Библейские мотивы в "Истории одного города" М.Е. Салтыкова-Щедрина

Итогом самовластной человеческой попытки изменить Божье творение является финал романа, который имеет иносказательный смысл. На город Глупов обрушивается «нечто», именуемое летописцем «оно». Что же подразумевал сатирик под этим «оно»? Каков смысл финала?

Ответы на эти вопросы разными литературоведами даются не просто различные, а прямо противоположные. Одни считают, что в образе грозного «оно» автор изображает революцию, уничтожающую антинародный глуповский режим. Другие же полагают, что имеется в виду наступление жесточайшей реакции, погрузившей Глупов в беспросветный мрак. Город Глупов - это образ мира, не озаряемого премудростью Божией, ввергнутого в безумие и хаос.

Мы видим иной смысл финала. Чтобы правильно понять его, необходимо рассматривать финальную сцену, во-первых, в соответствии с концепцией всей книги и, во-вторых, в контексте заключительных её страниц. Салтыков прекрасно понимал, что народ реальный, народ исторический ещё очень далек от исторического идеала: он пассивен, темен, забит. «Общий результат», по мнению автора, состоит в пассивности масс. Об этом автор рассуждает в главе «Поклонение мамоне и покаяние». Сатирик утверждает, «что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления; что напротив того они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана, как бы гонимые безотчетным страхом». Далее писатель спрашивает: «Было ли бы лучше или даже приятнее» для читателей, если бы летописец заставил глуповцев не трепетать, а, напротив, с успехом протестовать»? Из слов Щедрина следует, что заключительная сцена не могла быть изображением победоносной революции, так как в этом случае финал книги «оказался бы не согласным с истиною».

Теперь обратимся к страницам, предшествующим финалу и посмотрим, в каком контексте дается писателем заключительная сцена. Перед самым финалом Салтыков излагает историю глуповского либерализма. Рассказывая об Ионке Козыре, Ивашке Фарафонтьеве, Алешке Беспятове, тридцати трех философах и других неблагонадежных элементах, которые проповедовали недозволенные идеи, Щедрин подчеркивает, что и в Глупове находились люди, представлявшие собой оппозицию существующему режиму, и жаждавшие изменения жизни. Но сатирик представляет их, в сущности, прекраснодушными мечтателями-одиночками, не знавшими практических путей для осуществления своих мечтаний, поэтому глуповские градоначальники легко расправлялись с ними.

Всесокрушающая, непреклонно идиотская деятельность Угрюм-Бурчеева привела к тому, что в Глупове активизировались «неблагонадежные элементы», пожелавшие освободить город от «бывого прохвоста», но не решавшиеся на какие-то практические действия, ибо «всякая минута казалась удобною для освобождения и всякая же минута казалась преждевременной». «И вот однажды, - продолжает Щедрин, - появился по всем поселенным единицам приказ, возвещавший о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу…»

Летописец не дает нам полного описания событий, но ограничивается «лишь передачей развязки этой истории, и то благодаря тому, что листок, на котором она написана, случайно уцелел». Можно ли изображенное писателем «оно» считать помощью глуповским неблагонадежным элементам, как революцию, пришедшую извне? Думается, что нельзя. Вся атмосфера этого отрывка свидетельствует о том, что речь идет о наступлении чего-то жуткого, мертвящего, мрачного. Ведь «оно» принесло с севера, то есть представляло собой нечто холодное, леденящее души. И издает оно глухие каркающие звуки (карканье вороны ассоциируется в нашем сознании со смертью, мертвечиной, кладбищем). И одно лишь предчувствие его заставляет деревья взъерошиться, а животных обезуметь и метаться по полю. Когда же «оно» появилось, «земля затряслась, а солнце померкло». При его приближении «глуповцы пали ниц», а сердца их охватил «неисповедимый ужас». Угрюм-Бурчеев же не только не испугался приближения «оно», а, напротив, вроде бы даже обрадовался ему, ибо ясным голосом произнес: «Придет…»

Таким образом, знакомство с заключительным листком летописи приводит нас к убеждению, что в образе «оно» появляется нечто враждебное глуповцам, выступившим против градоначальника, и «родственное» Угрюм-Бурчееву.

Есть в книге и ещё ряд недвусмысленных указаний, помогающих нам понять смысл заключительной сцены.

Эту задачу выполняет, например, начало последней главы, где об Угрюм-Бурчееве сказано: «Он был ужасен. Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровой скромностью оговаривался. «Идет некто за мной, - говорил он, - который будет ещё ужаснее меня». Вспомним евангелие от Марка: «… и проповедовал, говоря: идет за мною сильнейший меня» [Мк., 1:7].

Об уничтожении Глупова повествуется в апокалиптическом тоне: «в Петров день все причастились, а многие даже собороновались накануне. <…> Градоначальник, с топором в руке первый выбежал из своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление. Обыватели последовали примеру его. <…> Раздался стук топора и визг пилы; воздух наполнился криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль густым облаком нависла над городом и затмила солнечный свет» [т.3, 411].

Угрюм-Бурчеев учинил конец света, чтобы потом сказать: «Се, творю все новое» [Откр., 21:5]. <…> «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец» [Откр., 21:6].

