Доминирующие лингвистические теории в конце XX века

Чтобы не постулировать причину после результата, функционалист (в общем смысле слова: в биологии, социологии, лингвистике и т. д.) использует одну из следующих стратегий. Он объявляет функциональную связь результатом:

-- естественного отбора; для языкознания такой подход малоправдоподобен: например, вряд ли справедливо сказать, что выживают только те организмы, которые обладают данным, а не иным репертуаром фонем;

-- осознанного стремления человека к достижению целей; однако это объяснение ограничивается теми случаями, когда, например, мы избегаем употребления тех или иных слов;

-- работы подсознания, поощрения одних вариантов и подавления других, когда человек регистрирует и последствия своего непреднамеренного поведения, и преднамеренные свои действия [Pateman 1987, 14].

Функциональный подход в грамматическом описании упрощает грамматику, делая ненужными многие искусственные формальные приемы (такие, как «деривационные ограничения», фильтры на поверхностную структуру и т. п.). Существуют лишь принципы восприятия и межличностного взаимодействия, работающие даже за пределами языка. Эти прагматические факторы служат аргументами в пользу того или иного устройства грамматики, представляющей структуру в терминах «функций». При таком «интегральном» подходе каждый элемент описания выполняет определенные функции в рамках системы языка.

В грамматике описываются не только допустимые предложений данного языка и отношения между ними, но и выбор из числа семантически эквивалентных предложений, т. е. выбор альтернативных поверхностных реализаций одной и той же исходной структуры [Sugioka, Faarlund 1980, 311]. Такой функциональный синтаксис предполагает предварительно выполненное формальное описание. При этом существенен фактор интерпретативности теории. В рамках неинтерпретативного функционализма описание состоит в констатации того, какие факультативные трансформации запрещены в конкретном контексте и/или ситуации. В интерпретационном функционализме констатация -- указание контекстов и/или ситуаций, в которые может включаться данная форма предложения. Там, где представители первого взгляда исследуют правильно построенные предложения (а точнее, системы грамматических правил, порождающих предложения), функционалисты второго направления подчеркивают использование этих предложений в реальном процессе общения [Jacobsen 1986, 5]. Ярким примером интерпретативного функционализма является теория речевых актов.

Язык рассматривается как инструмент, используемый, главным образом, для создания сложных структур социального взаимодействия [Dik 1983, 74]. Сообщения передаются, чтобы изменить что-то в интерпретаторах. Язык (langue) интересен только в той степени, в какой объясняет свойства речи (parole). Компетенция интересует функционалиста только как основа для описания речевого исполнения носителя языка [Dik 1983, 75].

Функциональное объяснение не всегда прямо объясняет явления через функцию, оно сложнее в следующих отношениях [Dik 1986, 46-47]:

1. Оно обычно связано с взаимодействием многих различных принципов, каждый из которых функционально мотивирован.

2. Оптимизация в одной области языковой системы может привести к нарушениям оптимума в других областях.

3. Хотя многие функциональные предпосылки отдают предпочтение простоте, языки со временем не становятся однозначно проще, поскольку: а) то, что просто в отношении одного параметра, не обязательно просто в отношении других, б) упрощение в одной области может привести к усложнениям в другой, в) некоторые функциональные требования, особенно связанные с социальными престижем и дистанцированием, требуют усложнения речи, а не упрощения.

Выделяются [Bever 1975] два основных типа теорий, опирающихся на функциональное объяснение:

1. Теория поведенческого контекста, утверждающая, что языковые структуры существуют в силу общих свойств употребления языка и свойств мысли. Эта теория уклоняется от предсказания конкретных свойств грамматики, которая не рассматривается вовсе или считается фикцией, удобной абстракцией.

2. Интеракционистский подход, объявляющий, что механизмы мысли формируют определенные аспекты языковой структуры. Грамматика обладает психологической реальностью и объяснима через функции одной из систем поведения, с которыми взаимодействует. В этом ключе исследуются усвоение языка, продуцирование и восприятие речи. Эти системы, формируясь

у ребенка, ограничивают спектр неологизмов и переосмыслений структуры высказываний. Так, некоторые структуры высказываний невозможны не потому, что не укладываются в грамматические универсалии, а потому, что их невозможно употребить или усвоить при промежуточной структуре еще не укомплектованной грамматики ребенка. Среди наблюдаемых фактов языка различаются следствия систем поведения и результаты универсальных свойств грамматических форм.

