Фёдор Михайлович Достоевский

Взгляд на революционное движение 60--70-х годов, как на явление болезненное, высказанный в этом пояснении к роману, выражается и в эпиграфе к роману из Евангелия от Луки (гл. XVII, 32--37) и в том применении этого эпиграфа, которое делает Степан Трофимович Верховенский, говоря: «видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, -- это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша... et les autres avec lui и я, может быть первый во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»... и будут все глядеть с изумлением».

Мысль о болезненности этого движения позволяет связывать роман «Бесы» с «Преступлением и наказанием», в котором говорится об умственной заразе, охватившей общество: это зараза отрицания, и любопытно, что в «Бесах» представлен среди революционеров «фанатик человеколюбия» Шигалев, выработавший общественную теорию, представляющую собою развитие известных взглядов Раскольникова. В своей книге (по передаче хромого учителя) Шигалев «предлагает, в виде конечного разрешения вопроса -- разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать». Таким образом в результате общественного переустройства является у революционеров довольно грубый деспотизм меньшинства, и в этом конечном выводе, который делается автором, заключается прямое осуждение самой цели революционного движения.

Уже во время писания «Бесов» Достоевский мысленно возвращается к тому роману, о котором раньше писал Майкову. Этот роман его интересует гораздо более, чем «Бесы», и у него обстоятельнее намечается план этого произведения, которое он предназначает для «Зари». «Эта вещь, пишет он Майкову уже в 1870 г., два года как зреет в моей голове. Это та самая идея, о которой я вам уже писал. Это будет мой последний роман. Объемом в «Войну и мир», и идею бы вы похвалили... Этот роман будет состоять из пяти больших повестей (листов 15 каждый; в 2 года план у меня весь созрел). Повести совершенно отделены одна от другой, так что их можно даже пускать в продажу отдельно. Первую повесть я и назначаю Кашпиреву: тут действие еще в сороковых годах (общее название романа есть «житие великого грешника», но каждая повесть будет носить название отдельно). Главный вопрос, который проведется во всех частях, -- тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь -- существование Божие. Герой, в продолжение жизни, -- то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист. 2-я повесть будет происходить вся в монастыре. На эту 2-ю повесть я возложил все мои надежды. Может быть, скажут наконец, что не все писал пустяки. (хочу выставить во второй повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на покое). 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитой и развращенный (я этот тип знаю), будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями (круг наш, образованный) и для обучения. Волченок и нигилист-ребенок сходятся с Тихоном (вы ведь знаете характер и все лицо Тихона). Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим именем). Почему Чаадаеву не посидеть года в монастыре?

Предположите, что Чаадаев после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и напечатал, например, за границей, на французском языке брошюру, -- очень и могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К Чаадаеву могут приехать в гости и другие: Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в романе беру этот тип). В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубев, есть и инок Парфений (в этом мире я знаток, я монастырь русский знаю с детства). Но главное Тихон и мальчик. Ради Бога не передавайте никому содержание этой второй части... Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уж не Костанжогло и не немец (забыл фамилию) в Обломове; и не Лопуховы, не Рахметовы. Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов и проч.» В этом очерке уже намечены драма Ивана Карамазова, старец Зосима, Алеша и Смердяков, но полная выработка плана была еще далека... Между прочим и для этой последней цели Достоевский считал необходимым возвратиться в Россию, «Но, говорит Страхов, возвратиться было трудно, потому что нужно было сразу иметь порядочные деньги: приходилось бы не только расплачиваться на месте, не только обзаводиться в Петербурге, но и платить по векселям и долгам, оставшимся от «Эпохи». Долго Достоевские поджидали благоприятных обстоятельств; но собрать сколько-нибудь денег им не удавалось. Несмотря на чрезвычайно скромную жизнь, все получавшиеся деньги уходили, значительная часть их шла на поддержку вдовы покойного брата, а также пасынка, кроме того на уплату процентов за заложенные при отъезде вещи (которые в конце концов все-таки пропали). Не видя выхода из этих затруднительных обстоятельств и в то же время чувствуя, что им стало совершенно невыносимо долее оставаться за границею, Достоевские решились наконец принять все тяжелые последствия своего приезда и вернулись в Петербург 8 июля 1871 г. Через восемь дней у них родился сын Федор».

