Библейские мотивы в "Истории одного города" М.Е. Салтыкова-Щедрина

63

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

КОСТРОМСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИМ. Н.А.НЕКРАСОВА

Филологический факультет

Кафедра литературы

Квалификационная работа

БИБЛЕЙСКИЕ МОТИВЫ В «ИСТОРИИ ОДНОГО ГОРОДА»

М.Е.САЛТЫКОВА - ЩЕДРИНА

Специальность 021700 - филология

Квалификация - филолог, преподаватель

Выполнила: студентка 5 курса

Дневного отделения

Белова Ольга Валерьевна

Кострома 2006

Введение

М.Е. Салтыков-Щедрин вошел в историю русской литературы, по выражению А.С.Пушкина, как «сатиры смелый властелин»; его искусство не только определило эпоху в художественной культуре XIX в., но также открыло широкие горизонты для развития сатирических жанров в дальнейшем. Диапазон творческих интересов русского писателя-сатирика поразительно обширен, характеры неисчерпаемы, поэтические приемы разнообразны до удивления, язык и стиль представляют кладезь чудес.

Знакомясь с гротесковыми событиями, ситуациями, фигурами, мы должны обращать внимание прежде всего и главным образом на функциональную мотивированность происходящего, нарисованного автором. При этом следует иметь в виду, что функциональная мотивированность происходящего тесно связана с мотивированностью концептуальной, зависящей, в свою очередь, от мировоззрения писателя, от его представления о силах, стоящих за различными «странностями» и «чудесами», которые он отображает.

Если зримо представить все написанное о М.Е.Салтыкове - Щедрине, то получится фантасмагорическая - в духе самого сатирика - картина. Количество литературоведческих трудов в несколько раз превышает число созданных писателем книг.

Особое внимание привлекала «История одного города». Об этом произведении написано столько, что, кажется, в нем не осталось уже никаких загадок. Однако это не так. Продолжаются дискуссии и о жанре произведения, и о его композиции, и о функциях отдельных художественных приемов…

Но настоящая тайна «загадочной книги», как назвал «Историю одного города» И.С.Тургенев, заключается в том, по поводу чего до недавнего времени не возникало дебатов, - в ее смысле. В «истории одного города» <…> щедрин бичует и высмеивает самодержавие и крепостнические пережитки <…>», - такая трактовка «идейного содержания» произведения была общепринятой в советском щедриноведении. Наша цель - приблизится к пониманию глубинного смысла одного из лучших созданий Салтыкова - Щедрина.

Избирая путь сопоставительного исследования, мы руководствовались указаниями М.М.Бахтина: «в какой мере можно раскрыть или прокомментировать смысл литературного произведения? Только с помощью другого (изоморфного смысла) <…>»; «текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий и назад и вперед, приобщающий данный текст к диалогу» [Бахтин М.М., 1986., с.382, 384].

Несмотря на то, что поиск литературных источников велся довольно активно, в комментариях к «Истории…» в двадцатитомнике 1933-1941 гг. литературные аналогии полностью отсутствуют [Горев Б.И.].

Научная новизна работы заключается в том, что в своем исследовании мы сосредоточили основное внимание на своеобразие художественной историософии Салтыкова - Щедрина в сравнении с христианскими взглядами на историю.

Как показали новейшие исследования, многовековая культура народа иногда по-своему ассимилировала православие. Православие есть жизнь церкви и жизнь в церкви. Православный человек есть член церкви.

В центре мирской художественной культуры чаще всего находится не бог, но человек. Христианская антропология говорит о трех состояниях, возможных для человека: плотское, душевное и духовное. Если выявление чисто догматических, канонических, эстетических моментов в фактах культуры может сделать и богослов, то литературоведу интересна живая ткань произведения, его язык.

Объектом исследования являются библейские мотивы в романе Салтыкова - Щедрина «История одного города».

Предметом исследования является то, как в художественной ткани романа отражены особенности православно-христианского сознания.

Цель работы: раскрыть художественные особенности использования библейского текста в романе, определить специфику щедринского видения и художественного воссоздания истории.

Для достижения поставленной цели решались следующие задачи:

1) Изучить имеющиеся литературоведческие и критические материала по творчеству М.Е.Салтыкова - Щедрина.

2) Изучить тексты священного писания и святоотеческую литературу.

3) Определить основные мотивы и образы романа для анализа.

4) Проанализировать, каким образом трансформируется библейский текст в контексте «Истории одного города».

Цель и задачи данной работы определили выбор методов исследования. При освоении достаточно обширного историко-литературного материала мы избрали совокупность исследовательских методов: историко-генетического и типологического.

Практическую значимость работы определяет возможность использования её материалов в общих и специальных курсах русской литературы, в практике школьного преподавания.

Структура квалификационной работы включает введение, две главы, заключение, библиографический список. Во введении обосновывается актуальность проблемы исследования, её новизна, формулируются цель, задачи и методы исследования, определяется научная практическая значимость работы. В первой главе - «у истоков библейских мотивов в творчестве М.Е.Салтыкова - щедрина» раскрывается то, каким образом евангелие и библия в целом воздействовали на формирование мировоззрения сатирика. Во второй главе - «художественная функция библейских мотивов в «истории одного города» М.Е.Салтыкова - Щедрина» проанализированы основные эпизоды, в которой наиболее ярко прослеживаются библейские реминисценции. В заключении подводятся итоги, формулируются основные выводы исследования.

