Пушкин - первый русский поэт, посвятивший себя целиком искусству, более того, первый, кто отказался от всякой государственной службы ради права быть поэтом. Всем своим творчеством стремился он ответить на вопрос "что есть поэзия?" И вновь при разработке этой темы действует все тот же универсальный пушкинский принцип: стремление к гармоническому равновесию тех проблемных моментов, из которых традиционно складывалась эта тема.

Тема назначения поэзии и миссии поэта у Пушкина имеет два аспекта: социальный и философский. С лицейской скамьи отстаивая свое право на занятия литературой и только ею, Пушкин шел на открытый конфликт с обществом. Общество так и не смирилось с этим: ярким тому примером служит присвоение Пушкину Николаем I звания камер-юнкера - приличного для молодого человека и недостойного взрослого мужчины. Царь не просто хотел унизить и кольнуть, он стремился "втиснуть" вольного поэта в определенную социальную ячейку, давая понять, что не признает за писателем никакого социального статуса. В достаточной степени нежелание государственной системы "признать" литературу вызывалось страхом перед ее воздействием на умы и сыграло роль в формировании в России особого отношения к творцам. Действительно, ни одна литература мира так не осознавала своей пророческой миссии, как русская. И здесь смыкаются социальный и философский аспекты проблемы назначения поэзии. Юный Пушкин под влиянием идей Просветителей, которые проповедовал в Лицее профессор Куницын, под влиянием бесед с Чаадаевым, с будущими декабристами видит назначение поэзии в служении общему делу - делу освобождения России от устаревшей государственной системы. В оде "Вольность" он определяет это так:

Хочу воспеть Свободу миру,

На тронах поразить порок.

Пушкинское отношение к миссии поэта менялось в 1823-24 годах, пришло понимание того, что поэзия самодостаточна, не может и не должна служить даже самым благородным начинаниям. Что путь подчинения искусства какой-либо возвышенной цели - тупиковый. Знаменательно письмо Пушкина В.А. Жуковскому (1825): "Ты спрашиваешь, какая цель у "Цыганов"? Вот на! Цель поэзии - поэзия. "Думы" Рылеева и целят, а все невпопад" Пушкин А.С. Письма. // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 томах. - Т. 10. - М.: [Электронный ресурс]. Режим доступа: - http: //pushkin. ouc.ru. Отнюдь не случайно в письме упоминание Рылеева: будущий декабрист последовательно проводил в жизнь идею подчинения искусства делу революции. Его "Думы" прямолинейно били по крепостничеству и самодержавию - и от этой прямолинейности безнадежно проигрывали в художественном отношении, ибо поэзия становилась для автора лишь средством для достижения основной цели, никакого отношения к искусству не имеющей. Заочная полемика с Рылеевым означает для Пушкина отказ от рылеевских концепций, которые он разделял в 1817-1823 гг.

В 1826 году Пушкин создает стихотворение "Пророк" - свой поэтический манифест, где провозглашает божественную подчиненность искусства и пророческое предназначение поэта.

''Пророк'' написан как свободное переложение фрагмента шестой главы книги библейского пророка Исаии: ''Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами из жертвенника, и коснулся уст моих, и сказал: вот, это коснулось уст твоих, и беззаконие удалено от тебя, и грех твой очищен. И услышал я голос Господа, говорящего: кого мне послать? И кто пойдет для нас? И сказал я: вот я, пошли меня''. Это стихотворение - о преображении человека в пророка, в вестника Божьей воли. Но начинается оно не с момента превращения, не с появления "шестикрылого серафима". Оно открывается двумя строками, объясняющими, к кому явился серафим:

Духовной жаждою томим

В пустыне мрачной я влачился.

Весь библейский пафос стихотворения оправдывает образ мрачной пустыни. Но это не просто пустыня, ибо жажда, томящая лирического героя, - не физическая, а духовная, это великая скорбь о несовершенстве человека. И возникает образ иной пустыни: пустыни мира, пустыни людских толп и городов, где ничто не может утолить духовной жажды.