С этого возвращения на родину начинается наиболее благоприятный в материальном отношении период жизни Достоевского, особенно благодаря тому порядку в его делах, который внесен был женою. Через полтора года после этого Достоевский принимает предложение кн. В. П. Мещерского редактировать «Гражданина», с платой по 250 p. в месяц, сверх гонарара за статьи. Эта работа продолжалась целый год, причем Достоевский поместил в «Гражданине» ряд политических статей и начал уже в нем свой «Дневник Писателя». С 1876 г. этот «Дневник» становится самостоятельным изданием и выходит с большим успехом аккуратно два года, а затем, в 1880 и 1881 гг., выпущено было три номера «Дневника». В 1875 г. был издан роман «Подросток», а последние годы, начиная с 1877, пошли на работу над «Братьями Карамазовыми», которые печатались в «Русском Вестнике» 1879 и 1880 гг. По внешней форме, этот роман представляет собою неоконченное произведение. В предисловии автор говорит, что в этом романе он будет заниматься жизнеописанием Алексея Федоровича Карамазова, -- но, приступая к выполнению этой задачи, находится в некотором недоумении: «А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но однако сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен потратить время на изучение фактов его жизни? -- Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: «Может быть, увидите сами из романа». Если читатель не найдет ничего интересного в «жизнеописании» Алеши Карамазова, все-таки для автора эта личность примечательная.

«Дело в том, -- продолжает Достоевский, -- что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся. Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание, -- особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли? -- Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего, Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а, напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи, -- все каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались»... (т. XII, стр. 9).

Таким образом, Алеша Карамазов, как «сердцевина целого», должен отразить в себе характерные признаки жизни его времени. Такое предисловие и объяснение автор необходимо должен был предпослать своему роману. Дело в том, что в этом романе задумано их, собственно, два: первый, -- то, что мы имеем теперь, описывает не текущую жизнь, а предшествующую, лет за 12 раньше; текущая же жизнь должна была найти свое место во второй части романа, в «жизнеописании» Алеши. Но этой части, наиболее интересной, Достоевский написать не успел; у нас же теперь есть лишь начало большого произведения, выясняющего личность Алеши Карамазова. Но несмотря на неоконченность, «Бр. Карамазовы» представляют нечто грандиозное и самостоятельное, так как в лицах, окружающих Алексея Федоровича, представлено то, что волновало общество, -- именно та «бестолочь», о которой автор упоминает в начале. Здесь выведены люди разных взглядов и эпох. Тут встречаются представители крепостнических традиций, -- циничная, грязная личность -- Федор Павлович Карамазов. В лице Ивана Федоровича виден тип переходного времени, когда крепостничество рушится и нарождается множество новых, свежих идей. Есть люди, указывающие своим образом мыслей и действий на решительный поворот общественной мысли и чувства в область религии. Вот на этих-то отдельных частностях общественной жизни, более или менее полно отразившихся в героях этого романа, мы и остановимся.