Апробация результатов исследования осуществлялась в докладе на студенческой научно - исследовательской конференции «Ступени роста - 2006».

Глава 1. У истоков библейских мотивов в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина.

В художественной литературе имеется немало примеров использования библейских текстов, мотивов, реминисценций. Но мало кто из писателей-творцов может похвастаться таким умелым использованием библейского текста в произведении сатирического жанра, какое оказалось под силу лишь непревзойденному сатирику русской литературы, Михаилу Евграфовичу Салтыкову - Щедрину. Не на библию обрушивается сатира Щедрина в «Истории одного города», но с её помощью на поверхность выводятся величайшие грехи человечества, направленные против него же самого.

«Иметь сатирический дар - едва ли не в тягость для его владетеля: видеть мир в искаженном облике, замечая в большей мере смешное, нелепое, безобразное - это сродни страсти, которая ведет порою волю человека за собою, не спрашивая, в радость ли ему то или в муку» [Дунаев М.М. ч.3,с.266].

Проблема смехового мировидения скорбно проявилась в судьбе Н.В.Гоголя. И может быть, с не меньшею тягостью душевной, хотя и не столь явственной внешне, - в жизни и творчестве Михаила Евграфовича Салтыкова- Щедрина (1826-1889).

Главная трудность сатирического творчества заключается в том, что искусство сатиры драматично по своей внутренней природе. Это искусство искусительное, а потому и опасное для самого художника: на протяжении всего творческого пути писатель-сатирик имеет дело с общественным злом, с человеческими пороками, которые держат в мучительном напряжении, утомляют и изматывают его душевные силы. Лишь очень стойкий и сильный человек может выдержать это каждодневное испытание и не ожесточиться, не утратить веры в жизнь, в её красоту, добро и правду. Вот почему сатира, вошедшая в классику мировой литературы, - явление чрезвычайно редкое. Имена великих сатириков в ней - буквально наперечёт. Высокая сатира возникает лишь на духовном взлёте национальной литературы: требуется мощная энергия самоутверждения, стойкая вера в идеал, чтобы удержать напряжённую энергию отрицания. Русская литература XIX века, возведённая, по словам Н.Г.Чернышевского, «в достоинство общенационального дела», сосредоточила в себе сильный заряд жизнеутверждения и создала благоприятную почву для появления в ней великого сатирика. Не случайно Салтыков-Щедрин говорил: «лично я обязан литературе лучшими минутами моей жизни, всеми сладкими волнениями её, всеми утешениями» [13, 621]. А Достоевский считал классическую сатиру признаком высокого подъёма всех творческих сил национальной жизни: «народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и перед целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, - во имя негодующей любви к правде, истине... С какой, например, силой эта способность осуждения, самобичевания проявилась в гоголе, Щедрине и всей отрицательной литературе... Сила самоосуждения прежде всего... Указывает на то, что в обществе есть ещё силы.

В осуждении зла непременно кроется любовь к добру: негодование на общественные язвы, болезни - предполагает страстную тоску о здоровье» [Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч.: в 30 т. - т. 20. - с. 21-22]. творчество Салтыкова-Щедрина, открывшего вековые недуги России, явилось в то же время показателем национального здоровья, неистощимых творческих сил, сдерживаемых и подавляемых, но пробивающих себе дорогу в слове, за которым, по неуклонной логике жизни, рано или поздно приходит черёд созидательному делу.

1.2 Роль Евангелия в пробуждении детского самосознания М. Е. Салтыкова.

Михаил Евграфович не любил вспоминать о своём детстве, а когда это случалось, воспоминания окрашивались неизменной горечью. Под крышей родительского дома ему не суждено было испытать ни поэзии детства, ни семейного тепла и участия. Семейная драма сливалась с драмой общественной. Детство и молодые годы Салтыкова совпали с разгулом агонизирующего, доживающего свой век крепостничества. «Оно проникало не только в отношения между поместным дворянством и подневольною массою - к ним, в тесном смысле, и прилагался этот термин, - но и во все вообще формы общежития, одинаково втягивая все сословия (привилегированные и непривилегированные) в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленным» [Салтыков-Щедрин М. Е. Пошехонская старина // Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. Соч.: в 20 т. - т. 17. М., 1975. - с. 9, 70-71].

«Столпом и утверждением истины», удержавшим мальчика Салтыкова на краю этого «омута», явилось евангелие, животворный луч которого произвёл в его душе полный жизненный переворот. «Главное, что я почерпнул из евангелия, - вспоминал Салтыков-Щедрин в автобиографической книге «Пошехонская старина», - заключалось в том, что оно посеяло в моём сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, своё, благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал меня. При содействии этих новых элементов я приобрёл более или менее твёрдое основание для оценки как собственных действий, так и явлений и поступков, совершавшихся в окружавшей меня среде. Словом сказать, я уже вышел из состояния прозябания и начал сознавать себя человеком. Мало того: право на это сознание я переносил и на других. Доселе я ничего не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорблённые встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирождённой несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков, и настойчиво требовали восстановления попранного права на участие в жизни. То «своё», которое внезапно заговорило во мне, напоминало мне, что и другие обладают таким же, равносильным «своим». И возбуждённая мысль невольно переносилась к конкретной действительности, в девичью, в застольную, где задыхались десятки поруганных и замученных человеческих существ.

