Доминирующие лингвистические теории в конце XX века

Размещено на http://www.allbest.ru/

В.З. Демьянков

Доминирующие лингвистические теории в конце XX века·*

Введение

1. Генеративная лингвистика, или: Грамматика как интерпретированное исчисление выражений языка

1.1. Общие теоретические и методические положения

1.2. «Хомскианская революция»

1.3. История генеративизма

2. Интерпретационизм, или: Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме

3. Категориальные грамматики, или: Композиционность повсюду (в синтаксисе, семантике и прагматике)

3.1. Общие положения

3.2. Грамматика Монтегю

4. Функционализм, или: Для лингвистического анализа существенны функции элементов выражения, а не сами элементы

4.1. Общая характеристика подхода

4.2. Интерпретации термина «функциональный»

4.3. Критика функционализма

5. Теория прототипов, или: Одно и то же может означать очень разные вещи, но в разной же степени

5.1. Общие положения

5.2. Критика теории прототипов

6. «Лингвистика текста», или: Лингвистическое исследование связано с единицами более крупными, чем предложение

6.1. Общая характеристика

6.2. Анализ дискурса (discourse analysis)

7. Теории речевого действия, или: Языковое выражение -- не предмет, а действие

7.1. Теория речевых актов

7.2. «Этнометодология»

7.3. Этнография речи и этносемантика

7.4. «Конверсационный анализ», или «анализ разговора»

8. «Принцип кооперированности», или: Мы вычисляем значение высказывания только потому, что знаем, что оно предназначалось для нас

8.1. Общие положения

8.2. Общая критика концепции

9. Когнитивная лингвистика, или: Язык -- только одна из когнитивных способностей человека

9.1. Общие задачи

9.2. Язык как объект когнитивной лингвистики

Список сокращений

Литература

Введение

Условно доминирующими теориями можно назвать те, которые «на слуху» у специалистов в данное время, которые часто упоминаются и оказывают позитивное влияние на ход развития данной научной дисциплины. В этом смысле «доминирующая» теория противопоставляется «теории-меньшинству» -- малоупоминаемой или вовсе остающейся неизвестной. Разумеется, то, что сегодня считается доминирующим, завтра может уйти в небытие. Возможно, в принципе, и противоположное: когда безвестная при жизни создателя теория вдруг овладевает умами исследователей после его смерти (кажется, именно такова судьба грамматики Монтегю). Итак, доминирование меняется со временем, под давлением внешних и внутренних обстоятельств.

Наука нового времени, как указывал К. Ясперс, характеризуется следующими чертами [Jaspers 1937, 56-57]: стремлением к принудительной и несомненной уверенности, способом мышления, подтверждаемого только в эксперименте и только как таковое и ценимого, установкой исследователя на предпочтительность познаваемого единичного перед непознаваемым целым, а также надеждой на то, что конкретное исследование непременно послужит прогрессу в науке, стремлением к техническому эффекту, и, наконец, пафосом новизны. Все это -- внутренние факторы развития науки. Они связаны с динамикой сложившихся и/или складывающихся теорий, с тем, что приводит к «смене парадигмы». Например, степень проработки понятия «правило» в теориях формальных грамматик (особенно в генеративной лингвистике) увеличивалась с конца 1950-х годов до начала 1980-х в результате многочисленных опытов описания языкового материала, когда, соответственно с оценкой комфортности той или иной концепции, системы правил (с фильтрами или без них, с упорядочением правил или без него, с организацией правил в компоненты или без этой организации и т. д.) приходило и представление о том, какими эти правила должны быть и нужно ли вообще понятие правила в формальной грамматике.

Кроме этих внутренних факторов, на изменении теоретического климата сказываются и внешние обстоятельства -- то, что иногда именуют «социологией науки» и что связано с «научным бытом» лингвистов, с технической и издательской оснащенностью, с человеческими отношениями теоретиков между собой. Скандальная слава или неумеренная скромность исследователя, несомненно, сказываются на скорости распространения взглядов теоретика среди коллег, иногда могут даже стать барьером для развития теории. Существенны в этой связи не только чисто межличностные контакты, симпатии и антипатии, отношения «учитель -- ученик», «начальник -- подчиненный» и т. п., но и межгрупповые -- отношения между научными школами в целом (а не только между отдельными представителями этих школ), а также межинституциональные (скажем, между разными кафедрами или университетами), межгосударственные (между научными школами России и США) и даже межконтинентальные. Отношения между европейской и американской лингвистиками относятся к наиболее часто упоминаемым.

Так, в начале 1950-х годов отмечалась определенная «научная изоляция» американских лингвистов от европейских [Haugen 1951, 211]: труды и концепции европейских коллег были очень далеки от них. Усугублялось это положение еще и складом мысли более обычным для математика (чем для гуманитария), которому неважно, кто и как определял понятия точки, прямой, плоскости -- важно лишь, что с этими понятиями можно делать. В названную эпоху у американских лингвистов было ощущение, что все фундаментальные проблемы лингвистического анализа уже решены, и что осталось только добавить второстепенные детали. Более того, как только появятся компьютеры, всю рутинную лингвистическую работу можно передоверить им [Newmeyer 1986a: 1]. В 1950-60-е годы это, как мы знаем, уже оценивалось как провинциализм. К традиционно «американскому научному» стилю (по [Joos 1957, v], привычке защищать положения теории индуктивно проверяемыми аргументами) прибавилось желание узнать мнение европейских предшественников. Действительно, построение теории для ученого -- прежде всего, мысленный эксперимент над самим собой (как над «устройством» для получения всех следствий и для проверки положений). Вполне естественно опереться на протоколы подобных экспериментов, полученных предшественниками.

«Межконтинентальный» изоляционизм сказался и на отчужденном отношении к работам американских лингвистов со стороны европейских коллег, в частности (и особенно) советских. Только примерно с 1956 года началось продуктивное духовное взаимодействие двух этих традиций -- европейской и американской. В СССР оно проявилось, в частности, в широком распространении (переводов) американских исследований, особенно благодаря усилиям проф. В. А. Звегинцева.

