Фёдор Михайлович Достоевский

Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному я и само, без его просьбы, должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, т. е. всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна бы была все свое я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий. Но западная личность не привыкла к такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет делиться -- ну и не выходит братства. Конечно, можно переродиться! Но перерождение это совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в плоть и кровь войти, чтобы стать действительностью. Что ж, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех на крест, на костер, можно только при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон природы: к этому тянет нормально человека».

Сообразно этому взгляду на значение личности, Достоевский рисует картину истинного, разумного братства, которое состояло бы в том, чтобы каждая отдельная личность сама, безо всякого принуждения, безо всякой выгоды для себя, сказала бы обществу: «мы крепки только все вместе, возьмите же меня всего, если вам во мне надобность, не думайте обо мне, издавая свои законы, не заботьтесь нисколько, я все свои права вам отдаю, и пожалуйста располагайте мною. Это высшее счастие мое -- вам всем пожертвовать и чтоб вам за это не было никакого ущерба. Уничтожусь, сольюсь с полным безразличием, только бы ваше-то братство процветало бы и осталось...". А братство, напротив, должно сказать: «ты слишком много даешь нам. То, что ты даешь нам, мы не вправе не принять от тебя, ибо ты сам говоришь, что в этом все твое счастие; но что же делать, когда у нас беспрестанно болит сердце и за твое счастье. Возьми же все и от нас. Мы всеми силами будем стараться поминутно, чтоб у тебя было как можно больше личной свободы, как можно больше самоправления. Никаких врагов, ни людей, ни природы теперь не бойся. Мы все за тебя, мы все гарантируем тебе безопасность, мы неусыпно о тебе стараемся, потому что мы братья, мы все твои братья, а нас много и мы сильны, будь же вполне спокоен и бодр, ничего не бойся и надейся на нас».

При таком понимании братства, Достоевский естественно должен отвергнуть и те планы общественного переустройства, которые выработаны социалистами. «Что делать социалисту, восклицает он, если в западном человеке нет братского начала, а, напротив, начало единичное, личное, беспрерывно обособляющееся, требующее с мечом в руке своих прав. Социалист, видя, что нет братства, начинает уговаривать на братство. За неимением братства, он хочет сделать, составить братство. Чтоб сделать рагу из зайца, надо прежде всего зайца. Но зайца не имеется, то есть, не имеется натуры, способной к братству, верующей в братство, которую само тянет на братство! В отчаянии социалист начинает делать, определять будущее братство, рассчитывает на вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит, рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придется, кто сколько выиграет, чем каждая личность смотрит, насколько тяготеет, и определяет заранее расчет благ земных: насколько кто их заслужит и сколько каждый за них должен добровольно внести в ущерб своей личности в общину. А уж какое тут братство, когда заранее делятся и определяют, кто сколько заслужил и что каждому надо делать?. И вот в самом последнем отчаянии социалист провозглашает, наконец: liberte, egalite, fraternite ou la mort. Hy, уж тут нечего говорить, и буржуа окончательно торжествует».

Журнал «Время», благодаря участию Достоевского, написавшего за два года около 100 печатных листов, и благодаря сотрудничеству многих выдающихся писателей, как-то: Некрасова, Щедрина, Островского, А. Григорьева, очень скоро приобрел расположение публики. Если первый год издания, при 2300 подписчиках, дал некоторый дефицит, то уже со второго года число подписчиков поднялось до 4300 и можно было рассчитывать на хороший доход от журнала. Однако в 1863 г. совершенно неожиданно журнал постигла кара: за помещенную в апрельской книжке статью H. H. Страхова «Роковой вопрос» журнал был окончательно запрещен. Хотя Страхов и объяснял, что смысл его статьи вполне патриотический, что ее совершенно неправильно приняли за проявление полонофильства, и хотя в этом именно смысле было написано объяснение и самим Достоевским, впечатление статьи было до крайности неблагоприятное, так как написана она была весьма неясно и сама давала основательный повод к недоразумению. Таким образом для Достоевского наступила пора вынужденного безделья, и летом он снова едет за границу, так как предыдущая поездка была весьма полезна для его здоровья. «Судя по всему, что могу припомнить, рассказывает Страхов, и по всем обстоятельствам дела, Федор Михайлович взял с собою достаточно денег для поездки, но за границей попробовал поиграть в рулетку и проигрался. Он познакомился с рулеткой еще в первую поездку, прежде чем доехал до Парижа, и тогда выиграл тысяч одиннадцать франков, что, разумеется, было очень кстати для путешественника. Но эта первая удача уже больше не повторялась, а разве только вводила его в соблазн. В рулетке он не видел для себя ничего дурного, так как романисту было нелишне испытать эту забаву и познакомиться с нравами тех мест и людей, где она происходит». Проигравшись на этот раз, Достоевский пишет Страхову из Рима большое письмо, в котором просит об устройстве своих денежных дел, так как ему скоро придется остаться «буквально без гроша».

