Как слово наше отзовётся?

Le rйveillon значит канун; бал состоялся в канун Нового года; я бы сказал, что Толстой повторяет одно и то же по-русски и по-французски; для разнообразия можно перевести французское слово в новогоднюю ночь.

Перед началом бала Наташа Ростова увидела, узнала Болконского, «который показался ей очень помолодевшим, повеселевшим и похорошевшим». Перонской, спутнице Ростовых, князь Андрей по какой-то причине не нравился: «Терпеть не могу. Il fait а prйsent la pluie et le beau temps. И гордость такая, что границ нет! По папеньке пошёл. И связался с Сперанским, какие-то проекты пишут. Смотрите, как с дамами обращается! Она с ним говорит, а он отвернулся, -- сказала она, указывая на него. -- Я бы его отделала, коли б он со мной так поступил, как с этими дамами».

Для французского вкрапления даётся следующий перевод: «По нём теперь все с ума сходят». Читатель принимает его, поскольку он как будто согласуется с тем, что написано по-русски: князь Андрей окружён дамами, они, предположим, без ума от него, помолодевшего и похорошевшего. Но прозвучавший французский речевой оборот имеет другое значение, так говорят о человеке, который делает погоду, играет первую скрипку, всем заправляет, правит бал... Перонская сообщает: князь Андрей приобрёл сейчас большое влияние, имея в виду влияние при дворе, в обществе.

При беглом просмотре двух глав мы заметили три ошибки, допущенные людьми, взявшимися объяснять читателям, интерпретировать то, что написано Толстым. При внимательном и придирчивом чтении наберутся десятки и сотни подобных ошибок.

7

Текстология призвана объяснять тексты, способствовать тому, чтобы памятник письменности был лучше понят, или же мы смогли бы хоть что-то в нём понять, когда в нашем распоряжении оказалась старая или старинная рукопись, написанная на языке своего времени, при этом она частично утрачена и местами попорчена. Мы соглашаемся, что работа, задачи и цели текстолога подразумевают улучшение, изменение к лучшему, совершенствование. Но искусством толкования занимаются люди, людям свойственно ошибаться, заблуждаться, человек, взявшийся истолковывать то или иное произведение, имеет личные взгляды на окружающую действительность, бывает, очень даже диковинные, у него своё понимание обыденных и исторических событий, свои предпочтения и предубеждения, вплоть до суеверия; в конце концов, он может быть не очень умным и недостаточно образованным, и, что немаловажно, даже при работе над текстом из давней эпохи сегодняшние текстологи подпадают под влияние сегодняшней идеологии, они не могут не учитывать политические требования своего времени, они порой подделываются под запросы и вкусы общества, в котором живут, и бывают случаи, когда неверное, неграмотное или предвзятое объяснение не приближает, а отдаляет письменный памятник от нашего понимания.

Имея представление о текстологии в общих чертах, не умея дать точное определение, тем более, что говорить о точном в данном случае вряд ли возможно, я обратился за помощью к Большой советской энциклопедии (к её третьему изданию), где текстология объясняется следующим образом: «Отрасль филологии, изучающая произведения письменности, литературы и фольклора в целях критической проверки, установления и организации их текстов для дальнейшего исследования, интерпретации и публикации...» Нет необходимости воспроизводить всю статью: во-первых, она довольно объёмистая; во-вторых, в первом предложении мы, вроде бы, находим короткое и ёмкое определение, и сейчас нас не интересует детализация по пунктам. В-третьих, грамматическое построение вступительной фразы навело меня на подозрение, что энциклопедисты имеют столь же общее и несколько расплывчатое представление о предмете, какое имеется у меня самого.

Мне видятся какие-то уловки, уход от прямого вопроса, умственные блуждания или заблуждения, или же неграмотность во всех произведениях письменности, где автор выстраивает длинный ряд существительных в родительном падеже, как в только что зачитанном отрыве: в целях критической проверки, установления и организации их текстов... Мы сталкиваемся с таким литературным приёмом в казённых постановлениях и предписаниях, например, поступающих от жилищной конторы с напоминанием о необходимости своевременного внесения квартплаты. Мы слышим его в политических обещаниях о повышении уровня благосостояния нашего народа, и поскольку подобные обещания невыполнимы, требуется именно такой слог с целью создания благоприятного впечатления.

Чтобы не показаться высокомерным критиком, обвиняющим всех вокруг в скудоумии или хитром умысле, дабы не впасть в злобный жар, каким прославился древнегреческий оратор Зоил, цеплявшийся к произведениям Гомера, я готов признать, что иногда и канцеляристу, и мастеру пера просто не удаётся, при всём хотении и старании, выразить внятно вроде как понятную мысль. Дожидаясь, когда придёт лифт, я рассматриваю в очередной раз табличку, напоминающую об опасности проникновения в шахту лифта, я пытаюсь выразить написанное другими словами и избавиться от двусмысленности, и у меня не получается. Понятно, что это предупреждение нетрезвым гражданам, не вполне ведающим, что они творят, и в своём неведении в недозволенные места проникающим, и также недорослям, которые забираются на крышу кабины в поиске острых ощущений, -- геройски покататься необычным способом; но, читая правила пользования, и мирный обыватель может задуматься о своей безопасности, ибо, входя в лифт, он, в общем-то, проникает в шахту. Складной фразы, не допускающей иных толкований, у меня, повторяю, не получается, и к текстологическим, так сказать, размышлениям подключаются размышления чуть ли не философские: нетрезвые граждане, как и геройские недоросли, табличку не читали и не станут читать, письменные и устные предупреждения и запреты не остановят их от пьяных и дерзких деяний, обыватели тоже не читают, тем более что инструкция состоит не из одной фразы, а из многих пунктов, оттиснутых мелким шрифтом. Вывод: совсем не развешивать подобные таблички -- за их ненадобностью! Сие, однако, невозможно: рано или поздно в любую контору, в любой подъезд, в любые ответвления, закоулки и тупики городского устройства является какая-либо проверяющая комиссия и строго вопрошает: где правила пользования, где инструкция по применению, где указание о запрете курения и распития спиртных напитков? Недавно я прочитал на стволе большого дерева, произрастающего рядом с нами около детской площадки: находиться под его кроной в пределах стольких-то метров опасно; казалось бы, если опасно, спилите дерево -- во избежание опасности, особенно при сильном ветре, но ведь деревья кислород вырабатывают, жителей от городской пыли и шума спасают, так что спиливать нельзя... Выход: повесим табличку!