Функционалист описывает не действительные, а лишь потенциальные свойства. Ведь функция жала осы ясна, но далеко не все осы используют свое жало. В этой связи можно выделить [Курилович 1962а, 181] два типа функциональных теорий:

1. Элиминирующий подход: функция указывается в терминах будущих и возможно, не существующих результатов.

2. Ретроспективный подход: обращаются к предшествующим представлениям и/или к истории естественного отбора, что связано с анализом эволюционистского понятия уместности. На функцию смотрят через призму «диспозиций».

Вообще говоря, конфликта между функциональным и «формальным» синтаксисом (например, генеративной концепцией) не должно быть. На практике же такие конфликты не редки. «Чистые» синтаксисты склонны либо синтаксически объяснять то, что естественнее объяснить как результат действия прагматических или семантических факторов, -- либо же игнорировать внесинтаксические явления, даже не пытаясь выявить несинтаксические факторы [Kuno 1987, 2].

4.2. Интерпретации термина «функциональный»

Назовем только некоторые признаки, на основе которых концепции квалифицируются как функционализм:

1. Единство действия. Кантовское понятие «функция» берется как единство действия, выраженное в упорядочении различных представлений под одним, общепринятым углом зрения [Kant 1781/87, 139].

2. Главенство принципов человеческой ментальности. Грамматики человеческих языков, основанные на функциональных принципах [Tomlin 1986, 3], должны быть менталистскими. Ведь синтаксические альтернации, специфичные для конкретных языков, служат для указания на конкретные семантические или прагматические функции, проявляющие общие закономерности (по-своему проявленные в данном языке) относительно представления, хранения и поиска информации в человеческом мозгу. Ментальные состояния индивидуализированы своей «функциональной ролью» в объяснении наблюдаемого поведения и не сводимы к описанию взаимодействия клеток мозга, бихевиористского или нейрофизиологического толка. Ведь не обязательно разбираться в сложном переплетении проводов внутри компьютера, чтобы программировать на нем (этим программист отличается от ремонтника и конструктора ЭВМ). Информацию, обрабатываемую мозгом, можно исследовать в отвлечении от работы «проводков» и элементов мозга: важны функции, а не физическая субстанция такого «мозга». Грамматические (особенно синтаксические) закономерности (например, в порождающей грамматике формулируемые как правила, ограничения, «сговор правил» и т. п.) относятся к «функциям» восприятия и к стратегиям.

3. Универсальность функций речевого поведения. Структура каждой языковой системы предопределена конкретными функциями этой системы. Некоторые потребности человека и общества универсальны, поэтому есть и универсальные функции, присущие речевому поведению на любом языке и проявленные в грамматической и лексической структурах [Lyons 1977, 249]. Свойства кода объясняются через поведение, система определяется процессом. Этот подход реализован в проекте «функциональной грамматики» М. Халлидея [Halliday 1984], [Halliday 1985].

4. Телеологичность языка. Язык как целенаправленная деятельность, механизмы которой предопределены целями, мотивирован телеологически. Язык -- не готовый статичный продукт, а активное «языковое творчество» [Himmelmann 1987, c.6]. Большая часть результатов функционального анализа речи может быть сформулирована в телеологических терминах [Haas 1987, 351]. Например: фонологические элементы «служат» выделению значений (вычленению значений из континуума), расположение морфем или слов «служит цели» построения предложений, -- так чтобы предложения и любые их части служили цели выражения или коммуницирования или социального взаимодействия. Значимость и полезность таких суждений зависит от четкости разграничения между используемыми «средствами» языка, а также между целями и результатами, достигаемыми «с помощью» языковых средств. Все эти данные получаются на основании суждений о намерениях говорящих и о реакциях адресатов, -- т. е., о том, что намеревались сказать и как это было понято, что при этом было новым, а что -- старым, известным («данным»), что было в фокусе высказывания, а что маргинальным. Всю такую интерпретацию получают на основании речи в ее ситуации. Но главное место занимает разграничение связей между средствами и целями.