Такое поведение правителей города Глупова, внешний облик некоторых из них, больше напоминающий изваяния, чем живых людей, а также сверхъестественные способности, например к полетам, соответствуют идущим от священного писания представлениям о ложных божествах: «человек так свыкся с этими извечными идолами своей души, так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму» (гл. Соломенный город). Никто из них и не задумывался, что, «надеясь на бездушных идолов, они не думают быть наказанными за то, что несправедливо клянутся. Но за то и другое придет на них осуждение, и за то, что нечестиво мыслили о боге, обращаясь к идолам, и за то, что ложно клялись, коварно презирая святое» [Прем.,14:25].

Подданные, обоготворяющие князей мира сего, воздающие Божье кесарю, являются отступниками от истинного бога, идолопоклонниками. Глуповцы почитают своих правителей как богов. В служении ложным божествам, как гласит библия, заключаются «начало и конец и причина всякого зла» [Прем.,14:27].

Салтыков часто цитирует Библию. Например, в главе «Соломенный город» мы обнаруживаем начальную строку псалма «на реках вавилонских…», в главе «Поклонение мамоне и покаяние» встречаем слова «человек не одной кашей живет» - парафразу евангельского изречения «Не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» [Мф.,3:4].

Иногда библейский мотив скрыт от читателя, редуцирован до простой ничего не значащей детали, которой представляется на первый взгляд звук «ту-ру-ту-ру», сопровождающий прибытие в Глупов карательной команды. Он вызывает в памяти иерихонские трубы, разрушившие стены города. Иерихон был взят с помощью чуда: в течение шести дней израильтяне обносили ковчег вокруг стен Иерихона, а на седьмой день они обнесли его дважды, потом семь священников затрубили в трубы, народ же помогал им восклицаниями. И стены Иерихона обрушились. «И предали заклятию всё, что в городе, и мужей и жен, и молодых и старых, и волов, и овец, и ослов, всё истребили мечом» [Нав., 6:19-20].

Напоминают эти звуки и трубные голоса семи ангелов, возвещающие конец света: «И семь ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить. Первый ангел вострубил, и сделался град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть древ сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, изверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. Четвертый ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звезд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была - так. Как и ночи. <…> Пятый ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны: она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя.<…>Шестой ангел вострубил, и я услышал один голос от четырех рогов золотого жертвенника, стоящего перед богом, говоривший шестому ангелу, имевшему трубу: освободи четырех ангелов, связанных при великой реке Евфрате.<…> И видел я другого ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головой его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные; в руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю,<…> и ангел, которого я видел поднял руку свою к небу и клялся живущим во веки веков, который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет» (Откр., гл. 8-9).

Это был пример скрытой реминисценции. Но часто ситуации и герои открыто уподобляются описанным в Библии событиям и персонажам. Так, вслед за народной молвой повествователь-летописец в главе «Голодный город» сравнивает Фердыщенко и Аленку с Ахавом и Иезавелью. Израильский царь Ахав по наущению своей жены Иезавели отобрал виноградник у Навуфея, а самого Навуфея казнил. В наказание Господь послал израильтянам тяжкие испытания. Они продолжались до тех пор, пока Ахав и Иезавель не были растерзаны псами [3 Цар.]. Такая же участь постигла Аленку, которая, по мнению глуповцев, навела на город божью кару - засуху и голод: «старожилы не могли запомнить ничего подобного и не без основания приписывали это явление бригадировскому грехопадению».

Такое сравнение мы находим работе Т. Н. Головиной. Нам же хотелось провести другую параллель. Вспомним события, изложенные во Второй книге царств. «…Поставьте Урию там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб он был поражен и умер. Посему, когда Иоав осаждал город, то поставил он Урию на таком месте, о котором знал, что там храбрые люди. И вышли люди из города и сразились с Иоавом, и пало несколько из народа, из слуг Давидовых; был убит также и Урия Хатенянин <…> и услышала жена Урии, что умер Урия, муж ее, и плакала по муже своем». (Ср.: «через месяц Митька был уже бит на площади кнутом и, по наложению клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала»).

Глуповцы почитают своих правителей, как богов. Летописец неоднократно упоминает об их «склонности к сооружению монументов» [т.8, 206], в нарушении заповеди «не сотвори себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо я Господь, Бог твой, бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода…» [Исх., 20:4]. Да и сами градоначальники - истуканы, статуи, идолы.

Глупов живет в неосознанном им ожидании божьей кары. Время от времени появляются «юродивые и блаженные и предсказывают народу всякие бедствия» [т.8, 290]. Пророчества сбываются. Кара, постигшая глуповцев, может сравниться лишь с карой, посланной на Содом и Гоморру, по размерам не уступавшей всемирному потопу. «И сказал Господь: вопль содомский и гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма; сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко мне, или нет; узнаю» [быт. 18: 20-21]. Правда, на этот раз человеку угрожала не вода, а огонь; разрушения наблюдались не по всей земле, а в городе Содом и его окрестностях, где погибли все жители, кроме семьи Лота, племянника Авраама. «И пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь от Господа с неба. И ниспроверг города сии, и всю окрестность сию и всех жителей городов сих, и все произрастения земли. <…> И посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности, и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи» [Быт.,19:24-28].

Ожидая конца света, христианин верит в явление нового неба и новой земли. «Глуповский летописец» зафиксировал несколько «светопреставлений», но после каждого из них всё возвращается на круги своя. В священном писании предполагается, напротив, возрождение чистого, непорочного, безгрешного мира. В варианте Щедрина отсутствует даже надежда на этот мир. «Град грядущий», очевидно растаял, утонул, растворился во лжи, глупости, стремлении к поклонению чему - или кому-нибудь. «Града грядущего» нет, и не предвидится.