Оратор Зоил прославился мелочными придирками, но объектом нападок он выбрал всё же тексты Гомера, а не надписи на стенах, заборах, деревьях и скамейках, оные, полагаю, находятся вне интересов текстологии, и я постараюсь переключить внимание на не столь приземлённые или даже низменные памятники письменности.

8

Усматривая какие-то хитрости, уловки или неграмотность со стороны авторов, использующих нанизывание родительных падежей, я не сообразил, что бросаю невольно камень в научное сообщество, которое по каким-то причинам выбрало для высказывания своих мыслей, идей, гипотез и доказательств как раз тот стиль, где нанизывание падежей является нормой или даже показателем учёности: не лишь бы кто написал статью, но человек с научной степенью или на степень претендующий! Не желая подвергать сомнению правильность чьих-либо суждений или даже учений, выскажу всё же в мягкой форме своё замечание: выстраивая цепочкой существительные в косвенных падежах, особенно вкупе с причастными и деепричастными оборотами, тоже ставшими показателем научности, автор, бывает, сам запутывается и неверно согласует в роде, числе и падеже одни существительные с другими существительными или существительные с причастиями, из-под его пера выходят неправильные падежные окончания, возникают синтаксические ошибки, которые иногда, скажем так, безобидны, иногда же они искажают или извращают смысл высказываний. Дабы никто не заподозрил выпада против каких- либо авторов и научных коллективов, постараюсь приводить примеры с участием самого себя; я предпочитаю художественные произведения, но мне пришлось редактировать учебные пособия для школьников и методические разработки для педагогов, и были случаи, когда, пытаясь уловить мысль, заключённую в длинных сложносочинённых и сложноподчинённых построениях, я не справлялся с её уловлением или выявлением из заключения; я предлагал автору переписать то же самое простым языком, особенно когда пособие предназначалось школьникам; не все соглашались, некоторые обижались: они серьёзные люди, пишут серьёзные пособия с серьёзной целью улучшения понимания учащимися школьного материала для его глубокого усвоения в классе с последующим закреплением при выполнении домашнего задания, и в глазах некоторых авторов читалось: если редактору наши научно-педагогические разработки не по уму, шёл бы из редакторов воспитателем в детский сад читать малым детям и себе сказки про Иванушку- дурачка.

Составителям технического справочника несложно дать определение болта, гайки, ротора со статором, не составит труда описать даже вечный двигатель и доказать, привлекая неоспоримые законы механики, почему он не будет работать; куда труднее объяснить, например, что такое язык, или что такое истина; если не получается коротко и доходчиво, прибегнув к многословию, к сложноподчинённым периодам, то есть синтаксическим построениям, с накручиванием, простите, нанизыванием косвенных падежей, мы надеемся, обманывая себя, что количество привлечённых языковых средств в какой-то момент само собой, неким скачком, переродится в качество, и наше толкование обретёт законченность, отточенность... однозначность!

А если отдавать предпочтение глаголу? Используя глаголы и простой порядок слов, мы лучше замечаем отсутствие логики в своих рассуждениях, нам, бывает, прямо-таки бросается в глаза расплывчатость собственных высказываний и неточность определений. Посмотрите: когда в глагольной форме даётся приказ или наказ, издаётся указ, они понятны и тому, кто их изрекает или издаёт, они не допускают иного понимания и превратного толкования со стороны тех, кому приказо-наказо-указы надлежит исполнять. Приведу наглядные примеры, бьющие, как говорится, не в бровь, а в глаз: «Не влезай, убьёт!» (табличка на высоковольтной мачте); «Посторонним не входить!» (везде, где ваше присутствие нежелательно); «Будьте бдительны в радиусе тридцати метров!» (объявление на высоком дереве около детской площадки недалеко от нашего дома; нет сомнений, что проявляется забота о безопасности обывателей, ибо дерево во время сильного ветра может упасть, это отнюдь не призыв бдительно следить, не укрываются ли в указанном радиусе зарубежные шпионы и отечественные правонарушители); «Стоять, руки вверх!» (в кинофильмах про войну, про вражеских, опять же, шпионов, разоблачаемых нашими разведчиками, про нашу милицию, которая нас берегла, про нашу полицию, которая теперь бережёт нас вместо милиции); обратившись к более значимым и возвышенным речениям, вспомню: «Марш, марш вперёд, рабочий народ!» (слова из революционной песни, которую мы разучивали и пели под аккордеон в школе, готовясь, в случае необходимости, отправиться на бой кровавый, святой и правый); «Не убивай» (одна из заповедей Божественного закона, приводимая в ветхозаветной Книге Исход); «Ворожеи не оставляй в живых. Всякий скотоложник да будет предан смерти. Приносящий жертву богам, кроме одного Господа, да будет истреблён» (предписания из того же закона в той же книге, глава 22:18-20).

9

В предложении, взятом из статьи, объясняющей нам суть текстологии, давайте заменим по возможности существительные глаголами. Получится: текстология изучает произведения письменности, литературы и фольклора, чтобы критически проверять, устанавливать и организовывать их тексты, чтобы в дальнейшем их исследовать, интерпретировать и публиковать.

Когда шла череда существительных в родительном падеже, слова как-то органически лепились друг к другу, взгляд скользил по ним без запинки, и определение вроде бы доносило до нашего сознания смысл, в нём заложенный; я бы так выразился: косвенно доносило, не напрямую, и не смысл, а некое подобие смысла. Знакомясь с моим переводом на глаголы, читающие, подозреваю, сразу начнут придираться и вопрошать: произведения литературы -- нечто отдельное от произведений письменности? Потом, смотрите, вы изучаете произведения, но критически проверяете их тексты; под произведением следует понимать нечто одно, а его текст как нечто другое? Как-то странно вы выражаетесь: устанавливать и организовывать их тексты. Может быть, восстанавливать? Или устанавливать происхождение, авторство, отыскивать подлинник, который был, предположим, искажён рядом переписчиков, машинисток, наборщиков, редакторов и цензоров? И здесь не совсем удачно у вас звучит: организовывать тексты; глагол организовать хорошо понимается, когда кто-то организовал, предположим, новое предприятие или доставку еды всем, желающим организовать пиршество. Вы разделяете (или как будто разделяете) изучение произведений на два этапа: сначала критически проверять, устанавливать и организовывать их тексты, потом, в дальнейшем, другие специалисты, не текстологи, будут их исследовать, интерпретировать и публиковать? Если так, если исследование, интерпретация и публикация не входят в задачи текстологов, нет необходимости говорить об этом в статье, посвященной текстологии. Говорите об этом, описывая цели и задачи исследователей, интерпретаторов и публикаторов. Вы бы ещё вписали сюда, что за публикацией, в дальнейшем, предполагается продажа книгопечатной продукции через сеть книжных магазинов с целью получения денежной прибыли. Вообще, как вы считаете, на первом этапе, на текстологическом, исследования и интерпретации не нужны, можно ограничиться критической проверкой и установлением текста?