5. Вмешательство экстралингвистических факторов в язык и речь. Язык рассматривается не только изнутри, в терминах его формальных свойств (таким было бы формалистское объяснение, устанавливающее отношения между элементами исключительно языкового произведения -- текста), но и извне, с точки зрения того, что он дает системам, в которые входит в качестве подсистемы, -- культурам, социальным системам, системам мнений и т. п. (в зависимости от профессиональных интересов исследователя) [Leech 1987, 76].

6. Соотнесенность формы и функций языка. Форма языка соответствует функциям языкового употребления, отвечает запросам этих функций. Следует не просто приписывать функциональные интерпретации уже выявленным единицам формы и компонентам таких единиц, а членить формальные компоненты на свои элементы и перегруппировывать их в функциональные компоненты [Heath 1978, 91]. Функциональный компонент чаще не совпадает, чем совпадает с формальным. Имеем [Heath 1978, c.88]:

6.1. Грамматическая теория описывает множества функций. Комбинации формальных единиц, выполняющих эти функции и варьирующихся в конкретном окружении, обладают своими функциями, играют фундаментальную роль в организации формальной грамматики языка.

6.2. Анализируется множество формальных противопоставлений в рамках поверхностной структуры на уровне высказывания, а также отношения этих противопоставлений к различиям в семантико-прагматическом значении. Формальная сторона играет меньшую роль.

6.3. Закономерности, выявленные в рамках одного конкретного компонента системы, рассматриваются как результат более общих закономерностей системы в целом. Некоторые закономерности объясняются как результат взаимодействия компонентов.

6.4. То, как формальные единицы взаимодействуют между собой (вне зависимости от принадлежности компонентам системы), дает основания для всех обобщений. Универсалии, касающиеся форм языка, логически выводятся из функциональных принципов.

7. Выявление связи между функцией и ее реализацией как задача анализа. Цели речи первичны, а методы их достижения вторичны. Конкретная деятельность может обладать несколькими функциями и наоборот, одна функция может быть распределена между несколькими видами деятельности. Общие задачи функционального анализа: а) выявить множество функций, важных при обстоятельствах общения, б) исследовать, как различные функции кодируются и воплощаются в речевых действиях. Причем критерии выделения функций могут быть как языковыми, так и внеязыковыми [Andersen, Holmqvist 1986, 13].

8. Конвенциональность функций. Системный аспект сочетается с деятельностным и заключается в описании конвенционализированных функций, присущих средствам выражения, трактуемым в грамматике [Dittmann 1981, 164].

9. В центре внимания находится поверхностная структура [Heath 1979, 55]. Элементарные единицы -- морфемы и правила -- рассматриваются как исполнители ролей в формировании семантически точных и легко воспринимаемых, «декодируемых», высказываний, когда стремятся к максимальной прозрачности в объяснении. Там, где «формалист» хочет получить максимально простую формулировку правила и/или простую, обобщенную констатацию структуры, функционалист не боится усложнения, подчеркивает множественность функций, к которым сводим синтаксический процесс, ищет закономерности на уровне целой системы, рассматриваемой как функционально интегрированный механизм, нацеленный на удовлетворительное общение [Heath 1979a, 403-404].

10. Связь между общей и индивидуальной компетенциями. Социопсихологическое исследование процесса коммуникации (социопсихологической структуры, общей для коммуникантов, общности целей и средств при реализации намерений в общении) учитывает существование очень индивидуальных, неповторимых «компетенций», или знаний системы правил у носителя языка [Parret 1987, 215].

11. Культурологическое измерение языка. Естественные языки -- инструменты культуры, используемые для систематического соединения звуков и значений с целью эффективной передачи символов. Анализ состоит в исследовании инструментальных функций языка и речи, когда в природе инструментов видят результат присущих им конкретных функций: эти инструменты обладают своими частями и свойствами, в основном, ради того, чтобы эти части функционально взаимодействовали при компоновке в общую функцию данного инструмента в целом [Sanders 1980, 232].

12. «Ономасиологичность»: типы внеязыковых фактов (положений дел, состояний и т. п.) выявляются и единообразно характеризуются через языковые значения [Coseriu 1987, c.97]. Составление реестра возможностей языков -- «языковых универсалий» (как «возможных» свойств языков) имеет смысл только для «реальных» возможностей языков (species civiles у Лейбница, а не species logica).