Конечно, лежащие на поверхности библейские реминисценции, выполняют функцию обнажения приема. Салтыков умышленно нагнетает их, побуждая тем самым читателя искать иные параллели, присутствующие не столь явно, но гораздо более значимые для понимания смысла книги.

Единственное, в чем можно упрекнуть Щедрина, так это в нарушении правила соблюдать благоговейную серьезность при обращении с историческими фактами, а тем более с текстом Священного Писания. Ведь как писал Н. М. Карамзин в первоначальном варианте предисловия к «Истории государства российского»: «История для народа то же, что Библия для христианина». Но ни в коем случае нельзя считать это глумлением над прошлым своего народа и богохульством. Щедрин преследовал иную цель, чем осмеяния святынь.

Обратимся к ключевому эпизоду, который, собственно, является сквозным мотивом в творчестве Салтыкова. Это поиски головотяпами князя. Вариации на эту тему имеются в «современной идиллии», в «Сатирах в прозе», в «Невинных рассказах» и др. В связи с ними возникает широкое поле ассоциаций, как исторических (факт призвания князей-варягов на Русь), так и литературных (басня Крылова «Лягушки, просящие царя», сюжет которой заимствован из одноименной басни Лафонтена, восходящей в свою очередь к Эзопу). Но важнейшая из них отсылает читателя к Ветхому Завету.

Сравним. «История одного города», глава «О корени происхождения глуповцев»: «тогда надумали искать себе князя. - Он нам всё мигом предоставит <…> он и солдатов у нас наделает, и острог какой следовает выстроит! Айда, ребята! <…> [сказал князь головотяпам]: «И будете вы мне платить дани многие <…> у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну - и вы идите!» [т.8, 274-275].

Первая книга царств: «и собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в раму, и сказали ему: <…> поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов. <…> и сказал господь Самуилу: послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли меня, чтоб я не царствовал над ними. <…> и пересказал Самуил все слова господа народу, просящему у него царя, и сказал: вот какие будут права царя <…> сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и сделает их всадниками своими <…> и чтобы они возделывали поля его <…> и от посевов ваших и от виноградных садов ваших возьмет десятую часть <…> и сами вы будете ему рабами; и воссстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет господь отвечать вам тогда. Но народ не согласился послушаться голоса Самуила, и сказал: нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши» [I Цар., 8:4-20].

Необходимо подчеркнуть следующие слова господа: «Они отвергли меня, чтоб Я не царствовал над ними» [IЦар., 8:7]. Здесь земной царь трактуется как соперник царя небесного. Через всю «Историю одного города» проходит мотив посягательства земных правителей на божественное предназначение.

В своих градоначальниках глуповцы видят земных идолов, от произвола которых зависит всё - и климат, и урожай, и общественные нравы. Да и сами градоначальники властвуют, как языческие боги. Вспомним, «В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог. Все чрез него начало быть <…> в нем была жизнь… ». Сравним. В начале истории города Глупова тоже было слово, но слово принадлежало не богу, а князю, и слово это было: «Запорю!» - «с этим словом начались исторические времена» [т.8, 277].

Глуповские градоначальники, присвоив себе данное богом первому человеку право давать имена, изменили названия народа и города: первый князь повелел головотяпам называться глуповцами, а Угрюм-Бурчеев переименовал Глупов в Непреклонск, Бородавкин предписал Константинополь «во всех учебниках географии числить тако <…> губернский город Екатериноград» [т.8, 335].

Обратим внимание на числа. Они, несомненно, могут приоткрыть нам заветную дверцу для понимания «Истории одного города». Первое, что нам бросается в глаза, это количество летописцев. Их четверо, что соответствует числу евангелистов. Затем, в главах «Сказание о шести градоначальницах» и «Соломенный город», при внимательном рассмотрении обнаруживаются цифры, которые, если их поставить в одну строку, будут ничем иным как числом «падшего ангела»: во-первых, шесть градоначальниц, во-вторых, шесть дней шла борьба за власть, шестого числа юродивый Архипушко предсказал пожар. Интересно ещё и то, что проповедник <…> перелагал фамилию «Бородавкин» на цифры и доказывал, что <…> выйдет 666, то есть князь тьмы» [т.8, 283]. В народе ходили слухи о том, что брудастый «совсем даже не градоначальник, а оборотень» [т.8, 281]. Любовницу Беневоленского дразнили «антихристовой наложницей» [т.8, 374]. «Вообще изобилие» при градоначальнике прыще приписывали «участию чёрта» [т.8, 367]. Угрюм-Бурчееву «народная молва присвоила <…> название «сатаны» [т.8, 398].

Тем не менее, помещая «Историю одного города» в теологический контекст, важно не забывать, что прошли времена, когда Салтыкову-Щедрину атеизм ставился в заслугу. В современных литературах стала чаще встречаться фраза: «Салтыков был истинно русским православным человеком». Но обвинять Щедрина в безверии или говорить о вере не так просто. Этот вопрос требует серьезного обоснования с привлечением всех биографических фактов и с учетом семантики всех художественных произведений. Учитывая специфику работы, мы не можем в полной мере рассмотреть эту тему.

Вера в Бога предполагает разумность творения. А история в изображении сатирика лишена смысла. Это история города Глупова, или, иначе говоря, глупая история. Изображая катастрофы, постигающие отрицательных персонажей, автор оттеняет всю глубину их падения, преступность их действий. В книге Салтыкова история представлена в виде фарса, бесконечного и бессмысленного. Насколько соответствовало щедринское понимание истории христианским взглядам на нее?