Думаю, если переписать всю статью с той грамматической переделкой, которую я позволил себе по отношению к одному параграфу, и представить в редакцию какого-либо энциклопедического словаря, редактор сразу разглядит, к чему придраться, он выскажет замечания, схожие с теми, что прозвучали выше. Редакция отвергла бы мой вариант статьи (и как произведение письменности, и как его текст), и в печать пошло бы, после критической проверки и организации текста для публикации, что-либо похожее на объяснение, найденное нами в Большой советской энциклопедии.

10

Глаголы тоже бывают разные, и я не стал бы использовать ни существительное интерпретация (используемое в разных дисциплинах с разным или слегка разным значением), ни однокоренной глагол интерпретировать применительно к рукописям: их просто требуется подготовить к печати, проследив, чтобы не было грамматических ошибок, чтобы неясные слова, понятия, места, названия и явления объяснялись бы в сносках и примечаниях; я бы предложил вместо интерпретации говорить: истолкование, объяснение, раскрытие смысла -- так будет понятно не только выпускникам филологического факультета, но и тем, в чьи руки печатные издания попадают, от школьников до широкого читателя. Если какие-либо непонятные вещи не удаётся объяснить, об этом, я считаю, тоже желательно сообщать публике (а не отмалчиваться с умным видом); например, в Ветхом завете, в Книге Исход, мы находим подробнейшее наставление, как изготавливать священническое одеяние, и среди прочих деталей называются урим и туммим: «На наперсник судный возложи урим и туммим, и они будут у сердца Ааронова, когда будет он входить во святилище пред лице Господне; и будет Аарон всегда носить суд сынов Израилевых у сердца своего пред лицем Господним» (Исх 28:30). Должна быть сноска: смысл слова урим и слова туммим непонятен. Лично мне также кажется, что зачитанный отрывок требуется ещё раз сравнить с подлинником и перевести по-иному, потому что сейчас в нём явная нестыковка: в начале говорится об одном, а в заключительной части о другом: урим и туммим, судя по описанию, предметы, осязаемые вещи, их можно возложить, прикрепить, поместить на наперсник, они не могут быть судом сынов Израилевых ни в прямом, ни в переносном смысле.

Мне возразят, даже с иронией: я завёл разговор о текстологии, но перескочил на издательскую деятельность и толкую о прозаических рабочих моментах в повседневной работе редактора, который готовит материалы к печати. Если вернуться к статье в Большой советской энциклопедии, в ней не сказано ничего об устранении грамматических ошибок, о примечаниях и сносках с объяснением непонятных слов, там говорится о критической проверке, об организации текстов... Мне посоветуют ознакомиться с определением интерпретации применительно к литературоведению, где как раз идёт речь об истолковании, об объяснении; вот послушайте: «В литературоведении интерпретация -- истолкование текста с целью понимания его смысла».

Почему я опять задумался? По окончанию фразы можно предполагать, что допускается возможность истолковывать текст с целью непонимания смысла?

По большому счёту, получается то, что я наблюдал не раз в своей редакторской работе: кто-то длительно учится в высшей школе, овладевая литературоведческими и текстологическими способностями установления и организации текстов для дальнейшего исследования, и, я готов согласиться, в своих курсовых и дипломных работах, в диссертациях и монографиях литературоведы и текстологи высказывают какие-либо полезные общие мысли и успешно интерпретируют какие-либо частности в тех или иных расплывчатых писаниях, но занятия текстологией не способствуют тому, чтобы в издательствах печатались безупречные... нет, о чём-то безупречном можно только мечтать, но в публикуемых книгах мы видим и смысловую ахинею, и отсутствие пояснений там, где без них отдельные слова и целые фразы, а то и суть происходящего непонятны. Или же, что куда любопытнее, появляются истолкования самые неожиданные, которые, как мне кажется, пониманию смысла отнюдь не способствуют.

В декабре 1833 года в городе Петербурге случилось необыкновенно странное происшествие (пользуюсь словосочетанием из начальной фразы в повести «Нос», наполненной фантастическими выдумками); нам известно о случившемся, прежде всего, потому что А. С. Пушкин оставил следующую запись в своём дневнике: «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В. Долгорукий нарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N. сказал, что мебель придворная и просится в Аничков.

Улицы не безопасны. Сухтельн был атакован на Дворцовой площади и ограблен. Полиция, видно, занимается политикой, а не ворами и мостовою. Блудова обокрали прошедшею ночью».

Год 1833-й не был военным или послевоенным, революционным или послереволюционным -- обычный год с обычным перечнем происшествий и обычным уровнем преступности, как, скажем, нынешний 2019-й; пока кого-то грабят, полиция, видно, занимается политикой, какие-нибудь шалуны развлекаются, двигают мебели или творят иные чудеса, их выходки привлекают внимание общества, в котором рождаются слухи, обрастающие при каждой последующей передаче отсебятиной. Неназванный господин пошутил: мебель, взятая в Конюшенное ведомство из царского Аничкова дворца, сама просится обратно в царские покои!

Передаю слово М. Н. Лонгинову (1823-1875), чей рассказ приводится в сборнике «Гоголь в воспоминаниях современников» (изданном в 1952 году): «Гоголь скоро сделался в нашем доме очень близким человеком. В дни уроков своих он часто у нас обедал и выбирал обыкновенно за столом место поближе к нам, детям, потешаясь и нашею болтовнёй и сам предаваясь своей весёлости. Рассказы его бывали уморительны; как теперь помню комизм, с которым он передавал, например, городские слухи и толки о танцующих стульях в каком-то доме Конюшенной улицы, бывшие тогда во всём разгаре. Кажется, этот анекдот особенно забавлял его, потому что несколько лет спустя вспоминал он о нём в своей повести «Нос»...»

