Трансформация массового правосознания в России в первой четверти XX в.: историко-правовой аспект

Диссертант формулирует приоритетные направления исследования массового правосознания в рамках историко-правового исследования. По его мнению, они заключаются в категориальной идентификации в контексте общей теории правосознания, в исследовании факторов формирования и механизма трансформации в транзитивных политико-правовых условиях, в обосновании критериев классификации и типологических черт массового российского правосознания, в выявлении его роли в государственно-правовом развитии как инвариантной сущности правового менталитета. Массовое правосознание интерпретируется как совокупная форма концентрации и обобщения исторического правового опыта масс; доминирующий в обществе тип правовых представлений коллективных субъектов, находящихся в конкретных исторических политико-правовых условиях. Оно представляет собой форму выражения инвариантной сущности правового менталитета, опосредованного конкретными политико-юридическими реалиями.

Выявляя сущностные характеристики массового правосознания как автономного правокультурного явления, не сводимого к общественному правосознанию, соискатель приходит к заключению, что его специфика состоит в том, что оно включает совокупность представлений, идей, чувств, переживаний, реакций, импульсов, имеющих массовидно-типичный характер для данного общества конкретной исторической эпохи. В качестве его коллективных субъектов выступают социальные группы, национально-этнические общности или общество в целом. Ему присуща ярко выраженная историческая детерминированность, так как оно аккумулирует сформировавшиеся в течение длительного хронологического периода стереотипизированные образцы правоаксиологических ориентаций и представлений.

Далее раскрывается структура массового правосознания, которое интерпретируется как сложно структурированное образование, характеризующееся целостным единством взаимосвязанных, взаимозависимых компонентов: эмоционально-образных, когнитивно-рациональных и архетипических, смыкающихся с правовым менталитетом. В качестве приоритетных факторов состояния массового правосознания и трансформации его динамичных, инертных и априорно-константных слоев соискатель анализирует совокупность геополитических, социально-экономических, идеологических факторов, с одной стороны, и особенности правового менталитета, степень развития имманентно присущих ему духовно-психологических структур - с другой.

В третьем параграфе “Типологические черты массового российского правосознания” выявлены приоритетные факторы формирования и типологические черты массового российского правосознания, демонстрирующие ярко выраженную историческую преемственность в различные периоды российской государственно-правовой истории.

Подчеркивается, что использование термина “массовое российское правосознание” актуализирует вопрос, связанный с признанием специфичности национального российского правосознания и наличия российского правового менталитета. Анализируя наиболее распространенные в современной юридической литературе подходы к проблеме самобытности российского правогенеза, автор констатирует их преемственность со сложившимися на заре отечественной философии и восходящими к П.Я. Чаадаеву славянофильско-евразийской и западно-модернистской интерпретациями.

Диссертант приходит к заключению, что детерминированность массового российского правосознания особенностями национального государственно-политического и социокультурного развития позволяет рассматривать его как уникальный феномен, обладающий устойчивыми специфическими системообразующими концептами, духовными доминантами, воспроизводимыми на каждом последующем витке политико-правовой истории. Он доказывает, что выявление типологических черт массового российского правосознания возможно только в рамках компаративного ретроспективного анализа.

Далее автор формулирует исторически детерминированные типологические черты массового российского правосознания, которые демонстрировали высокую адаптивную способность к изменяющимся на протяжении первой четверти XX в. политико-правовым реалиям: правовой нигилизм, патернализм, персонифицированное восприятие государственной власти, социоцентризм, эгалитаризм, синкретизм, инверсионализм, амбивалентность (симбиоз противоположных интенций).

Аргументируя нигилистичность массового российского правосознания, которая, по мнению автора, не означает его деформированности, он интерпретирует ее как исторически сложившуюся особенность отношения к позитивному праву. Показывая, что нигилизм не является исключительно российским явлением, о чем свидетельствует тематика философских произведений Ф. Ницше, О. Шпенглера, М. Хайдеггера, Ф. Якоби, соискатель раскрывает качественные отличия правового нигилизма, сформировавшегося в рамках российского социокультурного и государственно-правового пространства. Здесь он выступает не временным состоянием общественного и массового сознания, отражая своими масштабами степень ментальной легитимности государственной власти и правопорядка в целом, а его перманентной типологической чертой. В качестве субъектов правового нигилизма в России всегда являлись представители самых различных социальных страт: крестьянства (составлявшего большинство населения аграрной страны), промышленного пролетариата, интеллектуальной и политической элиты.

Автор констатирует ярко выраженную историческую преемственность дореволюционной, советской и постсоветской правонигилистической традиции. Далее в работе сформулированы факторы, детерминировавшие специфику формирования и высокую адаптивную способность российского правового нигилизма. Это особенности генезиса и развития российской государственности; гипертрофированные представления о “державности” и о роли государственной власти в условиях перманентной вынужденной консолидации общества; наличие многовековой общинной организации, в рамках которой на протяжении столетий функционировало альтернативное позитивному обычное право; доминантные черты общественно-политического развития - централизация и бюрократизация; многовековое господство крепостного права; длительное сохранение абсолютной монархии и отсутствие конституционной политико-правовой традиции; особенности русской духовности и гетерогенный характер славянской культуры; мобилизационный тип экономического развития.