В христианской историософии основным является понятие божественного промысла, который и направляет ход истории. В христианском понимании «история <…> есть драма <…> имеющая свое начало, свое внутреннее развитие, свой конец, свой катарсис, свое свершение» [Бердяев Н.А., 1990. С.23]. Для христианского сознания «смысл истории - в искуплении греха и возвращении творения творцу» [Бердяев Н.А., 1989, С.139].

Салтыков-Щедрин превосходно уловил и передал в сатире «Истории одного города» еще одну черту - продажность и «циничный «священный» разврат». «Поклонение мамоне и покаяние» - это перевод на язык щедринской сатиры того религиозно-мистического растления, которое приводило господствующие силы старого мира к самому краю вырытой историей могилы» [Лебедев Я. М. Атеизм Салтыкова-Щедрина. М., 1961, с.66].

Как это типично для романа Щедрина, действующие лица группируются по социальной принадлежности, по роли в обществе. Для разоблачения лицемера и пустослова используются ирония и сарказм.

Перед нами глуповский градоначальник виконт Дю-Шарио, выходец из Франции. Он охотно прикидывается сыном XVIII века, но болтовня, к которой у него было необыкновенное пристрастие, выдавала его целиком. «Так, например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека; но, к счастью, - говорит о нем архивариус-летописец, - кончил тем, что объяснил права бурбонов. В другой раз он начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы. Всё это были, однако ж, одни пустые разговоры; и, в сущности, виконт готов был стать на сторону какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему перепадет лишний четвертак». В период правления Дю-Шарио в Глупове поклонение идолам процветало. Развращение нравов «развивалось не по дням, а по часам». В период властвования пяти последовательных градоначальников глуповцы настолько избаловались, что решили, будто счастье дано им по праву и ничто не сможет его поколебать.

Глуповский летописец называет это время «бесстыжим глуповским неистовством». Обезумев от свалившейся на них свободы глуповцы «начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым обычаем», затем вздумалось им построить «башню, с таким расчётом, чтоб верхний её конец непременно упирался в небеса» сравним: «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». Собственно, библия повествует о том, как люди пытались стать богами. Тем самым они совершили ещё один смертный грех, который карается богом (этот отважный шаг можно сравнить с вызовом Икара, дерзнувшего долететь до солнца, или с похищением огня Прометеем; оба героя, как известно, были жестоко наказаны). Библия убеждает нас в том, такую инициативу человек проявлять не вправе, так как пропасть между богом и людьми так велика, что её может преодолеть только Бог. Поэтому подобная деятельность человека рассматривается как мятеж против Бога.

Но и этого глуповцам показалось мало. Вспомнили они о своих оставленных когда-то идолах: «идолы, несколько лет не знавшие ремонта, находились в страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы углем усы. Тем не менее, глуповцам показались они так любы, что немедленно собрали они сходку и порешили так: знатным обоего пола особам кланяться Перуну, а смердам - приносить жертвы Волосу». Многобожие оказалось для них более сподручным, нежели монотеизм. «Ударившись в политеизм, осложненный гривуазностью, представители глуповской интеллигенции сделались равнодушны ко всему…». «Образовался новый язык, получеловеческий, полуобезьяний, но, во всяком случае, вполне негодный для выражения каких бы то ни было отвлеченных мыслей» [т.8, 523].

Сатирик говорит здесь об идолопоклонничестве в широком значении этого слова, о поклонении идолам наживы и распутства; получеловеческий, полуобезьяний язык - это тот изувеченный русско-французский язык, которым щеголяла российская аристократия.

Преемник Дю-Шарио, Эраст Грустилов, был развращен до крайности. Он «любил прикидываться благочестивым, но, в сущности, был злейший идолопоклонник». Грустилову довелось воочию увидеть несчастные плоды своего тунеядства и презрения к нуждам народа - на город надвигался голод. Это повергло правителя в ужас, и он, вместо изыскания действенных мер борьбы с голодом, ринулся за помощью и утешением к религиозным шарлатанам. При содействии бывшей юродивой девы из вольного города Гамбурга, жены глуповского аптекаря Пфейферши, которая находилась в сношениях со всеми знаменитейшими мистиками, а затем и знаменитого юродивого Парамоши и других блаженных и идиотов. Началось его покаяние и обновление. «Может показаться странным, - пишет сатирик, - каким образом Грустилов, будучи одним из гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета. На это могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пусть не читает летописи Глупова. Чудес этого рода можно найти здесь даже более чем нужно. Так, например, один начальник плюнул подчиненному в глаза, и тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщика, думая преследовать в этом случае лишь воспитательную цель. И совершенно неожиданно открыл, что в спине у секомого зарыт клад. Если факты, до такой степени диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустиловым?»

В данном тексте словосочетание «плюнул в глаза» является ретроспекцией одного из чудес Иисуса Христа об исцелении слепого в Вифсаиде: «приходит в Вифсаиду; и приводят к нему слепого, и просят, чтобы прикоснулся к нему. Он. Взяв слепого за руку, вывел его вон из селения и, плюнув ему на глаза, возложил на него руки и спросил его: видит ли что? Он, взглянув, сказал: вижу проходящих людей, как деревья. Потом опять возложил руки на глаза ему и велел ему взглянуть. И он исцелел и стал видеть ясно» [Мк., 8: 22-25].