Автор прежде всего характеризует отца Карамазова -- Федора Павловича. Нравственный облик старика представлен автором в очень несимпатичном виде. Это был «тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, -- но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется, одни эти» (стр. 11). Он был женат два раза... Аделаида Ивановна, так звали первую супругу Федора Павловича, была красивая и развитая барышня, но с сильными наклонностями к романтизму. Ничем иным, как желанием заявить свою самостоятельность, испытать прелести романической любви (Федор Павлович женился на ней «увозом»), нельзя объяснить добровольного выхода замуж Аделаиды Ивановны за такого ничтожного «мозгляка», шута и циника, каким был Федор Павлович. Известно, чем кончилось их недолгое сожительство. Как только Аделаида Ивановна бросила своего супруга, оставив на его руках трехлетнего Митю, -- он «мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну». Вскоре после ее смерти он вступает во второй брак с Софьей Ивановной. Это была «молоденькая особа из другой губернии, в которую Федор Павлович заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком в компании. Федор Павлович хотя и кутил, и пил, и дебоширил, но никогда не переставал заниматься помещением своего капитала, и устраивал делишки свои всегда удачно, хотя, конечно, почти всегда подловато». Мы знаем, как произошел этот вторичный увоз сиротки, забитой жестокою и деспотичною генеральшей. Незнавшая жизни, шестнадцатилетняя, готовая скорее покончить с собою, чем жить у благодетельницы, -- ожидала от брака лучшей перемены своей судьбы. Известно, насколько оправдались ее надежды. Федор Павлович не взял за ней ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не дала и сверх того прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять что-либо, а прельстился лишь замечательною красотою невинной девушки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты. «Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули», говаривал он потом, «гадко по-своему хихикая». (19).

Когда Софья Ивановна умерла, старшему сыну ее, Ивану, рожденному в первый год брака, было семь лет, а второму, Алексею, шел только четвертый; однако, как мал Алексей ни был, он все-таки запомнил мать, хотя, конечно, в смутных очертаниях. Детей по смерти матери постигла судьба Дмитрия -- сына от первого брака: они были сданы на воспитание и жительство к слуге Григорию; отец же по-видимому махнул на них рукой и совершенно их забросил. Но тут является генеральша, воспитавшая Софью Ивановну; она распушила и наградила пощечинами Федора Павловича и Григория, а затем, без всяких разговоров, забрала к себе брошенных детей. Правда, она вскоре после этого умерла, однако успела составить завещание, где на воспитание малюток вплоть до совершеннолетия оставлено по тысяче рублей на каждого. Главный наследник генеральши, губернский предводитель дворянства, Ефим Петрович Поленов, человек честный и добрый, принял участие в детях, взял их к себе и сильно полюбил их, особенно младшего, Алексея, так что тот долгое время даже и рос в его семействе. Таким образом дети были обязаны своим воспитанием всецело этому гуманному человеку. Далее Достоевский отмечает характерные особенности Ивана Карамазова, сказавшиеся еще в детстве. Он «рос каким-то угрюмым и закрывшимся в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они в чужой семье и на чужих милостях, а что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч. и проч.». Тринадцати лет он был отдан в московскую гимназию и пансион знаменитого педагога. Когда Иван Карамазов поступил в университет, его опекун, Поленов, умер; дело о получении с наследников Поленова денег, завещанных генеральшей, вследствие тогдашней судебной процедуры затянулось. Ивану пришлось зарабатывать средства к жизни работой в редакциях. Впрочем и в эту критическую минуту Иван сумел скоро сориентироваться и выказать способность пользоваться обстоятельствами. В редакции он не занимается переводами, чего обыкновенно просят нуждающиеся студенты; он писал мило и пикантно составленные статейки, и в этом одном «молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола». Познакомившись с редакциями, Иван Карамазов начинает писать серьезные статьи, приобретает известность. Особенно обратило всеобщее внимание статья, напечатанная им уже по выходе из университета.

Эта статья обратила внимание даже не специалистов и, главное, -- написанная по-видимому по предмету, для Ивана незнакомому. «Статья была написана на поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд. Главное было в тоне и замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и со своей стороны аплодировать. В конце концов, некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка». Этот случай очень хорошо характеризует Ивана Федоровича. Его статья, оказавшаяся подходящею к миросозерцанию людей самых противоположных лагерей, указывает на сложность и богатство натуры ее автора. Действительно, личность Ивана обрисовывается Достоевским, как натура в высшей степени умственно развитая, вдумчивая и страстная. Инан Федорович не может согласиться и примкнуть к тогдашнему общественному движению; он видит, что это направление разрушает, но своего положительного ничего не создает. Вопрос о цели, смысле жизни, вопросы этики глубоко интересуют Ивана Федоровича; он мучается и с болью в сердце ищет ответа на эти вопросы, не удовлетворяясь современными ему отрицательными теориями.