В качестве важной доминанты национального массового сознания (не только правового, но и политического, морально-нравственного, религиозного) автор рассматривает инверсионализм, противопоставляя его присущему западной ментальности медиативизму. Симбиоз противоположных интенций сознания, его имманентная противоречивость (или амбивалентность) в наибольшей степени реализовывались и проявлялись в моделях коллективного правового поведения в транзитивные периоды российской государственно-правовой истории.

Синкретизм российского правосознания сформировался в результате особенностей социально-политического и духовно-религиозного развития. Он культивировался не только православными установками, но и многовековой историей общинной организации, которая способствовала архаизации социоцентристских правовых представлений.

Формированию правонигилистического сознания способствовали патерналистские и этатистские представления, в течение нескольких столетий обеспечивавшие легитимацию российской государственной власти.

Автор подчеркивает, что доминантной установкой исследования трансформации массового российского правосознания является признание его исторической преемственности. В заключение параграфа он делает вывод, что трансформация массового правосознания на протяжении первой четверти XX в. определялась кратковременными и долговременными факторами. В качестве факторов кратковременного воздействия раскрываются: государственная политико-правовая доктрина, реализованная в соответствующей правовой политике; специфика правового статуса основных социальных страт; степень ментальной легитимности государственной власти; состояние действующего законодательства и судебной системы; уровень правовой культуры и уровень жизни граждан; эффективность функционирования органов охраны правопорядка и др.

Эти факторы, приобретая различное содержание в зависимости от конкретного исторического периода (буржуазной модернизации начала XX в., Февральской буржуазно-демократической революции или становления советской государственно-правовой системы) оказывали различное воздействие на состояние массового правосознания, детерминируя тенденции его трансформации. Вместе с тем на каждом из этих этапов на трансформацию массового правосознания оказывали мощное воздействие укорененные на уровне априорно-константных слоев исторически сформировавшиеся правовые представления, модифицированные в новых геополитических и юридических условиях.

Вторая глава “Массовое правосознание в России в начале XX в. (1900-1916 гг.)” содержит четыре параграфа, в которых проанализированы типологические черты массового правосознания на рубеже XIX-XX вв.; факторы и приоритетные тенденции его трансформации в 1900-1916 гг.; определены предпосылки активизации деструктивных компонентов массового правосознания; выявлено соотношение традиционалистских и новационных компонентов массового правосознания.

В первом параграфе “Преемственность и традиционализм правовых представлений о законе, государственной власти, правосудии на рубеже XIX-XX вв.” рассмотрены предпосылки архаизации массового правосознания в конце XIX - начале XX вв., выявлены его типологические черты и формы проявления преемственности укорененных на уровне априорно-константных и инертных слоев правоаксиологических установок.

Автор интерпретирует массовое российское правосознание на рубеже XIX-XX вв. как уникальное социокультурное явление, в котором нашли своеобразное преломление основные тенденции государственно-правового развития. В этот период оно представляло собой преимущественно крестьянские правовые аксиологические установки, детерминированные общинным укладом и закрепленные обычно-правовой практикой. Социоцентристская правовая культура характеризовалась доминированием коллектива над личностью, что обусловило неразвитость представлений о субъективных правах, юридических обязанностях, индивидуальной ответственности, неприкосновенности частной собственности.

Выявляя факторы, определившие качественные характеристики крестьянского правосознания на рубеже XIX-XX вв. и его трансформацию в условиях буржуазной модернизации, диссертант акцентирует внимание на особенностях развития российской государственности и многовековом господстве абсолютизма, отсутствии демократических конституционных традиций, длительном существовании крепостничества, правовом статусе крестьянства, низком уровне общей и правовой культуры, несовершенстве действовавшего законодательства, ментальных правовых традициях, краткосрочности правового реформирования, низком уровне развития урбанистической цивилизации.

Автор приходит к заключению, что неразвитость индивидуалистических начал в народном правосознании, отсутствие развитых представлений об объективных правах и юридических обязанностях, о неприкосновенности частной собственности, индивидуальной ответственности пришли в диссонанс с потребностями капиталистического развития, нуждавшегося в эффективном нормативно-правовом регулировании.

Далее рассмотрен правовой статус основных социальных страт российского общества, ставший фактором архаизации правовых представлений на рубеже веков.

Во втором параграфе “Активизация деструктивных компонентов массового правосознания в условиях буржуазной модернизации начала XX в.” выявлены противоречивые тенденции трансформации массового правосознания в период буржуазной модернизации и становления основ конституционного строя; рассмотрено соотношение его традиционалистских и новационных компонентов.

В качестве характеристики правосознания основных социальных страт российского общества, претерпевшего существенные изменения в период буржуазной модернизации и становления основ конституционализма, диссертант рассматривает его амбивалентность. Далее автор раскрывает формы реализации амбивалентности массового правосознания в моделях правового поведения, подчеркивая, что априорно-константные слои демонстрировали преемственность и традиционализм, в то время как динамичные - новационные черты. Проявления последних подразделяются на позитивные (созидательные) и деструктивные.

Выявляя детерминацию позитивных изменений в массовом правосознании в начале XX в., соискатель акцентирует внимание на последствиях бурного экономического роста, становлении российского конституционализма, парламентских иллюзиях значительной части населения, преодолении прежней интровертности общины и социально-культурного локализма. Далее констатируется, что позитивный потенциал массового правосознания не был реализован в транзитивных условиях незавершенности конституционных преобразований.