Среди блаженных и идиотов, которые способствовали «обновлению» градоначальника Эраста Грустилова и при его поддержке сами возвысились, особое внимание читателя останавливает на себе Парамоша. Образ этот представляет собой типическое обобщение, и на это счел необходимым обратить внимание сам писатель. Всё так же возражая против истолкования «Истории одного города» как исторической сатиры, Салтыков-Щедрин писал: «конечно, для простого читателя не трудно ошибиться и принять исторический прием за чистую монету, но критик должен быть прозорлив и не только сам угадать, но и другим внушить, что Парамоша совсем не Магницкий только <…> а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы» (Магницкий при Александре I был попечителем Казанского учебного округа. Прославился тем, что разогнал всех видных профессоров, обвинив их в безбожии, и предлагал торжественно разрушить здание университета. Является автором многих доносов и статей в защиту религии и церкви).

Аскетизм, в который впал Грустилов, вначале был чисто аристократическим, показным. Но вскоре он все-таки понял, что он будет только тогда благополучен, когда все глуповцы станут «ходить ко всенощной», а инспектором всех глуповских училищ будет назначен Парамоша. Занявши пост и принарядившись, он ходил по школам и горько издевался «над суетными, тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною не берегут, и приглашал всех удалиться в пустыню». И снова всплывает библейский образ - образ пустыни, куда господь приказал удалиться Моисею со своим народом. В словах Парамоши мы чувствуем претензии на божественное. «И сказал Господь: я выведу вас от угнетения египетского <…> в землю, где течет молоко и мед. [Исх., 3:17] <…> «и помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пустыне вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоем, будешь ли хранить заповеди его или нет; он смирял тебя, томил тебя голодом и питал тебя манною, которой не знал ты и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст господа, живет человек; <…> и знай в сердце твоем, что господь, бог твой, учит тебя, как человек учит сына своего. Итак, храни заповеди господа, бога твоего, ходя путями его» [Втор., 8: 2-3, 5-6].

Другой юродивый - Яшенька, - получивший специально для него учрежденную в уездном училище кафедру философии, учил, «что сей мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное некое видение, которое насылается на нас врагом человечества, и что сами мы не более как странники, из лона исходящие и в лоно входящие». Юродивая Аксиньюшка, находившаяся в нравственном сожитии с Парамошей, как и первые два, проповедовала, «что работать не следует, а следует созерцать. “И, главное, подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том, как бы душу свою спасти”, присовокупляли она, протягивая руку». На Руси издревле повелось, что юродивый человек отмечен богом, именно их устами произносилась правда, которую обычные люди сказать были не вправе. Здесь же перед нами встает факт вопиющего богохульства. Мало того, что не подать ей было нельзя, так ещё Салтыков дает подробное описание «очищения» Грустилова, которое похоже больше на пляски чертей в аду. Это объясняется и тем, что Грустилов по приезде домой «целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. <…> Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его - так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз и весь Глупов». Очень скоро Грустилов сочинил трактат «о восхищениях благочестивой души» и вскоре, подвигаемый глуповской интеллигенцией, уже не довольствовавшейся просто верой и искавшей «восхищений», организовал на выезде из города, в полуразвалившемся здании инвалидной команды, сектантские неистовства, на которые по ночам собирался весь «глуповский бомонд».

За приведенными здесь Щедриным «волшебствами» и «превращениями» читатель видит реальную основу его сатирической фантастики. В главе «войны за просвещение» он говорит, что и сам народ на почве реальных «административных» представлений создавал свои вымыслы о бабе яге и прочих чудесах. «…Баба Яга была не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадница, которая, для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно этим способом путешествовала по вверенному ей краю».

На это обстоятельство следует обратить внимание потому, что нам здесь дается ключ к пониманию художественных особенностей щедринской критики религиозных суеверий, таинственных превращений и прочих волшебств и в его позднейших произведениях, особенно в «Пошехонских рассказах» и «Сказках».

В апрельской книге «Вестника Европы» за 1871 г. А. С. Суворин выступил со статьей «Историческая сатира», в которой пытался исказить содержание и принизить значение «Истории одного города». Суворин, которого Салтыков-Щедрин неоднократно клеймил в своей сатире, осмелился публично (хотя фамилии своей под статьей он не поставил) навязывать сатирику-демократу «христианскую» теорию «юмора». Сущность этой теории сводилась к тому, что писатель, верный учению евангелия, должен стремиться не к обличению зла, не к обнажению социальных противоречий, а к их сглаживанию из чувства «великодушия» и «сострадания». Но Салтыков-Щедрин вовсе не признавал такого толкования Евангелия.

Ложное истолкование «Истории одного города» как сатиры, обращенной в прошлое, обвинения в клевете на народ и попытки «просветить» автора «Истории» в духе сострадания и любви к «ближним» вынудили его выступить с ответным письмом в редакцию «Вестника Европы». «Я положительно утверждаю, - писал Салтыков - Щедрин, - что искусство, точно так же, как и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости, без всякого участия великодушия и сострадания. Если б это было не так, то произошло бы нечто изумительное <…> тогда пришлось бы простирать руки не только подначальным глуповцам, но и Прыщам и Угрюм-Бурчеевым, всем говорить (как это советует мне рецензент): “Придите ко мне все труждающиеся и обремененные”, потому что ведь тут все обременены историей: и начальники и подначальные». Суворинское определение юмора Салтыков-Щедрин назвал «истинным глумлением над жизнью». Теория юмора и сатиры Салтыкова-Щедрина была основана на идеях христианского социализма и ничего общего не имела с моралью монархиста Суворина, который, по Щедрину, выводит «юмор» из христианского изречения: «придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас», и значение юмора сводит к тому, чтобы «не жертвуя малым великому, великое низводить до малого, а малое возвышать до великого». В щедринских сатирах живо представлена анатомия душевной подлости и предательства, рабской психологии.

