Как слово наше отзовётся?

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Как слово наше отзовётся?

(Часть 2)

Васильев К.Б., издательство «Авалонъ», СПб

Аннотация

Автор развивает тему, начатую в первой части своего очерка, рассуждая о том, что определённая часть наших высказываний, прозвучавших устно, записанных, напечатанных типографским способом, доходит до слушателей и читателей в неточной форме или в неверном, искажённом, переделанном виде. При этом имеют место намеренные искажения, продиктованные личной неприязнью или политическими целями. При публикации возможны сокращения или дописывания сотрудниками издательства, выпуск или переделка слов, фраз и целых кусков по требованию цензуры. К числу искажённых высказываний принадлежат даже некоторые крылатые речения и афоризмы, правильное написание и смысл которых мало кто подвергает сомнению. Уточняются некоторые причины, почему происходят текстовые изменения. Автор приводит конкретные примеры переделок и искажений в известных цитатах из русской классики, дополняя их примерами из своего опыта работы в качестве переводчика и редактора. Во второй части очерка исследуется роль текстологии, призванной изучать памятники письменности, объяснять тёмные места и даже восстанавливать посредством дивинаций и конъектур утраченные части текста. По утверждению автора, усилия текстологов не обязательно проясняют смысл, бывают случаи, когда делаются неверные интерпретации; дивинации и конъектуры субъективны, они зависят от личных установок текстолога, кроме этого, текстолог, как и автор, зависит от господствующей идеологии, находится под влиянием сложившегося общественного мнения.

Ключевые слова: текстология, литературоведческая интерпретация, танцующие стулья, ода «Вольность», богохульство, Второзаконие, идолослужение, дивинация, конъектура, Павел Щёголев, Валерий Брюсов.

How Will Our Word Resound? (Part 2)

Vasilyev K. B., editor-in-chief, Avalon Publishers, St. Petersburg

Abstract

The author of the essay, a linguist, argues that a certain part of human statements, spoken, written or printed, reaches the listeners and readers in an inaccurate form, sometimes being distorted, changed or edited arbitrary by publishing editors using abridgements or insertions. The changes include intentional distortions due to various reasons such as political attitudes. Even some proverbs and popular quotations can be queries as to their correct spelling and meaning. Textual changes, errors and misprints are discussed with some explanations provided. The second part of the essay deals mainly with textual criticism. The author refers to the accepted notion that the objective of the textual critic's work is a better understanding of the creation and historical transmission of texts but he doubts that work of this kind can be always regarded as bringing forth good fruit.

Keywords: textual criticism, interpretation of literature, dancing chairs, Pushkin's Ode to Liberty, blasphemy, Deuteronomy, idolatry, divination, conjecture/conjectural emendation, Pavel Shchegolev, Valery Bryusov.

1

Известные строки Тютчева по различным поводам вспоминаются и к разным случаям прикладываются: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся...» Мы замечаем, что речение не всегда к месту, и не все одинаково понимают его, не одинаково интерпретируют. На мой взгляд, любопытнее то, что мало кто соотносит его со своей речевой и письменной деятельностью, далеко не каждый учитывает, как его высказывания и писания будут истолкованы современниками и потомками, хотя надо бы добиваться простоты и точности, дабы избежать непонимания, смыслового искажения, неверного объяснения. В устной речи человек, бывает, вымолвит или выкрикнет второпях что-то необдуманное, бессвязное, отчасти или совсем бессмысленное; будучи в злом или раздражённом состоянии, мы позволяем себе запальчивые выпады, направленные на унижение и оскорбление собеседника, имеющего иные взгляды и установки, с нами не согласного, нашему переубеждению не поддающегося; понятно, что мы исходим из личных убеждений (или заблуждений) или своей религии (считая её единственно верной): я ему говорю, в чём истина, он же держится упрямо за своё ложное учение, за свою ересь! Излагая что-либо в письменном виде, человек, особенно литератор, прозаик, обычно имеет время на подбор слов, у него есть возможность поставить себя на место читателя: всё ли будет ему понятно. Я вспоминаю чеховский метод, он строг: «Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным, как лёд» -- в полной мере неосуществимо избавиться от чувств, настроений, предпочтений и предубеждений, и всё же журналисту, литератору, историку следует прилагать усилия к тому, чтобы, пусть через усилие, привести себя в спокойное состояние, взвешивать слова, бросать взгляд со стороны на свои высказывания, перечитывать написанное; если найдутся люди, не согласные с автором, они, по крайней мере, поймут смысл авторского рассказа, авторских суждений и выводов.

Даже при внимательном отношении пишущего к тому, что выходит из-под его пера, даже если он даёт своей рукописи отлежаться и перечитывает написанное на свежую голову перед тем, как предложить её какому-то кругу читателей, не приходится рассчитывать на полное и верное понимание. Могут последовать отклики и интерпретации самые неожиданные. Как мы знаем, одни и те же рассуждения известных сочинителей и мыслителей, с виду вполне однозначные, подвёрстывались по необходимости к пылким здравицам или к печальным отпеваниям, вплоть до того, что утверждения переиначивались в опровержения, и похвала выдавалась за хулу. В советское время, в том числе в мои школьные годы, поэта Пушкина выставляли непримиримым врагом и обличителем самодержавия, с успехом приводя наглядные примеры из его стихов и прозы; сейчас мы слышим всё больше умилительных разглагольствований о том, каким последовательным монархистом был наш великий поэт, -- тоже с приведением доказательных цитат.

По ходу дела заметим, что творческий человек, предвидя посмертную славу, веря, что весь я не умру, душа мой прах переживёт, может ошибаться в значении своей деятельности и неверно объяснять причины, обеспечивающие долголетие его творениям; по крайней мере, лично я считаю ошибочными рассуждения Пушкина, перечитывая его раздумья в известном «Памятнике»:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу,

И милость к падшим призывал.