4.3 Критика функционализма

Функционализм критикуется не как ориентация на «целевую» модель языка, а как реализация общего подхода:

1. Понятие функции противоречит (в частности, в концепции Ш. Балли, о чем см. [Vossler 1923, 100-101]) самому понятию о развитии языка. Если есть нормальное функционирование, то зачем от него отклоняться? Функционалист же, тем не менее, ссылается на неточность и огрубленность научного метода, чтобы не жертвовать понятием развития. Итак, «функция» дает только приближенное представление о языке, чрезмерно абстрактное, и не может охватить прогресс и жизнь. Функциональное объяснение устраняет из жизни все конкретное, полное и подвижное: «Понятие жизни тянет за собой понятие своей функции, как свой собственный труп» [Bally 1913, 101].

2. Методологически функционализм зыбок: туманны определения равновесия системы, неясен инвентарь элементов системы. Кроме того, указывают: замаскированность функциональной телеологии, порочные круги в объяснениях post factum, псевдоэмпирические нормативные критерии функциональности; статичность, неясность статуса и степени точности модели; априорность в констатации функций; генерализация «пустых формул» (редукция сложности) и т. п. Все это -- упреки, предъявляемые функционализму как методологии, в частности, в социологии [Pfau, Schцnert 1988, 20].

3. Не только свойства языка бывают следствиями свойств языковых механизмов обработки речи, но и наоборот, эти механизмы могут быть результатом свойств языка. Язык -- вопреки неявному предположению функционалиста -- может заставлять человека модифицировать свои процедуры интерпретации и продуцирования речи [Frazier 1985, 130-131]. Так, для объяснения того или иного грамматического свойства на основании систем языкового исполнения (performance), необходимо, по [Chomsky, Lasnik 1977], принять эволюционистский взгляд: по ходу эволюции таких систем нужды обработки речи могут привести к победе одних грамматических принципов над другими. Это сказывается на общих механизмах человеческой языковой способности. Однако объяснение, основанное только на утверждении, что некоторая конкретная грамматическая закономерность облегчает обработку предложения, всегда подозрительно без учета всего бесконечного контекста описываемого языка.

4. Недоразумения в нормальном общении гораздо более часты, чем представляют функционалисты. Особенно часты недоразумения в области фонологического и синтаксического варьирования, морфологических чередований [Labov 1987, c.311].

5. Понятия «стимул», «подкрепление», «депривация», взятые на вооружение в скиннеровском «функциональном анализе» и столь наглядные в поведения животных, создают чрезмерно упрощенное представление о поведении человека. Наблюдение над физическим окружением говорящего и манипулирование этим окружением, в отвлечении от внутреннего мира, от ментальности человека -- научная фикция [Chomsky 1959, 547]. Биологическое понятие функции как роли физически наблюдаемого фактора в человеческом речевом поведении непригодно для объяснения механизмов языка.

6. Вопреки общим декларациям, функционалистские исследования обычно не выходят за рамки предложения [Hopper 1987, 140].

5. Теория прототипов, или: Одно и то же может означать очень разные вещи, но в разной же степени

5.1. Общие положения

Теория прототипов -- подход к проблеме категорий компромиссный между [Givуn 1984, 14] платоновским и витгенштейновским. Платоновский взгляд состоит в положении о строгой категоризации языка -- лексических единиц, морфем, синтаксических конструкций и правил, регулирующих их употребление в коммуникации. В этой «списочной» (checklist) концепции слово либо обозначает данную вещь, либо нет. Категории дискретны и основаны на группировках свойств, внутренне присущих (ингерентных) представителям соответствующих категорий.

Витгенштейновский взгляд связывают с положением о недискретности, размытости границ, непрерывности и случайности в определении вещей и их именовании.

В теории прототипов, трактующей представление о функциональном и когнитивном пространствах естественного языка, как и у позднего Витгенштейна [Wittgenstein 1969], принимается, что категории языка не всегда, а возможно, и редко, определяются в терминах одной или нескольких (во всяком случае, немногих) отличительных особенностей, необходимых и достаточных в качестве критерия именования. Категории в рамках континуума формируются как пересечения некоторого числа «характерных», или «типичных» свойств-признаков, коррелирующих с уместностью именования соответствующих предметов, но эти данные не бывают абсолютными. Континуум категорий обладает двумя различными градациями:

-- все свойства-признаки имеют некоторый вес (в соответствии со своей важностью, или значимостью) в установлении типичности объекта,

-- все члены категории обладают определенным рангом, соответствующим количеству у них характерных свойств данного прототипа.