Поправить свои расстроенные дела Достоевский предполагает при помощи аванса в 300 руб., который рассчитывает получить из «библиотеки для чтения», издаваемой П. Д. Боборыкиным, за рассказ, который обещает доставить не позже 10 ноября. «Теперь, пишет он, готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частью он записан на клочках. Я было даже начал писать, -- но невозможно здесь. Жарко и, во-вторых, приехал в такое место, как Рим, на неделю; разве в эту неделю, при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы. Сюжет рассказа следующий: -- один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Все это отразится в моем рассказе. Да и вообще отразится современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека однако же многоразвитого, во всем недоконченного, изверившегося и несмеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому -- жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое -- (весь как будто стоит передо мною) -- и его надо прочесть когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он -- игрок, и не простой игрок -- так же, как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. (Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности). Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность риска и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ -- рассказ о том, как он третий год играет по игорным домам на рулетке. Если «Мертвый Дом» обратил на себя внимание публики, как изображение каторжных, которых никто не изображал наглядно до «Мертвого Дома», то этот рассказ обратит непременно на себя внимание, как наглядное и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое, может быть немаловажное значение. Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок». Просимый аванс был выдан, но повести, как говорит Страхов, «не суждено было явиться» в журнале г. Боборыкина. «Редактор долго ее ждал, наконец, когда началась «Эпоха», стал требовать денег назад и не скоро их получил».

Между тем, уже с лета начались хлопоты об издании нового журнала. Его предполагалось назвать «Правда», и Достоевский очень волновался при мысли о возможности новой работы. «Главное, писал он брату, чтоб не обманывали обещаниями и действительно позволили бы скорее «Правду». Я признаюсь тебе, что не очень в отчаянии, что совершенно нельзя воскресить «Время». «Правда» может произвести такой же эффект, если не больше, разумеется при благоприятных обстоятельствах, -- это главное. Что же касается до названия «Правда», то, по-моему, оно превосходно, удивительно, и можно чести приписать выдумку названия. Это прямо в точку. И мысль наиболее подходящую заключает, и к обстоятельствам идет, а главное -- в нем есть некоторая наивность, вера, которая именно как раз к духу и к направлению нашему, потому что наш журнал был во все время до крайности наивен и, черт знает, может быть, и взял наивностью и верой. Одним словом, название превосходное». Но это название не было разрешено цензурой, не позволили названия «Дело», и только в имени «Эпоха» не найдено было ничего неудобного. Лишь 31 января 1864 г. появилось объявление об издании журнала. После чисто формальной стороны редакция кратко говорила о своем направлении: «мы уже слишком долго толковали о почве, о соединении -- общества с чисто народными, естественными его интересами, чтобы объяснять теперь еще раз направление нашего журнала. Великие события последнего времени, заявившие собой первые признаки (после эпохи двенадцатого года) соединения общества с земством, так что та и другая сторона начали почти понимать друг друга, -- составляют наглядный пример того, чего мы всегда желали и к чему стремилось наше направление. Придет же, наконец, время, когда направление всех истинно русских будет слишком ясно без всяких разъяснений, без всяких печальных недоразумений».

Новый журнал Достоевского далеко уже не имел того успеха, что «Время». Сразу обнаружилось какое-то небрежное отношение к журналу со стороны редакции: уже первая книжка запоздала на целый месяц и вместо февраля была выпущена в двойном объеме (за январь и февраль) лишь 24 марта, т. е. когда уже закончилась почти подписка на журналы. Вместе с тем крайне печально сложились семейные дела Достоевского: зо год издания «Эпохи» умерли его жена и брат, и положение его стало почти безвыходным. О всех этих обстоятельствах Достоевский рассказывает таким образом: «Новых подписчиков не было, пришлось досылать «Эпоху» вместо «Времени» за 6 рублей в год. Брат должен был делать долги, здоровье же его стало расстраиваться. Меня подле него в это время не было. Я был в Москве подле умиравшей жены моей. Схоронил ее. Бросился в Петербург к брату, -- он один у меня оставался; через три месяца умер и он, прохворав всего месяц. После брата осталось всего 300 руб., и на эти деньги его похоронили. Кроме того до 25 т. долгу. Семейство его осталось буквально без всяких средств, -- хоть ступай по миру. Я у них остался одной надеждой, и они все -- и вдова, и дети -- сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно, -- мог ли я их оставить? -- Я решился. Поехал в Москву, выпросил у старой и богатой моей тетки 10000 рублей и, воротившись в Петербург, стал издавать журнал. Но дело было уже сильно испорчено: требовалось выпросить разрешение цензурное издавать журнал. Дело затянулось так, что только в конце августа могла появиться июньская книжка. Подписчики, которым ни до чего дела нет, стали негодовать. Имени моего не позволила мне поставить цензура ни как редактора, ни как издателя. Надобно было решиться на меры энергические. Я стал печатать разом в трех типографиях, не жалел денег, не жалел здоровья и сил. Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, доставал деньги, просиживал до шести часов утра, спал по 5 часов в сутки я ввел в журнал порядок, но было уже поздно... На 1865 год у нас осталось только 1300 подписчиков. Теперь мы не можем за неимением денег издавать журнал и должны объявить временное банкротство, а на мне кроме того 16000 долга по векселям и 5000 на честное слово...