Теперь остановимся на характеристике младшего сына, Карамазова -- Алеши, бывшего на три года моложе Ивана, -- поскольку она дана Достоевским в этом неоконченном романе. «Прежде всего объявлю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик и, по-моему, по крайней мере, даже и не мистик вовсе. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. И поразила то его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное, по его мнению, существо, -- нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца. Впрочем, я не спорю, что он был и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели». Странность его, очень может быть, является чертой чисто наследственной. Здесь автор указывает на впечатлительность Алеши, сказавшуюся в нем в самом раннем детстве. Так он, оставшись после смерти матери на четвертом году, запомнил однако на всю жизнь ее лицо, ее ласки, -- «точно как будто она стоит передо мной живая». Особенно ярко и живо он помнил один «вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые то лучи и запомнил всего более), в комнате, в углу, образ, пред ним зажженную лампадку, а перед образом на коленях, рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко, до боли, и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице... и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге. Вот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить. Ho он редко кому любил поверять свое воспоминание». В детстве и юности он был мало экспансивен, малоразговорчив, -- но это происходило не от робости и нелюдимости, совсем напротив, -- от какой-то внутренней заботы, «собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других. Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простачком, ни наивным человеком. Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он нe захочет взять на себя осуждения, и ни за что не осудит. Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя». Этот по натуре чрезвычайно чистый, целомудренный человек, чуткий к чужому несчастью, старается понять действия и проступки других, а понявши, простить их. Вот за эту чуткую, любящую, кроткую душу все любили Алешу, и где бы он ни появлялся, все старались сделать одно лишь ему приятное. Так в доме своего воспитателя, Поленова, Алеша успел так привязать к себе всех в этом семействе, что его решительно считали как бы за родное дитя. «А между тем он вступил в этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в ребенке расчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, умея заставить себя полюбить. Так что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно». К Алеше даже относились с некоторым уважением. По смерти Поленова, Алеша, не окончив гимназии, попадает в дом каких-то двух дам, родственниц Поленова, но на каких условиях, он сам того нe знал. «Характерная тоже, и даже очень», -- говорит Достоевский, -- черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет.

В этом он был совершенная противоположность своему брату старшему, Ивану Федоровичу». Итак, не окончив гимназии, Алеша вдруг собрался к своему отцу. Последний незадолго перед тем жил на юге, несколько лет сряду, где познакомился сначала, по его собственным словам «со многими жидами, жидками, жидишками и жиденяшками», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но и у евреев был принят». Надо думать, что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное умение сколачивать и выколачивать деньгу». Вернувшись из поездки в родной город, Федор Павлович, уже значительно состарившийся, снова предался отвратительному сладострастью. Вот в это время и является Алеша, который приехал, -- повинуясь какому-то безотчетному стремлению, -- чтобы войти в жизнь родного отца. Но вскоре же по приезде Алеша знакомится со старцем Зосимою, который произвел на него сильное впечатление; тогда же разыгрывается и драма в семействе Карамазовых.

Старец Зосима, -- центральная фигура этого романа, -- личность в высшей степени для нас интересная, так как, с одной стороны, характеристика этого старца выясняет и освещает нам фигуру Алеши Карамазова, а с другой -- знакомит нас с личным мировоззрением Достоевского, -- выразителем взглядов которого и является старец Зосима. Сперва сообщим любопытную биографию этого старца. Составлена она со слов старца и уже после его смерти Алексеем Федоровичем Карамазовым. Из нее мы узнаем, что Зосима родился в северной губернии и был дворянского происхождения. Он очень рано лишился своего отца, и на руках матери осталось два сына: он -- Зиновий, и старший брат -- Маркел. Когда Маркелу было 17 лет, то «повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе человеку, -- рассказывает старец Зосимса, -- как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство. Был же этот ссыльный -- немалый ученый и знатный философ в университете». Последствием этих посещений было то, что Маркел, уже после отъезда ученого в Петербург, оказался совершенным атеистом, -- приводя этим в ужас и мать, и всех близких. Всем известна история его предсмертной болезни и полного нравственного и религиозного перерождения его. «Изменился он весь душевно, -- такая дивная началась вдруг в нем перемена! Войдет, бывало, к нему в комнату старая нянька: «позволь, голубчик, я и у тебя лампадку зажгу пред образом».