Создателя сатирического романа «История одного города» больно задевает несправедливое, ложное обвинение в глумлении над народом. Салтыков - Щедрин, открывший русским людям глаза на глуповский мир и глуповские законы, по которым течет и изменяется русская жизнь, вопреки правилу не дополнять уже написанное и напечатанное комментарием, считает нужным отступить от правила и разъяснить, что если сам народ «честит» себя головотяпами, моржеедами, гужеедами и т. п., то «тем более права имеет на это и сатирик». Основанием для такого права может стать, по убеждению писателя, особый подход к понятию о народе, когда делается различие между «народом историческим, то есть действующим на поприще истории» и «выносящим на своих плечах Бородавкиных, Бурчеевых и т. п.», и «народом как воплотителем идеи демократизма». Салтыков-Щедрин поясняет, что поразительному глуповскому многотерпению и покорности он сочувствовать не в силах. Все симпатии его на стороне народа, в котором способно пробудиться и уже реально пробуждается самосознание.

Глуповец, по Салтыкову-Щедрину, - это «человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления». Глуповцы легко обманываются начальственными обещаниями, наигранно-ласковыми словами и поддаются на любую хитрость. Салтыкова-Щедрина, прежде всего, занимают приметы социальной психологии, собирательное, групповое или, как он сам любил говорить, «стадное», «гуртовое» начало в человеке.

Редкие вспышки их возмущения слепы и часто обращаются на совершенно неповинных людей, которые, по их представлению, преступили какие-то поставленные начальством правила: «зачем Ивашко галдит? Галдеть разве велено?» - объясняют глуповцы вину осужденного на смерть. И в памяти читателя, не знакомого с библией даже отдаленно, моментально возникают десять заповедей, которые в большей или меньшей степени нарушаются глуповцами. Самые отчаянные смельчаки готовы удовольствоваться предложением стать на колени и просить прощения, а когда не находят поддержки, начинают пререкаться между собою и обвинять друг друга в смутьянстве. При всем при том, они всегда готовы отказаться от своего же собственного заступника. Так случилось с Евсеичем. И не представляли они, что творят сейчас непоправимое, ибо встали на тропу предательства и отречения, как Иуда Искариот и Петр. Когда его «повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на съезжую», толпа глуповцев, вместо того чтобы отбить его, проводила Евсеича напутствием, которое было бы циничным, если бы не звучала в нем такая тупая покорность судьбе: «Небось, Евсеич, небось! - раздавалось кругом: - с правдой тебе везде будет жить хорошо!»

Нужно сказать, что автор далеко не всех жителей Глупова относил к сторонникам того миросозерцания, которое проповедовалось чиновниками и учеными из юродивых и бесноватых. Многие, говорит он, посягнули «проникнуть в тайну построения миров», и это должно было подорвать в корне все глуповское миросозерцание. «Отсутствие духа исследования» в глуповской жизни приводило до поры до времени к тому, что глуповцы представляли себе всякое бедствие «чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым». Примером тому может служить их бездействие и абсолютное упование на «что-то» в период недорода, «потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, до того понадеялись на свое счастье, что, не вспахав земли, зря разбросали зерно по целине». А ведь нам известно, в какую землю зерно упадет, то и вырастет. Как гласит народная мудрость: «что посеешь, то пожнешь». В Библии, в нескольких притчах Иисуса, зерно - олицетворение Царства небесного. Большая часть притч и сказаний составляет ядро христианского учения о царстве Божием, а также содержит те нравственные установки, выполнение которых обеспечивает место в царстве небесном. В некоторых притчах говориться о небесном царстве, наступающем постепенно, чтобы расцвести в нужное время. Оно - как горчичное зерно, самое малое из зерен, посеянных человеком, но когда вырастает, то становится выше всех злаков [Мф., 13:31-32]. Сравнивается царство небесное и с сеятелем. «Вот, вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало на дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит! <…> ко всякому, слушающему слово о царствии и не разумеющему, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его - вот кого означает посеянное при дороге. А посеянное на каменистых местах означает того, кто слышит слово и тотчас с радостью принимает его; но не имеет в себе корня и непостоянен: когда настанет скорбь или гонение за слово, тотчас соблазняется. А посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно. Посеянное на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего, который и бывает плодоносен, так что иной приносит плод во сто крат, иной в шестьдесят, а иной в тридцать».

Православие видит в церкви богочеловеческий организм, единство истинно верующих с Богом и между собою. Апостол Павел называет церковь телом христовым, и Господа - ее главою: « Ибо, как тело одно, но имеет многие члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело, - так и Христос. <…> Но бог расположил члены, каждый в составе тела, как ему было угодно. <…> Дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге. <…> И вы - тело христово, а порознь - члены» [1 кор.12:12-27].