И над образом одинокого, умирающего от жажды на песке путника встает образ бесконечного одиночества духа в "пустыне мира", образ добровольного ухода от мира в поисках источника неких высших истин.

Цена, которую платит пророк за дар "божественного глагола", - изнуряющая духовная работа.

И когда все возможности мира для него исчерпаны, и ничто не может утолить духовной жажды - появляется на перепутье шестикрылый серафим и свершается преображение. Человеку заменяют зрение и слух - ему даны "вещие зеницы" и способность все слышать: и "неба содроганье", и ''горний ангелов полет'', и "дольней лозы прозябанье". Серафим не вознес его в иной мир - он лишь изменил восприятие мира. И человеческий мир, бывший мгновенье назад "мрачной пустыней", вдруг наполнился сиянием и звуками - открылся в новых измерениях: поэт видит и внемлет так, как не дано воспринимать человеку.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык.

Вместо "празднословного и лукавого" языка путнику дано "жало мудрыя змеи". Это очень глубокий образ. С одной стороны, змея - символ мудрости, слово пророка - всегда мудрое слово. С другой - образ змеиного жала ассоциируется с меткостью поэтического слова. Даже "трепетного сердца" человеческого не остается у путника:

угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Ибо этот уголь должен вечно жечь поэта, не давать ему ни на минуту забыть о его высоком предназначении. Казалось бы, превращение завершено. Мудрецу даны новое зрение и новый слух, а с ними - всеведение, полнота знаний о мире; мудрый язык, пылающий угль вместо сердца. Человек прошел через страдания, чтобы его слово стало ''глаголом". Но -

Как труп в пустыне я лежал.

Не свершилось главное: Бог должен воззвать к пророку. Превращение требует не только физического, но и нравственного преображения. Без божественного ''предписания'' пророк мертв. Нет искусства без вдохновения. Вдумаемся в изначальный смысл этого слова: вдох, вдохнуть в человека жизнь. В этом и кроется божественная миссия пророка, потому и не подчиняется поэзия никаким практическим задачам: она служит духу, подчиняется вдохновению. Только тогда поэтическое слово действительно будет "жечь сердца людей". Пушкин дает в "Пророке" свою интерпретацию библейского сюжета. Его лирический герой не чувствует себя оскверненным беззаконием общества, но он не равнодушен к происходящему вокруг, хотя и бессилен что-либо изменить. Именно к такому человеку является посланник Бога. Все образы здесь истинно пушкинские, несмотря на библейский сюжет. Они знакомы нам по другим его произведениям. Так, в "Подражаниях Корану" мы встречаем тот же образ одинокого путника:

И путник усталый на Бога роптал:

Он жаждой томился и тени алкал.

В пустыне блуждая три дня и три ночи.

Концовка данного цикла стихотворений также перекликается с воззванием и призывом к пророку:

Мужайся ж, презирай обман,

Стезею правды бодро следуй.

Мужественная энергия стиха, призыв проповедовать правду людям роднят "Подражания Корану" с "Пророком", но последний гораздо шире и богаче по содержанию.

Можно отметить также некоторые черты "Пророка" в более позднем стихотворении Пушкина "В часы забав иль праздной скуки.". Духовное преображение поэта в этом стихотворении перекликается с физическим и нравственным преображением пророка, очищенного, опаленного в горниле человеческих страданий.

Явление "шестикрылого серафима" в "Пророке" помогает поэту обрести дар прозрения, научиться видеть и слышать то, что недоступно зрению и слуху обыкновенных людей, постичь великие тайны бытия:

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, -

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход.

И дольней лозы прозябанье.

Отныне для поэта нет тайн ни на земле, ни под водой. Это возвышает его над людьми, но вместе с тем и накладывает огромную ответственность. В минуты творческого вдохновения поэт обретает нечеловеческую обостренность видения мира, он отрешается от своего обычного состояния и внутренним взором может постичь то, что недоступно обыкновенным людям. Действия серафима становятся все более жестокими, но дар, полученный героем, приобретает все большую ценность. Наконец настает момент наивысшего духовного подъема: через ряд мучительных превращений происходит обретение мудрости, истины. Взамен "грешного" языка серафим вкладывает в уста пророка "жало мудрыя змеи", а вместо сердца вдвигает "угль, пылающий огнем". Поэт-пророк слышит голос, повелевающий ему:

Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей -

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

Мысль об особом, высшем предназначении поэта прозвучит у Пушкина в стихотворениях "Арион" и "Поэт", написанных вслед за "Пророком" - в 1827 году.