О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, т. е. из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен. Но того ли мне надо! Работа из нужды, из-за денег, задавила, съела меня. И все-таки для начала мне нужно теперь три тысячи! Бьюсь по всем углам, чтоб достать их, -- иначе погибну! Чувствую, что только случай может спасти меня! Из всего запаса моих сил и энергии осталось у меня на душе что-то тревожное и смутное, что-то близкое к отчаянию. Тревога, горечь, самая холодная суетня, самое ненормальное для меня сосостояние, и вдобавок -- один... А между тем все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть!"

Несмотря на страшную запутанность денежных дел, эта «кошачья живучесть» спасла Достоевского, и уже в самом скором времени он начинает понемногу выкручиваться из тяжелых обстоятельств, как об этом он рассказывал впоследствии в письме к некоему В. И. Губину: «Много я надавал векселей, между прочим (сейчас после смерти брата) одному Д...у; этот Д… пришел ко мне и умолял переписать векселя брата (он доставлял брату бумагу) на мое имя и давал честное слово, что он будет ждать сколько угодно. Я сдуру переписал. Летом 1865 года меня начинают преследовать по векселям Д...а и еще каким-то (не помню). С другой стороны, служащий в типографии (тогда у Праца) Гаврилов предъявил тоже свой вексель в 1000 рублей, который я ему выдал, нуждаясь в деньгах по продолжению чужого журнала... И вот в то же самое время Стелловский вдруг присылает с предложением: не продам ли я ему сочинения за три тысячи, с написанием особого романа и проч. и проч. -- то есть на самых унизительных условиях. Подождать бы, так я бы взял с книгопродавцев за право издания по крайней мере вдвое, а если бы подождать год, то конечно втрое, ибо через год одно «Преступление и наказание» продано было вторым изданием за 7000 руб. долгу (все по журналу -- Базунову, Працу и одному бумажному поставщику). Таким образом я на братнин журнал и на его долги истратил 22 или 24 тысячи, т. е. уплатил своими силами, и теперь еще на мне долга тысяч до пяти. Стелловский дал мне тогда 10 или 12 дней срока думать. Это же был срок описи и ареста по долгам. Заметьте, что Д...ы векселя предъявил некто надворный советник Б... В эти десять дней я толкался везде, чтобы достать денег для уплаты векселей, чтобы избавиться продавать сочинения Стелловскому на таких ужасных условиях. Был и у Б. раз 8 и никогда не заставал его дома. Наконец, узнал, что Б. друг Стелловского, ходит по его делам и пр. Тогда я согласился и мы написали этот контракт... Я расплатился с Д…, с Гавриловым и с другими и с оставшимися 35 полуимпериалами поехал за границу. Я воротился в октябре, с начатым за границей романом «Преступление и наказание» и войдя в сношение с «Русским Вестником», от которого и получил несколько денег вперед. При написании летом контракта со Стелловским, я прямо сказал Стелловскому, что я не поспею написать ему роман к 1 ноября 1865 года. Он отвечал мне, что он и не претендует, что он и издавать не думает раньше, как через год, но просил меня, чтоб я к 1 ноября 1866 года был аккуратнее. Все это было на словах и между четырех глаз, но страшные неустойки, если я манкирую к 1 ноября 1866 года, остались в контракте».