Народ складывается из разных классов и прослоек, имеющих свои вкусы и предпочтения, и у каждой личности своё понимание искусства. Будет преувеличением заявлять, что Пушкин любезен всему народу без исключения, но начнём с того, что не всё население поголовно читает его, хотя в соответствующей обстановке даже тот, кто не знает ни единой пушкинской строки, не желая расписаться в полном невежестве, скорее всего, выдавит из себя или даже бодро протараторит: я люблю Пушкина, великого русского поэта! Искренние и понимающие любители поэзии не стали бы хранить и перечитывать стихи Пушкина, хранить память о нём по прошествии одного, двух столетий только за то, что он многократно повторял в своих писаниях отвлечённое существительное свобода. Пробуждением добрых чувств и прославлением свободы на протяжении веков занимались тысячи и тысячи мыслителей и просветителей, священнослужителей и пламенных революционеров, агитаторов и пропагандистов (пропагаторов, как называли их во времена Петрашевского и Достоевского), свободу воспевали литераторы как талантливые, так и посредственные, но одними свободолюбивыми призывами и восклицаниями не обеспечишь себе место в истории и долгую искреннюю память в будущих поколениях.

Вспоминая частные случаи, мы должны признать: слушателям и читателям определённого склада бывают очень любезны изречения и призывы, по форме пусть даже корявые и примитивные, именно за то, что в них звонко выкрикивается о равенстве, братстве и свободе; ряды таких любителей уменьшаются или увеличиваются в зависимости от экономического и политического состояния в стране, от силы гнёта не столько на плечи, сколько на умы (гнёт может быть в своей стране, как в Советском Союзе в коммунистическое правление, но, как это бывает при подавленности и затемнении сознания, отсутствие свободы в своей стране выливается в стремление принести её всему человечеству; мы рьяно бросали камни в чужой огород, в трудовых коллективах на собраниях мы требовали свободы для пролетариев и чернокожих в капиталистических странах, для закабалённых и угнетённых народов в Азии, Африке и Латинской Америке). Поэт А. Н. Плещеев (1825-1893) в своё время прославился в определённых кругах, или, скажем лучше, в определённых кружках с текучим разномастным составом, возникших в России во второй половине 1840-х годов; члены этих собраний известны нам собирательно как петрашевцы. Число означенных вольнодумцев, кучковавшихся вокруг М. В. Буташевича-Петрашевского (1821-1866), не дотягивало до двухсот; люди в основном праздные, к труду не расположенные, семейными заботами не обременённые, они по какой-то причине, отчасти по вечному преклонению русских людей перед всем иностранным, прониклись верой и любовью к мечтаниям Шарля Фурье и на своих сходках горячо обсуждали, как бы устроить русскому люду счастливую жизнь по его французскому методу. В этой среде с жаром подхватили революционное восклицание Плещеева: «Вперёд! без страха и сомненья...» При этом кружковцы восхитились только одной фразой из стихотворения, состоящего из несколько строф. Они то ли не прочитали всё произведение до конца, то ли бегло пробежали его глазами, но никто из них как будто не вдумался, не захотел вдумываться в целое под впечатлением поразившей их частности.

Если даже не придираться особо, если подвергнуть поверхностному разбору то, что написал Плещеев, мы должны отнести сочинителя к тому разряду людей, которые, как говорится, без царя в голове. В виршах, явившихся в 1846 году явно в приступе вдохновения, зачин вроде как революционный, правда, святое искупленье, предвещаемое зарёй на небесах, похоже, подразумевает спасение свыше, с неба, откуда свобода будет ниспослана в осязаемом и съедобном виде -- как манна небесная посыплется она на головы народа (жившего, по утверждению А. С. Пушкина, под гнётом власти роковой).

Вперёд! без страха и сомненья

На подвиг доблестный, друзья!

Зарю святого искупленья

Уж в небесах завидел я!

Само движение вперёд не есть положительное явление, и его нельзя рассматривать как путь к чему-то вечно хорошему. День сменяется ночью, будет летняя пора с жарой, будет и зимняя с холодами; «всему своё время, и время всякой вещи под небом», и после относительно благополучных лет или десятилетий с приятным потреблением продуктов и услуг, с благоустройстом прилегающих территорий и украшением оных зелёными насаждениями обязательно наступает время убивать, разрушать, плакать и вырывать посаженное, приходит лихолетье, когда общество обуреваемо враждой и мщением, когда народ ищет и быстро находит врагов, мешающих нам жить, и кидается их бить. Как ни странно, набожный Екклесиаст со своими рассуждениями о текучести и непостоянстве жизни в большей степени диалектик, нежели русские марксисты-ленинцы, атеисты, напиравшие на приверженность диалектическому материализму: русские материалисты поставили себе конечную цель и совершенно серьёзно говорили о коммунизме как вечной общественно-экономической формации. Суть марксизма-ленинизма, вместо того, чтобы вычленять её из многословных и нудных трудов, написанных классиками этого единственно верного учения, можно уяснить, в общем-то, прослушав пару незамысловатых советских песен, вроде следующей, в коей утверждается вековечность коммунистического строя: «Будет людям счастье, счастье на века...»

К наступательным броскам вперёд призывают не только те, кто жаждет отхода от единовластия и произвола (который, признаем, не бывает повсеместным, безоглядным и беспредельным, даже если поэты и называют его властью роковой). Таким же лозунгом вперёд без страха и сомненья подогревают себя националисты, фашисты, расисты, террористы. Вспомним испанских конкистадоров, колонизаторов английских, французских и голландских: они, отбрасывая рассуждения и сомнения, шли дальше и дальше, вперёд и вперёд для захвата и освоения чужих земель, для покорения местных народов и своего обогащения. Приверженцы какого-либо прежнего диктаторского режима вспоминают твёрдые методы правления со скорой расправой над неугодными и инакомыслящими; желая восстановить старые порядки, они понимают невозможность повернуть время вспять, так что и они тоже стремятся вперёд, надеясь на, скажем так, восстановление прошлого в ближайшем будущем.

Можно ещё раз заподозрить размягчение мозга у стихослагателя Плещеева: подбадривая соратников на подвиг доблестный, он словно рисует лубочную пасторальку, где чистенькие парубки с ангельским взором, взявшись за руки, направляют стопы в ту сторону, где горит ясно солнышко, непременно под хоругвью с теми или иными сакральными символами -- в данном случае она именуется знаменем науки.