Стихотворение следующего - 1828 года - "Поэт и толпа" воспринимается как центральное в данной теме. О чем спор певца и черни? - о главном, о назначении искусства: "Зачем так звучно он поет?. к какой он цели нас ведет?" "Песнь" поэта "волнует, мучит" - и толпа призывает его к ответу: "Какая польза нам от ней?" Вот он, ключ: польза. Толпа согласна помучиться, лишь бы была польза. Это вызывает гневную отповедь певца:

Тебе бы пользы все - на вес

Кумир ты ценишь Бельведерский.

Ты пользы, пользы в нем не зришь.

Нет и не может быть практической пользы от искусства: таково кредо поэта. Тот, кто требует пользы, пусть удовлетворяется "печным горшком": для приготовления пищи Аполлон Бельведерский абсолютно не пригоден. И, кажется, чернь соглашается с поэтом. Но требует, чтобы он, "небес избранник", употребил высокий дар на благо людям! Смотрите, как лукав Пушкин: во втором призыве черни нет уже соображений "низкой прозы". Напротив, толпа как будто жаждет духовного совершенства:

Ты можешь, ближнего любя,

Давать нам смелые уроки,

А мы послушаем тебя.

Отчего же гонит их поэт:

Подите прочь - какое дело

Поэту мирному до вас!

Да потому, что чернь вновь требовала от искусства пользы: пусть искусство ее исправляет, дает ей уроки, так или иначе, но пусть служит толпе. Вот этого и не желает певец, более того - не может себе позволить. Ибо искусство не должно, и просто не в силах кого-то чему-то научить, оно вне практической пользы. Вспомните "Пророка": Бог посылает своего вестника не "учить народы", но "Глаголом жечь сердца людей". Нельзя научить быть добрым, справедливым, благородным, свободным, умным. Этому не учат - все эти качества есть результат постоянной духовной работы человека, его бескорыстного служения Истине. Искусство может и должно не давать уроки - но создавать прекрасное, приобщать людей к духовности, к истине, пробуждать души (в стихотворении ''Я памятник себе воздвиг нерукотворный…'' сказано именно так: ''…чувства добрые я лирой пробуждал…''). Те же, кто боится духовной работы, кто избирает не тернистый путь мучений, метаний духа в поисках истины, но легкую дорогу уроков (научите нас быть добрыми и мудрыми!) и есть "чернь тупая". Для восприятия искусства необходим определенный уровень духовности - тот, на котором уже не ждут "уроков". Посмотрите, что противопоставляет поэт "урокам": "Не оживит вас лиры глас". Учить - или оживлять, одухотворять. Невосприимчивость толпы к звукам "лиры вдохновенной" есть знак ее духовной ущербности, нищеты: "Душе противны вы, как гробы". Нет и не может быть у поэта никакой "корысти":

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Создастся впечатление, что поэт замкнулся в гордом одиночестве, что слушатель ему вовсе не нужен. Так ли? - Разумеется, нет! Ведь само стихотворение обращено к читателю, именно читателя берет поэт в союзники. Посмотрите на эпиграф: "Procul este, profani" - "Прочь, непосвященные." Поэзия - для "посвященных", для тех, кто понимает истинное назначение искусства и не ждет от него пользы, корысти. "Поэт и толпа" - стихотворение особой судьбы.