A он прежде не допускал, задувал даже. «Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде. Ты, Богу зажигая лампадку, молишься, а я, на тебя радуясь, молюсь. Значит, одному Богу и молимся». Странными казались нам эти слова, а мать уйдет к себе и все плачет, только к нему входя обтирала глаза и принимала веселый вид. «Матушка, не плачь, голубушка, говорит, бывало, много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» -- Ах, милый, ну, какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет. -- «Милая, -- отвечает ей, -- не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, -- а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай»... «Входящим слугам говорил поминутно: «Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне. Если бы помиловал Бог и оставил бы в живых, -- стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить»... «Мама, радость моя, -- говорит, -- нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, какими и они мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас перед всеми во всем виноват, а я более всех.. Матушка, знай, что воистину всякий перед всеми за всех и за все виноват. Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так, -- до мучения». Вот эти две мысли:«о земном рае» и «о нравственном долге и обязанностях всякого пред всеми», высказанные духовно возродившимся Маркелом, глубоко запали в душу Зосимы, тогда еще ребенка; но впоследствии он осмыслил и вполне понял их сущность. Затем Зосима поступает в кадетский корпус, где натура его значительно огрубела, а вместе с тем заглохли и его детские впечатления.

Будучи уже офицером, Зосима пережил такую минуту, которая произвела в нем глубокий нравственный пероворот и пробудила забытые детские воспоминания. Он привязался к одной девушке хорошей фамилии; ему казалось, что он может надеяться на взаимность. Но не успел он сделать предложение, как его назначили в командировку в другой уезд. Когда он возвратился, то узнал, что любимая им девушка замужем за одним богатым пригородным помещиком. Ревность и задетое самолюбие побудили Зосиму оскорбить помещика и добиться от него дуэли. В ночь перед дуэлью и произошел тот эпизод, потрясший Зосиму. Вот как рассказывает об этой минуте сам Зосима: «Был в исходе июнь, и вот встреча наша на завтра за городом в семь часов утра, -- и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое. С вечера, возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так что окровавил ему лицо. Служил он у меня уже давно, и случалось и прежде, что ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью. И верите ли, милые, сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю -- уже начинается день.

Я вдруг поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил, -- отпиралось у меня в сад, -- вижу, всходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички. «Что же это, -- думаю, -- ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то... И вдруг сейчас же и догадался в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия! Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он передо мной, а я его бью с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил, как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтоб заслониться, не смеет, -- и это человек до того доведен, и это человек бьет человека! Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь. Стою я, как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то Бога хвалят... Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его перед смертью слугам: «Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?» «Да, стою ли?» -- вскочило мне вдруг в голову. В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос. «Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми, за всех виноват, не знают только этого люди, а если бы узнали -- сейчас был бы рай!» Господи, да неужто же и это неправда, плачу я и думаю, -- «воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» Когда утром заехал секундант, Зосима был уже другой человек.