Смелей! Дадим друг другу руки И вместе двинемся вперёд.

И пусть под знаменем науки Союз наш крепнет и растёт.

В следующем четверостишии наш фурьерист-петрашевец вроде как определяет цель: разбудить спящих, сколотить из них рать и повести её в бой (спящие, проморгавшись, видимо, сразу, без страха и сомненья, кинутся в битву, не уяснив, за что и против кого она ведётся). Хотя и ожидается сражение, идущие на доблестный подвиг будут карать врагов не мечом, а, вы только послушайте и вдумайтесь: глаголом истины.

Жрецов греха и лжи мы будем Глаголом истины карать,

И спящих мы от сна разбудим И поведём на битву рать!

Не имело бы смысла вопрошать вдохновенного пиита, как он понимает истину, что такое святое искупленье, и кого считать жрецами греха и лжи. Здравомыслящий редактор в нормальном периодическом издании просто не пустил бы в печать сии рифмованные восклицания. Плещеевские вирши не стал бы переписывать себе в тетрадку, хранить и тем более заучивать наизусть ни один нормальный человек, хоть сколько разбирающийся в поэзии. Однако вирши отозвались в сердцах какого-то количества современников Плещеева, желавших как будто и не свержения монархии, а вот как бы нам пострадать за святую истину, как бы нам снести гоненье, взойти на эшафот или отправиться в Сибирь, а святое искупленье само собой грянет. Призыв вперёд без страха и сомненья стал любезен народовольцам, пришедшим на смену петрашевцам; нелепое и скверное сочинение Плещеева прослыло революционным гимном и русской марсельезой, подбадривавшей тех, кто принял решение карать уже не глаголом истины, а оружием, кто обращался не к праздным разночинным мечтателям, а к той части населения, которая была способна на

вооружённое восстание, которую не пугало кровопролитие:

На бой кровавый,

Святой и правый,

Марш, марш вперёд,

Рабочий народ!

2

Множество свободолюбивых стихов из XIX века перепечатывалось и переиздавалось после революции, в советское время; достойные забвения, они навязывались нам в доказательство тому, что существовало в царской России мощное революционное движение. Надо признать, что мы читали их и без навязывания, пусть не особо восхищаясь, но всё же считая их поэзией; по крайней мере, насколько я помню, все эти марсельезы и варшавянки не вызывали недоумения или отвращения у советских людей. Имея подборку стихотворений А. Плещеева, изданную в 1975 году в серии «Поэтическая Россия», я нахожу в предисловии хвалу, воздаваемую поэту не за качество его стихов, а за гражданскую позицию. Признаётся, что его стихи были выдержаны в «условно-романтической, полной патетики, манере стихотворной речи, которая стала в те годы уже привычной и даже трафаретной». Если это трафареты, зачем переводить бумагу и воспроизводить их через сто с лишним лет? Но советский издатель уверял нас, что ценность поэзии в другом, она пленяет свободолюбивым пафосом. При этом издатель уверенно, с видом очевидца расписывал умонастроения столетней давности: будто бы вся читающая публика с горячими симпатиями встретила плещеевские вирши в 1846 году: «В восприятии тогдашнего читателя главным было другое. Пленял тот свободолюбивый, демократический пафос, каким было насыщено творчество молодого поэта. В таких плещеевских словосочетаниях, как заря искупленья, истина святая, любви ученья, жрецы греха и лжи, <...> читатель сороковых годов прошлого века видел протест против крепостнической русской действительности, призыв поэта к борьбе и обновлению. Читатель вникал в страстную проповедь общественного служения <...>.

Тираноборческий, революционный смысл сборника Плещеева был прекрасно уловлен и публикой, и журнальными публицистами...»

Вот вам пример, как одни и те же словосочетания очень по-разному воспринимаются разными людьми; я считаю их скверными с точки зрения искусства и морали, пустыми по смыслу, совсем бессмысленными, но кто-то усматривал в них как в 1846-м, так и в 1975 году призыв к обновлению, к общественному служению... Так он чуть ли не Прометеем был, наш Плещеев, со своими тираноборческими виршами!

В 1975 году, да и в течение всего социалистически-коммунистического периода, в пушкинском «Памятнике» выделялись особо, подчёркивались слова о том, что автор жил в жестокие времена: «в мой жестокий век восславил я свободу», и мы в большинстве своём принимали на веру свидетельство нашего великого свободолюбивого поэта: жестокость была отличительной чертой монархии, Пушкин ведь знал, о чём говорит, он не мог лгать, он сам пал жертвой жестоких порядков! И мы с подачи Пушкина принимали сторону падших -- декабристов, первенцев свободы, считая их собирательно благородными людьми, имевшими однозначно благие намерения.

3

Мой крайне нелестный отзыв о стихотворении Плещеева покоробит кого-то: всё- таки следует с уважением относиться к литературному наследию, всё-таки не зря лучшие

люди шли на казнь и на каторгу за свои убеждения, сражались на баррикадах... Художественное произведение говорит само за себя, не имеет значения, в каком месте и в каких условиях оно написано, его достоинства не увеличиваются от того, что автор пострадал от властей, сидел в тюрьме или кончил жизнь на плахе. Если кто-то всю жизнь восклицал о свободе, подбивал окружающих на кровопролитие или сам участвовал в нём, я не вижу оснований причислять его только за это к лучшим людям. Честно говоря, я не понимал, я так и не понял, в чём состояли убеждения Петрашевского, одного из лучших людей, собирался ли он на деле ниспровергать монархию, какой государственный уклад представлялся ему лучше монархии, неужели созданный на основе социалистических учений Запада, и чего, собственно, хотели те, кто посещал его собрания. Была ли программа или хотя бы объединяющая идея? Если верить тому, что написано в предисловии к имеющемуся у меня сборнику плещевских стихов, цели и планы имелись, при этом определённые, революционные и республиканские:

«Этот кружок передовой интеллигенции был замечательнейшим историческим явлением русской жизни сороковых годов. Выходцы из небогатых дворян и самые настоящие разночинцы -- чиновники, педагоги, студенты, литераторы <...>, изучая социалистические учения Запада, ставили задачу уничтожить крепостное право в России, установить в ней республиканский строй, коренным образом изменить все общественные институты. В отличие от декабристов, петрашевцы ориентировались на народные массы, хотели организовать свою типографию, журнал, вынашивали планы по сплочению революционных сил в стране, по подготовке восстания».