Составители сборника дали полезное примечание (прилежно указывая, откуда почерпнуты сведения): «Толки о танцующих стульях вызвали в конце 1833 года большой переполох в Петербурге. 17 декабря 1833 года Пушкин записал в «Дневнике»: «В городе говорят о странном происшествии <...>» Об этой же мистификации 4 января 1834 года П. А. Вяземский сообщал А. И. Тургеневу <...>. Слухи о танцующих стульях дошли и до Москвы. А. Я. Булгаков запрашивал 25 декабря 1833 года своего брата, жившего в Петербурге: “Что это у вас за чудеса были со стульями у какого-то конюшенного чиновника? Только и разговора здесь... Такая тревога, что не поверишь”...»

Пушкин не был суеверным или богобоязненным; к слухам о танцующих стульях он прикрепил чьё-то шутливое объяснение: мебели просятся в Аничков дворец. Следует обратить внимание, что Пушкин не пишет о рюмках, подпрыгивающих до потолка, -- запоминающаяся деталь, которую сообщали другие современники; в этом особенность слухов и сплетен: к одному услышанному слову каждый прибавит, по народной поговорке, десять, и, поскольку не мухи переносят слухи, а люди, можно представить, сколько прибавлений и интерпретаций возникло в многолюдном городе Петербурге. В наши дни известны многочисленные истории с недорослями, обладающими паранормальными способностями, которые зажигают что-либо прикосновением руки, из пальца у них якобы искра вылетает; во всех случаях возгорание происходит без очевидцев, уже потом мы слышим, как кто-то клянётся: я собственными глазами всё видел! В характере Пушкина язвить: полиция занимается политикой, а не ворами; напрашиваются сравнения: в коммунистическое время правоохранительные органы усиленно выявляли граждан, читающих недозволенные книжки, и вообще активно боролись с инакомыслящими, в наши дни мы наблюдаем, как слаженно действует полиция многими своими подразделениями, обеспечивая, например, беспрепятственный проезд по городу высокопоставленных чиновников; невольно приходят мысли сродни пушкинским: эти силы направить бы, действительно, на поимку воров...

Гоголь смеялся, уморительно рассказывая о танцующих стульях. Люди, готовившие «Воспоминания современников» к печати, не занимались организацией текста или интерпретациями, они добросовестно собрали материалы для сборника, и в примечании к свидетельству Лонгинова назвали странное происшествие мистификацией -- чем оно и было. Теперь выслушаем то, что нельзя назвать иначе как литературоведческой интерпретацией, явно имеющей целью понимание смысла; я обнаружил её в примечаниях к упомянутой повести «Нос» в отдельном издании «Петербургских повестей» Н. В. Гоголя, осуществлённом в 2002 году; обращаю внимание, что на обложке издателем значится «Детская литература», и указано, что книга вышла в серии «Школьная библиотека». В наше время, куда более просвещённое, нежели 1833 и 1952 годы, школьникам интерпретируют или, если не возражаете, попросту объясняют, что стулья танцевали из-за полтергейста!

«В повести упоминается история о танцующих стульях в Конюшенной улице. Князь Пётр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”. -- Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности подобных невероятных происшествий сомневаться не приходится».

Наконец-то странное явление получило верную интерпретацию: полтергейст. В реальности пляшущих столов и рюмок, кидающихся в потолок, можно больше не сомневаться. Как и в реальности той странно невероятной истории про майора Ковалёва, который, проснувшись в один прекрасный день, не обнаружил на своей физиономии носа.

Бывает, всё бывает, пусть редко, но случается в жизни и такое, не сомневайтесь, Гоголь это не придумал!

11

В свидетельствах, оставленных современниками, мы находим отзывы о странном характере самого Гоголя, сообщается о его непредсказуемых поступках, о перепадах настроения; Д. М. Погодин (1836-1890), например, вспоминал время, когда Николай Васильевич жил в их доме: «Несмотря на жар в комнате, мы заставали его ещё в шерстяной фуфайке поверх сорочки. -- Ну, сидеть, да смирно! -- скажет он и продолжает своё дело, состоявшее обыкновенно в вязанье на спицах шарфа или ермолки или в писании чего-то чрезвычайно мелким почерком на чрезвычайно маленьких клочках бумаги. Клочки эти он иногда, прочитывая вполголоса, рвал, как бы сердясь, или бросал на пол, потом заставлял нас подбирать их с пола и раскладывать по указанию, причём гладил по голове и благодарил, когда ему угождали; иногда же, бывало, как бы рассердившись, схватит за ухо и выведет на хоры: это значило -- на целый день уже и не показывайся ему...» Белинский по прочтении «Выбранных мест из переписки с друзьями» не верил своим глазам: неужели это плоды раздумий того Гоголя, который написал «Ревизора» и «Мёртвые души»? Напомню отзыв неистового Виссариона -- по-моему, чрезмерно резкий, ибо, если критик подозревал болезнь у Гоголя, следовало учитывать: человек нездоров; тем более что критик намекает на душевный недуг: мы не всякого нормального человека можем в чём-либо убедить или переубедить, а какой смысл выговаривать впустую тому, кто пребывает в тягостном болезненном состоянии? Нас распирает от негодования, нам хочется высказаться, но наши гневные речи скажутся отнюдь не благотворно на расстроенных нервах того, кого мы обличаем.

«Не может быть! Или вы больны -- и вам надо лечиться, или... не смею досказать моей мысли!.. Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов -- что вы делаете! Взгляните себе под ноги, -- ведь вы стоите над бездною... Что вы подобное учение опираете на православную церковь, это я ещё понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут?»