Среди жителей Глупова, дерзнувших рассуждать, заняться исследованием, проникнуть в тайну построения миров, был учитель каллиграфии Линкин. Этот учитель отвергал бытие Божие, библейскую легенду о сотворении мира и существование бессмертной души. Его атеистическая пропаганда имела успех. Люди, обманутые попами и правителями, слушая его, прозревали и «открыто рукоплескали» ему. По настоянию вошедших в силу «убогих людей» градоначальник учинил над ними публичный суд.

«Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил к Линкину, и по важности обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по щеке… выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да слепенькая нищенка Маремьянушка. «И было тем свидетелям дано за ложное показание по пятаку серебром», - говорит летописец, который в этом случае явно становится на сторону угнетенного Линкина». «Первосвященники и старейшины и весь синедрион искали лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать его смерти, и не находили; и, хотя много лжесвидетелей приходило, не нашли. Но наконец пришли два лжесвидетеля» [Мф., 26:59-60].

Приведенные далее автором показания лжесвидетелей интересны тем, что в них выражены и смехотворные возражения «убогих» против сознательного безверия, и их ханжеское преклонение перед авторитетом церкви (батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!»), и их полицейски-шпионская продажность. Защитник Линкина «к общему удивлению, вместо того, чтобы защищать, стал обвинять». Тогда выступил сам обвиняемый.

«Смотрел я однажды у пруда на лягушек, - говорил он, - и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная».

Слова эти прозвучали как явное издевательство над «гадами земными» в человеческих образах, теми самовластными «гадами» и их подручными, которые считали себя в силе судить позорным судом человеческий разум и стремление к познанию и свободе.

«Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав: «сами видите!» - приказал отвести Линкина в часть».

Весь этот суд больше похож на убогое подобие, карикатуру суда над сыном божьим. Грустилов выступает в роли Понтия Пилата. Сравним. «Пилат, видя, что ничего не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы».

В данном контексте слова Грустилова можно трактовать как отступление перед натиском разъяренного народа. Легко внушаемый по своей природе, Грустилов идет на поводу у «партии» убогих и юродивых, набожность которых лжива и неестественна.

Пародийно переосмыслены и некоторые другие библейские сюжеты. Выражение «усекновение главы майора Прыща» [Салтыков-Щедрин, 1969, т.8,с.373] в главе «Поклонение мамоне и покаяние» вызывает ассоциации с евангельским повествованием о смерти Иоанна Крестителя: «…Ирод, взяв Иоанна, связал его и посадил в темницу за Иродиаду, жену Филиппа, брата своего, потому что Иоанн говорил ему: не должно тебе иметь её. И хотел убить его, но боялся народа, потому что его почитали за пророка. Во время же празднования дня рождения ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила ироду, посему он с клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит. Она же по наущению матери своей, сказала: дай мне голову Иоанна Крестителя. И опечалился царь, но, ради клятвы и возлежащих с ним, повелел дать ей. И послал отсечь Иоанну голову в темнице. И принесли голову его на блюде и дали девице, а она отнесла матери своей».

Во многих сатирических образах щедринских произведений наряду с чертой, на которую направлен главный удар, имеются дополнительные нюансы, внешне даже противоречащие ей. Но эти частные особенности не отменяют общей отрицательной оценки типа, так как ведущими остаются главные социально значимые черты.

Образы градоначальников -- результат преломления в творческом сознании Салтыкова старообрядческих учений о воплощении антихриста в целом ряде реальных исторических лиц. Именно представлениям о поведении антихриста, идущим от нового завета, соответствовали образы русских царей, в действиях которых раскольники усматривали притязания на божественный статус.

В связи с этим обратимся ещё раз к финалу «Истории одного города». Щедрин как будто бы оставляет читателя в недоумении относительно того, что же там произошло. Тетрадки, которые заключали в себе подробности этого дела, якобы потерялись. Остался лишь один листок, зафиксировавший развязку этой истории: «Через неделю (после чего?)... Глуповцев поразило неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... Глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.

Оно пришло...

В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:

-- Придёт...

Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе.

История прекратила течение свое».

Нельзя не отметить, что финал «Истории одного города» до сих пор не имеет ни в отечественном, ни в зарубежном литературоведении единого, общепринятого толкования. Так, еще Р. В. ИвановРазумник видел в появлении «оно» намек не на революцию, а на «моровое царствование Николая I» [М. Е. Салтыков (Щедрин), 1926. -- с. 617]. По существу, такого же взгляда придерживался Б. М. Эйхенбаум (комментарии к «Истории одного города»: Детгиз, Л., 1935, и последующие переиздания). Впоследствии мнение, что финал «Истории одного города» следует рассматривать как предсказание «долгой полосы реакции» высказал В. Е. Холшевников [«О развязке «Истории одного города».-- в кн.: «Русские революционные демократы», вып. 2, л., 1957. -- с. 292--298]. Подробно аргументированное истолкование «Оно» как реакционной силы, символизирующей восшествие на престол Николая I, дал J. P. Foote [«Reaction or revolution? The Ending of Saltykov's «The History of a Town». , 1968. -- р. 105--125]. Автор предисловия к «Истории одного города» («Художественная литература», М. 1969) Д. П. Николаев также полагает, что финал салтыковской сатиры («Оно») означает «не революцию, сметающую антинародную глуповскую власть», а «наступление жесточайшей реакции».