Сомневаюсь, что народные массы знали хоть что-то о существовании в столичном Петербурге разночинного кружка, затевавшего осчастливить их через свержение монархии; но вот написано и напечатано, что даже восстание готовилось! Если же верить показаниям, которые давал арестованный Ф. М. Достоевский членам следственной комиссии, в стане вольнодумцев не было никакого направления, никакой общей цели. Как мне представляется сейчас, на своих собраниях чиновники, педагоги, студенты и литераторы занимались в основном тем же, что и члены тайного общества, к которому принадлежал грибоедовский Репетилов: «Шумим, братец, шумим». Достоевский доводил до сведения властей, лучше сказать, сообщал властям... Вообще, создаётся впечатление, что подследственный изливал душу, чуть ли не исповедовался перед властями: «Я не люблю говорить громко и много даже с приятелями, которых у меня очень немного, а тем более в обществе, где я слыву за человека неразговорчивого, молчаливого, несветского. Знакомств у меня очень мало. Половина моего времени занята работой, которая кормит меня; другая половина занята постоянно болезнию, ипохондрическими припадками, которыми я страдаю уже скоро три года. Едва остаётся немного времени на чтение и на то, чтоб узнать, что на свете делается. Для приятелей и знакомых остаётся очень немного времени. А потому, если я и написал теперь против системы всеобщего, как будто систематического умолчания и скрытности, то это потому, что мне хотелось высказать своё убеждение, а вовсе не защищать себя. Но в чём же обвиняют меня? В том, что я говорил о политике, о Западе, о цензуре? и проч. Но кто же не говорил и не думал в наше время об этих вопросах? Зачем же я учился, зачем наукой во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно?»

Как мы знаем, исповедь ничуть не тронула и не разжалобила чиновников, ведущих следствие, она, скорее всего, утомила их, и отставного инженер-поручика Достоевского причислили к опасным политическим преступникам и, не сделав снисхождения ему как талантливому литератору, приговорили к смертной казни... Нас сейчас, как и означенных чиновников, интересует не душевное состояние впечатлительного и раздражительного человека, оказавшегося в тюремной камере, мы ждём показаний, как Достоевский определял деятельность петрашевцев, и находим следующее: «Я не встретил никакого единства в обществе Петрашевского, никакого направления, никакой общей цели. Положительно можно сказать, нельзя найти трёх человек, согласных в каком-нибудь пункте, на любую заданную тему. Оттого вечные споры друг с другом; вечные противуречия и несогласия в мнениях...»

Революционность петрашевцев, их значимость и влияние на ход русской истории, внимание современников к их аресту и судебному разбирательству были сильно преувеличены в советское время, связь с народными массами просто выдумана. Что касается поэзии, а именно стихотворения, провозглашённого русской марсельезой, я обнаружил, что нелестное суждение о нём задолго до меня высказал Александр Блок, он назвал плещеевские вирши не просто скверными, а прескверными. Повторю то, что я писал в очерке «Французские революционные песни с русскими словами»: в 1919 году А. М. Горький задумал напечатать избранные произведения русских классиков, и А. А. Блок, привлечённый к осуществлению этого плана, сомневался, кого считать классиком в русской поэзии, и нужно ли включать в избранное то, что, будучи скверным, вросло в русское сердце: «Есть, наконец, прескверные стихи, корнями вросшие в русское сердце; не вырвешь иначе, как с кровью, плещеевского Вперёд без страха и сомненья, лавровского Отречёмся от старого мира...»

Плещеев, видимо, восхищённый своим умением срифмовать ученье и гоненье, богачей и палачей, не чувствовал, что сваливает в кучу Фому с Ерёмой, огородную бузину и киевского дядьку, приправив их Иисусом Христом:

Провозглашать любви ученье

Мы будем нищим, богачам

И за него снесём гоненье,

Простив безумным палачам!

Уже первые слушатели, посещавшие кружок Петрашевского, должны были не умилиться и не вдохновиться, но сурово отчитать автора: цель революционера не в том, чтобы проповедовать любви ученье, тем более богачам, у которых нужно отобрать деньги и имущество, нажитые народным трудом, революционеры карают не глаголом истины, они действуют кинжалом, пистолетом и динамитом, и уж точно у борцов за народное дело не предусмотрено прощенье для безумных палачей. Уже первые, ознакомившиеся со стишком Плещеева, должны были узреть в нём отсутствие смысла или, по крайней мере, отметить, что автор не понимает целей и методов революционной борьбы; но вот ведь какая неожиданная слава: революционный гимн, русская марсельеза, вросло в русское сердце... И если какая скверна, действительно, в сердце вросла, никакие разумные объяснения и доводы не подействуют, как не действуют увещевания родных, близких, друзей и общественности на девицу, влюбившуюся в отъявленного негодяя; она отмалчивается с гордым видом или кричит с горящим взором: я с ним на каторгу пойду, и если его в тюрьму посадят, я всю жизнь буду его ждать!

4

Отклик в поколениях непредсказуем, и нам не дано предугадать, какие издательские, редакторские или цензурные изменения, сокращения или дописывания появятся со временем в том или ином тексте. В одном из писем к В. А. Жуковскому из Михайловского (в 1825 году) Пушкин похвально отзывается о некоторых стихах старшего товарища и добавляет шутливо: «Всё это прелесть; а где она? Знаешь, что выйдет? После твоей смерти всё это напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера...» Рассуждение не беспочвенное: имеются произведения, создатели которых забыты, авторство которых по прошествии лет не удаётся установить, современные литературоведы высказывают новые догадки, иногда принимая за факты ранее высказанные предположения; до нас дошли стихи, приписываемые, например, Баркову и тому же Пушкину... Вспоминается Аксентий Иванович Поприщин из «Записок сумасшедшего»: он любитель чтения, впрочем, читающий только одну газетку, «Пчёлку», как он называет «Северную пчелу»; он страстный театрал: «Я люблю бывать в театре. Как только грош заведётся в кармане -- никак не утерпишь не пойти» -- впрочем, предпочитавший что-нибудь простенькое и смешное, про русского дурака Филатку, например; он ещё и искренний почитатель поэзии: «Переписал очень хорошие стишки: Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал. -- Должно быть, Пушкина сочинение».