Знакомясь со свидетельствами, собранными, например, В. В. Вересаевым (18671945) в книге «Гоголь в жизни», читая произведения самого Гоголя, мы тоже недоумеваем, замечая, как автор говорит одно, а позже, начиная объяснять смысл и цели своего творчества, то ли не понимает им же написанное, то ли понимает превратно. При этом он словно оправдывается перед кем-то, уверяет, что имел в виду нечто другое... Собственно, мне незачем напрягать мысли и не без труда подыскивать нужные слова, ибо об этом было сказано верно и без напряжения ещё в 1902 году В. В. Розановым (18561919) в статье «Гоголь», напечатанной в журнале «Мир искусства» (том 8, № 12): «Он впечатлителен, он отдаётся влияниям, от Пушкина до священника Матвея Ржевского, -- он, столь могущественный человек. Он слаб, он ищет опоры, этот насмешник и скрытный человек. Что же это значит? Он вечно борется с собою: он вечно кого-то поборает в себе. -- В нём был легион бесов, -- как сказано о ком-то в Евангелии, -- и они мучат и кричат в нём. -- И Гоголь был похож на такого бесноватого, или, пожалуй, на ящик Пандоры с запертыми в нём самыми противоположными ветрами. Он вечно боится что-то выпустить из себя, таится, хитрит, не говорит о себе всего другим; и вместе в этих других явно ищет опоры против кого же, если не против себя. Он даже о своих творениях объяснял, что писание их составляло ступени его внутренней с собою борьбы, улучшений себя. Он вечно кается -- непонятно в чём».

По мнению Розанова: «Биографы гадают и, по всему вероятию, никогда не разгадают Гоголя».

По прошествии более чем столетия мало что изменилось, Гоголь остаётся неразгаданным, судя по высказыванию Игоря Золотусского в предисловии к переизданию сборника «Гоголь в жизни»: «Биография Гоголя до сих пор не написана. Выходили «Записки о жизни Гоголя», «Материалы к биографии Гоголя» (их авторами были П. Кулиш и В. Шенрок), но полного описания жития Гоголя нет и, по всему видно, скоро не будет. Наука о Гоголе, как и вся наша наука, только ещё выбирается из-под обломков предубеждений, запретов и умолчаний, а также безоговорочного господства идеологии, привыкшей гнуть под себя факты».

Но вот наступило освобождение от коммунистической идеологии, хотя коммунистические идеи остались в чьи-то умах; российское литературоведение после того, как оно десятилетиями интерпретировало всё написанное и издаваемое преимущественно с точки зрения марксизма-ленинизма, с его материалистических и атеистических позиций, должно, казалось бы, вздохнуть свободно и рассуждать непредвзято о литературе всех периодов и правлений, отбросив предубеждения, не прибегая к умолчаниям. А оно, литературоведение, повертев освободившейся шеей, ощутило какой-то дискомфорт и само надело себе на шею новый хомут: прониклось не очень глубоко православием в его квасном варианте, вооружилось терминологией, заимствованной у американских лингвистов... Предыдущие поколения ждали, когда будут даны объяснения по поводу всех гоголевских загадок, и вот ясность внесена! Биографии никто так и не составил, зато нас завалили умильными писаниями о духовных поисках Гоголя. Литературно-филологические авторитеты объяснили танцующие стулья: это полтергейст; нас заверили, что история с отделением носа от физиономии майора Ковалёва не выдумка, такое могло произойти в реальности; и роль Гоголя в нашей литературе, когда больше нет запретов и умолчаний, наконец-то определилась -- в работах докторов как от богословия, так и от филологии утверждается: Гоголь самый церковный писатель в русской литературе, а его самым значимым произведением являются «Размышления о Божественной литургии»!

12

В первой части своего очерка я приводил пример: взяв «Сравнительные жизнеописания» Плутарха -- в наше время изданную книгу, я встретил несколько раз упоминание о человеке по имени Красе; мне не сразу стало понятно, что имеется в виду (полководец Марк Лициний) Красс. В целом исторический труд, заслуживающий уважения, был издан небрежно, с сокращёнными примечаниями, заимствованными из издания советских времён, и не в первый раз я задумался о недостижимости не то что совершенства, а полагающегося качества. При коммунизме с его, как выразился Золотусский, безоговорочным господством идеологии, привыкшей гнуть под себя факты, выходили добросовестно подготовленные, тщательно отредактированные и вычитанные, прилежно свёрстанные академические издания; казалось бы, в новое время можно взять их за основу, устранить недостатки, те же умолчания, проистекающие из предубеждений и запретов... Не получается. Как всегда и везде: что-то улучшается и одновременно что-то ухудшается. У новых издателей иное представление о книгопечатании (главное, побыстрее выпустить как можно больше продаваемого чтива), у новых редакторов иное отношение к редакторской работе (выпустить побольше чтива, самому его не читая); понятно, что и очередное поколение авторов по-иному представляет себе, как и о чём следует писать, и у читателей изменяются вкусы и вообще представление о том, что такое хорошая литература.

Но мы обсуждаем теперь не создание письменных памятников, мы говорим об их интерпретации; я вижу, что объяснение текстов зависит от личного подхода -- прежде всего, от склада ума того, кто берётся за работу, то есть оно субъективно, и на текстологически-литературоведческие выводы и оценки сильнейшим образом влияет если не идеология, то преобладающие в обществе настроения. В советское время литературоведы вслед за Пушкиным усиленно выставляли и Гоголя обличителем крепостничества и самодержавия, приводя в доказательство цитаты из его произведений и писем; сегодня мы имеем те же произведения, и те же письма, и те же воспоминания современников, собранные Кулишом, Шенроком и Вересаевым, но факты опять гнутся, в частности, из угодничества перед временщиками от культуры, и посмотрите, как изменились интерпретации: нам рассказывают, что Гоголь чуть ли не с отрочества возил с собой Библию, и нам повествуют (с елейным умилением, какого не встретишь в отзывах о его жизни и творчестве даже в дореволюционные годы, когда большинство населения было верующим или уж точно крещёным, и церковь была одной из ветвей государственной власти) -- повествуют не только широкому кругу читателей, сегодня школьников уверяют, что Гоголь вовсе не страдал душевной болезнью, как утверждали прежние злопыхатели, с ним произошёл духовный перелом, после которого Гоголь твёрдо пошёл по пути Богослужения, Богоугождения. Читая подобные интерпретации, лично я сомневаюсь, как раньше сомневался, когда Гоголя представляли обличителем крепостничества, а Пушкина революционером, готовым отстегать плетью царя: можно ли говорить серьёзно о научности литературоведения (и текстологии)? Если потребует верховный правитель, власть, преобладающие в обществе настроения, они докажут, не только с учёным видом, но и с научными обоснованиями, что, например, «Слово о полку Игореве» -- подлинный памятник древнерусской письменности; но, если желаете, можно доказать, бойко оперируя такими словечками, как семиотика, и то, что это мистификация, розыгрыш какого-то литературного шалуна.