Я не хочу сказать этим, что сердце моё сделалось очагом любви к человечеству, но несомненно, что с этих пор обращение моё с домашней прислугой глубоко изменилось и что подлая крепостная номенклатура, которая дотоле оскверняла мой язык, исчезла навсегда. Я даже могу с уверенностью утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания.

В этом признании человеческого образа там, где, по силе общеустановившегося убеждения существовал только поруганный образ раба, состоял главный и существенный результат, вынесенный мной из тех попыток самообучения, которым я предавался в течение года... Таким животворным лучом было для меня евангелие» [17, 70-71].

1.3 Увлечение христианским социализмом в годы петербургской юности М. Е. Салтыкова

Юноша Салтыков получил блестящее по тем временам образование сначала в дворянском институте в Москве, потом в Царскосельском лицее, где сочинением стихов он стяжал славу «умника» и «второго Пушкина». Тут тоже не обошлось без противоречия: времена лицейского братства студентов и педагогов канули в лету. «В то время, и в особенности в нашем «заведении», - вспоминал Салтыков-Щедрин, - вкус к мышлению был вещью мало поощряемою. Высказывать его можно было только втихомолку и под страхом более или менее чувствительных наказаний». Всё лицейское воспитание было направлено тогда к одной исключительной цели - «приготовить чиновника».

По окончании лицея салтыков определился на службу в военное ведомство и примкнул к социалистическому кружку М. В. Петрашевского. В цикле очерков «За рубежом» М. Е. Салтыков-Щедрин вспоминал: «С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание. <…>

Я в то время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно, примкнул к западникам. Но не к большинству западников (единственно авторитетному тогда в литературе), которое занималось популяризированием положений немецкой философии, а к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции <…> Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана и в особенности Жорж Занда. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас... Словом сказать, всё доброе, всё желанное и любвеобильное - всё шло оттуда. В России - впрочем, не столько в России, сколько специально в Петербурге - мы существовали лишь фактически или, как в то время говорилось, имели «образ жизни». Ходили на службу в соответствующие канцелярии, писали письма к родителям, питались в ресторанах, а чаще всего в кухмистерских, собирались друг у друга для собеседований и т. д. Но духовно мы жили во Франции. Россия представляла собой область, как бы застланную туманом...» [14, 112].

Учение французских социалистов утопистов во многом совпадало с «символом веры» Салтыкова, вынесенным из детских и отроческих лет. Достоевский вспоминал, что «зарождающийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего сообразно веку и цивилизации». В социализме видели «новое откровение», продолжение и развитие основных положений нравственных заповедей Иисуса Христа.

Известно, что возникновение социалистических надежд и чаяний европейского человечества восходит к не разгаданной до сих пор двадцатой главе «Откровения святого Иоанна Богослова»: «и увидел я ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет. И низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время.

И увидел я престолы и сидящих на них, которым дано было судить, и души обезглавленных за свидетельство Иисуса и за слово Божие, которые не поклонились зверю, ни образу его, и не приняли начертания на чело свое и на руку свою. Они ожили и царствовали со Христом тысячу лет. Прочие же из умерших не ожили, доколе не окончится тысяча лет. Это -- первое воскресение» [Откр., гл. 20, ст. 1-5].

Святитель второго века Ириней Лионский, который общался с прямыми учениками апостола Иоанна Богослова, так комментировал этот текст: «когда антихрист опустошит всё в этом мире, поцарствует три года и шесть месяцев, сидя в храме иерусалимском, тогда придёт господь с неба на облаках и в славе отца. И антихриста и повинующихся ему пошлёт он в озеро огненное, а праведным даст времена царства. И обновится лицо земли. Она будет плодоносить сторицей. И все животные будут жить в мире и согласии между собою и в совершенной покорности людям. И будет свет луны, как свет солнца, и свет солнца будет в семь раз ярче. Это и будет первое воскресение праведных и наследие их в царстве земном [Сочинения Святого Иринея, епископа Лионского. СПб., 1900. - с. 514 - 522.].

Конечно, религиозный хилиазм (тысячелетнее царство праведников) ещё не сулит «преодоления исторической трагедии». Согласно тексту апокалипсиса, за ним последует на краткое время освобождение сатаны. И лишь окончательная победа над ним, а затем страшный суд откроют праведникам «новое небо и новую землю». Только тогда «отрёт бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет» и «будут царствовать во веки веков».

Ламенне в своём пророческом учении утверждает веру в скорое пришествие тысячелетнего царства христова. «Весь мир, -- пишет он, -- исполнен тревоги и смятения. Прислушайтесь, и ваше ухо уловит странный шум, который несется отовсюду. Положите руку на землю, и вы почувствуете, что она содрогается. Поднимитесь на высоту, и вы увидите на горизонте багровое облако и красное зарево» (здесь и далее цит. по: Сакулин П. Русская литература и социализм. Часть первая. Ранний русский социализм. М., 1924. - с. 14). «Кругом уже идет глубокое брожение, -- пророчествует Ламенне. -- скоро буря пронесется над трепещущими народами. Будьте готовы, ибо времена приближаются. В этот день будет великий ужас, раздадутся такие вопли, каких не слышали люди со времен потопа. Цари завоют на своих тронах; обеими руками ухватятся они за свои короны, уносимые ветрами, и будут сметены вместе с ними. Богачи и вельможи нагишом выбегут из своих дворцов, от страха быть погребенными под их развалинами <…> смерть протянет свою костлявую руку, и сердца перестанут биться. И ученые смутятся в знании своем, и оно покажется им маленькой черной точкой, когда взойдет солнце разума.