А если произведение очень длинное, часть потомков будет читать его в пересказе, как в большинстве случаев мы в России читаем «Дон-Кихота», бессмертное творение Сервантеса, и как некоторые читатели за рубежом знакомятся с великим романом Л. Н. Толстого «Война и мир» по сокращённым изданиям, по выжимкам из далеко не совершенных переводов.

В том же письме Пушкин советовался с Жуковским по поводу своего прошения на высочайшее имя, составленного по-французски: «Пишу по-французски, потому что язык этот деловой и мне более по перу». Французский язык был по перу не только нашему великому поэту; не только в почтовую прозу, но и в свои художественные произведения русские авторы, например, Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский, вставили множество французских слов, фраз и диалогов, считая это естественным и необходимым -- дабы реалистически изобразить русский высший свет в первую четверть и русское общество в середине XIX века. В наши дни читатель спотыкается на иностранных вставках и сразу обращается к переводу в сноске (если таковой имеется). Мы не рискуем править что-либо в книгах, считающихся классикой, но по прошествии ещё сотни лет и французские фразы, и малороссийские словечки, которыми украшал свои повести Н. В. Гоголь, заменят на соответствия из русского литературного языка, при этом, не исключено, это будет не совсем точное или совсем неточное замещение.

До того как задаваться вопросом о долголетии своих писаний, литератору было бы полезно задумываться о понимании со стороны современных читателей, если не всех, то большинства. Русскому сочинителю XIX века, владевшему французским языком, знавшему о том, что значительная часть дворян предпочитает использовать его даже в домашнем общении, следовало всё же писать свои книги по-русски от первой строки до заключительной, ибо стремление к полной достоверности в литературе, в произведении искусства, при изображении отдельных сторон жизни или выписке характеров сравнимо с вставкой фотографий в живописное полотно. И во времена Толстого с Достоевским, и в наши дни литератору следует избегать иностранных, областных и жаргонных слов, избегать также всего, что носит явно временный характер, например, не использовать названия зарубежных предметов одежды, которые входят в моду: мода изменчива, и на смену одним предметам приходят другие, и к прежнему словесному, извините, мусору, добавляется новый сор...

Автор очерка рискует предстать в смешном виде со своими придирками к классическим произведениям, ему скажут: невозможно представить «Войну и мир» без диалогов во вступительной части, написанных на французском языке, таких же диалогов в середине произведения, да и чуть ли не в каждой главе каждого тома, и по всему произведению; мы, правда, их не понимаем, потому что учили английский в школе и институте, и другие читатели их тоже не понимают... Но это же классика; и повести Гоголя утратили бы ту привлекательность, какую они имеют благодаря малороссийскому говору! Автор очерка начал бы ещё советовать, как мастерам прозы и поэзии держать ручку в руке или как нажимать на клавиши пишущей машинки или клавиши компьютера.

Нет, тему пишущих инструментов мы не будем затрагивать -- нет нужды, ибо выбор инструмента, его качество, владение инструментом важны в хирургии и, в целом, в медицине; в какой-то степени форма и отточенность кухонных ножей сказывается на приготовлении блюд в кулинарии, но в писательстве не имеет значения, каким пером, гусиным или стальным, водил автор по бумаге, как и то, какие чернила и какого качества бумага были в его распоряжении; было бы интересно читать сочинение, пусть его хоть огрызком карандаша наскребли. До нас дошли тысячи памятников письменности из тех времён, когда люди ещё не додумались даже до использования гусиных перьев. А как, чем они наносили буквы своего алфавита на пергамент? По большому счёту, выяснять и разбираться в письменных принадлежностях и в технике письма, да и в алфавите -- пустая трата времени, точно так, как, разглядывая старинные живописные полотна в картинной галерее, нет нужды задаваться вопросом: какие кисти держал в руке художник, из меха каких зверьков они изготавливались, из каких природных веществ смешивались краски. Когда появлялось стоящее произведение, в последующих поколениях книжники брали на себя нелёгкий труд переписывать его (с переделками на своё усмотрение), продлевая ему жизнь, при этом определяющую роль играло содержание документа; содержание, тема, смысл, мысли, идеи -- они достойны сохранения, особенно когда высказаны поэтическим языком, и сегодня находится достаточное количество желающих читать -- не по принуждению, а добровольно -- гомеровскую «Илиаду» и, скажем, трагедии Еврипида. Поскольку вспомнилась «Илиада», приведу её в качестве довода в своих рассуждениях... В строку просится, мою речь перебивая, всеведущий и вездесущий Пушкин со своей репликой, впрочем, нашей теме весьма соответствующей: «Гомер, если и существовал, искажён рапсодами». Так вот, автор, которого мы называем Гомером, изображая греков, приплывших под стены Трои, называет их иногда ахейцами (кои известны также как ахеяне), иногда данайцами (они же данаи): приплыли они из разных областей Эллады, и автор, представим, заставил бы их говорить языке своего племени, на своих областных диалектах -- для достоверности, чтобы чувствовалась правда жизни! Троянцев для отличия от эллинов стихотворец наделил бы местным троянским говором, тоже стремясь к реализму, при этом он в авторском повествовании переходил бы время от времени со своего древнегреческого на какой-нибудь древневавилонский или древнеегипетский, знание которого, предположим, считалось в тот период показателем образованности, воспитания и, главное, принадлежности к благородному сословию. Абсурд! Но тогда следует назвать абсурдом и творчество наших писателей деревенщиков. Я не обзываюсь, я использую определение, кем-то созданное и литературоведами используемое при объяснении, что такое деревенская проза: «Деревенская проза -- направление в русской литературе 1950-1980-х годов, связанное с обращением к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни. <...> Отдельные произведения, критически осмысляющие колхозный опыт, начали появляться уже с начала 1950-х, <...> только к середине 1960-х деревенская проза достигла такого уровня художественности, чтобы оформиться в особое направление.»