В отличие же от Витгенштейна, сторонники теории прототипов принимают еще постулаты о группировке (clustering) представителей естественных категорий (биологических, когнитивных, поведенческих и др.) внутри пространства категорий, на определенной дистанции от прототипа -- т. е. от категориального среднего. Витгенштейновская концепция «семейных сходств» предсказывала бы единообразный разброс всех элементов категории относительно такого пространства: каждый элемент считался бы (хоть и в разной степени) представителем каждой категории.

«Платоновский» подход скорее связал бы все элементы каждой категории с одной и той же точкой на непрерывном отрезке категориального пространства: члены одной категории из этого пространства не могли бы являться представителями иной категории из того же пространства. В теории прототипов отказываются от обеих крайностей: имеет место скорее сгущение, группировка предметов вокруг каждого из прототипов, но большинство этих предметов с самим прототипом не совпадают [Givуn 1984, 15-16].

Развивалась данная теория одновременно в нескольких дисциплинах до некоторого времени почти независимо друг от друга: в когнитивной психологии, в этнолингвистике, в теоретическом языкознании и в философии. Корни ее лежат в феноменологических философских концепциях -- в работах К. Штумпфа, Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти. Пионерами в разработке этой теории были представители когнитивной психологии. Понимание значения связывается с обращением к экземпляру или прототипу, а не с контрольным списком условий, которым должна удовлетворять языковая форма, чтобы считаться удачно или правдиво употребленной. Этот прототип заложен в человеческой мысли от рождения; он не анализируется, а просто «дан» (презентирован или продемонстрирован), им можно манипулировать [Fillmore 1975, 123].

Например, семантика прототипов определяет значение определенной лексемы, считая сначала, что существуют только типичные случаи, -- но затем указывает, что и другие объекты могут быть отнесены к той же категории, хотя они и не обладают всем критериям [Fillmore 1978]. Это позволяет достаточно гибко трактовать случаи подобные следующим [Fillmore 1975, c.128-129]: сколько лет должно быть неженатому лицу мужского пола, чтобы его можно было назвать холостяком? (Младенец и подросток явно не годятся для такого именования.) Может ли монах называться холостяком? Может ли называться вдовой женщина, убившая своего мужа? Или та, которая выходила замуж несколько раз, но первый муж которой (в отличие от последующих) умер? Если носители языка расходятся во мнениях по подобным вопросам, то следует ли считать их носителями разных языков, диалектов и т. п.? Насколько стабильны такие диалекты? Чтобы ответить на эти вопросы, понятия «холостяк», «вдова», «диалект» должны определяться относительно некоторого «простого мира», в котором люди обычно женятся или выходят замуж, достигнув определенного возраста, причем либо никогда вторично не женятся и не выходят замуж, либо только овдовев. Этот «прототипический мир» значительно проще того, в котором мы живем, но помогает определить все усложнения постепенно, в результате процедуры уточнения, или аппроксимации. Обычная же, «платоническая» семантика «списка значений» (checklist semantics) пыталась бы составить список критериев, «железно» необходимых для того, чтобы правильно именовать объекты [Fillmore 1978, 153].

Иногда [Kleiber 1990, 9] считают необходимым разграничивать терминологически и содержательно три различных концепции, отождествляемые (несправедливо) с теорией прототипов: а) собственно семантику прототипов (главным образом, это психологический и антропологический подходы в духе Э. Рош), б) семантику стереотипов (Х. Патнам) и в) концепцию фамильных сходств Л. Витгенштейна. Глубинная мысль теории прототипов, -- служащая фундаментом для когнитивизма вообще, -- заключается в том, что концептуальные структуры проистекают из нашего телесного опыта и только благодаря ему и обладают смыслом [Kleiber 1990, 12].