Это солнце разгонит все тучи, и никогда больше небо не будет столь ясным, а земля -- столь зеленой и плодородной. Живой и чистый свет засияет с вышины, как отражение лика Божьего. При этом свете люди познают друг друга; каждый полюбит себя в брате своем, и не будет более ни великих, ни малых; все семьи станут одной семьей, все народы составят один народ» (Сакулин. - с. 16).

Под «кровавой борьбой» Ламенне понимает не революционное насилие, а подвижническую -- вплоть до готовности пойти на крест -- проповедь любви и братства. «Люди должны вспомнить, что они братья между собою, что они -- дети одного отца и одной матери». «Любите друг друга, и вам не будут страшны ни вельможи, ни князья, ни цари. Они сильны только потому, что вы разъединены, что вы не любите друг друга, как братья. Не говорите: «вот это один народ, а я -- другой народ», ибо все народы на земле имели одного прародителя -- Адама и имеют на небе одного отца -- бога. Любите бога больше всего и ближнего, как самого себя, -- и рабство исчезнет с лица земли. Земля -- печальна и суха, но она снова зазеленеет. Дыхание зла не вечно будет проноситься по ней всесожигающим вихрем. Приготовьте ваши души к этому времени, ибо оно приближается. Христос, распятый за вас, обещал освободить вас. Верьте его обету и, чтобы ускорить его выполнение, исправляйте то, что нуждается в исправлении, упражняйтесь во всех добродетелях и любите друг друга, как любил вас до самой смерти спаситель рода человеческого» (Сакулин. - с. 15, 16).

Между христианским социализмом Ламенне и социализмом Фурье существовали глубокие различия. Материализм Фурье, отрицание им традиционной религии, морали и семьи Ламенне не принимал. Обращаясь в «Livre du peuple» к народу, Ламенне говорил, что без религии невозможно сознание долга, а без сознания долга невозможна общественная жизнь. «Горе атеисту! … любить бога значит отдаваться ему, погружаться в него, отделяться от самого себя, чтобы быть в единении с ним... И любовь к ближнему -- разве не такое же самоотвержение добровольное, полное невыразимых радостей? … без сомнения, зло никогда не будет разрушено совершенно; без сомнения, на земле всегда останутся страдания. Никогда не забывайте этого; всё не кончается на земле; настоящая жизнь для человеческого рода, как и для отдельного индивидуума, который должен исполнять работу трудную, но великую и святую, есть лишь необходимая ступень к более совершенному существованию» [Сакулин. - с. 16-17].

Ламенне полагал, что в случае полного осуществления социалистических идеалов Фурье на земле установится новый вид рабства. Те, кто станут у власти, потребуют полного, подчинения, так как в их руках будут общая собственность и весь механизм как производства, так и распределения. Можно ли верить, что эти люди будут пользоваться своей властью «в пределах справедливости, забудут самих себя, чтобы думать, лишь об общем благе»? «фантазеры! -- восклицал Ламенне по адресу социалистов-атеистов. -- Как вы не видите, что вы прямо идете, к восстановлению каст?»

Несогласие Ламенне с атеистами было радикальным. Но в то же время христианство своё он тоже сводил лишь к социальному смыслу его идей, -- идей свободы, равенства и братства. Не о личном спасении должен думать истинный христианин, а только лишь о благе всего рода человеческого. Обмирщая религиозные догматы, Ламенне отрицал главный из них, который камнем стоял на пути его веры. Это догмат о первородной греховности человека. В книге «Esquisse d'une philosophie» («Эскиз философии», 1846) Ламенне утверждал, что «человеческая природа подчинена закону прогресса. А потому доктрина первородного греха ошибочна и внутренне противоречива: как проявление индивидуальной воли, грех не может быть наследственным. Познание добра и зла было не грехом, а первым шагом человека на пути прогресса» (см.: Водовозов Н. Ламенне / Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XVII. СПб., 1896. - с. 298.).

Более близким к Ламенне был почитаемый юношей Салтыковым Сен-Симон, который главный свой труд назвал «новое христианство». И Ламенне, и Сен-Симон видели бедствие современной цивилизации в вопиющем социальном неравенстве, а выход искали на путях нравственного перевоспитания господствующего сословия в духе христианских заповедей. Недостатком исторического христианства они считали пассивное отношение к общественному злу и хотели придать христианскому вероучению активный, действенный характер. Усвоение христианских истин заставит богатых поделиться с бедными частью своих богатств - и в мире наступит социальная гармония. При этом христианские социалисты упускали главный догмат христианства - грехопадение человека, помрачённость его природы первородным грехом. Они считали, напротив, что человек по своей природе добр, а зло заключается в искажённом общественным неравенством социальном устройстве.