К традиционным ценностям относятся местные говоры: в одной губернии, области, в одном городе или даже небольшом селении может быть своеобразное произношение и набор словечек, которых не услышишь в другой губернии, области, в других городах и весях; они не встречаются в иных местах и, следовательно, там не понятны. Деревенщик, мастер пера, повествующий при царизме о какой-нибудь Нееловке, при социализме -- о каком-либо колхозе имени Ильича, живописует с упором на реализм тяжкую жисть нееловских крепостных, нуждой задавленных, или радостные трудовые будни колхозников, согреваемых заветами Ильича, он передаёт старательно и местный говор, чем-то привлекательный, но тем самым рассказ или повесть писателя-деревенщика тяготеет к этнографическим заметкам, нежели к художественной прозе. В произведении искусства -- придуманные сюжеты, придуманные события и придуманные герои, повесть или роман становится искусством за счёт искусственных составляющих, и эта гармония нарушается, если тот или иной персонаж по воле автора говорит так, как в жизни.

5

Вернёмся к предметам мужского и женского гардероба, о которых мы начали говорить и не договорили: когда автор находит прелесть в заимствованных словах, передающих вошедшие в моду иностранные изделия, происходит следующее: модное перестаёт быть модным, забывается, и через поколение, и уж точно через несколько поколений читатели скользят глазами без понимания по таким словам, как пюсовый, масака, канифасовый... Их десятки и сотни в русской литературе, засорив которую, они засорили и словари, где, с пометой устаревшее, им даны иногда правильные, чаще приблизительные, часто ошибочные объяснения. В их числе карточные термины, известные любителям русской классики, прежде всего, по пушкинской «Пиковой даме»: семпель, пароли, мирандоль, соника... Кто хочет понять, обращается к сноскам и примечаниям, но примечания и сноски пишут люди, которые, как и мы с вами, не могут знать всего, которые, как и составители словарей, в чём-то ошибаются и заблуждаются.

Приведу несколько примеров, на мой взгляд, убедительных и показательных. В рассказе «После бала» Л. Н. Толстой обращает наше внимание на цвет платья, в котором была жена предводителя, встречавшая гостей: «Принимала жена его в бархатном пюсовом платье». А. Н. Чудинов в своём «Словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка» (1910 год) дал следующее объяснение: «Пюсовый -- (фр., от puce блоха) Старинный модный коричневый цвет». Я не вполне понимаю: коричневый цвет был моден в старину или коричневый во времена Чудинова отличался от того коричневого, который существовал и был моден в старину? Ссылка на блоху пробуждает любопытство. В других справочниках нам сообщают, что пюсовый значит красновато-коричневый; что это бурый, коричневый оттенок красного; что это цвет раздавленной блохи... Сегодняшний читатель озадачен: раздавленная блоха как-то не вяжется с платьем, явно дорогим и модным, в котором жена предводителя принимала гостей; сегодняшнему читателю покажется странным, что в моде были красновато-коричневый и красновато-бурый оттенки. А не лучше ли автору сказать, что дама надела дорогое, изящное, модное, своё лучшее платье к приёму гостей? И вообще, ни бархат, из которого сшита одежда, ни цвет -- пюсовый! -- не имеют значения в той истории, которую поведал нам Лев Николаевич Толстой.

По крайней мере, пюсовый -- полноценное прилагательное, имеющее род и число, склоняемое по падежам, тогда как бывают случаи заимствования с нарушением русской грамматики. В романе «Война и мир» мы читали о сборах Ростовых на бал: «На графине должно было быть масака бархатное платье, на них двух белые дымковые на розовых шёлковых чехлах, с розанами в корсаже». Они -- две девушки, Соня и Наташа Ростовы; мы вроде бы представляем их бальные одеяния -- в общих чертах, красивым образом, но что такое масака, мы не знаем, и в примечаниях к роману объяснений не находим. В первой части предложения мне видится какое-то нарушение синтаксической нормы: масака бархатное платье. Если верить толкованиям, найденным в других печатных изданиях, масака значит тёмно-красный с синеватым отливом, иссиня-малиновый. Тогда у Толстого должно бы быть: бархатное платье цвета масака, хотя и в таком виде фраза режет слух, если сравнить, например, со следующими словосочетаниями: платье цвета вишни, платок цвета сирени. Мы встречаем слово масака ещё раз в этом же произведении и понимаем, что оно по какой-то причине принадлежит к неизменяемым: «Нет, право, ma bonne amie, это платье нехорошо, -- говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. -- Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!»

Во фразе у тебя там есть масака существительное масака как будто указывает на предмет одежды: в дамском гардеробе имеется, предположим, салоп, имеются роброн и клок, есть и масака. Но мы согласились, что масака указывает на цвет, и тогда при замене предмета одежды на обозначение цвета получится ещё одна нелепость: у тебя там есть тёмно-красный цвет. Поискав в других произведениях, мы обнаруживаем масаку, извините, находим масака в «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова, с таким же нерусским употреблением: госпожа Адуева, отправляя сына в Петербург, даёт наставления, в том числе беречь одежду: «Куда попроще в люди, вот этот фрак масака надевай». Видимо, фрак тёмно-красного цвета? Иностранное масака, будучи заимствованным, не обкаталось в русском языке, не стало склоняться; как в наше время некоторые, вместо того, чтобы сказать: пейте кока-колу говорят: пейте кока-кола. Кстати, откуда масака взялась, из какого языка? Во французских словарях данное слово не обнаруживается. В модном журнале первой четверти XIX века я наткнулся на massaca foncй при описании женского платья; foncй значит тёмный; речь идёт о тёмном оттенке какого-то цвета. Какого? Английский модный журнал Belle Assemblйe за январь 1819 года сообщал своим читательницам следующее: «The massaca brown, or marshmallow colour, is a favourite trimming on lemon-coloured hats». Масака рекомендовалась в качестве отделки для шляпок лимонного цвета. Добавка brown указывает на коричневый оттенок; предвидя непонимание, издатель привёл сравнение: такой цвет у мальвы болотной (marshmallow); посмотрев фотографии указанного растения, мы видим нежно-розовые, фиолетовые, почти белые цветочки...