К середине 1970-х годов картина разительно изменилась. Важной чертой стало то, что теоретическим, зачастую очень абстрактным, вопросам стали придавать значительно больший вес, чем описанию многочисленных, а потому и малозначимых (на взгляд исследователей-теоретиков того времени) деталей языка; и вообще описание как цель часто рассматривалось как нечто второстепенное. Отмена межконтинентальной теоретической блокады совпала с переходом от одной доминирующей -- структуралистской -- ориентации к другой, антиструктуралистской.

Структурализм -- взгляд на то, как проводить классификацию наблюдаемого материала, а отличительными чертами американского структурализма в 1940-50-е годы были [Newmeyer 1986b: 46-51]:

-- отказ от прескриптивизма, от предписания норм другим носителям языка,

-- тяга к достижению «научных» стандартов точности -- стандартов точных наук; престижным считалось (раньше и позже этого времени) заниматься естественными науками, и «структурная лингвистика», как полагали, в наибольшей степени соответствовала этим стандартам.

Структуралисту язык виделся как естественнонаучный объект, вне культуры и в отвлечении от людей, говорящих на нем. В европейской же филологической традиции считалось неоправданным огрублением пренебрегать, в описании языка, экстралингвистическими сведениями из истории народа, говорящего на этом языке.

Как и в лингвистике, структуралисты в области теории литературы [Adams 1986, 7] попытались применить структуралистскую методику к своему объекту (литературе): произвольный и различительный характер языкового знака, а также противопоставление диахронического и синхронического подходов. Но поскольку эта структуралистская волна в литературоведении в США пришла сравнительно поздно -- когда в Европе свои позиции заняли постструктурализм и деконструктивизм, -- в США литературоведческий структурализм прошел практически незаметно.

Антиструктуралистскую «генеративную революцию» 1950-60-х гг., принесшую с собой рационалистические, неокартезианские теоретические мотивы, можно оценить как предпосылку для возвращения к филологизму. (Как известно, Н. Хомский утверждал, что его теория является антитезой американскому структурализму.) В результате получаем своеобразный синтез -- сочетание «научных стандартов» в языкознании с филологизмом европейского языкознания. К началу 1970-х гг. вместо простого наблюдения над языковыми явлениями, их упорядочения и отвлеченных рассуждений о языке вообще -- теоретическое языкознание опирается на нотационные приемы математической логики и доводит наблюдения над фактами до того уровня, который был до последнего времени характерен только для физики.

Начиная с 1970-х годов главный акцент делается на формулирование и проверку теорий. Теперь любое явление -- в частности, язык, -- рассматривается и усовершенствуется с опорой на некоторую теорию. Наличные же теории очень разнокалиберны и различаются не только сферой охватываемых данных, но и философскими установками и целями теоретиков.

Для следующего периода -- 1970-х годов -- характерными были именно те моменты, которые обусловили популярность концепций типа «грамматики Монтегю» [Chambreil, Pariente 1990, 13]:

-- стремятся создать теорию, охватывающую как естественные, так и искусственные языки (языки математической логики, программирования и т. п.);

-- синтаксис представляет интерес только в той степени, в какой он связан с семантикой;

-- целью семантики является объяснение понятий истины и логического следствия;

-- целью синтаксиса является характеристика синтаксических категорий, формирующих высказывания.

Ясно, что такие модели (как и трансформационная порождающая грамматика) имеют статус не собственно эмпирической дисциплины, а аналога логики или математики (или даже формальной аналитической философии), с их научными канонами неэмпирической науки. Формальные средства настолько мощны, что позволяют выразить самые разные лингвистические подходы к одному и тому же конкретному явлению. Это делает сам аппарат такой дисциплины неопровергаемым («нефальсифицируемым»), а потому и не подлежащим обсуждению с чисто «эмпирической» стороны, с языковыми фактами в руках: формальный аппарат теории модифицируют не столько оттого, что в поле зрения исследователя попадают новые явления языка, сколько в надежде достичь более высокого уровня обобщения.

1970-80-е годы характеризовались -- во всяком случае, в области формальных грамматик, а еще точнее, генеративной лингвистики -- переходом от характеристики языка с опорой на системы правил к описанию в терминах систем принципов. В 1970-е годы это выразилось в углубленном интересе к описанию грамматики с минимальным участием трансформаций и с большим участием лексикона. Действительно, в рамках лексикона можно задать самые идиосинкратичные свойства языка (иногда присущие одной-единственной лексической единице), углубив парадигматичность грамматики -- при том, что «принципы» (в специально генеративистском смысле этого термина) позволяют охватить значительно более широкий спектр конструкций-»синтагм», -- чем правила порождающей грамматики. Это положение, в преломлении концепции Ю. С. Степанова, получило название «укрупнение грамматики» и было продолжением более ранней идеи о том, что «большей глубине парадигматики соответствует большая длина синтагматики» [Степанов 1975, 28].

Вот почему одновременно с углублением формальных аппаратов различных лингвистических концепций расширились и границы охвата материала в синтагматике. В поле зрения лингвистов именно теперь оказались «текст», «дискурс» и т. п. как непосредственные объекты описания, доводимого до мельчайших деталей (а не взятых только в общих чертах, как это было до того).

* * *

генеративная когнитивная лингвистика категориальная грамматика

В рамках статьи невозможно дать исчерпывающую характеристику доминирующих теорий в сопоставлении с «недоминирующими» так, чтобы однозначно объяснить, почему одни теории господствуют, а другие занимают статус «теории-меньшинства». Это задача отдельного крупного исследования. Здесь мы попытаемся обрисовать только крупные черты теоретического языкознания в конце ХХ века, характеризующие доминантность на теоретическом небосклоне. Мы поступаем эмпирически, а не дедуктивно: исходим из наличного материала теорий (основываясь на построенной нами компьютерной базе данных -- каталоге современных лингвистических концепций, теорий и гипотез), стараемся фиксировать его -- на основании работ, в которых излагаются или критикуются главные положения конкретных концепций. Этот наш материал можно назвать протоколом металингвистики.