Именно здесь Салтыков обнаружил зерно противоречия, из которого выросло впоследствии могучее дерево его сатиры. Он заметил уже тогда, что члены социалистического кружка слишком прекраснодушны в своих мечтаниях. В повести «Противоречия» (1847) Салтыков заставил своего героя Нагибина мучительно биться над разгадкой «необъяснимого феникса» - русской действительности, искать выхода из противоречия между идеалами утопического социализма и реальной жизнью, идущей вразрез с этими идеалами. Герою второй повести «Запутанное дело» (1848) Мичулину тоже бросается в глаза несовершенство всех общественных отношений, он также пытается найти выход из противоречий между идеалом и действительностью, найти живое практическое дело, позволяющее изменить к лучшему окружающую жизнь. Здесь определились характерные особенности духовного облика Салтыкова: нежелание замыкаться в отвлечённых мечтах, нетерпеливая жажда немедленного практического результата от тех идеалов, в которые он уверовал. Убеждённый в святости заповеди спасителя «вера без дела мертва есть», Салтыков, подобно Лескову, Толстому и Достоевскому, полагает, что само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира.

Обе повести были опубликованы в журнале «Отечественные записки», но принесли они Салтыкову не славу, не литературный успех.... В феврале 1848 года началась революция во Франции. Под влиянием известий из Парижа в конце февраля в Петербурге был организован негласный комитет с целью «рассмотреть, правильно ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому программы». Правительственный комитет не мог не заметить в повестях молодого чиновника канцелярии военного ведомства «вредного направления» и «стремления к распространению революционных идей, уже потрясших всю западную Европу». В ночь с 21 на 22 апреля 1848 года Салтыков был арестован, а шесть дней спустя в сопровождении жандармов отправлен в далёкую и глухую по тем временам вятку.

1.4 Христианский социалист в годы вятской ссылки

Христианский социалист в течение многих лет носил мундир провинциального чиновника губернского правления, на собственном жизненном опыте ощущая драматический разрыв между идеалом и реальностью. «Молодой энтузиазм, политические идеалы, великая драма на западе и... Почтовый колокольчик, Вятка, губернское правление... Вот мотивы, сразу, с первых шагов литературной карьеры овладевшие Щедриным, определившие его юмор, его отношение к русской жизни», - писал В.Г. Короленко (Короленко В. Г. Собр. Соч.: в 10 т. - т. 8. М., 1955. - с. 284-290.).

Но суровая семилетняя школа провинциальной жизни явилась для Салтыкова-сатирика плодотворной и действенной. Она способствовала преодолению отвлечённого, книжного отношения к жизни, она укрепила и углубила демократические симпатии писателя, его веру в русский народ и его историю.

Салтыков впервые открыл для себя низовую, уездную Русь, познакомился с жизнью мелкого провинциального чиновничества, купечества, крестьянства, рабочих Приуралья, окунулся в животворную для писателя «стихию достолюбезного народного говора». Служебная практика по организации в Вятке сельскохозяйственной выставки, изучение дел о расколе в Волго-Вятском крае приобщили Салтыкова-Щедрина к устному народному творчеству, к глубинам народной религиозности. С народных позиций взглянул теперь Салтыков и на государственную систему России. Он пришёл к выводу, что «центральная власть, как бы ни была она просвещённа, не может обнять все подробности жизни великого народа; когда она хочет своими средствами управлять многоразличными пружинами народной жизни, она истощается в бесплодных усилиях» [18, кн.2, 317]. Главное неудобство чрезмерной централизации в том, что она «стирает все личности, составляющие государство». «Вмешиваясь во все мелочные отправления народной жизни, принимая на себя регламентацию частных интересов, правительство тем самым как бы освобождает граждан от всякой самобытной деятельности» и самого себя ставит под удар, так как «делается ответственным за всё, делается причиною всех зол и порождает к себе ненависть». «Истощаясь в бесплодных усилиях», такая власть приводит к появлению «массы чиновников, чуждых населению и по духу, и по стремлениям, не связанных с ним никакими общими интересами, бессильных на добро, но в области зла являющихся страшной, разъедающей силой» [18, кн.2, 323].

Так образуется порочный круг: самодержавие убивает всякую народную инициативу, искусственно сдерживает гражданское развитие народа, держит его в «младенческой незрелости», а эта незрелость, в свою очередь, оправдывает и поддерживает бюрократическую централизацию. «Рано или поздно народ разобьёт это прокрустово ложе, которое лишь бесполезно мучило его» [18, кн.2, 316].

Но что делать сейчас? Как бороться с антинародной сущностью государственной системы в условиях пассивности и гражданской неразвитости самого народа?

1.5 «Губернские очерки» М. Е. Салтыкова-Щедрина

Салтыков приходит к мысли, что единственный выход из создавшейся ситуации для современного человека - «честная служба», практика «либерализма в самом капище антилиберализма». В «Губернских очерках» (1856 -1857), ставших художественным итогом вятской ссылки, такую теорию исповедует вымышленный герой, надворный советник Щедрин, от лица которого ведётся повествование и который отныне станет «двойником» Салтыкова. Общественный подъём 1860-х годов даёт Салтыкову уверенность, что «честная служба» христианского социалиста Щедрина способна подтолкнуть общество к радикальным переменам, что единичное добро может принести заметные плоды, если носитель этого добра держит в уме высокий христианский идеал.