Необыкновенная энергия, «живучесть», Достоевского лучше всего выразилась в том, что в это тяжелое для него время, в 1865 г. был начат знаменитый роман «Преступление и наказание». После кратковременной поездки в Висбаден, вернувшись в ноябре 1865 г. в Петербург, Достоевский принялся за работу, а с января 1866 г. началось печатание романа в «Русском Вестнике». Из письма к Врангелю от 18 февраля 1866 г. видно, с какими великими трудностями было сопряжено писание этого романа. «Я сижу над работой как каторжник, говорит Достоевский, -- роман большой, в 6 частей. В конце ноября было много написано и готово; я все сжег; теперь в этом можно признаться. Мне не понравилось самому. Новая форма, новый план увлек меня, и я начал сызнова. Работаю я дни, ночи и все-таки работаю мало. По расчету выходит, что каждый месяц мне надо доставить в «Русский Вестник» до 6 печатных листов. Это ужасно, но я бы доставил, если б была свобода духа. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения. А меня мучат кредиторы, т. е. грозят посадить в тюрьму... Поймите, каково мое беспокойство. Это надрывает дух и сердце, расстраивает на несколько дней, а тут садись и пиши. Иногда это невозможно». В этом же письме Достоевский говорит о тех материальных выгодах, которых он ожидает от «Преступления и наказания», и о том, как устраивается помещение романа. «Из заграницы, будучи придавлен обстоятельствами, я послал, пишет он, Каткову предложение за самую низкую для меня плату--125 p. с листа ихнего, т. е. 150 p. с листа «Современника». Они согласились. Потом я узнал, что согласились с радостью, потому что у них из беллетристики на этот год ничего не было... Но они страшно со мной осторожничали и политиковали. Дело в том, что они страшные скряги. Роман им показался велик. Платить за 25 листов (а может быть и за 30) по 125 p. их пугало. Одним словом вся их политика в том (уж ко мне засылали), чтоб сбавить плату с листа, а у меня в том, чтоб набавить. И теперь у нас идет глухая борьба. Им очевидно хочется, чтоб я приехал в Москву. Я же выжидаю, и вот в чем моя цель: если Бог поможет, то роман этот может быть великолепнейшею вещью. Мне хочется, чтобы не менее 3-х частей (т. е. половина всего) было напечатано, эффект в публике будет произведен, и тогда я поеду в Москву и посмотрю, как они тогда мне сбавят? Напротив, может быть, прибавят. Это будет к святой. И, кроме того, стараюсь не забирать там денег вперед, жмусь и живу нищенски. Мое от меня не уйдет, а если забирать вперед, то я уже нравственно не свободен, когда буду окончательно говорить с ними об уплате. Недели две тому назад вышла первая часть моего романа в первой январской книжке «Русского Вестника». Я уже слышал много восторженных отзывов. Там есть смелые и новые вещи... Теперь слушайте: предположите, что мне удастся хорошо окончить, так, как бы я желал; ведь я мечтаю, знаете, о чем: продать его нынешнего же года книгопродавцу вторым изданием, и я возьму еще тысячи две или три даже. A продам то я вторым изданием наверно, потому что ни одно мое сочинение не обходилось без этого. Но вот в чем беда. Я могу испортить роман, и я это предчувствую. Если посадят в тюрьму за долги, то наверно испорчу и даже не докончу: тогда все лопнет».

Но знаменитый роман был кончен, и впечатление, им произведенное, по свидетельству Страхова, было необыкновенное. «Только его и читали в этом 1866 году, только о нем и говорили охотники до чтения, говорили, обыкновенно жалуясь на подавляющую силу романа, на тяжелое впечатление, от которого люди со здоровыми нервами заболевали, а люди со слабыми нервами принуждены были оставлять чтение. Но всего поразительнее было случившееся при этом совпадение романа с действительностью. В то самое время, когда вышла книжка «Русского Вестника» с описанием преступления Раскольникова, в газетах появилось известие о совершенно подобном преступлении, происшедшем в Москве. Какой-то студент убил и ограбил ростовщика и, по всем признакам, сделал это из нигилистического убеждения, что дозволены все средства, чтобы исправить неразумное положение дел. Убийство было совершено, если не ошибаюсь, дня за два или за три до появления «Преступления и наказания». Не знаю, были ли поражены этим читатели, но Федор Михайлович очень это заметил, часто говорил об этом и гордился таким подвигом художественной проницательности... Среди молодых людей, бывших в ссылке в одном из городов Европейской России, нашелся даже юноша, который стал на сторону Раскольникова и некоторое время носился с мыслью совершить нечто подобное его преступлению, и лишь потом одумался. Так верно была схвачена автором эта логика людей, оторвавшихся от основ и дерзко идущих против собственной совести». Роман поразил русское читающее общество именно своим реализмом, глубоким проникновением в психологию современного поколения. Благодаря психологическому анализу, который с изумительной тонкостью применяется Достоевским, в романе выяснен тот процесс, что приводит к ужасным преступлениям людей, по существу очень хороших, выяснено влияние в этом отношении некоторых теорий, особенно популярных в современном обществе. Популярность этих теорий представляется Достоевскому чем-то вроде умственной эпидемии, как это он изображает в сне Раскольникова в эпилоге романа. Герою «грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Ho эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина, и мучился; глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром, не знали кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат; созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге.

Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, -- но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса».

Одной из жертв подобного нравственного и умственного поветрия является герой романа, Раскольников. Добрый, сострадательный человек, он убивает старуху-ростовщицу и ее сестру. Свое преступление он совершает под влиянием своеобразной общественно-нравственной теории, которую он раньше развил в статье, напечатанной в одном из журналов. Согласно этой теории, преступление может быть оправдано, если оно совершено из побуждений общественного блага. Как передает эту теорию следователь, Порфирий Петрович, она состоит в том, что все люди разделяются на две категории: «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать законы, потому что они обыкновенные. «A необыкновенные имеют право делать всяческие преступления и всячески нарушать закон собственно потому, что они необыкновенные». Раскольников сам передает свой взгляд обстоятельнее. «Это не совсем так у меня, -- начал он просто и скромно. -- Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно... Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди должны и обязаны были творить всякие бесчинства, как вы говорите... Я просто-напросто намекнул, что необыкновенный человек имеет право... т. е. не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть... через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя не ясна; я готов ее вам разъяснить по возможности...

По-моему, если бы Кепплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути, как препятствие, то Ньютон имел бы право и даже был бы обязан... устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать, кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в своей статье, что все... ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, -- и уж, конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, т. е., чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей, быть непременно преступниками, -- более или менее разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей, -- а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут ничего особенно нового нет. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно; но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), т. е., так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т. е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, т. е. материал, говоря вообще, люди, по натуре своей, консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными.

По-моему, они обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушительны или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны: большею частью они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он, внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, смотря, впрочем, по идее и по размерам ее, -- это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. Впрочем, тревожиться много нечего; масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет свое консервативное назначение, с тем, однако же, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда -- господин настоящего, второй разряд -- господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно, вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют и -- vive la guerre eternelle, -- до Нового Иерусалима, разумеется... Вообще, людей с новой мыслью, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать известен. Огромная масса людей -- материал, для того только и существует на свете, чтобы, наконец, через какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания пород и родов, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хотя из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностью рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно).

Еще с более широкою -- из ста тысяч один. Гениальные люди из миллионов, а великие гении, завершители человечества, может быть, по истечении многих тысяч миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой все это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая».

Приведенною теорией объясняется и преступление, совершенное Раскольниковым: он «осмелился», «дерзнул» пойти против некоторых установившихся в обществе возрений, и, согласно своей теории, он принадлежит к необыкновенным людям. Ясно, что автор отвергает эту теорию, протестует против нигилизма, который, по определению Н. А. Зверева, в этом романе представлен еще в первой стадии своего развития, как «отрицание верующее». Раскольников верит в спасительность своей теории, и эта вера приводит его к убийству старухи-ростовщицы, но автор осуждает своего героя, как человека, действующего насилием, и это осуждение ярче всего выразилось в противопоставлении Раскольникову прекрасного образа Сонечки Мармеладовой. Как проститутка, Сонечка может быть сравниваема с типом Фантины в романе В. Гюго «Les miserables», но разница между этими личностями очень велика: в то время, как Фантина до крайности идеализирована у В. Гюго, Достоевский взял свою Сонечку из действительной жизни. Он показывает, что она сохраняет нравственную чистоту и цельность, несмотря на грязную обстановку, в которой ей приходится вращаться.

По своему умственному развитию она стоит весьма невысоко, но при всем этом у нее есть прочно сложившееся нравственное мировоззрение, которого пошатнуть нельзя никакими силами, и ее немудреные речи благотворно действуют на Раскольникова, раскрывая ему тщету и ложность его высоких мудрствований. Благодаря Сонечке Мармеладовой совершается возрождение Раскольникова, его постепенное освобождение от тех теоретических построений, которые привели его к преступлению, и в конце романа у Раскольникова промелькнула мысль: «разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере», -- а эти чувства и стремления, истекавшие из евангельского учения, были прямо противоположны его теориям. Хотя в этом романе Достоевский и осудил теории нигилиста, все же он не может сопоставляться с теми романистами 60-х годов, которые выступили с обличениями этого движения. «Читатели, как говорит Страхов, привыкли видеть в нигилистах, во-первых, людей скудоумных и скудосердечных, людей, лишенных ясной силы ума и живой сердечной теплоты. Люди эти строят собственным умом теории, совершенно оторванные от жизни, доходящие до величайших нелепостей. На основании этих теорий они извращают свою и чужую жазнь и живут в этом извращении, не понимая и не чувствуя всего безобразия такой жизни. Поэтому нигилисты являются нам существами гадкими и смешными, пошлыми и отталкивающими. Словом, они изображаются так, что по самой сущности дела могут возбудить не симпатию, а только насмешку и негодование... Между тем, в сущности, ведь их следует пожалеть. Ведь нет никакого сомнения, что душа у них все-таки просыпается со своими вечными требованиями. Притом не все же они пусты и сухи. Есть, конечно, и между ними люди, в которых эта ломка своей природы отзовется долгими, неизгладимыми страданиями. И, следовательно, ко всем им, ко всей этой сфере кажущихся счастливцев, устраивающих свою жизнь на новых основаниях, можно обратиться со словами любящей Сони: «что вы, что вы над собой сделали?".