В результате предварительного рассмотрения к наиболее броским идеям характеризуемого периода можно отнести следующие (в скобках указываются типичные теории -- «теории-прототипы»), -- в соответствии с чем мы и упорядочиваем дальнейшее изложение:

1. Грамматика -- интерпретированное исчисление выражений языка (генеративная лингвистика).

2. Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме (интерпретационизм).

3. Композиционность лежит в основе категорий синтаксиса, семантики и прагматики (категориальные грамматики).

4. Для лингвистического анализа существенны функции элементов выражения, а не сами элементы (функционализм).

5. Одно и то же может означать очень разные вещи, но в разной степени (теория прототипов).

6. Лингвистическое исследование связано с единицами более крупными, чем предложение («лингвистика текста» и «анализ дискурса»).

7. Высказывание -- не предмет, а действие, и как таковое и должно изучаться (теории речевого действия).

8. Мы вычисляем значения высказывания только потому, что оно предназначалось для нас («принцип кооперированности»).

9. Язык -- только одна из когнитивных способностей человека (когнитивная лингвистика).

Эти и подобные идеи сочетаются между собой в различных конкретных теориях аналогично пучку дифференциальных признаков. Созвучность конкретной теории духу времени можно охарактеризовать на основе набора этих ведущих идей.

1. Генеративная лингвистика, или: Грамматика как интерпретированное исчисление выражений языка

1.1. Общие теоретические и методические положения

Название «трансформационализм» укрепилось за генеративизмом (далее ТПГ -- «трансформационная порождающая грамматика») по недоразумению: понятие «трансформационное правило», лежащее в основе первых хомскианских концепций, было придумано не Н. Хомским, а его учителем З. Харрисом.

Действительно принципиальные положения ТПГ:

1. Грамматика языка задается как формальная автономная система. Научный «переворот», связываемый с ТПГ, состоит в стремлении не только изучать язык, но и устанавливать свойства грамматики языка как формального объекта [Stechow 1989, 14], обладающего психологической реальностью в жизни человека. Грамматика -- не конструкт, изобретаемый грамматистом по своему произволу, чтобы ad hoc объяснить правильность или неправильность, осмысленность или бессмысленность предложений. Лингвист реконструирует грамматику, предстающую перед его мысленным взором подобно контурам древнего города, открывающимся археологу по ходу раскопок.

2. В ТПГ возрождено положение «Грамматики Пор-Рояля» (возможно, его придерживался еще Аристотель), огрубленно формулируемое так: предложения обладают внутренней структурой, связанной с мыслью, и внешней структурой, отражающей произношение и написание (ср. [Peters 1987, 15]); все языки обладают одной и той же внутренней структурой, различаясь только по внешнему облику своих предложений (ср. [Степанов 1990]). Внутренняя сложность грамматических правил, как порознь, так и в их совокупности, заставляет принять, что универсальные свойства заложены в человеке от рождения, деталями же знание языка обрастает в результате своеобразного лингвистического эксперимента человека над речью. Иначе говоря, универсальный каркас «языка вообще» обогащается деталями конкретного языка. Самые общие механизмы «универсальной грамматики» проявляют врожденную человеку способность усваивать человеческий язык. Этот универсальный каркас предопределяет и диапазон варьирования языков. Потому, усваивая родной язык, ребенок делает не все мыслимые, а только вполне определенные виды ошибок. Поэтому же для овладения родным языком человеку достаточно провести серию экспериментов над очень ограниченным речевым материалом, используемым лишь для «вычисления параметров» данного языка. Параметризация состоит в установлении того, как конкретизирована та или иная переменная в универсальной грамматической схеме человеческого языка: например, какова позиция подлежащего (фиксирована ли она или нет), есть ли согласование, допустим ли эллипсис местоименного подлежащего и т. п.

3. Модульный подход к объяснению сложных языковых явлений. Каждая система человеческого поведения, в том числе, и языковая система, есть автономный модуль, регулируемый своими наборами принципов. Модули взаимодействуют между собой лишь по результату, не вмешиваясь во внутреннюю механику друг друга: промежуточные результаты работы одного модуля подвергаются «обработке» другими модулями.

4. Модуль «языковой способности» (language faculty), полностью предопределяемой врожденными ограничениями, сильно сужает набор потенциальных формальных объектов, которые могут претендовать на звание грамматики естественного языка.

5. Языковые способности человека объяснимы, по крайней мере, частично, через структуру языковых репрезентаций, т. е. через свойства сущностей, порождаемых грамматикой конкретного естественного языка. Главная цель теории грамматики состоит в объяснении (по крайней мере, в собственно лингвистическом аспекте) утонченной структуры этих человеческих языковых способностей. Лингвистика представляется как раздел теоретической, а точнее, когнитивной, психологии.

1.2. «Хомскианская революция»

Становление и бурное развитие ТПГ, связанное с именем Ноама Хомского (Noam Chomsky), или Чомского, называют «хомскианской революцией» [Katz 1980, 37], состоявшей в изменении направленности работы лингвиста, замене таксономического подхода генеративным [Botha 1981, 424]. До этой «революции» (в США, но не в Европе) акцент делался на дистрибутивном анализе, на изобретении процедур для пошагового индуктивного построения «лингвистических конструктов» на основе высказываний в корпусе. Теперь же на передний план вышли абстрактные системы формальных правил, позволяющих определять лингвистические понятия и устанавливать свойства воплощений таких систем [Chomsky 1975, 13-32]. В центре внимания теперь «методологические принципы оценки систем формальных правил как наилучших средств прогнозирования и объяснения грамматических фактов» [Katz 1980, 37], адекватное грамматическое объяснение фактов (типа: синтаксическая неоднозначность, грамматические отношения, эллипсис, грамматическое согласование, ударение и т. п.), -- иными словами, новый метаязык (язык процедур) для формализации грамматических теорий. «Хомскианская революция» победила, поскольку дескриптивизм был внеположен таким задачам [Katz 1980, 425].