В школах моего времени, повторяю, учеников заставляли учить наизусть оду «Вольность» с указанием обратить особое внимание на следующие строки:

Самовластительный злодей,

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу.

Не помню, и нет нужды искать по учебникам и пособиям, какие объяснения давались в 1960-е годы по поводу злодея: кого Пушкин имел в виду, и почему Пушкин радуется, предвидя его погибель, по какой причине поэт столь жестоко настроен против детей злодея... Думаю, особых объяснений и не требовалось: ответы в воздухе витали, все знали, в умах угнездилось: свободолюбивый Пушкин желал смерти Николаю I за то, что тот подавил восстание декабристов, повесил их вождей, пламенных борцов за свободу, и отправил остальных навечно в Сибирь, во глубину сибирских руд. Не имело значения, что ода была написана до восшествия Николая на трон. Также подразумевалось, что в 1918 году совершилось то, о чём мечтал Пушкин: всю семью последнего Романова расстреляли, вместе с детьми, и правильно сделали...

Сегодня эти пушкинские слова воспринимаются обществом по-иному, без одобрения; в советское время они не смущали пушкинистов, теперь смущают, и нужно искать новые интерпретации, Пушкина оправдывающие. Вспомнили, лучше сказать, выдвинули на первый план давнее предположение: Пушкин имел в виду Наполеона, ненавидя французского императора и желая смерти его детям. Толкование необоснованное, пустое, ибо в 1817 году, когда написана ода, Бонапарт, побеждённый и взятый в плен (в 1815 году), уже отбывал ссылку на острове Святой Елены, его погибель уже состоялась. Вообще, называть его самовластительным злодеем было бы сильным преувеличением, и потом, Пушкин не стал бы нападать на Наполеона с такой ярой ненавистью. В каких-то советских изданиях Наполеон упоминался в примечаниях к оде «Вольность», но это предположение, скажем так, не навязывалось, теперь его, похоже, сделали единственно верным. Однако не каждый сегодняшний читатель заглядывает в примечания, не каждый вчитывается в них, и в наше время автор «Вольности» видится жестокосердным человеком, который необоснованно называет русского монарха (неважно, какого именно, Александра I или Николая I) злодеем, желая смерти ему и его детям: сами смотрите, читайте, здесь у Пушкина так и написано, и, как говорится, из песни слов не выбросишь!

Мы возвращаемся к тому, что автору следует предвидеть, как его слово может отозваться. Если ты желаешь смерти какому-нибудь человеку, по своему разумению или в запале объявив его злодеем, может случиться, что и тебя назовут злодеем... А то, что из песни слов не выбросишь, -- вопрос спорный. Все народные речения принято называть мудрыми, но не все таковыми являются. Не требуется ходить далеко за примером, дабы доказать: нет ничего нерушимого под солнцем, не только отдельные слова исключаются, целые куплеты вычёркиваются при необходимости, вспомним гимн Союза Советских Социалистических Республик, из которого в 1956 году выбросили следующие слова, до этого считавшиеся бессмертными:

Нас вырастил Сталин -- на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил!

На моей памяти гимну была дана полная отставка, в течение десяти лет мы делали вид, что нам нравятся слова и музыка «Патриотической песни», а в 2000 году правительство решило вернуться к государственному гимну СССР, но из песни, простите, из текста, опять выпустили некоторые слова. Написанное пером, как говорят, не вырубишь топором, но написанное можно подчистить -- сразу, почти сразу или через хоть сколько лет после написания, как бывало и с завещаниями, и с историческими документами, а уж когда в стране меняется государственный строй, как случилось в России дважды в 1917 году, не то что отдельные слова из отдельных песен были удалены, с тех пор история нашего государства Российского несколько раз почти полностью переписывалась с выбрасыванием и включением в неё отдельных лиц и целых событий...

Я обратил внимание, что один из современных исполнителей в своей надрывнодушевной песне с уклоном в кабацко-блатную лихость, столь любимую русским народом, в песне, написанной на стихи Сергея Есенина, с большой, надо признать, душевной отдачей поёт:

Стыдно мне, что я в Бога не верил,

Горько мне, что не верю теперь...

На самом деле в 1923 году, когда явились стихи, Есенин чувствовал неловкость, вполне понятную, за свою прежнюю веру в бога: «Стыдно мне, что я в бога верил...» Не будем вдаваться в причины, выяснять, чем руководствовался исполнитель, поменяв утверждение верил на отрицание не верил; заметим только, что эта переделка не привлекла внимание властей, как это случилось бы в советские годы, она не покоробила особо литературоведов, она не возмутила общественность. Всему своё время, время насаждать и время вырывать посаженное; время разрушать и время строить; было коммунистическое время, когда умным и недовольным было лучше помалкивать, наступило либеральное время говорить, говорить и говорить, в том числе о духовности: мы её потеряли, нужно её обрести, и как же нам это сделать, и, не имея иных идеалов, вернулись к почитанию древнеиудейского бога Иеговы, и пусть будет стыдно всем, кто в Него не верит! Коммунизм был объединяющей идеей; в осмысление идеи вникать не требовалось, и не столь важно, читал ты или не читал труды Карла Маркса и В. И. Ленина, нужно было быть членом коммунистической партии или членом коммунистического союза молодёжи: нужно быть нашим советским человеком, и кто не с нами, того будем подозревать в том, что он против нас. В качестве объединяющей идеи нам сверху возвращают православие (в России все путеводные идеи -- заимствованные, и христианство, и коммунизм, и просветительство: Н. И. Новиков, например, с соратниками, обставившись иностранными масонскими обрядами, считал, что Россию можно улучшить, завалив её переводными книжками западноевропейских мыслителей, литераторов, философов и мистиков)... Сегодня мерилом духовности, благонадёжности и верноподданичества стала принадлежность к православию; отсюда и утверждения, что Гоголь церковный писатель, отсюда и замена верил на не верил в стихотворении Есенина; вот и Пушкина вслед за Гоголем стараются изо всех сил воцерковить: мол, «Гавриилиаду» он и не писал, авторство спорное, не доказано, сам Пушкин от этого произведения открестился, мнение о Пушкине как о безбожнике неверное (привожу чью-то литературоведческую интерпретацию, не удосуживаясь выяснять, кто это пишет, ибо пишет не один, и не двое), и вот даже такое смехотворное утверждение я услышал о Пушкине (написавшем, помимо «Гавриилиады», известную «Сказку о попе и о работнике его Балде»): А. С. Пушкин является основоположником православной традиции в русской литературе.