По мнению автора, формированию гражданского правосознания в начале XX в. препятствовали: особенности российской буржуазной модернизации, незавершенность конституционных преобразований, ограниченность российского парламентаризма, десакрализация монархической власти, правовая необеспеченность крестьян и промышленных рабочих, низкий уровень общей и политико-правовой грамотности населения граждан, крайне низкий уровень жизни, особенности государственно-правового развития после I русской революции, Первая мировая война.

Соискатель показывает, что нарастание социально-правового негативизма характеризовало правосознание не только крестьянства, но и промышленных рабочих. Ускоренная буржуазная модернизация, обусловившая положительную динамику экономического развития страны, не привела к формированию среднего слоя с присущим ему гражданским правосознанием, основанным на признании неприкосновенности личности, частной собственности, законности. Правосознание промышленных рабочих, формировавшееся в условиях правовой необеспеченности и крайне низкого жизненного уровня, можно лишь условно назвать “пролетарским”, так оно носило синкретический характер и представляло собой разновидность крестьянского традиционалистского сознания.

Российский вариант модернизации проходил в условиях нараставшего противостояния медленно эволюционизирующего традиционализма и городской культуры. В условиях отсутствия единой социокультурной среды продолжало сохраняться значение базовых элементов патриархальной политико-правовой культуры. Диссертант раскрывает и другие типологические черты правосознания рабочих на рубеже XIX-XX вв. помимо ментальной преемственности, которые, по его мнению, детерминировались особенностями российского варианта модернизационных преобразований (обусловившими маргинализацию общества), а также правовой необеспеченностью рабочих, которая неизбежно провоцировала эскалацию социально-правового негативизма, в значительной степени обусловив кризис массового правосознания в начале XX в. Политика социального партнерства не прижилась в России в силу особенностей экономического и государственно-правового развития.

Рассматривая особенности российского варианта буржуазной модернизации, диссертант подчеркивает, что, ознаменовавшаяся значительным экономическим прогрессом, она обусловила атомизацию и деструктурирование социума, сформировав мощные маргинальные страты. Деструктивные последствия формирования столь многочисленного маргинализированного слоя, которому были присущи специфические правовые установки, наиболее отчетливо проявились во время революций 1905-1907 и 1917 гг., а также в период легализации большевистской властью “революционного правосознания” в качестве источника права. В начале XX в. в результате сочетания глубинных ментальных правовых традиций и конкретно-исторических условий сложились многие стереотипы “революционного правосознания”, реализованные как в ходе Первой русской революции, так и в 1917 г.

Автор приходит к заключению, что в 1900-1917 гг. в рамках российского геополитического пространства сложилась историческая обстановка, способствовавшая эскалации деструктивных тенденций в развитии массового правосознания, когда правовой нигилизм, эгалитаризм и социоцентризм приобрели гипертрофированные формы, достигнув своего апогея в 1917-1921 гг. Кризис массового правосознания, отчетливо обозначившийся к 1917 г., стал следствием неадекватности политики государственной власти народным представлениям о “должном” правопорядке, которые формировались на основе сочетания традиционалистских и новационных правовых установок. Правовой идеал, претерпевший в начале XX в. значительную трансформацию в условиях буржуазной модернизации и становления конституционных основ, остался нереализованным на практике. Это обстоятельство обусловило сохранение и воспроизводство в гипертрофированном варианте социально-правового негативизма по отношению к правопорядку в целом и его отдельным компонентам и активизацию деструктивных компонентов массового правосознания.

В третьем параграфе “Синхронизация правовой и морально-нравственной аномии в начале XX в.” этот феномен рассмотрен в качестве одного из приоритетных показателей кризиса массового правосознания в начале XX в.; выявлены различные формы проявления синхронизации морально-нравственной и правовой инверсии, обусловившей ухудшение криминогенной ситуации и активизацию различных форм девиантного поведения.

Диссертант показывает, что проблема синхронизации правовой, морально-нравственной, политической аномии приобретает особую актуальность при исследовании факторов и механизма трансформации синкретического массового сознания. Раскрывая сформулированные в предыдущих разделах предпосылки кризиса массового правосознания и активизации социально-правового негативизма, особое внимание автор уделил революции 1905-1907 гг. как фактору формирующего воздействия. Обширный фактический и статистический материал, проанализированный соискателем, позволил ему сформулировать вывод о взаимосвязи и взаимообусловленности модернизации, революционизации и криминализации социума.

В качестве одной из форм проявления синхронизации морально-нравственной и правовой аномии в российском обществе в начале XX столетия рассматривается феномен хулиганства. Автор отмечает, что оно имело широкое распространение и до революции и было обусловлено особенностями модернизационной политики, ростом маргинальных страт, особенностями процесса формирования пролетарских слоев, низким уровнем правовой культуры масс. Далее диссертант подчеркивает, что именно после революции 1905-1907 гг. обозначилась устойчивая тенденция активизации хулиганства как антисоциального явления, которое вышло за рамки сугубо юридической проблемы его квалификации и приобрело политический статус. В этот период оно приобрело качественно новые черты, уже не позволявшие сопоставить его с хулиганством, распространенным в европейских странах.