Как ни парадоксально, успех этой революции совершенно не проявился в завоевании административных высот сторонниками Хомского; значительно более заметны чисто интеллектуальное влияние и огромное количество прямых и косвенных учеников Хомского [Koerner, Tajima 1986, 195-204].

1.3 История генеративизма

Можно выделить [Baltin 1982, 1] два периода в разработке ТПГ: периоды экспансии и сужения. В первый период на главном месте была демонстрация трудностей, с которыми сталкивается лингвист, пытающийся описывать грамматические явления, в моделях, альтернативных ТПГ. Главным конкурентом ТПГ была грамматика НС. В программных публикациях этого периода стремились показать необходимость трансформационного компонента.

Это были 1960-е гг., эпоха расцвета ТПГ, когда эта теория быстро превзошла по важности когда-то господствовавший постблумфилдианский подход и выдвинула целый ряд новых программ исследования в столь различных областях, как философия, психология, преподавание языка, антропология и компьютерология (computer science). Начиная примерно с конца 1960-х годов стали вырисовываться закономерности «поведения» правил грамматики (в том числе, и трансформационных) в различных языках. Тогда обнаружились универсальные закономерности в том, как «работают» эти правила, каковы порядок и организация их в «блоки». Все это по стилистике было близко процедурному подходу теоретического программирования. Фокус внимания постепенно перемещался с конструирования громоздких, очень сложных и разнородных систем правил для конкретных языков на создание общей грамматической теории, позволяющей предвидеть зависимости между правилами как реализациями универсальной грамматической теории. Выявление таких закономерностей стимулировалось работами не только Хомского, но и его учеников. Так, Дж.Росс сделал массу интересных наблюдений в области «ограничений» (constraints) на работу правил [Ross 1967]. Дж.Эмондз пытался показать, что трансформации дают чисто косметический эффект, затрагивают только второстепенные детали поверхностной структуры, оставляя в неприкосновенности главный каркас исходной структуры НС (т.н. «гипотеза о сохранении структуры») [Emonds 1969]. В работах Д. Перлмуттера [Perlmutter 1971] введены и продуктивно использовались «ограничения на правильность поверхностной структуры» -- по существу, фильтры на поверхностную структуру, интерпретирующие некоторые поверхностные структуры как неправильно построенные. Наконец, «теория следов» Хомского: при трансформационном перемещении элемента предложения в старой позиции остается «след» -- символ, способный сыграть важную роль в дальнейшей трансформационной судьбе предложения [Chomsky 1973].

Таким образом, период «сужения» наступил не вдруг, а был постепенно подготовлен развитием концепций, когда становилось все яснее, что трансформационные правила в ТПГ -- не главное. Более того, теперь с готовностью отказываются как раз от тех трансформаций для описания явлений языка, которые когда-то считались свидетельствами в пользу трансформационной деривации: пассивизации, эллипсиса, анафоры и др. Остался только шаг до полного отказа от трансформаций.

Именно в период «сужения», в 1970-е гг., ТПГ в версии Н. Хомского на время уступила свои позиции конкурирующим направлениям, несколько утратив влияние в лингвистике и за ее пределами. К причинам этого относятся [Newmeyer 1986a, 227]:

-- целенаправленное ограничение области исследования чисто лингвистической проблематикой -- выявлением принципов грамматической структуры;

-- «семейный скандал» между сторонниками интерпретативной семантики (Н. Хомский, Р. Джеккендофф и др.), с одной стороны, и «порождающей семантики» (прежние ученики Хомского -- Дж. Росс, Дж. Грубер, Дж. Лакофф, Р. Лакофф, М. Постал и др.), с другой;

-- рост влияния функционализма как противовеса ТПГ; не будучи зачастую явными антигенеративистами, функционалисты (особенно Б. Комри, Ч. Ли, С. Томпсон, Э. Кинан и др.) открыли новые плоскости в исследовании языка, отличные от приевшихся к тому времени контроверз генеративизма, привлекли внимание к новым аспектам функционирования языка;

-- неудача в применении генеративных схем и грамматических правил за пределами языкознания (например, в лингводидактике).

Но в конце 1970-х -- начале 1980-х гг. произошло следующее. «Порождающая семантика», успешно конкурировавшая до того с интерпретативной семантикой, сошла со сцены. Были получены новые важные и интересные результаты, подводящие к пониманию свойств универсальной грамматики. Концепция так называемых «пизанских лекций», оформившихся затем в концепцию «Управление и связывание» (GB -- «Government and binding»), унифицировала множество разрозненных и загадочных грамматических явлений. Она облекала систему принципов в простую и элегантную форму, возродила интерес к формальной грамматике среди американских лингвистов и завоевала для Хомского новых сторонников во всем мире. Успехи в компьютерной технологии и в области формальной теории грамматик создали новые условия для внедрения и проверки ТПГ [Newmeyer 1986b, 93-94]. К середине 1990-х гг. была сформулирована т.н. «минималистская программа» генеративного исследования, предполагающая дальнейшее углубление параметризирующего подхода к языку [Chomsky 1993], [Chomsky 1994].

Несмотря на этот ренессанс, ТПГ сегодня очень далека от доминирующей позиции середины 1960-х гг. Да и амбиции ТПГ также несколько скромнее, чем первоначально: по Н. Хомскому, «порождающая грамматика конкретного языка (где «порождающая» -- всего лишь синоним для слова «эксплицитная») -- теория, занимающаяся проблемой формы и значения выражений этого языка. Допустимы различные подходы и точки зрения. Для порождающей грамматики приемлемы только некоторые элементы из этой мозаики. Отправной же точкой является индивидуальная психология, занимающаяся теми аспектами формы и значения, которые определяются «языковой способностью» (competence), понимаемой как частный компонент человеческой мысли (human mind) [Chomsky 1986, 3].