Отвергая нигилистические теории Раскольникова, осуждая их устами Сонечки, Достоевский еще раз подчеркивает значение «бедных людей»: они не только сознают свое человеческое достоинство, но они ставятся выше других. В этом случае образ Сонечки служит для развития некоторой идеи, уже ранее проявлявшейся в творчестве Достоевского; но тот же образ, с другой стороны, является первым выражением новой идеи, которой суждено было получить свое воплощение в князе Мышкине, в Алеше Карамазове: идеи о преимуществе людей высокого нравственного развития, но простых, перед умными, но порочными людьми. Эти простаки могут многому поучить самоуверенных умников.

По окончании «Преступления и наказания», Достоевскому предстояло выполнить одно срочное литературное обязательство, т. е. написать для книгопродавца Стелловского повесть «Игрок». Начавши работу, Достоевский увидел, что не может поспеть к сроку без помощи стенографии, и, по рекомендации преподавателя Ольхина, к нему для этой работы явилась Анна Григорьевна Сниткина, окончившая незадолго перед тем курс Мариинской женской гимназии. Ей Достоевский стал диктовать продолжение своей повести, объем которой должен был быть не менее 7 печатных листов. «Анна Григорьевна, как рассказывает Страхов, приходила к Федору Михайловичу около полудня, и они работали до 2-х или 3-х часов. Сначала Федор Михайлович прочитывал то, что им было продиктовано накануне и теперь было принесено уже переписанное, а потом диктовал дальше. Так продолжалось с 4 по 30 октября, когда повесть была кончена. Этому окончанию очень радовался Федор Михайлович и даже затевал по этому поводу обед с близкими приятелями. 31 октября он повез рукопись к Стелловскому, но не застал его дома и даже не мог узнать, где он находится. Тогда Федор Михайлович поехал в магазин Стелловского, (на Б. Морской) и хотел сдать рукопись под расписку приказчику, но тот отказался принять ее, говоря, что хозяин на это его не уполномочивал. Затруднение было немалое, и из него вывел Федора Михайловича один из знакомых, посоветовав ему отвезти рукопись в ту часть, где проживал Стелловский, и вручить приставу под расписку для передачи Стелловскому». Так совершилось знакомство Федора Михайловича с его второй женой. Свадьба их состоялась 15 февраля 1867 года.

Через два месяца после свадьбы, 14 апреля 1867 г., Достоевские уехали за границу, где им суждено было пробыть более четырех лет. Причин этого отъезда за границу, как объяснял Достоевский в письме к Майкову, было две: «первая -- спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстраивался, -- это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. Вторая причина, или обстоятельство: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом ??ечаткиным -- немного меня не захватили. Оно положим (и говорю не для красы и не для словца) -- долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно. Действительность, материал, второй мертвый дом, одним словом, материалу было бы, по крайней мере, на 4 или 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова? -- Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, -- то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная». Первым городом, в котором Достоевские остановились несколько дольше, был Дрезден; познакомившись в течение 2 месяцев с его художественными сокровищами, они решили проехать в Швейцарию. По дороге их постигла беда: в Висбадене Федор Михайлович проигрался в рулетку, и пришлось ожидать в этом городе денег от Каткова тоже около 2 месяцев, и только в августе путешественники приехали в Женеву, где отстановились уже на долгое время. Еще в Дрездене Достоевский начал писать статью «Знакомство мое с Белинским», которую он должен был приготовить для сборника «Чаша», задуманного молодым литератором, Бабиковым. Статья эта давалась ему с трудом, так что он называет ее «проклятою». «Возможности, говорит он, не было отлагать и мешкать.