Содержание «Губернских очерков» убеждает, что позиция честного чиновника в условиях провинциального города Крутогорска -- не политическая программа, а этическая необходимость, единственный пока для Щедрина путь, позволяющий сохранить ощущение нравственной честности, чувство исполненного долга перед русским народом и перед самим собой: «Да! Не мог же я жить даром столько лет, не мог же не оставить после себя никакого следа! Потому что и бессознательная былинка и та не живет даром, и та своею жизнью, хоть незаметно, но непременно воздействует на окружающую природу... ужели же я ниже, ничтожнее этой былинки?» [т. 2, 466].

В далекой Вятке он ищет и находит поддержку своим идеалам в верованиях и надеждах народа. Отсюда идет поэтизация народной религиозности, отсюда же идет набирающая силу в «Губернских очерках» эпическая масштабность щедринской сатиры. Как Некрасов в поэме «Тишина», Щедрин пытается выйти к народу через приобщение к его нравственным святыням. В середине XIX века они были религиозными. Щедрину дорога в народе этика самопожертвования, отречения от себя во имя счастья другого, этика служения ближнему, заставляющая забыть о себе и своих печалях.

Вслед за Тургеневым и одновременно с Толстым и Некрасовым Салтыков-Щедрин находит в народной среде то, что утрачено в мире Крутогорского чиновничества, в мире русской бюрократии, -- человеческую общность и чуткость. Щедринские люди из народа -- странники и богомольцы, в неутомимых поисках братства и правды блуждающие по русским дорогам.

Однако Салтыков смотрит на мужика не только с демократической, но и с исторической точки зрения. Поэтому образ народа в «очерках» двоится. Поэтизируется народ как «воплотитель идеи демократизма», но вызывает грустно-иронические раздумья Щедрина народ-гражданин, действующий на поприще современной русской истории.

Ирония автора книги направлена и на паразитическую бюрократию, и на терпеливую, смиренно-добродушную народную массу. Собирает чиновник-взяточник мужиков, требует немедленного внесения подати, занимается откровенным вымогательством, хочет получить у мужиков «откупное», «детишкам на молочишко»: «стоят ребятушки да затылки почесывают <...> не будет ли Божецкая милость обождать до заработков». [т. 2, 18] в таком смиренном поведении народа Щедрин видит проявление гражданской незрелости, пассивности, уступчивости.

Иначе изображает писатель ситуации, в которых смирение народное получает этическое оправдание. Старуха раскольница, доведенная самодурством лихого городничего до смерти, на смертном одре «благодарит» своего мучителя: «спасибо тебе, ваше благородие, что меня, старуху, не покинул, венца мученического не лишил». [т. 2, 32] В народном долготерпении здесь открывается высокая духовность, пробегает искра сопротивления бездушному вымогательству верхов. Мир народной жизни в «Губернских очерках» не лишен, таким образом, драматизма: опираясь на жизнеспособные стихии народного миросозерцания, щедрин отделяет от них стихии мертвые и безжизненные.

После освобождения из «вятского плена» он продолжает (с кратковременным перерывом в 1862--1864 годах) государственную службу сначала в министерстве внутренних дел, а затем в должности рязанского и тверского вице-губернатора, снискав в бюрократических кругах прозвище «Вице-Робеспьер». В 1864--1868 годах он служит председателем казенной палаты в Пензе, Туле и Рязани. Административная практика, открывает перед ним самые потаенные стороны бюрократической власти, весь скрытый от внешнего наблюдения ее механизм. Одновременно Салтыков-Щедрин много работает, публикуя свои сатирические произведения в журнале Некрасова «Современник».

Постепенно он изживает веру в перспективы «честной службы», которая все более и более превращается в «бесцельную каплю добра в море бюрократического произвола». Если в «Губернских очерках» Щедрин хоронит в финале «прошлые времена», а потом посвящает им незавершенную «Книгу об умирающих», то теперь сатирик чувствует преждевременность надежд на такие похороны. Прошлое не только не умирает, но пускает корни в настоящее, обнаруживая необыкновенную живучесть. Что же питает старый порядок вещей, почему перемены не затрагивают глубинного существа, корневой основы русской жизни?

1.6 Творческий путь М. Е. Салтыкова-Щедрина к «Истории одного города»

Эти размышления подводят Салтыкова-Щедрина к циклу «помпадуры и помпадурши», в котором, опираясь на собственный практический опыт, сатирик показывает, как дореформенные порядки, слегка видоизменяясь, оживают и воскресают в новые пореформенные времена в образах провинциальных градоначальников. Писатель так и называет для себя этот цикл -- «губернаторским». В одном из писем он сообщает, что в его голове начинает складываться новый замысел, выходящий за пределы «помпадурского» цикла, -- «очерки города Брюхова». Суть нового замысла -- в его широте, выходе за провинциальные пределы к общерусским сатирическим обобщениям.

Еще в 1857--1859 годах сатирик работает над замыслом рассказа «гегемониев», в основе которого -- сатирическая интерпретация мифа о призвании на Русь князей-варягов для наведения «порядка» в «великой и обильной земле». Под «порядком» салтыков подразумевает самовластие верхов, узаконенный грабеж обывателей. Этот мотив перейдет потом в главу «Истории одного города» -- «О корени происхождения глуповцев». Позднее, в начале 1860-х годов, в очерках: «Литераторы-обыватели», «Глуповское распутство», «Клевета», «Наши глуповские дела», «К читателю» -- провинциальный Крутогорск сменяется вымышленным городом Глуповым, само название которого символично. «Глупов» -- это особый порядок вещей, который держится на «иге безумия» верхов и полной пассивности низов, подневольной, опекаемой «правителями» массы.