Именно поэтому позиции ТПГ сегодня более прочны, чем когда-либо. Ведь о доминировании свидетельствует не только и не столько число сторонников теории, но и то обстоятельство, что даже предлагая негенеративную теорию, лингвисты очень часто стремятся продемонстрировать ее преимущества перед ТПГ.

2. Интерпретационизм, или: Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме

Интерпретационизм есть возрождение «аристотелевского» подхода в методологии науки, произошедшее за последние двадцать лет, когда наука стала рассматриваться скорее как интерпретативное занятие: теория связывается в первую очередь с проблемами значения, коммуникации и перевода. Благодаря чему мы и наблюдаем такое разнообразие подходов в теоретическом мышлении. Традиции мышления, ранее малоизвестные или обходимые молчанием, вышли на передний план: феноменология, особенно в связи с именем Альфреда Шютца; критическая теория, представленная в последнее время работами Ю. Хабермаса; герменевтика, развиваемая в трудах Х.-Г. Гадамера и П. Рикёра; традиции, казалось бы, ушедшие в небытие -- символический интеракционизм в США и европейский структурализм и постструктурализм, -- вновь привлекли внимание. Плюс к тому, сравнительно новые подходы в социологии и в смежных науках -- этнометодология, теория структурирования и теория практики (особенно в работах Бурдьё).

До возвращения интерпретационизма [Giddens, Turner 1987, 2] вопросы «интерпретации» уходили на второй план, в двух отношениях: 1) естественные науки считались внеположенными какому-либо интерпретативному исследованию, поскольку предполагалось, что их целью является формулирование объективных законов, или систем законов, в то время как значение теорий и понятий, как предполагалось, непосредственно связаны с эмпирическими наблюдениями; 2) науки об обществе при таком взгляде также существенно неинтерпретативны, несмотря на то, что их основной предмет переплетается с процессами интерпретации культуры и коммуникации. В результате «понимание значения» считалось непроблематичным и мало варьировалось от автора к автору, писавших в рамках этой философской традиции или занимавшихся практической социологией. Если же «понимание» и воспринималось как существенное, то, в основном, как полезное только в эвристическом плане. Эмпатическое понимание взглядов и чувств другого человека, как считалось, может помочь социологу-наблюдателю, пытающемуся объяснить поведение другого человека, -- но должно формулироваться операционально или по крайней мере в терминах наблюдаемых и удостоверяемых свойств поведения. «Пониманию» отводилась роль чисто психологического аспекта: явления, зависящего от неизбежно интуитивного и недостоверного разграничения элементов в чужом сознании.

В теории языка интерпретирующий подход связан с построением семантической теории -- интерпретационной семантики. В этой связи отметим следующее.

Во-первых, часто такую семантику представляют по образу и подобию семантической теории в математической логике: каждому виду семантического выражения приписывают единицу -- скажем, множество, истинностное значение, функцию (по множествам дающую истинностные значения) или нечто иное. Эта процедура приписывания рассматривается как выявление исходной (глубинной), реальной сущности конкретной единицы языка (чаще всего -- слова). Такая сущность роднит между собой единицы одного и того же вида и позволяет устанавливать валидность выводов, связанных с употреблением этих единиц в высказывании.

Во-вторых, такая теория дает взгляд на семантическую интерпретацию непосредственно в рамках универсума речи, без опосредования репрезентациями для значения языковых конструкций. Особенно ясно это видно в «процедурной семантике».

В-третьих, здесь находит продолжение герменевтический, или «аристотелевский» (т. е. не «галилеевский») подход к языку как к результату исторического накопления: история языка является образцовым объектом для интерпретирования, а потому и для герменевтики. Филологический анализ в широком смысле, в духе герменевтов девятнадцатого века, состоит в «переосознании», или «переузнавании», того, что же именно мы знаем о языке. Эта процедура углубления понимания, или обобщения знания, выглядит как реконструкция, подобная платоновскому «вспоминанию» (анамнесису). Понять языковую структуру -- значит аналитически проинтерпретировать смысл достигнутого осознания того, что воплощено в грамматических фактах. Это и реконструкция связности (когерентности) фактов, благодаря которой факты только и существуют [Shapiro 1983, 10-11], за фактами тогда вскрываются системы отношений, имманентные наблюдаемым данным. Получаемое описание внутренне непротиворечиво и подчинено принципу бритвы Оккама. Грамматика, написанная с педагогическими целями, на этом может и остановиться. Интерпретативный же анализ стремится к «экспланаторному» пониманию, выходящему за рамки каталогизирования языковых единиц и правил их комбинирования; важно переосознать уже осознанные отношения, воплощенные в фактах. В этом иногда видят возрождение исходной идеи структурализма, до конца так и не реализованной.

В-четвертых, интерпретационный подход заинтересован в описании и объяснении структур человеческого опыта. Эти структуры рассматриваются как субъективные процессы интерпретации -- как если бы значение добавлялось индивидом (интерпретатором) к объективно существующим вещам и событиям в мире. Культура же трактуется как унифицированный набор субъективных интерпретаций, по которым имеется консенсус людей -- носителей культуры [Deetz 1984, 215]. Именно поэтому оправданным является изучение картины мира через понимание речи [Постовалова 1988].

Более подробно об интерпретационизме в целом см. [Демьянков 1989].

3. Категориальные грамматики, или: Композиционность повсюду (в синтаксисе, семантике и прагматике)

3.1 Общие положения

Теория категориальных грамматик занимается методами описания искусственных и естественных языков, связанными с типизацией языка. Поэтому эта теория иногда называется логической грамматикой. Это синтез идей Й.Бар-Хиллела [Bar-Hillel 1964] на основе результатов, полученных ранее польскими логиками и философами Ст.Лесьневским и К.Айдукевичем.