Помимо хулиганства проявлениями синхронизации правовой и морально-нравственной аномии в российском обществе начала XX в. являлись: активизация преступности, алкоголизация, увеличение темпов распространения проституции и наркомании, рост суицидальных настроений в обществе, кризис религиозного сознания.

Приведенные диссертантом статистические данные позволили выявить приоритетные тенденции изменения темпов роста преступности, соотношения мужчин и женщин, а также долю несовершеннолетних среди осужденных судами империи, определить долю преступлений (в том числе и тяжких), которые приходились на женщин и несовершеннолетних. Высокие темпы роста преступности отражали тенденцию активизации правонигилистических настроений среди всех слоев общества, что стало важным компонентом формирующегося революционного правосознания. Аналогичная тенденция наблюдалась и в отношении функционирования других социально-регулирующих норм: морали, нравственности, религии.

В заключение параграфа в качестве компонента синхронизации правовой и морально-нравственной аномии автор рассматривает кризис религиозного сознания.

В четвертом параграфе “Делегитимация монархической власти в массовом правосознании (1900-1916 гг.)” рассматривается еще одно проявление кризиса массового правосознания - десакрализация монархической власти, стабильность существования которой обеспечивалась в течение длительного исторического времени такими ментальными структурами, как патернализм и этатизм.

Автор констатирует, что на протяжении 1900-1916 гг. представления граждан о монархической власти претерпели существенную трансформацию. Будучи важнейшим элементом массового правосознания, они отражали особенности государственно-правового и социокультурного развития общества. Выявляя на основе привлечения обширного круга источников (в том числе и архивных документов) совокупность факторов инверсионализма политико-правовых представлений, диссертант приходит к заключению о необратимости этого процесса. Далее автор акцентирует внимание на том, что ментальные черты воспроизводились в этот период в виде персонифицированного восприятия государственной власти и закона, патернализма и этатизма, адаптированных к новым политико-правовым реалиям.

Соискатель резюмирует, что делегитимация монархии была обусловлена внешнеполитическими неудачами России в начале XX в., событиями I русской революции, незавершенностью конституционных преобразований и нерешенностью аграрного и рабочего вопросов. Катализатором антимонархических настроений стала Первая мировая война. Закон постепенно вытесняется “правом военного времени”, ставшим следствием правовой и морально-нравственной инверсии. Экстремальные условия мировой войны и экономического кризиса внесли существенные изменения в правосознание россиян, окончательно девальвировав монархическую и православную национально-патриотическую идею, изменив отношение к власти и санкционированному ею закону.

В конце параграфа содержится вывод о том, что, приобретя необратимый характер, инверсия монархического правосознания свидетельствовала о нарушении когнитивных и ценностных механизмов “самооправдания” российской государственной власти. Она стала отражением кризиса массового правосознания и вместе с тем фактором активизации правонигилистических настроений.

Третья глава “Политико-правовые факторы трансформации массового правосознания в период демократизации российской государственности в феврале - октябре 1917 г.” содержит три параграфа, в которых выявлено соотношение укорененных на уровне априорно-константных слоев правовых установок и новационных черт массового правосознания, возникших в условиях демократизации.

В первом параграфе “Трансформация представлений о легитимности демократической власти” показана взаимообусловленность степени ментальной легитимности государственной власти и стабильности правопорядка в целом.

Массовое российское правосознание, состояние которого к началу 1917 г. характеризовалось различными проявлениями кризиса, претерпело существенную трансформацию в период демократизации российской государственности в феврале - октябре 1917 г., которая предполагала внедрение в российское политико-правовое и социокультурное пространство либерально-демократических институтов и принципов. Раскрывая приоритетные тенденции трансформации массового правосознания в этот период, диссертант подчеркивает, что, как и в условиях буржуазной модернизации начала XX в., аксиологические правовые установки, представления о государственной власти, законе, правосудии сочетали в себе традиционные и новационные черты, свидетельствовавшие о наличии как конструктивного (особенно в первые недели господства революционного глобализма), так и деструктивного потенциала массового правосознания.

Автор показывает, что трансформация массового правосознания в условиях демократизации российской государственности детерминировалась уровнем ментальной легитимности учрежденной в процессе Февральской буржуазно-демократической революции власти, адекватностью ее политики правоаксиологическим установкам граждан. По его мнению, ментальная легитимность новой государственной власти обеспечила относительную стабильность правопорядка в марте - апреле 1917 г., существенно ограничив масштабы массовых противоправных действий. Общенациональное единение вокруг Временного правительства гипотетически могло способствовать формированию гражданского правосознания в условиях демократизации и преодолению архаических социоцентристских правовых установок, имманентно присущих национальному правовому менталитету.

Однако, как подчеркивает соискатель, новая власть оказалась неадекватной религиозно-эсхатологической устремленности основных социальных страт к реализации правового идеала. Утрата ею своей ментальной легитимности в значительной степени предопределила реализацию деструктивного потенциала массового правосознания.

Далее констатируется, что если в первые постреволюционные недели место монархии как сдерживающего механизма заняли в правосознании граждан институты новой демократической власти, то уже летом 1917 г. можно было констатировать отсутствие эффективной государственной власти. Разочарование граждан в эффективности легитимных путей разрешения наиболее значимых вопросов способствовало эскалации правонигилистических установок, активизации погромных настроений и различного рода самоуправств во всех сферах общественной жизни, включая и судопроизводство.