Чем мы занимаемся? Ботаникой? Историей моды? Может, всё же текстологией и литературоведением? Похоже, мы впустую тратим время, досадуя на Льва Николаевича Толстого: была ли необходимость, так ли это важно -- вставить в художественное произведение слово неизвестного происхождения, явно иностранное, но непонятно из каких краёв к нам прилетевшее, и, возможно, в России под ним понимали нечто иное, не совсем то, что во Франции и Англии. У меня есть подозрение, что оно, не закрепившееся в русском языке, было не вполне понятно и Толстому с Гончаровым, они использовали его в своих произведениях, дабы внести колорит в свои повествования о предшествующих временах.

Имеет ли значение одежда, её покрой и цвет, когда автор представляет нам того или иного героя? Думаю, не имеет; я вспоминаю греков в «Илиаде» и «Одиссее»: они как будто одинаково одеты. Вильям Шекспир не давал указаний актёрам, как наряжаться на постановку его пьес... Я ошибался! Оказалось, каждый школяр знает, что описание костюма способствует характеристике персонажа. Наши юнцы и юницы пишут образцовые школьные сочинения -- прилежно переписывая готовые образцы из школьных же пособий и выдавая переписанное за свои мысли, и среди шаблонов имеется сочинение на нашу тему: «Одежда героев как деталь в раскрытии образа». Проявив любопытство, я прочитал: «В системе средств, создающих образ персонажа, важным элементом является его портрет. Это достигается Гоголем путём введения ряда ярких деталей или выделением одной характерной детали. Детали одежды не столько характеризуют внешний облик персонажа, сколько рассказывают о его характере, привычках, манере поведения. По принципу градации Гоголь выстраивает целую галерею образов помещиков: один хуже другого. Этот принцип сохраняется и в манере одеваться. Приехав в город, Чичиков первым делом навестил Манилова. Манилов встретил его в зелёном шалоновом сюртуке. У этого человека было всё чересчур, чувствуется манерность во всём». Каким слогом пишут наши юнцы и юницы! Видимо, умея в школьном возрасте играть словами, нести галиматью с умным видом, выдавать водотолчение за литературное исследование, они все поголовно пойдут в филологи и культурологи, станут литературоведами, литературными критиками и текстологами... Выслушав сии утверждения, я растерялся: по каким признакам героев в «Мёртвых душах» расположили по озвученной градации: один хуже другого; видимо, под градацией имеется в виду очерёдность: кого Чичиков первым посетил, тот получше, кого посетил в конце, тот совсем дрянь.

Манилов был при встрече с Чичиковым в шалоновом сюртуке; сам Чичиков, насколько я помню, во фраке брусничного цвета с искрой. Манилов и Чичиков совершенно разные люди, но лично я не уверен, что в описании двух костюмов скрыт намёк на разность характеров. Не буду, однако, отвлекаться на школьное обучение, ибо могу договориться до того, что усомнюсь в его действенности или даже необходимости; скажу только по поводу литературы и русского языка, двух школьных предметов: есть ли необходимость преподавать их столь детально: дети занимаются вычленением морфем (толком не понимая, что это такое) и дают психологическую характеристику литературным персонажам (списывая рассуждения вроде только что зачитанного из имеющихся шаблонов). Продолжу свои скромные рассуждения на уровне отдельных слов. Определение шалоновый непонятно читателю, и возникает необходимость дать объяснение. В каких-то изданиях «Мёртвых душ» в сноске имеется бесхитростное: шалоновый -- это сделанный из шалона. Для уточнения потребуются дополнительные поиски по словарям и справочникам; если не все читатели, то, очевидно, те отроки и отроковицы, которые пишут столь серьёзные школьные сочинения, к поиску рьяно приступают, ищут и находят, что Шалон -- название города во Франции, а как имя нарицательное это тонкая шерстяная разных цветов материя.

Можно встретить более подробное объяснение, предоставленное, как я понимаю, специалистом в ткацкой области: «Шалон -- лёгкая однотонная двусторонняя, без изнанки шерстяная ткань саржевого переплетения. Имел тканый орнамент в виде диагональных полос на обеих сторонах. Ткань названа по месту первоначального производства Шалон- сюр-Марн во Франции». Видимо, особенность ткани именно в саржевом переплетении заключается, но мы уже не будем вникать в тонкости ткацкого производства. «Мёртвые души» -- замечательное художественное произведение с занимательным сюжетом, с необычным развитием событий, с забавными сценами, комическими происшествиями и с неожиданными серьёзными размышлениями о русских нравах и обычаях; каждый персонаж у Гоголя диковинный, начиная с Чичикова, его портрет и портреты остальных героев написаны мастерски, и, честно говоря, просто жаль, что автор накидал в текст множество словечек, для уяснения которых приходится обращаться к технологическим справочникам. Повествование текло бы глаже, его достоинства не уменьшились бы, если бы автор обошёлся без шалона, канифаса, ксандрейки, клока... Одевая даму в клетчатый щегольской клок, Гоголь, видимо, представлял себе, как выглядит сей предмет одежды; если бы он написал, что дама была в щегольской накидке, и нам, читателям, было бы понятно, о чём идёт речь. В двухтомном издании избранных произведений Гоголя, вышедшем в 1984 году, в примечаниях к «Мёртвым душам» клок объясняется весьма неопределённо как дамское верхнее платье, и нам предоставлено решать: то ли это пальто, то ли манто, что ещё есть у дам из верхнего платья, не куртка же? Любознательному человеку снова приходится обращаться к специализированным справочникам по одежде для уяснения, что клок, идущее от английского cloak (плащ), значило накидка без рукавов.