Оно - в ряду центральных произведений русской литературы, к нему так или иначе обращаются писатели и критики, размышляя о "цели поэзии". Плоско понявшие Пушкина сторонники "чистого искусства" (те, кто стремился вообще изгнать из литературы гражданское звучание) сочли Александра Сергеевича Пушкина "своим" - как раз на основании этого стихотворения. Их противники, понявшее Пушкина так же упрощенно, упрекали и его, и приверженцев "чистого искусства". Перечитаем, например, некрасовское "Поэт и гражданин" и мы найдем спор с Пушкиным, именно со стихотворением "Поэт и толпа". Пушкину не прощали отказа от участия в "житейских волненьях" и "битвах". Но ведь в стихотворении есть прямое пророческое предостережение. Поэт заявляет толпе:

Во градах ваших с улиц шумных

Сметают сор, - полезный труд! -

Но, позабыв свое служенье,

Алтарь и жертвоприношенье,

Жрецы ль у вас метлу берут?

Однако было время, когда "жрецы" брали в руки метлу:

Поэт вылизывал чахоткины плевки

Шершавым языком плаката,

сказал Маяковский и точно определил, что это для него значило:

Я себя смирял, становясь

на горло собственной песне.

Для него это поэтическое самоубийство закончилось выстрелом в висок - самоубийством физическим. Для общества, для толпы, ради которой он всю жизнь ''простоял на горле собственной песни'', - отлучением от искусства, запретом на духовную жизнь, которую заменили суррогатом соцреализма. Поэт не имеет права изменять себе - или он перестает быть поэтом. Последствия трагичны для всех.

Творец вне суда толпы - об этом и пушкинский сонет "Поэту", где путь истинного поэта, не подчинившегося "толпе холодной", назван "благородным подвигом". Почему? Потому что это путь одиночества, отказа от всех мирских соблазнов: славы, почета, власти над умами черни - ради высокого служения искусству. В 1818 году молодой Пушкин закончил стихотворение "К Н.Л. Плюсковой" строчками:

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

Этот образ оказался удивительно точным - и в 1831 году Пушкин вновь осмысливает его в стихотворении "Эхо". В чем суть эха? -

На всякий звук

Свой отклик в воздухе пустом

Родишь ты вдруг.

Так и поэт: воспринимает все, что происходит в мире и откликается "на всякий звук" - для того и даны были ему нечеловеческие слух и зрение (вспомним "Пророка"!). Но эхо бесконечно одиноко:

Тебе ж нет отзыва. Таков

И ты, поэт.

Путь пророка - путь подвижничества. Отказавшись "давать смелые уроки", изгнав "непосвященных" и поставив себя вне их суда, поэт избирает этот путь. Однако для Пушкина призыв: "Поэт, не дорожи любовию народной", - ни в коем случае не означает равнодушия к обществу, к прошлому, настоящему и будущему истории страны и человечества. Речь о том, что истинное искусство немыслимо без твердых нравственных убеждений художника - именно об этом говорит Пушкин устами своего героя Моцарта:

Гений и злодейство

Две вещи несовместные.

Эстетическая и гражданская поэзия в понимании Пушкина неразрывны. И в итоговом стихотворении "Я памятник себе воздвиг нерукотворный…" эта мысль вновь прозвучит как одна из главных. Само стихотворение нельзя воспринять полно вне исторического контекста. Ему предпослан эпиграф из оды великого древнеримского поэта Горация ''Exegi monumentum''.

Основной смысл стихотворения Горация в том, что творчество поэта и есть памятник ему, который будет стоять, пока стоит Рим (имеется в виду Рим как государство). По стилю, ритму стихотворение Пушкина максимально, местами дословно, приближено к вольному переводу горациевой оды - стихотворению "Памятник" Державина. То есть Пушкин сознательно вписывает свое произведение в литературный ряд Гораций - М.В. Ломоносов - Г.Р. Державин, и тем явственнее различия между позициями поэтов. Гораций связывает свой памятник со славой Рима, Державин также видит неразрывность своего творчества и государства Российского:

И слава возрастет моя, не увядая,

Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Сравним это с пушкинской концепцией. Он говорит не о государстве, и даже не о своем народе. Его обращение космично - к человечеству, к душе любого человека:

И славен буду я, доколь в подлунном мире

Жив будет хоть один пиит.