Диссертант обращает внимание на то обстоятельство, что декларированный разрыв с монархическим прошлым носил лишь номинальный характер, сохраняя ментальную преемственность с прежними правовыми установками. Рефлексия институтов и носителей государственной власти по-прежнему происходила в рамках инверсионной, патерналистской политико-правовой парадигмы. Крушение российской монархии означало лишь изменение объектов инверсионного восприятия. В этот период инверсионная логика, присущая национальному менталитету, проявилась в отношении к символам прежнего правопорядка.

В заключение параграфа автор резюмирует, что глубинные ментальные традиции, с одной стороны, и политика Временного правительства - с другой, обусловили приоритет деструктивных тенденций в динамике массового правосознания, когда его конструктивный потенциал не был использован государственной властью в целях интеграции. Делегитимация демократической власти, отразив тенденцию трансформации массового правосознания, стала одним из факторов, обусловивших становление большевистской диктатуры.

Во втором параграфе “Особенности рефлексии политики демократизации в массовом правосознании граждан” показано воздействие политики демократизации, провозглашенной Временным правительством, на массовое правосознание; выявлено соотношение традиционных и новационных правоаксиологических установок, конструктивного и деструктивного потенциала массового правосознания в условиях революционных преобразований.

Диссертант констатирует, что реализация либерально-демократической альтернативы в рамках российского правового пространства предполагала преодоление эгалитарного, социоцентристского правосознания и формирование правосознания гражданского, основанного на признании приоритета права, развитых представлениях о законности, неприкосновенности частной собственности и личности, об индивидуальной ответственности, о субъективных правах и юридических обязанностях, о легитимных способах защиты своих личных и имущественных прав.

Далее раскрывается специфика геополитических и ментальных условий, в которых осуществлялась политика демократизации российской государственности, и характеризуются вызванные ею изменения в массовом правосознании российских граждан. Особое внимание, как и в предыдущих разделах работы, уделяется анализу соотношения традиционных и новационных правоаксиологических установок. Автор подчеркивает, что происходила демократизация в условиях моментального крушения механизма социального сдерживания, включая религию, монархию, полицию, закон. Особенности российского варианта демократизации в феврале - октябре 1917 г. заключались в том, что она осуществлялась чрезвычайно быстрыми темпами в условиях господства общинных ментальных традиций, противоречивших либерально-демократическим идеалам и гипертрофированных тотальной безграмотностью населения. За несколько месяцев российская политико-правовая система претерпела радикальные изменения, которые заняли десятилетия в процессе становления и развития европейского конституционализма.

Обращаясь к рефлексии демократических институтов и ценностей в российском правосознании в феврале - октябре 1917 г., диссертант показывает, что они преломлялись в массовом сознании, еще несколько лет назад характеризовавшемся глубоким монархизмом, специфическим образом. Отождествление свободы и вседозволенности, отсутствие представлений о гражданских правах и обязанностях, неприкосновенности частной собственности обусловили нарастание самоуправства во всех сферах общественной жизни. Рефлексия институтов демократической государственности и принципов ее функционирования по-прежнему происходила в рамках инверсионной, патерналистской политико-правовой парадигмы.

Соискатель приходит к заключению, что эскалация самоуправства, насилия, погромного движения, “захватного права” в значительной степени была предопределена активизацией глубинных ментальных традиций в условиях разрушения прежних сдерживающих механизмов, что обусловило трактовку свободы как вседозволенности. Основная масса населения России оказалась неспособной воспринять новые либерально-демократические ценности, особенно в условиях нерешенности жизненно важных проблем и нарастания социально-экономического кризиса в условиях революции и Первой мировой войны.

Преодоление архаических черт массового правосознания выступало необходимым условием институционализации демократической государственности и формирования гражданского правосознания. Однако массовое правосознание продолжало оставаться общинным, сохраняя противоречия с сознанием гражданским. Это обстоятельство обусловило формально-институциональный характер русской демократии, оказавшейся правовой фикцией. Историческая традиция правового инфантилизма и юридического нигилизма не позволила массовому сознанию трансформироваться в демократическом направлении столь быстрыми темпами. Вместе с тем подчеркивается, что ментальные установки не являлись единственным препятствием на пути формирования гражданского правосознания. Политика новой власти, ее приоритеты и средства проведения демократических мероприятий, откладывание решения насущных проблем до созыва Учредительного собрания в значительной степени обусловили торжество правонигилистических настроений, принявших в этот период гипертрофированные деструктивные формы выражения.

В заключение автор резюмирует, что особенности рефлексии политики демократизации в массовом правосознании россиян в феврале - октябре 1917 г. стали еще одним фактором активизации его деструктивных компонентов и формирования стереотипов революционного правосознания.

В третьем параграфе “Образ милиции в массовом правосознании” на основе привлечения впервые введенных в научный оборот архивных материалов рассматриваются факторы формирования образа органов охраны правопорядка в массовом правосознании революционного периода; показана преемственность соответствующих правовых представлений; выявлено их место в революционном правосознании и воздействие на правовое поведение граждан.