Подход К.Айдукевича, в свою очередь, сложился под влиянием Э.Гуссерля, предложившего следующий способ грамматического анализа. Каждый элемент словаря языка отнесен к одной или к нескольким категориям, так что каждая категория является либо базисной, либо определяемой комбинаторным путем через другие, более простые. Последнее -- в соответствии с тем, с элементами каких категорий данная категория может сочетаться при образовании цепочек некоторой заданной категории. В итоге имеем бесконечную иерархию прозрачно упорядоченных категорий.

В эмпирическую проблему категориальной грамматики входит установление [Bach 1988, 17]:

1) набора примитивных (базисных) и производных категорий, необходимых для описания и объяснения естественных языков, их синтаксиса и семантики (а также фонологии, морфологии и др.),

2) операций, необходимых для описания и объяснения естественных языков в синтаксисе, семантике, фонологии, морфологии и т. д.,

3) отношений между категориями и операциями. Основные положения таковы [Buszkowski 1989, 20-21], [Marciszewski 1988, 13-14]:

1. Функторовость: базисные выражения языка складываются из функтора (главная часть) и аргументов (дополняющих этот функтор). Функторы создают структурное единство и порядок в каждом сложном выражении языка и являются главными архитектоническими единицами. Функтор и аргументы, входящие в осмысленное выражение, сами являются осмысленными выражениями.

2. Типизация: синтаксическую функцию (категорию) выражения определяет приписанный этому выражению тип. Тип функтора обладает сложной структурой, отражающей типы аргументов и тип целого выражения, полученного с помощью функтора и его аргументов (в соответствии с исходной идеей Э.Гуссерля и К.Айдукевича).

3. Атомизация: тип сложного выражения есть функция от типов атомарных выражений, входящих в состав этого выражения. Процедура выяснения типов для выражений, сложенных из данных типов атомарных выражений, строго фиксирована.

4. Подстановочность: два выражения принадлежат к одной и той же категории (т. е. являются выражениями одного и того же типа), если и только если взаимозаменимы в контекстах предложений; т. е., категория предложений не меняется от подстановки выражений одного и того же типа друг вместо друга.

5. Есть (как в теории типов Б. Расселла) иерархия выражений, начинающаяся именами предметов (эти имена соответствуют индивидам) и идущая все выше и выше, когда каждый последующий логический тип базируется в своем определении на низлежащих типах.

6. Принцип А. Тарского: выражения, взаимозаменимые при сохранении правильности хотя бы в одном контексте, взаимозаменимы в любых контекстах. Иначе говоря, выражения, взаимозаменимые хотя бы в одном контексте, относятся к одной и той же категории. Впрочем, этот принцип часто вызывает сомнения.

7. Композиционность, или компонентность значения: десигнат функтора есть функция от десигнаторов аргументов функтора, ставящая этим аргументам в соответствие некоторый десигнат для целого выражения, полученного соединением функтора и аргументов. Иначе говоря, десигнат целого выражения полностью определяется через десигнаты входящих в него атомарных компонентов и может быть вычислен путем последовательного установления значения функций при данных аргументах. Эта процедура подобна вычислению значения сложного арифметического выражения: сначала вычисляется (устанавливается) значение элементарных арифметических выражений, наиболее глубоко вложенных в формулу, а затем поднимаются все выше и выше, так что формула становится все проще и проще. Другая версия этого принципа: значения составных выражений определяются значениями их частей, взятых в данной конфигурации, т. е. на основании синтаксического правила, соединяющего части в целое [Lee 1977, 305].

8. Фиксированность набора используемых понятий, не меняющихся от языка к языку [Cresswell 1977, 125]: достаточно знать синтаксическую категорию для каждого символа и указать его семантику. Процедура перевода на семантический язык логики первого порядка (главная задача философа-логика) не зависит от количества элементов языка-объекта.

Помимо собственно грамматики, разработана схема анализа предложений естественного языка [Lambek 1958]. В этой распознающей грамматике, работающей «снизу вверх», используются не только правила грамматики, но и правила «изменения типа» для выражения (аналогичные правилам логического вывода в конструктивистских версиях пропозициональной логики), что придает [Benthem 1988, c.35] гибкость и элегантность всей системе.

В 1960-е гг. было показано, что категориальные грамматики по своей генеративной способности равносильны грамматике НС [Bar-Hillel 1964, 103], т. е., всегда могут быть переформулированы в терминах грамматики НС (давая, впрочем, иные синтаксические, прагматические и семантические объяснения).

Были попытки показать [Lewis 1970, 3-5], что категориальная грамматика, как и грамматика НС, должна быть дополнена трансформационным компонентом (см. один из первых опытов этого в работе [Lyons 1966]), чтобы годиться как для естественных языков (например, для объяснения реального порядка слов и употребления модификаторов), так и для многих искусственных.

Критики обычно отмечают, что этот аппарат недостаточен для описания особенностей естественного языка. Например, отрицание вряд ли можно описывать только через комбинаторные свойства элементов предложения [Dahl 1979, 97].

3.2. Грамматика Монтегю

Важнейшей реализацией категориальных грамматик является «грамматика Монтегю». Ричард Монтегю стремился создать «универсальную грамматику» не в смысле лингвистики, т. е. не грамматику, справедливую для всех реальных и потенциальных человеческих языков, -- а теорию синтаксиса и семантики, в первую очередь, всех известных искусственных языков логики, и только во вторую -- естественных языков.

Первоначально Монтегю был сторонником экстенсионализма, то есть считал теорию множеств достаточной для философии, а формализацию естественного языка невозможной или чрезвычайно сложной, да и бесполезной (для философии). Однако позже семантику он описывал в интенсионалистских терминах, а не в рамках теории множеств. Он выбрал подход с точки зрения условий истины, в рамках теории моделей использующий понятие возможных миров и построил мощный и детализированный механизм теоретико-модельной семантики, сильно упрощающий описание синтаксиса, основанного на семантике. Впрочем, не для всех конструкций языка, а только для наиболее трудных с логической точки зрения: для вопросов, предложений с кванторами и «интенсиональными глаголами».