В 1867 году сатирик сообщает о замысле сказочно-фантастического произведения -- «Рассказ о губернаторе с фаршированной головой». Так вызревает замысел «глуповского летописца» и начинается работа над одним из вершинных произведений писателя -- сатирической хроникой «история одного города». В 1869 году Салтыков-Щедрин навсегда оставляет государственную службу и становится членом редколлегии арендованного Некрасовым журнала «Отечественные записки».

Глава 2. Художественная функция библейских мотивов в «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Если в «Губернских очерках», «Помпадурах и помпадуршах» и других произведениях 1850--1860-х годов основные стрелы сатирического обличения попадали в провинциальных чиновников, то в «Истории одного города» Щедрин поднялся до правительственных верхов: в центре этого произведения -- сатирическое изображение народа и власти, глуповцев и их градоначальников. Писатель убежден, что бюрократическая власть является следствием народного «несовершеннолетия» -- «глупости».

Если раньше Щедрин явно переоценивал значение «великих реформ» Александровского царствования и верил, что с ними придет конец многому, что мешает жить народу, то теперь писатель воспринимает реформы шестидесятых годов более трезво. Рисуя ужас глуповцев перед начавшимся «возрождением», Щедрин указывает на всю безосновательность этих шараханий. Он утверждает, что «возрождение» это достойно Глупова и глуповцев, что это «глуповское возрождение».

Уже первые строки «Истории…» начинаются с высмеивания взгляда, согласно которому история творится не народными массами, а выдающимися личностями, императорами, главами правительств, полководцами, министрами и т.д. Щедрин приравнивает такой взгляд к воззрениям глуповских архивариусов, видевших в истории лишь жизнеописания следовавших друг за другом «градоначальников»

Салтыкова-Щедрина интересовали не биографии «градоначальников». Описание воздействия на народ сверху сопровождалось изображением реакции глуповцев снизу, что в совокупности и создает единство и сложность представленной в книге сатирической картины.

В очерке «К читателю» (1862), использованном в качестве предисловия к «Сатире в прозе», Щедрин в насмешку над славянофильством противопоставляет смирному Глупову революционный Буянов: «Итак, будем жить в мире и добром согласии… Да не будет между нами ни раздоров, расприй, да не будет ничего подобного тому, что случилось онамеднись за морями, в городе Буянове, где сын отцу в глаза сказал “Не дури, тятька! Разобью зубы!” Да не будет!..»

Все жители Глупова - и градоначальники, и народ - живут в каком-то кошмарном сне, где вполне объяснимо появление правителя с органчиком вместо головы, жестоких оловянных солдатиков вместо живых, идиота, мечтающего уничтожить жизнь на земле, головотяпа, который ходил «комара за восемь верст ловить», и т. п. Эти фантастические образы, образы фольклорные. Но они страшнее, потому что реальнее. Сатирическое начало, столь характерное для фольклора, - «веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться» - все это было близко художественному сознанию Щедрина [Пушкин А.С., 1964, т.7, с.32]. Он в совершенстве владел народной речью, и связь с устным народным творчеством характеризует многие произведения сатирика. Чудовища глуповского мира порождены этим же миром, вскормлены на его гнилой почве. Своей всепроникающей, пророческой сатирой Салтыков-Щедрин призывал к освобождению человечества от религиозного кошмара, к умножению сил свободного разума.

Новой щедринской вещи журнальная критика сразу отводит место рядом с шедеврами льва Толстого, Тургенева, Гончарова, Островского по читательскому резонансу и по истинным масштабам дарования автора. Соратник Чернышевского, Добролюбова и Некрасова, Салтыков-Щедрин оказал огромное влияние на судьбы русской и мировой литературы.

Салтыков-Щедрин смело обратился к гротеску, фантастике, гиперболе, к разным формам художественного иносказания. Весь монархический строй России, которому официальные идеологи старались приписать исконную мудрость и многоопытность, оказался под сатирическим прицелом. Знакомясь с литературными произведениями, написанными в гротесковой манере, мы поражаемся причудливому полету фантазии писателя и не всегда отдаем себе отчет в том, что полет этот отнюдь не произволен, что он питается определенными жизненными впечатлениями и совершается по законам, которые до сих пор ещё остаются недостаточно исследованными. Гротескные образы, ситуации, детали возникают не из «ничего», а рождаются на основе реальных фактов, с которыми сталкивается писатель. Факты эти дают толчок творческому воображению художника, и смелый полет фантазии приводит к созданию образов, которым мы удивляемся и которыми восхищаемся. Щедрин действительно жил только своим временем, но как хорошо сказал Гёте: «кто жил для своего времени, тот жил для всех времен».

В предисловии к «Истории одного города» Щедрин, говоря о связи событий, происходящих в городе Глупове, с событиями, происходящими в высших правительственных кругах царской России, насмешливо отмечает: «… даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах».