Не менее разительно отличаются друг от друга позиции Пушкина и Державина в 4-ой и 5-ой строфах.

Размышляя о прожитом и совершенном, что считает Державин своим главным достижением, обещающем ему бессмертие?

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласить,

В душевной простоте беседовать о Боге

И истину царям с улыбкой говорить.

Он говорит о своих художественных достижениях "в русском слоге" и о мужестве говорить царям истину. Обратим внимание, Гаврила Романович Державин как бы разделяет себя - поэта и себя - гражданина: ведь так и было на самом деле, он был министром и говорил "с царями" прежде всего как министр. Пушкин, твердо отказавшийся от государственной службы, мыслит себя поэтом и не разделяет в себе художника и гражданина:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал.

Творческое и человеческое кредо Пушкина едины. Он сам определяет, что главное в его поэзии: он не учил людей, не проповедовал - он пробуждал "чувства добрые" в их душах, стремился дать людям мощный импульс к духовному самосовершенствованию, пробудить к жизни то доброе, что есть в каждой душе - единственное, к чему может и должно апеллировать искусство. Противопоставление "жестокого века" Свободе, призыв к милосердию - это и есть те "добрые чувства", которые пробуждает пушкинская лира. Последняя строка стихотворения по содержанию очень близка сонету 1830 года "Поэту" и ''Пророку''. Пушкин вновь возвращается к мысли о неподсудности искусства мнению толпы, о том, как трагично для поэта неравнодушие к "хвале и клевете", о верности поэта божественному предначертанию. ''Заветная лира'' в этом контексте может быть прочитана и как ''завещанная'' от Бога. Это стихотворение - не "список благодеяний", не предъявленный потомкам "счет на бессмертие". Оно - удивительная по лаконизму и философской глубине поэтическая формула миссии искусства.

Осмысление роли литературы, искусства в жизни общества - это, наверное, один из самых важных вопросов, стоящих перед писателями и поэтами. Каждый большой художник рано или поздно задумывается о том, что он оставит людям, каким целям служило его творчество, какова вообще роль поэзии в жизни народа. Эти вопросы не могли не волновать Александра Сергеевича Пушкина. Его размышления на эту тему нашли полное и глубокое отражение в его лирике.

Суровым и торжественным воззванием, побуждающим поэта стать глашатаем правды, заканчивается стихотворение, посвященное высокому общественному и гражданскому назначению поэта и поэзии: Стихотворение "Арион", написанное в 1827 году, воссоздает в аллегорической форме трагические события декабристского восстания. Но если в "Пророке" автор размышляет о роли поэта и поэзии философски обобщенно, то в "Арионе" он проверяет жизнеспособность своих идей в конкретной трагической ситуации. Певец Арион связан со своими друзьями общностью взглядов, он стремится помочь им в их благородном деле своей смелой поэзией. Но его друзья гибнут. А поэт, несмотря на опасность, продолжает выполнять свою великую миссию, как истинный пророк. "Я гимны прежние пою", говорит пушкинский герой.

Раздумья о быстротечности жизни звучат в поздних произведениях Пушкина. Поэт предчувствует близкую гибель. Наступает время подвести итог своей творческой деятельности, оцепить значение поэзии. Своего рода поэтическим завещанием Пушкина оказалось стихотворение "Памятник", записанное в 1836 году. По теме это стихотворение восходит к оде римского поэта Горация. Первый перевод оды был сделан М.В. Ломоносовым. В дальнейшем эти мотивы развивал Державин в своем стихотворении "Памятник". Но разные поэты по-разному оценивали свои поэтические заслуги и смысл творчества. Пушкин уверен, что к его памятнику "не зарастет народная тропа". Он пророчески предсказывает, что его поэзия станет достоянием всех народов России:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

Великий русский поэт утверждает, что право на всенародную любовь он заслужил гуманностью своей поэзии, тем, что своей лирой он пробуждал "чувства добрые". Пушкин дает точную и лаконичную оценку идейного смысла своего творчества, подчеркивает, что вся его поэзия была проникнута духом свободы.