По мнению автора, изучение трансформации доминирующих среди основных социальных страт представлений о правоохранительных структурах позволяет выявить их адекватность степени ментальной легитимности государственной власти и правопорядка в целом. Далее раскрывается априорно заданная преемственность в отношении россиян к правоохранительным структурам, основанная на глубинных ментальных стереотипах. Вместе с тем автор подчеркивает, что первоначально царской полиции, которая ассоциировалась с произволом и деспотизмом прежней власти, противопоставлялось учрежденное Временным правительством при ВМД Главное управление милиции по обеспечению личной и имущественной безопасности граждан. Однако в скором времени учрежденные в революционных условиях органы охраны правопорядка подверглись мощному проявлению тотального негативизма.

Обращаясь к официальным документам и многочисленным источникам личного происхождения, диссертант констатирует, что крайне низкий авторитет милиции, который в значительной степени способствовал падению престижа государственной власти в целом, был обусловлен целым спектром объективных и субъективных причин, связанных как с криминогенной ситуацией и неэффективностью государственной власти в целом, так и с особенностями функционирования органов охраны правопорядка.

Далее показано, что воспроизведение негативного отношения к органам охраны правопорядка наряду с рассмотренными в предыдущих параграфах факторами способствовало активизации деструктивных компонентов массового правосознания. Криминогенная обстановка, низкий авторитет милиции, отсутствие эффективных органов охраны правопорядка стали факторами эскалации самосудов, самочинных арестов, обысков и реквизиций имущества, погромного движения, “захватного права”, самоуправства в области судопроизводства.

Завершая главу, автор обобщает предпосылки реализации деструктивных тенденций в динамике правосознания основных социальных страт российского общества в феврале - октябре 1917 г. В качестве наиболее значимых факторов формирующего воздействия он называет: трансформацию представлений о ментальной легитимности демократической власти; проведение политики демократизации в условиях правового инфантилизма и отсутствия у граждан развитой политико-правовой демократической культуры; господство общинного сознания, культивировавшего приоритет коллективных интересов над индивидуальными; эгалитаризм и отсутствие представлений о неприкосновенности частной собственности, гражданских правах и обязанностях; рост преступности и неэффективность правоохранительных структур; воздействие на общественное сознание леворадикальной пропаганды в условиях дезорганизации государственной власти; особенности рефлексии демократических ценностей и идеалов в массовом российском правосознании; обострение социально-экономического кризиса в условиях мировой войны.

В четвертой главе “Реализация революционного правосознания в моделях правового поведения граждан в феврале - октябре 1917 г.”, состоящей из двух параграфов, показана реализация базовых стереотипов революционного правосознания в моделях правового поведения граждан в период демократизации российской государственности.

В первом параграфе “Самосуд в революционный период: специфические черты и формы реализации” рассмотрена реализация трансформированных в условиях демократизации российской государственности представлений о правосудии, законности и справедливости; показана преемственность традиции самосуда в национальной правовой культуре; сформулированы специфические черты самосуда революционного периода.

Проанализированы основные формы реализации антиправовых установок и тотального нарушения не гарантированных государством личных и имущественных прав граждан: самосуды и самоуправства в области отправления правосудия, незаконные обыски, самочинные аресты. Автор приходит к заключению, что доминирующая тенденция трансформации массового правосознания в этот период заключалась в том, что первоначальные эпизодические “эксцессы”, мотивированные революционной необходимостью и целесообразностью и инициированные, как правило, общественными и революционными организациями, уступили место тотальным стихийным противоправным действиям, которые сочетались с активизацией различных моделей девиантного поведения. Первоначальное стремление со стороны граждан придать своим действиям легитимный характер сменилось немотивированной жестокостью и деструктивностью, достигшими апогея в 1918-1921 гг.

Диссертант акцентирует внимание на самосудах как форме реализации деструктивного потенциала массового правосознания в феврале - октябре 1917 г. Затрагивая вопрос о преемственности традиции самосуда в национальной правовой культуре, он подчеркивает, что особенности массового правосознания, детерминированные многовековым общинным укладом и обычно-правовой практикой, лишь частично обусловили эскалацию самосудов в 1917 г. Его мощный деструктивный потенциал мог реализоваться только в условиях синхронизации правовой, политической и морально-нравственной аномии; крушения организационных структур, обеспечивавших правопорядок и выполнявших роль своеобразных ограничителей неправомерного поведения.

Автор обоснованно доказывает, что самосуды революционной эпохи представляли собой качественно новое явление правовой культуры и формулирует его отличительные черты. По ее мнению, в период трансформации институтов российской государственности и образовавшегося правового вакуума данное явление вышло за рамки общинного правосудия. Если до революции самосуд являлся чертой исключительно крестьянской правовой культуры и был обусловлен спецификой крестьянских правовых представлений, то теперь он приобрел широкое распространение как в сельской, так и в городской среде. Специфика этого самосуда была обусловлена особой социально-психологической обстановкой, сложившейся в России после Февральской революции; влиянием Первой мировой войны, которая усилила маргинализацию социума и внедрила в массовое правосознание представления об оправданности “права военного времени”. Эти обстоятельства придали массовым самосудам особый максимализм, стихийность и гипертрофированную жестокость.