A между тем, я ведь и летом ее писал, но до того она меня измучила и до того трудно было ее писать, что я дотянул до сего времени (15 сентября) и, наконец-то, со скрежетом зубовным кончил. Штука была в том, что я сдуру взялся за такую статью. Только что притронулся писать и сейчас увидал, что возможности нет написать цензурно (потому что я хотел писать все). 10 листов романа было бы легче написать, чем эти 2 листа! Из всего этого вышло, что эту распроклятую статью я написал, если все считать в сложности, раз пять, и потом все перекрещивал и из написанного опять переделывал. Наконец, кое-как вывел статью, -- но до того дрянная, что из души воротит. Сколько драгоценнейших фактов я принужден был выкинуть! Как и следовало ожидать, осталось все самое дрянное и золотосерединное. Мерзость!» По всей вероятности, эта статья была враждебна памяти Белинского, так как к этому времени относятся вообще самые резкие отрицательные отзывы Достоевского о нашем критике; но, к сожалению статья, пересланная Бабикову А. Н. Майковым, затерялась бесследно вместе со всем материалом, предназначавшимся для сборника «Чаша».

В Женеве Достоевские пробыли почти год. Здесь Федор Михайлович начал писать роман «Идиот», который стал появляться в «Русском Вестнике» уже с января 1868 г. Работа шла с большими перерывами, так как под влиянием женевского климата усилились и участились припадки эпилепсии, и уже в начале октября Достоевский жаловался: «надо сильно, очень сильно работать. А между тем припадки добивают окончательно, и после каждого суток по 4 с рассудком не могу собраться. A как было хорошо в начале, в Германии! Это Женева проклятая. Что с нами будет? -- не понимаю! A меж тем роман единственное спасение. Сквернее всего, что это должен быть очень хороший роман. Не иначе: это sine qua non. A как он будет хорош при совершенно забитых болезнью способностях; воображение-то у меня еще есть, и даже не дурно: это я на днях на романе же испытал. Нервы тоже есть. Но памяти нет. Одним словом, бросаюсь в роман на ура! -- весь с головой, все разом на карту, что будет, то будет!» Здесь, в Женеве, родилась 22 февраля 1868 г. первая дочь Достоевского. Это «очень оживило Достоевского, как сообщает Страхов, -- все свободные минуты он проводил у ее колясочки и радовался каждому ее движению.»

Поэтому неожиданная смерть девочки от воспаления легких в мае того же года страшно поразила Достоевского. «Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, говорит он, -- для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?» Работа прервалась на некоторое время, но роман надо было сдавать Каткову. Достоевский напряг все свои силы, и все-таки в ноябре он видел, что не поспеет окончить роман. «Более трех с половиною листов в месяц, объяснял он, писать нельзя -- это факт, -- если писать целый год сряду. Но чрез это вышло то, что в этом году я не кончу роман и напечатаю всего только половину последней, четвертой части. Даже месяц назад я еще надеялся кончить, но теперь прозрел -- нельзя. A между тем 4-я часть большая (12 листов) -- весь расчет мой и вся надежда моя! Теперь, когда я все вижу, как в стекло, -- я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане. И что же? Надо спешить изо всех сил, работать не перечитывая, гнать на почтовых и, в конце концов, все-таки не поспею! В какое же положение, не говоря уже о себе, ставлю я «Русский Вестник» и как оказываюсь перед Катковым? Им надо будет давать окончание романа в будущем году в приложении, а это уже убыток журналу! Я решился даже написать туда и отказаться от платы за все то, что будет напечатано в будущем году, чтобы вознаградить журнал за убыток печатания в приложении».