Концовка стихотворения - традиционное обращение поэта к своей музе. Она должна быть "послушна" "веленью Божию", то есть голосу правды, и следовать к своей цели, не обращая внимания на "хвалу и клевету" невежественных глупцов.

Тема одиночества поэта среди толпы поднималась Пушкиным во многих стихотворениях о положении поэта в обществе. Так, в стихотворении "Поэту" он писал:

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

А в стихотворении "Разговор книгопродавца с поэтом" мы встречам те же выражения, когда Пушкин размышляет о славе:

Что слава? шепот ли чтеца?

Гоненье ль низкого невежды?

Иль восхищение глупца?

Не надо думать, что Пушкин превозносил себя над людьми, говоря о "невеждах" и "глупцах". Он просто подчеркивал независимость своих суждений, свое право поэта идти туда, "куда влечет его свободный ум". И тут Пушкин высказался однозначно. Возьмем его стихотворение "Из Пиндемонти". Быть свободным, по Пушкину - значит стоять в стороне от общественных волнений, не отождествляя себя ни с одной из социальных групп:

Зависеть от царя, зависеть от народа -

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать: для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! Вот права.

Муза поэта преданно и отважно служила свободе, красоте, добру, справедливости. Это ли не сущность и роль истинной поэзии?

Естественность Пушкина - это достоверность знания о высшем порядке вещей в мире, достоверное выражение такого знания; в старину людей, обнаруживавших подобное знание, называли пророками; называл их так народ, и пророки были явлением народным. Речь пророков могла быть ясна или темна, но она всегда была естественна, потому что выражала то, что есть.

Слово раннего Пушкина и создало ему репутацию "ренессансного" поэта. Но ведь он на таком слове не остановился. Он пошел дальше - и нашел другое слово: в нем нет алмазного блеска, нет многоцветности и ликующей игры мускулатуры - нет ничего кроме смысла - идеального, но ощутимого как живое дыхание:

Я вас любил; любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит:

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

Невозможно решить окончательно, что говорит в этих стихах: неслыханное самоотвержение; преодолеваемая, но не сдающаяся боль, обида, ревность; благородное смирение; благодарность за сильное и страстное, но минувшее переживание; горечь неоцененного и потому затухающего чувства? Все материальное, все предметное, все определимое с помощью пяти чувств и аппарата логики, - все это, уже достигнув вершин могущества, готово пожертвовать собой, скрыться и умереть в идеальном, чтобы в полную силу зазвучало невыразимое - та "музыка сфер", о которой тоскуют поэты. Слово изгоняет из себя "образность", оно работает только смыслом, и притом прямым, буквальным смыслом; оно означает только то, что означает в обычной речи, но результата достигает сверхобычного; поэзия, отрицающая, казалось бы, самое себя (обратим внимание хотя бы на порядок слов - такой же почти, как в прозе, да что там в прозе - как в обычной повседневной речи!), становится абсолютной поэзией - абсолютной потому, что она не облечена ни во что, кроме голого слова; абсолютной в силу того, что ей не нужны никакие специально "поэтические" средства; абсолютной в силу самоотрицания. (Так и чувство любви достигает в стихотворении несравненной высоты, чистоты и пронзительной силы выражения тем именно, что самоотреченно зачеркивает себя, отодвигаясь в план прошлого: "любил".) Скрытая гармония сильнее явленной. Таково простое слово у Пушкина.

Поэзия и жизнь не являются для Пушкина изолированными друг от друга, разделенными мирами. Например, как мы уже отмечали, сюжет "Онегина" заключается в том, что некий автор сочиняет роман о вымышленных героях. Однако никто так не прочитывает "Онегина", потому что история Евгения и Татьяны в романе одновременно существует независимо от сочинительства как равная самой жизни. Это достигается перемещением автора-сочинителя из его собственного пространства в пространство героев, где он как приятель Онегина становится персонажем романа, сочиняемого им же. В этом парадоксальном совмещении поэтического и жизненного пространств в общем романном пространстве жизнь и поэзия, с одной стороны, отождествляются, а с другой - оказываются несовместимыми.