Если мои рассуждения кажутся бездоказательными, поскольку не имеется правильно оформленных цитат и ссылок на каждое кем-то произнесённое слово, приведу, так и быть, пример с привлечением академических источников, нам сообщающих: 3 апреля 1821 года Пушкин, находившийся в Кишинёве, делает следующую запись в дневнике: «Третьего дни хоронили мы здешнего митрополита; во всей церемонии более всего понравились мне жиды: они наполняли тесные улицы, взбирались на кровли и составляли там живописные группы. Равнодушие изображалось на их лицах -- со всем тем ни одной улыбки, ни одного нескромного движенья! Они боятся христиан и потому во сто крат благочестивее их».

Так написано, так, я считаю, и следует понимать: Пушкин, 30 марта 1821 года присутствовавший (не по своей воле, но по требованию начальства) на похоронах митрополита Гавриила (Банулеску), назвал евреев более благочестивыми, чем христиане. Читатели могут принимать во внимание или не придавать никакого значения тому, что поэту было 22 года; вообще, читатели имеют право оставаться в неведении, в каком возрасте автор сочинил то или иное произведение. В более зрелом возрасте Пушкин, возможно, выбрал бы иные слова и не такой саркастический тон, ну, а так мы судим по тому, что было им написано в том же апреле 1821 года в стихах -- в послании «В. Л. Давыдову»:

На этих днях, среди собора,

Митрополит, седой обжора,

Перед обедом невзначай Велел жить долго всей России И с сыном птички и Марии Пошёл христосоваться в рай...

Сын птички и Марии -- понятно, что Иисус Христос; митрополит Гавриил пошёл христосоваться с ним в рай потому, что смерть настигла его в преддверии Пасхи. Стихи забавные и... богохульные, иначе не назовёшь. Но есть категория людей, которым, как говорили в народе, мочись в глаза -- всё божья роса, они, даже выслушав стишок, будут и дальше излагать свою интерпретацию, что мнение о Пушкине как о безбожнике неверное, и он, именно Пушкин, заложил основы православной традиции в нашей литературе. Они останутся при своём мнении, даже если зачитать им другое стихотворение, написанное Пушкиным в том же апреле в пасхальный праздник: поэт христосуется с девушкой по имени Ревекка -- как предполагают литературоведы, дочерью какого-то трактирщика в Кишинёве, но обычному читателю нет нужды до того, кто являлся прототипом, он понимает, что Пушкин заигрывает с еврейкой, готов ради её поцелуев перейти в иудаизм и вручить ей ту часть тела, тот, так сказать, орган, который... как бы выразиться пристойнее... В общем-то, стихотворение не нуждается в пояснениях.

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея За поцелуй я не робея Готов, еврейка, приступить --

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея От православных отличить.

Если судить непредвзято и спокойно, не впадая ни в очернение, ни в безоглядное восхваление, знакомство с произведениями Пушкина (включая дневниковые записи разных лет) не даёт оснований считать его верующим, тем более что он сам признавался в своём афеизме; его «Гавриилиаду» ещё можно считать юношеской выходкой, но «Сказку о попе и о работнике его Балде» он сочинил в зрелом возрасте, и незадолго до смерти, в 1836 году (19 октября), он пишет Чаадаеву, что религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам: «La religion est йtrangиre а nos pensйes, а nos habitudes»... Ежели мнение о поэте составлять, например, по следующей статье, напечатанной в газете «Независимая Молдова» в июне 2005 года, тогда, конечно, вы узрите в Пушкине истинного христианина: «Пушкин лично знал митрополита Гавриила. Ходил в его храм, на исповедь, к причастию, на молебен. Последний раз он был на исповеди и причастии 28 марта. И как истинный христианин, Пушкин отдал ему последнюю дань -- проводил в последний путь. Не формально проводил, а со всем уважением -- побывав даже на поминках и пожелав ему царствия небесного. И душа Гавриила ответила ему тут же добром: в одночасье, в ходе похорон митрополита, Пушкин стал известен всему Кишинёву. Этот город для него стал навсегда родным...»

13

Собираясь выяснить, в общих чертах, суть и цели текстологии, мы, обратившись к статье в Большой советской энциклопедии, увязли в критической проверке одного начального предложения; я отвлёкся на побочные рассуждения, растёкся мыслями по древу... Не мыслями, поправят меня, а мыслью, ибо фразеологический оборот -- устойчивое сочетание слов, его нельзя искажать, заменять одни слова (и словоформы) другими, ибо: «фразеологизмы возникли в результате длительного народного творчества и за много веков их использования, как огранённые отшлифованные кристаллы, приобрели свой чётко обозначенный состав».

Подобные красивые заявления, честно говоря, не приводят меня в священный трепет; я читал в очень старых собраниях пословиц и поговорок: «Слово как воробей -- вылетит, не поймаешь» и «Лес рубят, в нас щепки летят» -- что по смыслу отличается от тех вариантов, отшлифованных кристаллов с чётко обозначенным составом, которые на слуху сегодня. Для меня не имеет существенного значения: хоть мысль, хоть мысли, поскольку фразеологизм основан на неверном прочтении текста, он получил ошибочное толкование. В «Слове о полку Игореве» вещий Боян, как мы помним, если хотел сложить песню, «растекался мысию по дереву, серым волком по земле, сизым орлом под облаками». Песнопевец, нам понятно, сравнивается с волком, с орлом, третьим должно быть тоже живое существо; мысъ не может быть чем-то иным. Глагол течь значил бежать. Это значение мы встречаем и сегодня в просторечии: А где такой-то человек? Да утёк! Утёк значит убежал. Приведу несколько примеров из «Словаря» В. И. Даля: «Утекай, ожгу! <...> Утёк -- не хвались, а Богу молись. <...> Турки на-утёк пошли». Удачным примером из старых писаний будет, на мой взгляд, следующее предложение, взятое из сборника «Ложные и отречённые книги русской старины» (книги были собраны Александром Пыпиным и изданы в 1862 году в Петербурге): «И Соломон встал из-за стола, пустил из рукава мышь, и мышь по столу потекла и огонь погасила и свещу и потеху цереву». Смотрим только на мышь, на её действия, не вникая в смысл всей фразы (смысла, может быть, в целом, не имеющей): мышь побежала по столу. Точно так в «Слове о полку Игореве» говорится, что Боян быстрым зверком бегал по дереву; когда мне говорят, что здесь идёт речь о белке, я верю: если не мышь, пусть будет белка, но растекаться мыслью по древу -- нелепость хоть в прямом, хоть в переносном смысле. Неверная интерпретация явилась давно, её по какой-то причине поддержали очень уважаемые и почитаемые светила филологии, поэтому не буду развивать эту тему, избегая личных выпадов, повторю только, что я с недоверием отношусь к утверждению, будто истолкование текстов приводит к их пониманию.