До встречи с Маниловым главный герой, въезжая в город, увидел молодого человека «в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких»; в случае с этими панталонами мы сталкиваемся с разноречивыми интерпретациями, в отличие от шалона, имеющего вроде как одно значение. Нас бы удовлетворило первое попавшееся объяснение, что идёт речь о «брюках из тонкой льняной ткани, преимущественно в полоску». Однако в Толковом словаре С. И. Ожегова канифас назван лёгкой плотной хлопчатобумажной тканью с рельефным тканым рисунком. Задумаемся: есть разница или нет разницы между льном и хлопком, можно ли считать полоски тканым рисунком? Обратимся к Малому академическому словарю, в котором, поскольку он академический, предполагается наиболее точное толкование. По поводу прилагательного канифасовый, встречающегося в форме канифасный, сказано: «сшитый из канифаса». Что ж, просто и понятно, осталось обратиться к соседней статье, где существительное мужского рода канифас имеет два определения: «1. Полосатая бумажная ткань. 2. Толстая парусина». Если ткань называют полосатой, мы всё-таки представляем себе полосы, нанесённые краской, это не согласуется с объяснением рельефный тканый рисунок. Ознакомившись с академическими объяснениями, мы остаёмся в неведении: на молодом человеке были панталоны из лёгкой хлопчатобумажной или льняной ткани или же панталоны из толстой парусины?

Хотелось бы ещё побеседовать о предметах дамского туалета, не только верхних, но и нижних: в чём, например, разница между фильдеперсовыми чулками и фильдекосовыми... Оставим, однако, эту тему, ибо наше чисто филологическое любопытство примут по ошибке за физиологическое, сочтут нездоровым, сравнят с мечтаниями Поприщина в «Записках сумасшедшего» проникнуть взглядом в покои её превосходительства, как он называл дочь своего начальника: «Хотелось бы заглянуть туда, на ту половину, где её превосходительство, -- вот куда хотелось бы мне! В будуар: как там стоят все эти баночки, скляночки, цветы такие, что и дохнуть на них страшно; как лежит там разбросанное её платье, больше похожее на воздух, чем на платье. Хотелось бы заглянуть в спальню... там-то, я думаю, чудеса, там-то, я думаю, рай, какого и на небесах нет. Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она становит, вставая с постели, свою ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек... ай! ай! ай! ничего, ничего... молчание».

Гоголь, чувствуя разницу между приличным и неприличным, каким-то чутьём улавливая границу, которую литератору не следует переступать при изображении любовных чувств и сцен, в нужный момент умерил разыгравшееся воображение своего несчастного героя.

6

В январе 1871 года Л. Н. Толстой писал А. А. Фету: «С утра до ночи учусь по- гречески. <...> Я ничего не пишу, а только учусь. <...> Невероятно и ни на что не похоже, но я прочёл Ксенофонта и теперь а livre ouvert читаю его. Для Гомера же нужен только лексикон и немного напряжения. <...> Я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно прекрасного и простого прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профессоров, которые, хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени многословной, вроде «Войны», я больше никогда не стану. И виноват и, ей-богу, никогда не буду.

Ради бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говорю уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоят. Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами. Пошлое, но невольное сравнение -- отварная и дистиллированная тёплая вода и вода из ключа, ломящая зубы -- с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она ещё чище и свежее».

Мы вспоминаем ранее прозвучавшее мнение Пушкина: «Гомер, если и существовал, искажён рапсодами». Я бы не стал говорить искажён, ибо нам не известен подлинный текст, первоисточник (если таковой существовал), с которым производилось бы сравнение, я бы сказал, что Гомер изменён исполнителями, в чём не может быть сомнения: представляя слушателям старинные произведения, рапсоды вносили что-то своё в Гомера, дополняя, сокращая, складывая в одно исполнение несколько кусков, меняя одни слова на другие, точно так, как одни и те же русские былины и карело-финские руны отличались в исполнении разных сказителей. Конечно, мы судим об «Илиаде» и «Одиссее» по пересказам и перепевам, записанным намного позже того времени, когда жил Гомер; если Гомер вообще существовал. Толстой тоже считает, что Гомер изгажен; он судит как человек, знакомый с древнегреческими текстами, но позволю усомниться в его суждении, ибо он только что, по собственному признанию, взялся учиться по-гречески, так что он заговаривается, приводя с видом знатока сравнение кипячёной воды с родниковой.

Называя роман «Война и мир» многословной дребеденью, автор рисуется: роман принёс ему мировую славу, похвалы Толстой любил... Продолжу свою мысль: если литератор не старается подражать имеющимся образцам истинно прекрасного и простого прекрасного, как только что выразился Толстой, его произведение будет непременно изгажено и искажено. В отличие от «Одиссеи» и «Илиады», написанных от начала до конца на одном языке, большие куски в романе «Война и мир» написаны по-французски, и вот вам примеры искажения или, если хотите, изгаживания, хотя лично я называю это непониманием, виной которому сам автор.

В наше время совсем мало кто знает французский. Выписывая примеры со словом масака из своего издания «Войны и мира» (издательство «Художественная литература», 1972 год), я обратил внимание на то, что французское название причёски, выбранной для Сони и Наташи Ростовых перед поездкой на бал, напечатано слитно: «Волоса должны были причёсаны аlagrecque». Здесь ошибка наборщика, которую не исправили редактор и корректор. Следует разделить слияние на три составляющих: а la grecque (в греческом стиле). Вся глава (четырнадцатая в третьей части второго тома) посвящена сборам Ростовых на бал, устроенный в доме знатного вельможи накануне Нового года; указание на время даётся автором в первом предложении: «31-го декабря, накануне нового 1810 года, le rйveillon, был бал у екатерининского вельможи. На бале должен был быть дипломатический корпус и государь...» К французскому слову le rйveillon имеется сноска с переводом: сочельник. Здесь ошибка переводчика или человека, ответственного за подготовку книги в печать. Эту ошибку должен был исправить редактор; даже не зная французского, он сказал бы: Толстой ведь называет дату, 31-е декабря, ведь здесь написано: накануне нового года, какой же это сочельник! Но редактор такого замечания не сделал, и ошибка присутствует в моём и не только в моём издании.