Центральная идея Монтегю: естественный язык в существенных своих свойствах не отличается от формализованных. Монтегю разработал своеобразный алгебраический способ задания соответствий между формой и содержанием в языке, тем самым расширив сферу и методы логики и дав инструменты для формулирования аксиоматической теории для естественного языка, позволяющей понять, какую именно работу следует проделать, чтобы описать семантические свойства той или иной конструкции. Усложнения же в этой прозрачной системе -- следствие того, что «лингвисту он делал слишком много уступок, гораздо больше, чем какой-либо логик до него» [Stegmьller 1986, 37].

Однако неожиданная смерть (7 марта 1971 г.) не позволила Монтегю довести до конца свой проект. В его работах (особенно [Montague 1974]) набор сложных формул допускает самые разные интерпретации.

Принципы концепции таковы (ср. [Stegmьller 1986, 39-60], [Cooper 1980]):

1. Логицизм: естественный язык анализируется с опорой на понятия и аксиомы современной логики.

2. Принцип «семантики по Тарскому»:

2.1. Цель семантики -- определить для конкретного языка понятие истинного предложения.

2.2. Понятие логического следования основано на понятии истинного предложения.

3. Формализация основана на четких правилах, предопределяющих степень точности всей системы. «Шаги» такой формализации:

3.1. Предложение S естественного языка переводится в свою нормированную форму N(S) -- перифраз, отражающий логическую структуру предложения. В итоге получается квазиестественное предложение (синтаксически не всегда безукоризненное), содержащее, помимо лексем языка-объекта, еще и символы искусственного языка -- скобки, кванторы, переменные и т. п.

Лексемы естественного языка трактуются как атомарные выражения, а синтаксические категории языка не изменяются.

3.2. Нормированная версия переводится в формулу F искусственного языка, логическая структура которой -- та же, что и у квазиестественных предложений; по мнению многих, в качестве искусственного языка наиболее удобен язык логики предикатов первого порядка. Более того, утверждается, что предложения естественного языка всегда переводимы в формулы целевого языка интенсиональной логики, равносильного языку предикатов первого порядка.

3.3. Для F строится интерпретация, отвечающая следующим условиям:

3.3.1. Интерпретация дескриптивных знаков, содержащихся в F, должна согласоваться со значением лексем самого предложения S.

3.3.2. Значение логических знаков (юнкторов и кванторов) стандартно и вычисляется с помощью процедур.

3.3.3. F является выражением, являющимся истинным или ложным в языке L, что вычисляется по семантическим правилам.

4. Интенсионалистская версия «принципа Лейбница»: существует взаимно-однозначное соответствие между индивидом и множеством атрибутов, ему приписываемых.

5. Принципы, переформулирующие положения Г.Фреге:

5.1. Семантическая эксплицитность: семантика естественного или искусственного языка и есть семантика интерпретации. Каждому правильно построенному выражению однозначно приписывается определяемая сущность -- значение, или денотат.

5.2. Функциональность: значение, или денотат, каждого правильно построенного сложного выражения есть некоторая однозначно получаемая функция от значений (или денотатов) правильно построенных частей этого же выражения.

5.3. Дихотомия «экстенсионал -- интенсионал»: каждому выражению приписан экстенсионал (референция, отнесенность к предмету) и интенсионал («смысл»), в совокупности составляющие денотат, или десигнат, этого выражения.

6. Принцип Карнапа: интенсионалы -- функции, определяющие экстенсионалы на множестве возможных миров.

7. Контекстность семантики: семантика учитывает зависимости десигнатов (т. е. экстенсионалов и интенсионалов) выражения от всех существенных контекстов.

8. Автономия синтаксиса и семантики: грамматика языка -- абстрактные синтаксические и семантические системы, связанные с символами (и их комплексами, порожденными по правилам) и с отношением к аспектам реального и возможных миров.

9. «Процедурные» особенности:

9.1. Множество предложений определяется рекурсивно. Рекурсивно определяются, более того, множества, каждое из которых соответствует некоторой категории языка. Рекурсивное определение, указывающее, что именно является выражением языка и к какой категории выражение принадлежит [Montague 1973], состоит из трех частей: основание рекурсии, рекурсивное положение и исключающее положение. Основание может выглядеть так: «а принадлежит множеству Х, b принадлежит множеству Х». Набор таких оснований определения играет роль лексикона языка. Пример рекурсивного положения: «Если х принадлежит множеству Х, и у принадлежит множеству Х, то xy тоже принадлежит множеству Х». Исключающее (или ограничивающее) положение: «Членом множества Х является все то и только то, что допускается основанием рекурсии и рекурсивным положением».

9.2. Никакие рекурсивные положения не порождают промежуточных форм, которые не являлись бы членами окончательного множества. Это свойство «постоянной правильности» отличает грамматику Монтегю от многих генеративных концепций. Монтегю отказывается от многих приемов анализа, столь объяснительных в трансформационной грамматике. В частности, не разграничиваются обязательные и факультативные правила.

9.3. Поскольку рекурсивные положения выглядят как утверждения о вхождении элемента в данное множество и имеют вид «если -- то», нет необходимости в прямом «внешнем» (extrinsic) упорядочении правил. Правило работает или нет только в зависимости от того, входят ли элементы в множества, указанные в рекурсивном положении.

9.4. В синтаксисе нет никаких абстрактных уровней. Дерево анализа для предложения, порождаемое грамматикой, и графически, и содержательно напоминает представление в теории доказательств; оно отражает путь доказательства того, что выражение принадлежит данному множеству. Шаг в построении предложения соответствует шагу этого доказательства. Каждый узел дерева содержит указание на уже построенную часть (основание рекурсии) и на синтаксическую операцию, непосредственно приводящую к этому выражению (рекурсивное положение).