Мережковский сказал, что до Достоевского, до его знаменитой речи при открытии памятника Пушкину, никто не делал попытки “найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль”⁷. Достоевский первый отяготил Пушкина “великой мыслью” и вообще такой духовной нагрузкой. До этого, в общем, за Пушкиным был утвержден статус чистого поэта, по слову Гоголя: “Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничего более”. Но что такое сам поэт? Расшифровка этого вопроса и станет темой процесса. Собственное пушкинское самоопределение поэта-эха будет всеми принято, но окажется недостаточным, и встанут вопросы, выдвинутые в заголовки важнейших выступлений: “Значение поэзии в стихотворениях Пушкина" (Соловьев), “О назначении поэта" (Блок). Вопросы эти вольются в русло универсального определения положения Пушкина в координатах всей культуры. Эти координаты - античность и христианство. Два универсальных горизонта, в которых строилась европейская культура.

Обычный вопрос, возникающий в разговорах о Пушкине, - кто он, завершитель или родоначальник? Очевидно, и тот и другой, но по-разному, в разных диапазонах. Родоначальник все же в русской литературе, например, инициатор многих будущих тем и сюжетов у Достоевского, и не только у Достоевского. Если же говорить о Пушкине завершающем, а лучше, наверное, о Пушкине наследующем, то эта его работа совершалась в кругозоре, большем русской литературы. “Живой художественный университет европейской культуры” Пумпянский Л.В. "Медный всадник" и поэтическая традиция 18 века. [Электронный ресурс]. Режим доступа: - Lib.ru/Классика. Пумпянский Лев Васильевич. Собрание сочинений, по выражению Л.В. Пумпянского, - Пушкин творил в убеждении, “что русская культура слагается не на провинциальных тропинках, а на больших путях общеевропейской культуры, не в глухом углу, а на свободном просторе международного умственного взаимодействия”. Пумпянский заметил, что в четырех строках о Вольтере в послании “К вельможе” дано “сокращение целых пластов мысли" и по силе сокращающей мысли эти строки равны целому исследованию Там же. Способность к таким завершающим резюме обширных пластов европейской истории, и духовной и политической, породила на стилистическом микроуровне явление пушкинской поэтической - и исторической, поэтически-исторической - афористики, хорошо недавно описанное; она заставляет ум читателя двигаться по культурной истории “кратчайшим воздушным путем вместо извилистого наземного”.

"В начале жизни школу помню я…" Выраженный в этом стихотворении духовный конфликт все еще обязательно разрешается в ту или эту сторону. Либо движение сюжета стихотворения - это исторически прогрессивное движение от средневековой церковной “школы” как исторически старого к освобождающейся античности как новому (Ренессанс) - либо тот же сюжет, напротив, это духовное движение вспять от православной иконы (с которой отождествляется аллегория-символ величавой жены. к языческим идолам как олицетворению эстетического соблазна, и все стихотворение - это воспоминание о таком пережитом в отрочестве и сказавшемся далее на всем пути поэта могучем соблазне. Смысл же тот, что “в начале жизни" - не только жизни поэта, но и его поэзии - стояли универсальные впечатления, и переходы из школы в сад и обратно были для отрока путешествием по духовной истории европейского человечества. Из его христианской истории отрок-герой убегал в его античное прошлое, но исторически старое в свежем опыте нового человека являлось ему как живое и новое.

В стихотворении вопрос не решен и выбор не сделан, отрок смущен и как бы раздвоен. Отрок - меж двух огней, на растерзании, он заклял их как бесов, но только создал тем напряжение, остающееся неразрешенным. Как заклясть поэтически? Это в силах не отрока, а поэта. В его силах подняться над ярким чувственным впечатлением и ввести его в духовный горизонт; организовать во внутреннем мире встречу миров исторических - двух культурных эонов - и взвесить спор, не решая его.