Отвлекаясь на побочные рассуждения, растекаясь мыслью по древу, как неверно выражаются любители украсить свою речь мудрыми речениями, я несколько отвлёкся от первоначального замысла... Пожалуй, следует ознакомиться чуть подробнее с объяснением текстологии в Большой советской энциклопедии. Для этого не потребуется напрягать мышцы, снимая заново с библиотечной полки увесистый том: оказалось, что объяснение, напечатанное в энциклопедии, имеет широкое хождение, его, похоже, признали каноническим, повторяя прилежно во множестве исследований и в учебных пособиях. В одном пособии статья подвёрстывалась к теме, озаглавленной «Задачи текстологии как части литературоведения», тогда как в энциклопедии обсуждаемая дисциплина названа отраслью филологии; впрочем, если продолжить чтение, ниже сказано и о принадлежности текстологии к литературоведению, и, по большому счёту, нам не стоит вступать в долгое (и бесплодное) обсуждение дефиниций, рискуя завязнуть в дифференциации литературоведения и лингвистики.

«Как часть литературоведения, текстология состоит в обоюдной и взаимопроникающей связи с другими его сторонами -- историей и теорией литературы, и составляет источниковедческую базу этих наук. С другой стороны, текстология использует весь арсенал литературоведения и всех общественных наук. В качестве вспомогательных дисциплин привлекаются библиография, источниковедение, палеография, герменевтика, историческая поэтика, стилистика. В текстологии могут быть применены комплексные кибернетические, семиотические, вероятностно-статистические методы».

Похоже, я зря придирался к автору статьи, намекая, что своим нанизыванием родительных падежей он уходит от чёткой дефиниции. Прочитав целый абзац, мы не встретили нагромождений из существительных в косвенных падежах, всё ясно объясняется: текстология имеет связь и проникает в другие стороны литературоведения... Нет, не так, они взаимно друг в друга проникают: текстология в историю, также в теорию литературы; и те в неё взаимно; важно, что текстология -- основа, источниковедческая база для указанных наук, но и она пользуется всем арсеналом -- не этих двух, а всех общественных наук... Не всё так просто, как можно подумать, удовольствовавшись одной фразой, выхваченной из статьи: мол, клади перед собой рукопись и занимайся критической проверкой, организацией текста для его дальнейшей интерпретации. Становится ясно, что на текстолога не выучишься на каких-либо годичных курсах, требуется усидчивое освоение как основной, так и вспомогательных взаимопроникающих дисциплин, только что перечисленных, протирая штаны и юбки на университетских скамейках, простите, скамьях, не менее пяти лет. Я посмотрел, в каком году вышел том Большой энциклопедии; если в те годы уже применялись кибернетические методы, когда кибернетика была пусть не в зачаточном, но ещё в младенческом или подростковом возрасте, то сегодня, очевидно, студенту, мечтающему стать текстологом, требуется изучить в качестве вспомогательной дисциплины и кибернетику в её современном состоянии, иначе не удастся подключать к своим интерпретациям кибернетический метод.

Почему я иронизирую? Потому что при всём развитии науки и техники, при всём обилии методов, хоть кибернетических, хоть семиотических и вероятностностатистических, мы видим в издаваемых памятниках письменности опечатки, грамматические ошибки, отсутствие пояснений или пояснения с неверной интерпретацией того, что написал или имел в виду автор. Что хуже: в наше время преподносится в виде исторического факта то, что первоначально было слухом или сплетней. Очередной автор исследует сотни раз перелопаченный и пережёванный вымысел о том, что Александр I не умер в Таганроге, а удалился в Сибирь, основывая свои рассуждения на новом прочтении известных документов, ранее, по его утверждению, неверно интерпретированных; можно услышать, что идентичность Александра I и старца Фёдора Томского больше и не требует доказательств, это аксиома. Открывая новый выпуск какого-либо научно-популярного издания или даже чисто научного журнала, мы встречаем совершенно беспочвенные, но научные доводы к тому, что шекспировские произведения писал не Уильям Шекспир. Одни люди с учёными степенями доказывают, что живём мы по неправильному летоисчислению, ибо множество столетий куда-то потерялось по злому умыслу неких лукавых историков, тогда как другие, исследуя деятельность российских спецслужб во все времена и при всех правлениях, суживают свою задачу до обнаружения тайн и ужасных секретов России (пользуюсь словами Ф. М. Достоевского), и, среди прочего, скармливают читателям байки о жестокости С. И. Шешковского (1727-1794), который за годы службы в Тайной экспедиции собственноручно высек кнутом не менее двух тысяч человек -- при этом сообщается, что это свидетельство современников (ни один из которых не назван по имени). В основе открытий и разоблачений по поводу Шешковского -- недостоверные анекдоты про него, печатавшиеся в 1870-х годах для развлечения публики в «Русской старине». Как-то, открыв в книжном магазине красиво оформленный, изданный для широкого читателя сборник с объяснением имён, я узнал с удивлением, что имя Джульетта значит пушистая. В жизни встречаешь множество глупых людей и множество глупостей, к ним даже привыкаешь, но вдруг тебя неприятно изумляет: время наше считается просвещённым, но издатели подписывают в печать изрядное количество произведений письменности, которые в частностях и в целом являются галиматьёй. Оттиснутая на белой бумаге типографским способом, сброшюрованная, иногда продаваемая в очень представительном переплёте, галиматья получает статус печатного издания, на который кто-то будет ссылаться... Я не сумею сказать лучше, чем сказал однажды Пушкин: «Самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё еще печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!»