на одной из них, испытывает в результате благотворный катарсис.

Другим примером сложной гармонии пушкинского мира является разработка темы "мода и старина" в пушкинском романе. Автор, как убедительно доказывает Ю. Чумаков Чумаков Ю. Поэтическое и универсальное в Евгении Онегине - СПб.: 1999. - С. 130, обладает постоянным равновесием в смысле моды и старины. И он был верен моде, был от балов без ума, любил и любит театр и многое другое, но чаще утверждает, что будет верен старине. Не случайно, что весь набор ценностей провозглашается им вначале. Вариант "перескажу" вместо "предсказаний" слегка отличает его от героев, так как он именно автор и в то же время хранитель ценностей. "Предсказания", всегда значимые для Пушкина, он переадресовывает близким ему героям. Затем духовно-нравственные ценности перейдут к Татьяне, и она не утратит их в петербургском свете, где их лишь прикроет пласт моды, впрочем, достаточно органически. Позднее всех, после длительного следования моде, к старине придет и Онегин. Все эти духовные первоэлементы значимо выдвинуты Пушкиным в начало или конец стиха, причем у Татьяны и Онегина они следуют друг за другом в одном и том же порядке, а у Онегина даже целиком зарифмованы, скрепляясь в единый блок. Автор спокойно владеет всем набором, Татьяна ожидает от него важных свершений, а в Онегине все это проявляется как-то вдруг, порождая вместе с любовью смятение и отчаяние.

Строго говоря, сюжет "Онегина" заключается в том, что некий автор сочиняет роман о вымышленных героях. Однако никто так не прочитывает "Онегина", потому что история Евгения и Татьяны в романе одновременно существует независимо от сочинительства как равная самой жизни. Это достигается перемещением автора-сочинителя из его собственного пространства в пространство героев, где он как приятель Онегина становится персонажем романа, сочиняемого им же. В этом парадоксальном совмещении поэтического и жизненного пространств в общем романном пространстве жизнь и поэзия, с одной стороны, отождествляются, а с другой - оказываются несовместимыми.

С.Г. Бочаров пишет об этом так: "Роман героев изображает их жизнь, и он же изображен как роман. Мы же прочитываем подряд: В начале нашего романа, В глухой, далекой стороне. "

Ю. Чумаков задается вопросом: где имело место событие, о котором здесь вспоминают? И он же дает свой ответ: "Нам отвечают два параллельных стиха, лишь совокупно дающих пушкинский образ пространства в "Онегине". В глухой стороне, в начале романа - одно событие, точно локализованное в одном единственном месте, однако в разных местах. "В глухой, далекой стороне" взято в рамку первым стихом; мы их читаем следом один за другим, а "видим" один в другом, один сквозь другой. И так "Евгений Онегин" в целом: мы видим роман сквозь образ романа" Чумаков Ю. Поэтическое и универсальное в Евгении Онегине. - СПб.: 1999. - С. 178.

Из этого ясно, что значительный художественный текст - сводит друг к другу пространства, которые по прямой логике или по здравому смыслу считаются несводимыми. Пространство "Онегина", столь игриво-демонстративно выдвинутое Пушкиным как расщепленное, по существу выступает залогом единства поэтического мира как символа бытия в его не рассыпающемся многообразии.

Пушкин - очень гармоничный человек, для которого гармония, данная нам через восприятие красоты, как в отношении к жизни, к людям, к творчеству, так и в отношении к природе, есть естественное состояние - состояние его души. Эта гармония и предстает в обличье "пушкинской простоты", о которой много написано. Пушкинская простота - это ведь и пушкинская правда. По этому поводу Б. Бурсов заметил, что простоту Пушкина "мы пока довольно элементарно понимаем. На деле прост не тот, кто думает, говорит и пишет, как все говорят и пишут, а тот, кто поднимает вопросы, каждому интересные, возводя их в ранг вопросов нашего бытия, однако поддающихся постижению каждого из нас" Бурсов Б.И. Судьба Пушкина. - Л.: 1989. - С. 98.

При постоянном обращении к указанным вопросам Пушкин снова и снова напоминает нам о несовершенстве человеческой природы, значит, и указывает, что в стремлении к лучшим своим целям мы достигаем их лишь в известных пределах. При таком положении в реальном мире гармония его не только в своем идеале относительна, но и осуществляется лишь как вечное преодоление дисгармонии. А если так, то тем более настоятельно стремиться к ней. Пушкинскую простоту обычно сводят к преодолению сложности; между тем она, скорее всего, представляет собою упорядоченную сложность, иначе сказать гармонию; под гармонией же, видимо, следует подразумевать максимальное проникновение в дисгармонию, что и означает ее динамическое отключение. Проще сказать, в гармонии содержится преодоленная, но не отменная дисгармония, что означает вечный вызов ей, вечное столкновение с нею, порождающее конфликты, исход которых заранее никогда не предрешен.

Здесь источник предельный напряженности пушкинского искусства, значит, и пушкинской простоты". Гармония - это закон бытия любой целостности. Гармония динамична, она развивается, и развивающаяся гармония включает, как момент своего развития дисгармонию, но в рамках тех пределов, которые обозначены гармонией целостности системы. Выход дисгармонии за эти пределы означают уже системное разрушение, системный распад. Красота - это человеческое восприятие гармонии, заложенное в нас миллионолетиями эволюции жизни на Земле. "Красота - спасет мир" - этот императив Достоевского справедлив потому, что в нем отражен императив закона гармонии.

Пушкинская простота - это и есть пушкинская гармония, которая переходит в пушкинскую красоту - в красоту его поэзии, красоту его поэтических образов, красоту поведения его героев, в невидимую красоту всего пушкинского искусства, которая потом зазвучала гениально в русской классической музыке, расцвела во всей последующей русской культуре - в русской литературе, в русском театре, в русской опере, в русском балете, в русском киноискусстве и т.п. Превратности человеческой судьбы и гармония не противостоят друг другу, а образуют своеобразное единство, которое поднимает человечность на высоту духа, объединяющего человеческую душу со всем Космосом, всей Вселенной, с Богом. Пушкин в конце своего поэтического романа "Евгений Онегин" так выразил свой поэтический взгляд на превратности судеб человеческих:

"Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно жизни холод С летами вытерпеть умел;

Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался, Кто в двадцать лет был франт иль хват, А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился От частных и других долгов, Кто славы, денег и чинов Спокойно в очередь добился, О ком твердили целый век:

N. N. прекрасный человек"

Здесь мы слышим и иронию, и самоиронию, и добрую улыбку великого русского человековеда над суетностью бытия современного ему общества, и одновременно видим глубокое знание человеческой души, потому что он, поэт Александр Сергеевич Пушкин, все это пропустил через себя, все это пережил и осмыслил.

Вывод по I главе