Среди факторов эскалации самосудов в феврале - октябре 1917 г. помимо широко распространенных навыков “судить самим” особое место автор отводит изменениям в массовом правосознании, вызванным крушением прежнего правопорядка и пришедшим в резонанс с особенностями национальной правовой ментальности; особенностям рефлексии политики демократизации в условиях неразвитости правовых представлений о неприкосновенности личности и частной собственности; дезорганизации государственной власти; крайне низкому авторитету среди граждан представителей органов охраны правопорядка; влиянию эгалитарной пропаганды и партикуляристских лозунгов левых партий; росту преступности; эскалации политического максимализма; обострению социально-экономического кризиса.

Далее в работе рассматриваются распространенные в широких масштабах самоуправства в области судопроизводства, обусловленные реализацией деструктивных тенденций трансформации массового правосознания, своеобразной рефлексией провозглашенных прав и свобод после падения самодержавия.

Во втором параграфе “Реализация правовых представлений о неприкосновенности личности и частной собственности в моделях правового поведения граждан” рассмотрена реализация специфических правовых представлений о неприкосновенности частной собственности, личности, о дозволенных средствах реализации имущественных прав, сформировавшихся в массовом правосознании в период тотальной политизации и формирования нового законодательства.

Диссертант подчеркивает, что проблема неприкосновенности частной собственности обозначилась с самого начала Февральской революции, первоначально приняв форму “революционных” реквизиций движимого и недвижимого имущества граждан, различных промышленных и аграрных “эксцессов”, а позже переросшая в погромное движение.

Сформулированные автором выводы относительно масштабов нарушения имущественных прав граждан, которое мотивировалось “революционной необходимостью”, опираются на многочисленные архивные материалы, отложившиеся в фондах Министерства внутренних дел, Министерства юстиции, юридического отдела ВЦИК и Главного управления по делам милиции МВД, при котором в июле 1917 г. был образован информационный отдел с целью сбора и систематизации сведений о положении дел на местах и статистики правонарушений в губерниях.

Далее констатируется, что, если первоначально стремление реализовать на практике эгалитаристские установки ограничивалось монархией, полицией, религией, законом, то постепенно в массовом сознании доминирующими становятся представления о дозволенности нарушения имущественных прав в интересах разрушения старого правопорядка, то есть в целях обеспечения революционной целесообразности и справедливости, которые выше закона. Если в первые недели после Февраля граждане, питая безграничное доверие к новой власти и противопоставляя ее беззаконию и произволу царского времени, обращались к новым властным органам с требованием возместить потери, которые они понесли в результате незаконных реквизиций при царизме, то вскоре те же инстанции были переполнены письмами-жалобами на незаконные действия уже новых местных властей.

Аграрное движение февраля - октября 1917 г. автор рассматривает как попытку со стороны крестьян реализовать свои правовые представления о трудовом происхождении собственности, законности, справедливости, правосудии, с одной стороны, и немотивированное насилие, жажду к отмщению - с другой. Как и в 1905-1907 гг., характер этого движения определялся как ментальными общинными традициями, так и конкретной социально-экономической и политической ситуацией системного кризиса, которая активизировала деструктивные черты массового правосознания. Введение явочным порядком демократических свобод порождало надежды на моментальную реализацию справедливого социального порядка. В крестьянском сознании это, прежде всего, означало отмену “несправедливых” частнособственнических отношений. Позиция Временного правительства, декларировавшего, что решение аграрного вопроса будет отложено до созыва Учредительного собрания, способствовала его разрешению явочным порядком.

Реализация деструктивных тенденций массового правосознания в моделях правового поведения граждан в феврале - октябре 1917 г. детерминировалась, по мнению диссертанта, особенностями рефлексии демократических ценностей и идеалов в массовом российском правосознании; трактовкой свободы как вседозволенности; дезорганизацией государственной власти; ростом преступности и отсутствием эффективных структур охраны правопорядка; обострением социально-экономического кризиса в условиях продолжавшейся войны; разжиганием леворадикальной оппозицией эгалитарных, партикулярных инстинктов масс.

Исследование факторов формирования, тенденций трансформации в транзитивных условиях и форм реализации массового правосознания в моделях правового поведения в начале XX в. позволило соискателю резюмировать, что большевизм стал закономерным результатом как институциональных изменений российской политико-правовой системы, так и закрепившихся на уровне априорных и константных слоев массового правосознания представлений и установок.

Пятая глава “Массовое правосознание в Советской России в 1917-1925 гг.: соотношение традиционализма и новационности” включает пять параграфов, в которых обоснована преемственность доминантных правоаксиологических установок массового правосознания периода Гражданской войны с предшествующим этапом; исследованы типологические черты окончательно сформировавшегося в этот период революционного правосознания и формы его реализации в моделях правового поведения.

Первый параграф “Правовая доктрина большевизма как фактор трансформации массового правосознания. Становление концепции “революционного правосознания”” посвящен анализу концептуальных оснований правовой доктрины государственной власти, реализованной в соответствующих нормативно-правовых актах. Здесь рассмотрено становление концепции революционного правосознания и выявлены дискуссионные проблемы его обоснования в качестве источника права.