Прежде всего он попросил прощения y Афанасия, а на дуэли выдержал выстрел противника, а затем швырнул пистолет в лес; противник и секунданты требовали, чтобы Зосима стрелял, так как его поступок был несогласен с правилами условной чести. Ho Зосима, вместо того, извинился за свое оскорбление перед помещиком, но стрелять все же не стал. Его действия возмутили его товарищей, как марающие честь полка. «Господа, -- воскликнул я вдруг от всего сердца, -- посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, -- а мы, только мы одни, безбожные и глупые, и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем»... Само собою разумеется, что после этого поединка Зосима подал в отставку и стал готовиться к иночеству. Его поступок удивил всех, и все прониклись к нему невольным уважением, даже полюбили его. Во время своего иночества Зосима практически осуществляет эти два положения, впервые услышанные им от брата Маркела. Для нас мистическая теория старца любопытна потому, что она отразилась на мировоззрении Алеши, находившегося под сильным воздействием Зосимы, и выражает воззрения самого автора -- то, во что веровал Достоевский в последние годы своей жизни. В этой теорий писатель видел начала, примиряющие самые резкие противоречия мучающих и терзающих сомнений, представленных в лице Ивана Карамазова. Анализируя воззрения Зосимы на современное и будущее состояние общества, мы знакомимся с личными взглядами автора по этому вопросу. Зосима характеризует современное состояние общества, как «период всемирного отъединения» или «уединен ия», т. е. такого состояния, когда каждый действует в своих только интересах. Зосима видит в этом необходимую, переходную ступень ко всеобщей целостности, ко всеобщему единению, в чем одном и заключается залог всеобщего благополучия.

«Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого... Но до тех пор надо все-таки знамя беречь, и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это -- чтобы не умирала великая мысль». В этих словах Достоевский примиряет два направления в вопросах общественного совершенствования. Одни думали, что общее благополучие наступит при общественном совершенстве, другие -- при совершенстве отдельных личностей. По мнению Достоевского, для общего благополучия нужно общее совершенство, но оно сразу настать не может, а обществу должно пережить некоторые переходные фазисы в своем развитии, -- но, чтобы идея совершенства не умерла, ее должны практически осуществлять отдельные члены общества в своей жизни. Таким образом, автор словами Зосимы восстает против личного совершенства, -- проповедуемого некоторыми, -- носившего вполне самостоятельный характер и имевшего своим непременным следствием «уединение» и «отъединение», а не общественное благополучие. Эти мысли особенно часто и настойчиво проводятся Достоевским в его последних произведениях.

Остается сказать еще несколько слов о братьях Карамазовых, в лице которых Достоевский характеризует современное общество; надо заметить, впрочем, что эти типы имеют не только временное, историческое значение, -- нет, с ними можно встретиться в любую эпоху. Мы еще ничего почти не сказали о старшем сыне Федора Павловича -- о Дмитрии. Натура этого Карамазова не знает никакого удержа, -- эта черта чисто семейная, но только в Дмитрии она изображена более ярко и выпукло, чем в других Карамазовых. Как и отец, Дмитрий отличается сладострастием, -- но рядом с этой отрицательной чертою, в душе его можно подметить истинное благородство и много других хороших сторон. В нем постоянно происходит борьба между дурными наследственными страстями и лучшей частью души; его готовность пожертвовать собой за другого, его взгляд на наказание, -- наложенное на него за чужое преступление, -- как на средство исправления и нравственного совершенствования, -- все это показывает в Дмитрии личность незаурядную, способную на подвиги самоотвержения. Иван Карамазов представляет дальнейшее развитие Карамазовского типа; в нем, как и в Дмитрии, наблюдается та же стихийность. Вместе с тем, Иван является представителем рефлексивных людей. Мы видим, что Иван, подобно Раскольникову и Петру Верховенскому, отрицательно смотрит на современное состояние общественной жизни. Но в нем нет той практической смелости для проведения и осуществления своей теории общественного благополучия, которую мы видели в родственных ему типах. Иван Федорович сомневается в целесообразности своей теории, чувствуя, что крайние выводы ее ложны и непригодны. Если рассматривать Ивана Карамазова с этой последней точки зрения, то, пожалуй, можно согласиться с мнением г. Зверева, характеризующего этого героя, как тип «отрицателя сомневающегося». Теория Ивана, практически осуществленная Смердяковым, всего лучше обнаруживает свою несостоятельность. Смердяков, исходя из того положения, что сильным личностям «все дозволено», совершает ненужное преступление -- убийство Федора Павловича.