10. Сопоставление с генеративной грамматикой. Сам Р.Монтегю скептически высказывался по поводу трансформационной грамматики, расхождения с которой состоят в следующем:

10.1. Для Н.Хомского грамматика -- область психологии и устанавливает, как человек осваивает язык, продуцирует и понимает речь с опорой на универсальные врожденные способности, настраиваемые на конкретный язык. Хомский пытается понять, что же делает язык человеческим языком, отличает от иных систем символов. Для Монтегю грамматика -- область логики, например, грамматические свойства кванторов объясняющей как следствие логической системы.

10.2. И Хомский, и Монтегю исходят из возможностей своей родной области знаний, чтобы помочь другой науке решить ее проблемы. Но различны «благодетельствуемые» науки: Хомский как лингвист стремится объяснить свойства психики через свойства грамматики. Монтегю же считал, что математическая логика должна объяснить свойства естественного языка.

Сегодня грамматика Монтегю -- общее направление, в основе которого лежат [Werner 1986, 140]:

-- обобщение логики исчисления предикатов в рамках обобщенной теории типов в приложении к семантическому описанию естественного языка;

-- использование понятия возможного мира при трактовке неэкстенсиональных конструкций.

Расхождения же затрагивают: 1) вопрос о том, какой должна быть семантическая интерпретация -- прямой или опосредованной какими-либо промежуточными (между синтаксисом и семантикой) представлениями, 2) степень адекватности принципа композиционности для естественного языка, 3) общий формат описания лексикона, морфологии и синтаксиса естественного языка.

4. Функционализм, или: Для лингвистического анализа существенны функции элементов выражения, а не сами элементы

4.1. Общая характеристика подхода

Многие общелингвистические течения двадцатого века можно упорядочить на шкале «функционализм -- формализм» [Dirven, Fried 1987, XI]. В наибольшей степени типичен пражский функционализм, затем идет лондонский и только после этого голландский. Функционализм женевской школы, прототипично представленный Ш. Балли (с влиянием, оказанным на Теньера, Мартине и Хельбига в других странах), был довольно умеренным (самого Ф. де Соссюра к функционалистам не относят). По убыванию формалистичности идут: копенгагенская школа -- дескриптивизм -- тагмемика.

Итак, функционализм является наследием структурализма. Он воплощает идею значимости в терминах «ролей». Исполнителями этих ролей бывают: люди (тогда имеем коммуникативный функционализм) или части выражения (формальный функционализм, воплощенный в различных формальных описаниях языка и речи).

С точки зрения коммуникативного функционализма, язык должен изучаться под углом зрения своей роли в человеческой коммуникации и рассматриваться как система такой коммуникации, а не как бесконечное множество структурных описаний предложений. Главная функция языка -- инструментальная: язык -- инструмент речевого взаимодействия людей. Функционалист ориентируется на описание языка в терминах типов речевой деятельности и типов конструкций, используемых в ней, стремится только констатировать взаимодействие синтаксиса, семантики и прагматики (в различных языках неодинаковое), не берясь что-либо предсказывать: функциональные теории занимаются системами, а не реальным поведением; а в центре внимания находятся средства, используемые языками для указания на ситуации (и их участников) в дискурсе [Foley, Van Valin 1984, 15-25].

Для функционалиста же, описывающего формы языка, главным является «принцип противоположности», соотносящий функцию с объемом употребления языковых форм: «Функции языковых форм определяются объемом употребления этих форм. Поэтому и функция формы должна определяться в отношении к другим формам, употребляемым рядом с ней в данной семантической или синтаксической области» [Курилович 1962а, 131-132]. Развернутую характеристику разновидности функционализма в рамках интерпретационного подхода см. [Бондарко 1987].

Где-то посередине можно поместить концепцию трехмерности пространства языка [Степанов 1985], в которой обе разновидности функционализма объединяются для рассмотрения исследовательских парадигм в науках о человеке.

Итак [Mahmoudian 1979, 2]:

1. Языки рассматриваются как инструменты для выполнения своих функций. Форма инструмента отражает эти функции, подчиняясь их императивам. Языки структурированы так, чтобы годиться на выполнение этих функций. Есть иерархия функций. Главной является функция сообщения (коммуницирования), лежащая в основе всех остальных функций.

2. Части сложных структур языка обладают различной значимостью, важностью, предопределяемой функциями этих частей.

Функционализм -- форма объяснения, промежуточная между формулированием законов (подобных законам природы) и рациональным культурологическим объяснением (традиционно принятым для событий культуры). Иначе говоря, это компромисс между различными способами объяснения.

В функционализме сочетаются внешние и внутренние факторы развития научной теории. Это не только способ объяснения, но и способ организации научной деятельности, при котором мирно сосуществуют различные научные дисциплины, обменивающиеся своими результатами, но не вмешивающиеся во внутренние дела друг друга [Requin 1987, 37]. При этом стремятся объяснить кажущуюся или действительную гармонию разных факторов в тех областях, в которых маловероятно предполагать преднамеренность.

В языкознании функциональное объяснение развивалось и в диахронических исследованиях (например, А. Мартине), и при описании синтаксической структуры (Т. Гивон, С. Куно и др.). Типичное функционалистское умозаключение выглядит так: А возникло и развивалось для того, чтобы В. Например, языки обладают свойством Р, потому что, если бы они им не обладали, то мы не могли бы: а) их выучить, б) планировать и продуцировать предложения эффективно и надежно, в) делать обычные сообщения [Crain, Fodor 1985, 94]. Так, фонемы дифференцированы в фонологическом пространстве для того, чтобы облегчить понимание; богатая система падежной маркировки объясняется через предназначение сделать так, чтобы язык мог передавать сообщение даже при свободном порядке слов; другие синтаксические структуры объясняются, скажем, как выполняющие определенное задание в разговоре и т. д.