Диссертант показывает, что политико-правовая доктрина большевизма, реализованная в соответствующей правовой политике, являлась одним из факторов формирующего воздействия на массовое правосознание периода революции и Гражданской войны. Она в значительной степени обусловила механизм и специфику его трансформации, формы реализации в моделях правового поведения. На основе анализа доктринальных источников констатируется, что культивировавшееся государственной властью и закрепленное в нормативно-правовых актах представление о праве как инструменте классового насилия и осуществления санкционированного государством террора оказали существенное воздействие на динамичные и инертные слои массового правосознания. Отрицание “буржуазной” законности и подмена ее классовой революционной целесообразностью, по мнению автора, свидетельствовали об ориентации власти на насильственно-приказное, классово-диктаторское, партийно-политическое, пролетарское право. Подчеркивая, что первоначально новая власть отрицала право как рудимент буржуазного государства и несовместимый с пролетарской революцией феномен, автор показывает, что впоследствии все же была признана необходимость права, но права классового, пролетарского, призванного обеспечить лишь интересы диктатуры пролетариата и его классовых союзников. Праву в этой связи отводилась второстепенная временная роль, роль “карающего меча революции”. Оно было объявлено иллюзорным образованием, пустой идеологической формой, лишенной всякого социального содержания. Террор и насилие, ставшие важнейшими идеологемами, приобрели характер властедозволений.

Далее автор акцентирует внимание на проблеме источников классового права, которая актуализировалась, по его мнению, признанием необходимости существования нового пролетарского права как орудия достижения политического господства и обеспечения диктатуры пролетариата, с одной стороны, и невозможностью использования законодательства и юридических конструкций дореволюционного времени, - с другой. Место нормативно-правового акта должно было занять революционное правосознание, официально введенное в оборот Декретом о суде № 1. Рассмотрены различные концепции революционного правосознания, сложившиеся в этот период в марксистской юриспруденции; проведено разграничение понятий “революционное” и “социалистическое” правосознание.

Концепция революционного правосознания как приоритетного источника права детерминировала представления новой политической элиты и марксистской юридической общественности о принципах функционирования судебной системы, которая должна была заменить дореволюционный суд. Главная особенность советской юридической системы заключалась в том, что она в целом не имела значения самостоятельной, суверенной нормативно-ценностной регулирующей системы. Рассматривая правовую доктрину большевизма в контексте фактора воздействия на массовое правосознание, диссертант подчеркивает, что характер и масштабы воздействия большевистских политико-правовых установок на правосознание основных социальных страт российского общества были обусловлены специфическими геополитическими и социокультурными условиями их реализации.

Во втором параграфе “Рефлексия “революционной законности” и “революционной целесообразности” в массовом правосознании” проанализирована трансформация представлений и “революционной законности” в условиях Гражданской войны, “военного коммунизма” и становления классового правопонимания; выявлены формы реализации представлений о “революционной справедливости” в моделях правового поведения.

По мнению диссертанта, трансформация массового правосознания в 1917-1925 гг. являлась логическим продолжением кризиса, обозначившегося как в массовом, так и в профессиональном правосознании в условиях буржуазной модернизации и незавершенности конституционных преобразований начала XX в.

Выявлены идеологические основания формирования советского правового пространства, которые сочетали собственно марксистскую идеологию, традиционную национальную идею в ее социалистической модификации и исторически сформировавшиеся на уровне априорно-константных слоев массового правосознания социоцентристские правоаксиологические установки и правовые идеалы. Положения марксизма в его большевистской модификации были созвучны коммунальному правовому идеалу, основанному на общинных, эгалитарных, традиционалистских представлениях о справедливом аграрном строе и легитимных способах возникновения права собственности, о правосудии, о соотношении законности и справедливости, о статусной иерархии, о методах регулирования правоотношений. Как трансформированный идеал должной общественной и правовой организации коммунистическая перспектива “светлого будущего” обладала сакральностью, присущей мифологическому, рудиментарному типу сознания.

Революционное правосознание диссертант интерпретирует как особое состояние массового правосознания, которое было реализовано в соответствующих моделях правового поведения в 1917-1921 гг. Как показывает автор, оно характеризовалось совокупностью типологических черт: ярко выраженным инверсионализмом правовых представлений; социально-правовым негативизмом; синхронизацией правовой, политической и морально-нравственной аномии; подменой законности революционной целесообразностью; активизацией эсхатологического стремления к моментальной реализации правового идеала; доминированием представлений о детерминированности правового статуса гражданина его социальной принадлежностью; ксенофобией, основанной на гипертрофированных общинных установках идентификации членов общества как “своих” или “чужих”; апологетикой насильственного установления “социальной справедливости”; наличием в качестве мотивации правового поведения стремления к классовой мести и расправе с классовыми врагами. Ксенофобия, которая являлась следствием внутренней замкнутости общинной организации и выражалась в резком противопоставлении “свой” - “чужой”, претерпела существенную трансформацию в постоктябрьский период. Она теперь осуществлялась на основе социально-классовой идентификации, которая определяла правовой статус субъекта. Провозглашенные и возведенные в абсолют классовые установки большевизма стали катализатором сформировавшихся ранее в массовом сознании антибуржуазных настроений. Социализм оказался наиболее адекватной политизированной формой эгалитаризма.

Культивировавшиеся властью представления о революционной законности и революционной целесообразности породили способы ее реализации на практике, мотивацией которых выступало достижение классовой справедливости на основе “революционного правосознания”. Далее автор доказывает, что рефлексия революционной законности и целесообразности обусловила особое отношение к антиправовой террористической практике, формирование которого следует отнести к периоду демократизации российской государственности в феврале - октябре 1917 г.