Конечно, Щедрин находил определенное удовлетворение в этой работе по очистке русской почвы от камней и сорняков исторического прошлого и подготовке ее для будущего посева. Щедрин заявлял: «Глупов составляет для меня истинный кошмар». Летописец города Глупова приходил к крайне ожесточенным выводам и «свидетельствовал»: «Мы не знаем, восходит ли солнце и как восходит в городах Умнове и Буянове, а в Глупове это тот самый момент, когда по преимуществу сгущаются в темных покоях ночные звуки».

Временами возникает ощущение, что автор близок к отчаянию. И тогда ему кажется, что «нет того солнца, которого лучи не потускнели бы в глубинах безрассветной ночи…». Тогда он пишет об ужасавшем его разъединении людей: «посмотри кругом - везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет <…> оттого каждый и ссылается на свою личную правду». Он опасался проникновения в нравы и сердца людей разных систем насилия и произвола, и порою признавался, что не может надеть узду на это свое сомнение.

«История одного города» - на самом деле беспорядочно-шумная история российской империи - есть его значительное произведение, которое никогда не утратит своего интереса для будущих поколений. Действующие лица, вызвавшие в данном случае его сатирическое вдохновение, столь хорошо известны и так легко могут быть узнаны, что все намеки автора всегда будут хорошо поняты и оценены» (Софья Ковалевская. «М.Е. Салтыков-Щедрин»).

«Глупов» - это особый порядок вещей, который держится на «иге безумия» верхов и полной пассивности низов, подневольной, опекаемой «правителями» массы.

В лице глуповского архивариуса «Истории одного города» Салтыков высмеивает тех ученых и литераторов, которые изображали прошлое и настоящее России с позиций православно-монархической идеологии. В главе «Обращение к читателю» глуповский архивариус-летописец ополчается на безвольных вольнодумцев и, как истинный христианин, собирается «воспеть хвалу славных оных Неронов, кои не безбожием и лживою еллинскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преславный наш град Глупов преестественно украсили» [Салтыков - Щедрин М.Е., Полное собрание сочинений, т.8].

Хвалебные гимны самодержавию и хулу опасному для него безбожному вольнодумству сочиняют и глуповские градоправители. В «философских упражнениях» «глубокомысленного администратора» Василиска Бородавкина на тему о градоначальническом единомыслии и единовластии сказано: «злодеем может быть вор, но это злодей, так сказать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени, наконец, злодеем может быть вольнодумец - это уже злодей настоящий, и притом закоренелый и нераскаянный. Из сих трех сортов злодеев, конечно, каждый должен трепетать, но в равной ли мере? Нет, не в равной. Вору следует предоставить трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. Сей последний должен всегда видеть пред собой пронзительный градоначальнический взор, и оттого трепетать беспрерывно» [т.8, с.429].

Но даже Бородавкин, уверенный в своей безграничной власти над людьми, не решается распространить её на природу. В тех же «мыслях о градоначальническом единомыслии…» он спорит с теми, кто считает, «что градоначальническое единовластие состоит в покорении стихий»: «желать следует только того, что к достижению возможно; ежели же будешь желать недостижимого, как, например, укрощения стихий, прекращения течения времени и подобного, то сим градоначальническую власть не токмо не возвысишь, а наипаче сконфузишь» [т.8, 429].

Отношение к мирской власти у Салтыкова-Щедрина ориентировано на Библию в специфически старообрядческом истолковании. В действиях русских царей, начиная с Алексея Михайловича или с Петра I, староверы не без основания усматривали притязания на сакральный статус. Мотив посягательства земных правителей на божественные прерогативы проходит через всю «Историю одного города». Глуповские градоначальники явно претендуют на роль всемогущего, всеведущего и вездесущего творца и вседержителя: они мыслят себя созидателями мироздания, полагают, что способны влиять на ход истории. Они уверены в том, что от них мистически зависит благополучие или неблагополучие города, они устанавливают законы, требуют от обывателей дани, как жертвоприношения, учреждают праздники, а самый зловещий из них даже пытается обуздать божью стихию.

Воображение самого зловещего из глуповских градоначальников «сбрасывает с себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые грандиозные. Погасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можно было бы наблюдать за тем, что делается в аду, - вот единственные цели, которые истинный прохвост признает достойными своих усилий» [т.8, с.414].

Угрюм-Бурчеев был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих - и на протяжении отмерянного пространства, наверное, возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет течь река» [т.8, с.408]. Сравним: «И пошли сыны Израилевы среди моря по суше: воды же им были стеною по правую и по левую стороны» [исх.,14:22]. Или: «Господь сказал Иисусу Навину: сей день я начну прославлять тебя перед очами всех сынов Израиля, дабы они узнали, что как я был с Моисеем, так буду и с тобою <…> вода, текущая сверху, остановилась и стала стеною на весьма большое расстояние <…> а текущая в море равнины, в море соленое, ушла и иссякла» [Нав., 3:16]. То же дано сотворить Илие: «пятьдесят человек из сынов пророческих пошли и стали вдали насупротив их, а они оба стояли у Иордана. И взял Илия милоть свою, и свернул, и ударил ею по воде, и расступилась она туда и сюда, и перешли оба посуху. Когда они перешли, Илия сказал Елисею: проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя». Елисей: «ударил по воде, и она расступилась туда и сюда, и перешел Елисей» [4 Цар., 2:7-9, 14].