В теории прототипов считается, что категории расплывчаты, не обладают четкими границами, есть градация по параметру «принадлежность к категории» [Craig 1986, 1]. Слово является именованием вещи не абсолютно, а лишь до некоторой степени [Coleman, Kay 1981, 27]. Люди формируют конкретный или абстрактный мысленный образ предметов, принадлежащих некоторой категории. Этот образ называется прототипом, если с его помощью человек воспринимает действительность: член категории, находящийся ближе к этому образу, будет оценен как лучший или более прототипичный экземпляр, чем все остальные. Прототипы -- инструменты, с помощью которых человек справляется с бесконечным числом стимулов, поставляемых действительностью [Verschueren 1987, 47-48].

Прототипы могут меняться с течением времени, в частности, в результате метафорического употребления терминов, когда категория приобретает новых представителей. Такие изменения связаны с переопределением набора характерных свойств и относительных рангов [Givуn 1984, 19]. Именно в этом состоят диахронические изменения лексикона, морфологии и синтаксиса. Различные люди оперируют пространством этих категорий по-разному [Givуn 1986, 98]. Итак, не только при усвоении языка, при эволюции и при изменениях языка, но и в индивидуальном употреблении человека проявляется гибкость категорий (организованных вокруг прототипов), реализованная в столкновении человека с различными окружениями -- личностным, социальным, культурным, коммуникативным и биологическим, см. об этом также [Телия 1988].

Более подробно о теории прототипов см. [Демьянков 1994].

5.2. Критика теории прототипов

Оппоненты этой теории полагают:

1. Этот подход не годится для описания многих конкретных понятий [Armstrong et al. 1983, 264]. Вообще вряд ли можно считать доказанным, что через прототипы можно объяснить все факты. Было продемонстрировано лишь то, что прототип функционирует в общении в качестве «хорошего примера»: зачастую вместо того, чтобы оперировать категорией как таковой, люди (ошибочно и упорно) апеллируют к свойствам прототипа. Однако [Eich 1982] этот же факт объясним и в «теории экземпляров».

2. Понятия вообще вряд ли полностью представимы через прототипы; мысль человека не ограничивается прототипами [Posner 1986, 54]. Помимо прототипов, люди довольно часто оперируют и явными определениями.

6. «Лингвистика текста», или: Лингвистическое исследование связано с единицами более крупными, чем предложение

6.1. Общая характеристика

Текст является объектом как литературоведения, так и языкознания. Лингвистика текста, или текстовой анализ, как часть семиотики текста простирается от простого межфразового синтаксиса (трансфрастики) до сложного анализа текстовых миров и межличностного общения. Главной проблемой, стоящей перед семиотикой текста, является определение и функционирование вымысла как человеческой семиотической, -- в частности, и интерпретативной, -- деятельности [Braunmьller 1987, 11].

Этой проблема -- «заоблачной» языковой области [Звегинцев 1976, 169] -- посвящена огромная литература самых разных теоретических ориентаций: от герменевтической до формально-логической [Kalverkдmper 1981]. Центральной задачей этой дисциплины являлась эксплицитная и по возможности четкая реконструкция того, как интерпретатор «заставляет текст соотноситься с миром, т. е. того, как происходит понимание одного из объектов мира как знака» [Heydrich, Petцfi 1981, 314].

По мнению многих [Bernбrdez 1982, 16], лингвистика текста -- явление скорее европейское в том, что касается преобладающих форм проявления интереса к тексту. В континентальной Европе лингвистика текста считается не просто поворотом в сторону употребления языка, но истинной альтернативой для всего предшествовавшего теоретизирования.

К дисциплинам-донорам, сделавшим решающий вклад в лингвистику текста, относятся: литературоведение, антропология культуры, тагмемика, исследование функциональной перспективы предложения в американизированно-японском варианте, особенно С. Куно, формальные модели лингвистики текста, анализ дискурса, социолого-культурные исследования.

Сложилась эта дисциплина в атмосфере триумфа формальных грамматик в середине 1960-х -- начале 1970-х гг.: возникла гипотеза, что можно составить «грамматику текста», ориентированную на текст (textbezogene Grammatik), генерирующую тексты, но организованную не так, как грамматика предложения [Isenberg 1974, 8]. Лингвистическая теория текста, как представлялось тогда [Isenberg 1976, 53], -- множество подтеорий, определяющих различные виды принципов текстообразования, а именно, как минимум: а) теория линейного строения текста, б) теория композиции текста, в) теория грамматики.