Заклинатель и властелин многообразных стихий - это определение кажется слишком эффектным чуть ли даже не какой-то эстрадной эффектностью - но оно же кажется конгениальным Пушкину. Конгениальным тем динамизмом и драматизмом, с какими в нем передаются не гладкие свойства поэзии Пушкина, а та борьба, какая ее составляла. Пушкинское понимание назначения поэта состоит в том, что поэту дана власть покорять и цивилизовывать стихии природные, но также прежде всего стихии духовные, исторические и культурные. Это всегда совершается в их причастности к человеческой истории и вечной с нею борьбе: как Орфей в походе аргонавтов усмирял волны, так и Пушкин в “Медном всаднике” их заклинал, а в двух строках:

Плеская шумною волной В края своей ограды стройной, - дал весь объем своего стихийно-культурного космоса и своей поэтической личности, в том числе и как “певца Империи и Свободы”, по Г.П. Федотову. Две пейзажные строки в завязке “Медного всадника” заключают в себе всю драму поэмы, потому что живой человек (Евгений) гибнет, как между этими двумя строками, между двумя стихиями волны и камня - державного города. Но та же пушкинская парадигма стихии и порядка, “натиска” (оппозиции по-европейски, бунта по-русски) и “отпора" работает у него на другом материале и в ином оценочном освещении - там, где он заинтересованно наблюдает чуждые русской жизни пружины европейского парламентаризма:

Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый, Пружины смелые гражданственности новой.

Первую из этих двух строк любил цитировать все тот же Леонтьев - но не как определение европейской “гражданственности” - она совсем не была ему по душе, - а как формулу пушкинской гармонии, которую Леонтьев видел как гармонию по Гераклиту, не по Достоевскому (в пушкинской речи) - как гармонию поэтической борьбы, напряженного сопряжения антитез, а не гармонию мирного унисона; приписывание такой гармонии мирного унисона Пушкину он и оспаривал в знаменитой речи. И, независимо от этого спора, Леонтьев был прав, так читая пушкинскую строку - как глубинную характеристику мира поэта, а не конкретное изображение.

Пушкин возражает против представления поэзии только как средства политической борьбы: "Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом, если же хочет просто гражданствовать, то пиши прозою." В одном из писем В.А. Жуковскому Пушкин замечет: "Цель поэзии - поэзия." Поэзия Пушкина - это самоотверженное служение добру, вера в человека, красоту и гармонию, это обращение к будущему:

И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что в мой жесткий век восславил я свободу И милость к падшим призывал.

Цель поэзии у Пушкина - это не влияние на народ, не воспитание. Каждая душа развивается сама. Поэтому поэт и не берётся исполнять требования толпы. Цель поэзии - это поэзия.

Поэт - величина неизменная. Могут устареть его язык, его приёмы; но сущность его дела не устареет. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами, но он пишет стихами, потому что он не может по-другому, потому что он поэт.

По Блоку поэт - сын гармонии. Он должен освободить звуки из родной стихии и привести их в гармонию и вынести эту гармонию во внешний мир. По Пушкину на первое место ставиться нравственное начало в творчестве, поиски совершенства, гармония. Но у Блока эта гармония - гармония звуков, а у Пушкина - гармония между внутренним состоянием поэта и действиями, происходящими вокруг него.

Поэт в представлении Пушкина самый возвышенный и глубокий образ.

Настоящему поэту мало одной одарённости, надо ещё иметь судьбу, родственную с судьбой времени, надо чувствовать все звенья бесконечной цепи жизни и обладать творческой верой в себя, в мир человека. Чем талантливей поэт, тем большую, по своей воле, он берёт на себя ответственность. И Блок и Пушкин понимали, что жить стоит только так, чтобы предъявлять очень высокие требования к жизни: всё или ничего, верить не в то, чего нет на свете, а в то, что должно быть, пусть этого сейчас нет и долго не будет. Поэт не может жить без раздумья о мире и о каждом человеке. Такова его судьба. Он на веки приговорён к этому беспокойству. Поэт и после смерти своей не даёт покоя всем, кто попадёт в его космический корабль, стартовавший в завтрашний день человечества.

2.2 Гармония как художественный принцип пушкинской поэтики