Противоположный взгляд, связывающий «Оно» не с реакционными, но с освобождающими революционными силами, впервые высказал В. П. Кранихфельд. Для него «Оно» -- выражение народного гнева, хотя, по мнению этого автора, салтыков оставляет под сомнением вопрос, приносит ли глуповцам этот гнев освобождение или гибель [«М. Е. Салтыков-Щедрин. Опыт литературной характеристики. «История одного города», 1914, № 4, отд. II., с. 1--27]. Н. В. Яковлев понимает «оно» как простое эзоповское иносказание для обозначения «народного восстания» (предисловие к сокращенному изданию «Истории одного города», М.;Л. 1931). Я. Е. Эльсберг называет «оно» не революцией, а «катастрофой», однако, по его мнению, исполненной надежд. Несомненно, однако, что в развязке произведения, -- пишет В. Я. Кирпотин, -- «нельзя видеть ничего другого, кроме как картины будущей революции. Предположение, что развязка эта является только переходом для замены Угрюм-Бурчеева (Аракчеева) Перехватом-Залихватским (Николаем I), не выдерживает критики» [«Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество», м. 1955. -- с. 311]. «Крах деспотизма... Вследствие взрыва народного возмущения» видит в финале «Истории одно города» А. С. Бушмин [«Сатира Салтыкова-Щедрина», М.-- Л. 1959. -- с. 88]. Напротив того, «стороннее», «откуда-то извне», но не от глуповцев возникшее происхождение «оно», понимаемое в качестве карающей немезиды истории, подчеркивает в своих работах С. А. Макашин. В таком построении образа он усматривает отражение, с одной стороны, горького сознания Салтыковым неподготовленности народа к борьбе, а с другой -- его страстной убежденности в неизбежности гибели Глупова, но только убежденности, веры, поскольку конкретные пути и перспективы устранения ненавидимой системы не были ясны писателю [«Город Глупов перед судом щедрина», М., 1959. -- с. 19]. «Вся цепь недоуменных вопросов, которую невольно вызывает аллегорический образ смерча, -- это авторские намеки, авторское указание на то, что народ к революции не готов, что общественное его сознание не разбужено, что ближайшие перспективы революционного свержения царизма исторически не видны», -- считает Е. И. Покусаев [«Революционная сатира Салтыкова-Щедрина», М., 1963. -- с. 120]. Также и В. Смирнов полагает, что развязка «Истории...» выражает уверенность в падении старого порядка, но не дает никакого указания на действительные средства устранения этого порядка [«К вопросу о финале «Истории одного города», Саратов, 1964, с. 116--121]. «Что это должно было означать? -- спрашивает о «пророчестве» Угрюм-Бурчеева, предсказавшего, что за ним придет некто еще страшнее его, А. М. Турков. -- Не пророчил ли он, что легкость, с которой... От него избавляются в эту минуту, вовсе не является залогом того, что подобные исторические затмения уже более не повторятся? Что отсутствие народной активности может вызвать на свет не менее тяжкие проявления Угрюм-Бурчеевщины?» [«Салтыков-Щедрин», М. 1964. -- с. 156]. «Миф о революции имеет в этих двух произведениях, -- пишет Louis Martinez, сопоставляя «Историю одного города» с «Бесами» Достоевского, -- противоположный смысл и значение: в одном революция -- чудо, которое положит конец злым чарам, сковывающим Глупов; в другом -- она начало бесовской эры. Но и там и тут горизонт мрачен и неясны пути спасения, ибо мессианизм Достоевского, по крайней мере в «Бесах», не более убедителен, чем провиденциальный смерч, который кладет конец «Истории одного города». Обе книги преисполнены тревоги, которую не могут рассеять символы веры их авторов. Пусть Салтыков в конце книги и бросает неуверенный и неясный взгляд на будущее. Он остается пленником своего сатирического, значит, трагического взгляда на историю. Дверь, которую он едва приоткрывает, не пропускает достаточно света, чтобы вселить надежду и рассеять окружающий его мрак» [предисловие к «Истории одного города» в изд.: Nicolas Leskov. М. Е. Saltykov-Chtchedrine. Oeuvres. -- N. R. F. Bibliotheque de la Pleiade, Edition Gallimard, Bruges, 1967, pp. 1021--1022]. Н. С. Никитина полагает, что в финале «Истории одного города» М. Е. Салтыков-Щедрин вступает в спор с Бакуниным, Прудоном и другими анархистами, идеализировавшими народный бунт «бессмысленный и беспощадный» [Н. С. Никитина. К вопросы о трактовке финала «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина // Studia Slavica. Hung. XXVII. 1981. -- p.177--189].

Таким образом, все исследователи останавливались перед дилеммой: или перед нами картина революционного гнева, проснувшегося наконец в Глуповцах и победоносно убравшего с лица земли деспотический режим и связанную с ним «глуповскую» историю, или, напротив, грозное оно, прилетевшее извне, повергшее ниц в страхе и трепете самих глуповцев, -- это еще более суровый и деспотический режим (исторически соответствующий смене царствования Александра I царствованием Николая I). Ведь фраза, которую недоговорил Угрюм-Бурчеев, сообщалась глуповцам не раз. «идет некто за мной, -- говорил он, -- кто будет еще ужаснее меня». Этот некто вроде бы и назван в «описи градоначальникам»: после Угрюм-Бурчеева там следует Перехват-Залихватский, который «въехал в Глупов на белом коне (как победитель. -- О. Б.), сжег гимназию и упразднил науки». По-видимому, глуповская революция вылилась в стихийный крестьянский «бунт, бессмысленный и беспощадный», после которого установился еще более ужасный режим.