В этом романе находится, как самостоятельная вставочная часть, легенда о великом инквизиторе, любопытная тем, что в ней выражены личные воззрения автора на западный католицизм. Эта легенда, с несомненными славянофильскими тенденциями, вложена в уста Ивану Карамазову, всего меньше бывшему славянофилом. Достоевский особенно отмечает характерное явление жизни западной церкви -- деспотизм над личностью, над совестью каждого члена. Этот деспотизм над совестью, введенный католицизмом в основной принцип деятельности, достиг такого развития, что от учения Христа о всеобщем равенстве, братстве и любви не осталось и следа. Католицизм сумел перевоспитать своих исповедников настолько, что они не понимают, -- и во всяком случае уже не могут следовать, -- проповеди Христа о всеобщей любви. Этой легендой Достоевский выражает свое отрицательное отношение к характеру деятельности католицизма, -- к насилию вместо завещанного Христом начала общественной жизни, -- любви; мало того, в этих же словах Достоевский высказывает отрицательный взгляд и на характерное культурное явление в жизни запада -- на насилие, вообще провозглашенное одним из принципов деятельности в проведении идей социализма. Вот почему, по мнению писателя, ни западная церковь, ни западный социализм, подменивший любовь противоположным ей началом, не достигли никаких благих результатов. Насилие отрицает даже Иван Карамазов, и в данном случае его мысль совпадает со словами старца Зосимы, в которых говорится про рай в душе человека, про любовь, как единое объединяющее начало, чем совершенно исключается всякое насилие. В дальнейшем развитии романа должно было быть нарисовано, как Алеша путем личного совершенствования осуществляет идею всеобщей целостности. Но Достоевскому не удалось докончить романа и выполнить намеченную идею. Основа личного совершенства в целях достижения идеала всеобщей целостности должна заключаться в религии, которая должна быть гуманной. Эти же мысли проводятся и в «Дневнике писателя».

«Дневник» начал свое существование в 1873 г., -- сначала он печатался в «Гражданине» кн. Мещерского, но с 1876 г. Достоевский выпускает его отдельным изданием, где и высказывается по самым разнообразным вопросам, выдвигаемым тогдашней жизнью. Тут не было обычного журнального шаблона, отчего, конечно, «Дневник» только выигрывал в глазах читающей публики. Достоевский часто затрагивает такие вопросы, которые слегка отразились в общественном сознании, как-то стушевались и исчезли малоосвещенными и выясненными. Так Достоевский подробно останавливается на судебных процессах, указывает слабые стороны судебного дела, причем является все с теми же гуманистическими взглядами на личность преступника, с которыми мы познакомились при разборе «Записок из мертвого дома». С 1875 г. на страницах «Дневника» особенно сильно и горячо обсуждается вопрос «славянства». В это время уже начались волнения балканских славян, добивающихся политической свободы. Русское общество чутко прислушивалось к этому движению единоверцев и братьев по крови. Достоевский является одним из главных проводников идеи всеславянства в общественное русское сознание. Он указывал на страдания людей, родственных нам по крови и вере, на факты грубого насилия и попирания личного и человеческого достоинства фанатиками-мусульманами. Эти жестокости действительно могли возмутить самого индифферентного человека; сочувствие к несчастным славянам росло все более и более и разрешилось движением русских войск на помощь угнетенным родным народам. В пропаганде славянского вопроса «Дневник» Достоевского сыграл очень крупную роль и действовал согласно, хотя и вполне самостоятельно, с программой московских и петербургских славянофилов, -- Ор. Миллера, Аксаковых и др. Достоевский развивает идею братства, провозглашенную славянофилами и вымершую исторически на Западе. Он надеется, что если русские не откажутся протянуть руки угнетенному брату, тогда практически будет осуществлена идея славянского братства, тогда можно достичь выполнения и мессианистического идеала, который проводился во многих его произведениях.