К созданию лингвистики текста подтолкнуло и предположение, что понятие грамматичности не абсолютно, а относительно: адекватная грамматика должна формулировать правила и ограничения (фильтры), определяющие, как структура предложений зависит от структуры предшествующего и последующего текста. А так как дискурс многие считают частью контекста, грамматика текста, возможно, была эквивалентна -- по крайней мере, частично, -- «грамматике контекста» и могла бы быть к ней сведена [Dijk 1981, 60].

Влившись в общее языкознание, «лингвистика текста» стала напоминать скорее новый облик текстологии -- дисциплины столь же древней, сколь и респектабельной, заслуженно почитаемой, см. [Лихачев 1983], [Лихачев 1989]. По [Malmberg 1983, 334], текстология -- наука о текста, в рамках которой различаются два направления: 1) описание внутренних свойств текста, текста как такового, 2) выяснение места текста в социальном контекста, т. е. выявление внешних функций текста. Описание текста как такового обладает, как минимум, тремя аспектами: просодией, риторикой (или стилистикой) и нарратологией. Последняя связана с выявлением отношений внутри содержания текста [Malmberg 1983, 334-335].

«Текстоведение» -- область исследования, в центре внимания которого вопрос об отношении между формой и функцией текстов. Анализируя текст, человек имеет дело со смыслами высказываний (под углом зрения их создания) и с самими языковыми формами. Исследуя же функцию текста, затрагивают не одну языковую форму, а еще и вопрос о том, каким эффектом эта форма обладает. Продуцирование текста тогда рассматривается как форма действия [Renkema 1987, 2]. В то же время, привлечение категории текста в грамматическое описание оказалось весьма плодотворным для решения чисто грамматических задач. Например, «текстовая теория падежа» позволяет рассмотреть явления, не поддающиеся объяснению в рамках отдельно взятого предложения [Степанов 1988].

6.2. Анализ дискурса (discourse analysis)

Это направление зародилось раньше идеи «лингвистики текста», но именно ему было суждено реализовать исходные замыслы такой лингвистики.

Само название направления заимствовано у З. Харриса, создателя позднеструктуралистской концепции. Сегодняшние работы в области анализа дискурса, разумеется, гораздо менее формалистичны, чем сорок лет назад, больше обращены к человеку. И тем не менее, некоторые общие черты сохранились.

По З. Харрису, анализ дискурса -- метод анализа связанной речи или письма. Метод этот формальный, ориентируется только на встречаемость морфем, взятых как различительные элементы. Он не зависит от знаний аналитика о том, каково конкретно значение каждой морфемы. Этот метод не дает также никакой новой информации о значениях отдельных морфем, входящих в текст. Но это не значит, что в результате анализа дискурса мы ничего не узнаем о дискурсе и о том, как грамматика языка в нем проявлена. Ведь «хотя мы и пользуемся формальными процедурами, сходными с дескриптивно-лингвистическими, мы можем получить новую информацию о конкретном изучаемом тексте, информацию, выходящую за рамки дескриптивной лингвистики» [Harris 1952, 354].

Этот подход нацелен на решение двух взаимосвязанных проблем: a) распространение методов дескриптивной лингвистики за пределы отдельно взятого предложения, б) соотнесение культуры и языка -- т. е., неязыкового и языкового поведения. Дистрибутивный анализ, по мнению Харриса, полезен в обеих областях. А именно, с одной стороны, он выводит нас за пределы предложения, позволяет установить корреляции между элементами, далеко отнесенными друг от друга в тексте. С другой же стороны, учитывается, что любой дискурс возникает в рамках конкретной ситуации -- той, о которой говорит человек, или той, в которой находится некто, записывая время от времени свои мысли. Этот же метод состоит в установлении встречаемости элементов дискурса, а особенно, в закономерностях встречаемости -- зависимости появления одних элементов от других -- в рамках одного и того же дискурса.

В конце 1980-х гг. [Schiffrin 1987, 19] эти две проблемы рассматривают как попытки объяснить:

1) почему конкретный элемент находится в одном, а не в другом дискурсном окружении, -- «дистрибуционная объяснительность»,

2) почему текст нам кажется связным (логически несамопротиворечивым, когерентным), -- «секвенциальная» объяснительность (sequential accountability).