В начале сентября Достоевские переехали в Италию, пробыли два месяца в Милане, а затем поселились во Флоренции, где оставались до июля 1869 г. Здесь был закончен «Идиот» и впервые зародилась мысль о «Братьях Карамазовых». Об этой идее Достоевский писал Майкову еще в декабре 1868 г.: «Здесь у меня на уме теперь: 1) огромный роман, название ему «Атеизм» (ради Бога между нами), но прежде чем приняться за который, мне нужно прочесть целую библиотеку атеистов, католиков и православных. Он поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года. Лицо есть. Русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, -- вдруг уже в летах, теряет веру в Бога. Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. (Разгадка психологическая: глубокое чувство, человек и русский человек). Потеря веры в Бога действует на него колоссально (собственно действие в романе, обстановка -- очень большие). Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно между прочим попадается на крючок иезуиту пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины -- и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога (ради Бога не говорите никому; а для меня так: написать этот последний роман, да хоть бы и помереть -- весь выскажусь). Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о реализме и действительности, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм -- реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии, -- да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает». Такова первая мысль о будущем романе, но на очереди стояли другие работы, а прежде всего окончание «Идиота». Достоевский не был доволен концом своего романа, хотя идею его очень высоко ставил. В этом романе мы видим дальнейшее выяснение той идеи, которая выразилась в противопоставлении умнику Раскольникову необразованной, не мудрящей Сонички. Идиотизм героя есть только, так сказать, внешняя его непрактичность, а между тем он в действительности очень умен, он отличается удивительною чуткостью, проницательностью, и Аглая вполне справедливо говорит ему: «хоть вы в самом деле больны умом, зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им не снился, потому что есть два ума: главный и не главный». Этот главный ум О. Ф. Миллер называл «умом сердца» и объяснял значение князя Мышкина таким образом: «В нем доведено в сильнейшей степени все то, что всегда было особенно дорого Достоевскому; он является у него прямым представителем «царства не от мира сего», оторванность от которого является, по взгляду автора, главным бедствием нашего мира. Это, можно сказать, художественное воспроизведение темы, весьма распространенной в безыскусственной народной словесности -- это тот же любимый народом сказочный Иванушка-дурачок, оказывающийся, на самом деле, только человеком не «себе на уме», человеком, не выносящим зрелища постороннего горя, постоянно забывающим себя для других». С этой точки зрения, идиот, князь Мышкин, может быть признан предшественником Алеши Карамазова, который по своему нравственному развитию ставится автором чрезвычайно высоко. Если в князе Мышкине можно находить черты Алеши, то еще более определенным представляется сходство женских типов этого романа (Настасьи Филипповны и Аглаи) с позднейшими образами (Грушеньки и Катерины Ивановны).

Оставив Флоренцию, Достоевские через Венецию, Триест, Вену и Прагу вернулись в Дрезден. Здесь 14 сентября родилась их вторая дочь, и этот факт внес радость в их семейную жизнь. В Дрездене пришлось пробыть два года, и по свидетельству Анны Григорьевны, передаваемому Страховым, а также судя по его письмам, Федор Михайлович все сильнее тяготился мыслью, что он отстал от России, не знает ее. Однако это опасение было в сущности неосновательным, как это обнаруживается из написанного в Дрездене романа «Бесы». И этот роман, на который ушел весь 1870 год, и написанная в конце 1869 г. повесть «Вечный муж», как видно из переписки Достоевского, первоначально возникли ввиду необходимости материальной: мысль Достоевского более стремилась к тому большому роману, о котором он уже писал Майкову из Флоренции. Однако, отвлеченный от этого романа, он дал в «Бесах» чрезвычайно ценное произведение. Фактической основой романа послужил процесс об убийстве Нечаевым и его сообщниками студента Иванова, как это видно из объяснения Достоевского в «Гражданине» 1873 г. «Некоторые (говорится тут) из наших критиков заметили, что я в моем последнем романе -- «Бесы» воспользовался фабулой известного Нечаевского дела; но тут же заявили, что собственно портретов или буквального воспроизведения Нечаевской истории у меня нет; что взято явление и что я попытался лишь объяснить возможность его в нашем обществе, и уже в смысле общественного явления, а не в виде анекдотическом, но в виде лишь описания московского частного случая. Все это, скажу от себя, совершенно справедливо. До известного Нечаева и жертвы его, Иванова, в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможнo яснее, в форме романа, дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец Нечаевцев?»

При этом Достоевский решительно отвергал то объяснение, согласно которому социальные брожения молодежи возникают вследствие недостатка образования. «Позвольте, восклицает он, -- вы на основании «отрицания факта» утверждаете, что Нечаевы непременно должны быть идиотами, «идиотическими финатиками». Такт, ли это опять? Справедливо ли? Устраняю в настоящем случае Нечаева, а говорю «Нечаевы» во множественном числе. Да, из Нечаевых могут быть существа весьма мрачные, весьма безотрадные и исковерканные, с многосложнейшей по происхождению жаждой интриги, власти, со страстной и болезненно-раннею потребностью выказать личность, -- но почему же они идиоты? Напротив, даже настоящие монстры из них могут быть очень развитыми, прехитрыми и даже образованными людьми... Чудовищное и отвратительное московское убийство Иванова, безо всякого сомнения, представлено было убийцей Нечаевым своим жертвам «Нечаевцам», как дело политическое и полезное для будущего «общего и великого дела». Иначе понять нельзя, как несколько юношей (кто бы они ни были) могли согласиться на такое мрачное преступление. Опять-таки в моем романе «Бесы» я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Вот в том то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем. Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и сначала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях. Ho y нас это более, чем где-нибудь, возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человечества, вырывающегося из оков. Неужели нужны примеры?. Я думаю, можно допустить и мое предположение: что даже и честный и простодушный мальчик, даже и хорошо учившийся, может подчас обернуться Нечаевцем, разумеется, опять-таки если попадет на Нечаева; это уже sine qua non».