Этот идеал развивается Достоевским и в его «Дневнике». В 1878 г. прекращается издание «Дневника»; следующий номер выходит только в 1880 г., -- где напечатана речь Достоевского, сказанная им на открытии памятника Пушкина в Москве. Когда Достоевский произвосил эту знаменитую, странную речь, то он захватил и привел в восторг всю аудиторию. Все сошлись в этой речи, и западники и славянофилы, -- так сильно было от нее впечатление. Правда, впоследствии эта речь возбудила горячие толки и споры в журналистике, но все-таки первое впечатление, вынесенное от нее, было таково, что самые противоположные лагери сошлись в признании за Пушкиным некоторых заслуг, указанных Достоевским. В этой речи Достоевский высказывает часто чужие, но забытые к его времени, мысли; так, напрель, мысль о свойстве пушкинского гения, -- о перевоплощении и проникновении духом других народов, коль скоро он берет сюжет и лица не из родной русской обстановки; эта черта творчества Пушкина была уже отмечена раньше Белинским. Далее высказывается несколько мыслей, прямого отношения к Пушкину не имеющих. Так Достоевский говорит, что русскому обществу на пути его совершенствования не следует отрываться от народной почвы, от народных идеалов; он считает нужным заполнить пропасть, существующую между современным интеллигентным обществом и народом, и призывает общество к народной правде. Он сравнивает русскую интеллигенцию с Алеко, с Онегиным, с этими беспочвенными людьми, существование которых пусто и бесцельно, и заключает свою мысль таким символическим обращением к интеллигентному обществу: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», -- в этом он видит решение народной правды по народному разуму. Но путь, который указывал Достоевский русской интеллигенции, навлек на писателя нарекания со стороны западников; его стали укорять и обвинять в каком-то мракобесии, называли нелепым его требование преклониться якобы пред народным невежеством. Но все эти нарекания происходили от недоразумений.

Достоевский видел народную правду в искре Божией, в правде Христовой, в идее братства, хранимой одним только народом. После этой речи отношения общества к писателю заметно меняются. Когда появились «Бесы», то общество, не поняв этого романа и опираясь на некоторые частности, увидело в нем грубый, некрасивый пасквиль на молодежь, на Тургенева и т. п. Роман был освистан, и репутация Достоевского, как писателя беспристрастного, мыслящего, была поколеблена в очень сильной степени. Попятно, что и «Бр. Карамазовы» встречены были обществом холодно. Та же самая судьба постигла и другое его произведение -- «Идиота». Такое пренебрежительное отношение к Достоевскому продолжалось вплоть до упомянутой пушкинской речи. В ней общество поняло Достоевского, поняло и прежние его романы. Общество увидело в этом писателе глубоко любящую душу и проникновенный ум; понятно, что отношения изменились, и вместо холодности рождается горячая симпатия к Достоевскому. Его слава быстро растет, он становится главой литературы и руководителем общественного мнения. Теперь общество вняло призывам Достоевского к внутреннему личному совершенствованию, -- призывам, попадающимся часто и в «Бр. Карамазовых», и в «Дневнике». Внешним доказательством того, как жадно общество прислушивалось к слову своего писателя-проповедника, служит внушительное число разошедшихся последних номеров «Дневника» и масса писем, получаемых Достоевским от молодежи, с вопросами о смысле жизни, о характере деятельности, достойной человека, с просьбой дать совет, к чему и как приложить свои силы, как послужить и помочь ближнему. Все это показывает, насколько важны и жизненны были вопросы, затронутые Достоевским, и как хорошо было понято и выражено им современное общественное настроение.

Последний номер «Дневника Писателя» уже заканчивался Достоевским, как вдруг один из резких приступов болезни прервал его работу, а на другой день, 29 января 1881 г., Достоевского не стало. Похороны его были целым общественным событием, так как в них выразились симпатии к почившему писателю всяких направлений русской интеллигенции.

Размещено на Allbest.ru