В 1950-е же годы З. Харрис [Harris 1957, 210] приходит к необходимости дополнить такой анализ понятием трансформации. Это обогащение инструментария дает более высокий уровень абстракции. Если посмотреть на каждое реальное предложение текста не по номиналу, а как на результат преобразования «ядерного» предложения в реальную форму (под воздействием всевозможных контекстных факторов), то обнаружатся более глубокие закономерности в структуре целого текста.

К концу 1970-х гг., когда идеи и методы трансформационных грамматик получили достаточно подробную и глубокую проработку, вновь актуальной стала идея анализа дискурса как такового. Например, в теории речевых актов каждое предложение представляют как суперпозицию: тип иллокуции накладывается на «объектную пропозицию». Это -- обобщение той идеи, что реальное предложение есть реализация «ядерной» структуры, причем под влиянием не только соседних предложений, но и в более широком объеме -- всей духовности человека -- его намерений, моментального среза внутреннего мира и т. п. Конечно, правы критики, говоря, что анализу подвергается письменная речь или транскрипция устной [Merritt 1979, 120], и что сведение речи к письменной форме само есть одна из множества возможных интерпретаций речи. Тем не менее, в этом подходе исследователей привлекает мысль о закономерностях текстообразования, которые следует искать в человеческом духе, но опираясь, прежде всего, на материал речи. Исследование опирается не только на абстрактные, пусть и очень глубокие, построения, но и на материал. При этом язык, действие, ситуация и знание человека рассматриваются в своей совокупности [Stubbs 1983, 1].

В 1980-е гг. на анализ дискурса смотрят как на описание закономерностей в языковых реализациях, используемых людьми для сообщения значений и интенций, связанное с разнообразными операциями и научными дисциплинами [Brown, Yule 1983, c.VIII]:

1. Социолингвистика, занимающаяся структурой социального взаимодействия, проявленного в разговоре, дает «заземленное» обобщение, поскольку основана на реально зафиксированных образчиках языка в его употреблении -- работая обычно с транскрибированными данными устной речи.

2. Психолингвистика, в связи с реальным пониманием речи.

3. Философия языка, а также формальные модели, где рассматриваются семантические отношения между парами предложений и их синтаксических реализаций. Там же рассматриваются отношения между значениями и возможными мирами: насколько используемые предложения дают суждения, которым могут быть приписаны значения «истина» или «ложь». Огрубление здесь состоит в том, что при этом рассматриваются архетипные говорящие, обращающиеся к архетипным же слушающим в рамках (минимально конкретизированного) архетипного контекста.

4. Вычислительная лингвистика, занимающаяся конструированием моделей обработки дискурса. Она, впрочем, ограничена текстами конечной длины, часто очень короткими и взятыми в рамках укороченных же контекстов.

В этом многообразии выделяются два типа моделей анализа [Vogt 1987, 17]:

1. Формальные модели -- в них семантические качества языковых форм не учитываются, отвлекаются в них и от исторических аспектов языка. Сюда относятся следующие направления: теория речевых актов, анализ разговора (этнометодология) и этнография речи. Эти модели направлены на описание коммуникативной компетенции. Формальные теории дискурса рассматривают формы существования разговорного языка под углом зрения взаимодействия людей в социологическом аспекте. Предметом анализа являются транскрипции последовательности речевых взаимодействий. Исследуемые же единицы лежат выше уровня предложения; например, к этим единицам относятся речевые акты, ходы в общении и обмен репликами.

2. Содержательный анализ дискурса -- полностью сосредоточен именно на семантической и исторической плоскостях, как в теоретическом, так и в практическом планах. Примером является подход М. Фуко (M. Foucault). Такой анализ направлен на объяснение явлений речевой деятельности, точнее -- «исполнения» (performance). Материал исследования черпается из истории, из письменных памятников [Vogt 1987, 39].

В последнее время характерными чертами его стали [Lecomte, Marandin 1986, 61]: 1) большой вес, придаваемый интратекстуальному описанию («морфология дискурса»), 2) критика каузальной концепции отношений между внутридискурсным и внедискурсным (в начале развития анализа дискурса на европейской почве чаще предполагалось, что внутренняя структура дискурса связана с внешними функциями его и ими обусловлена), 3) подход к высказыванию под углом зрения интерпретации последовательностей (причем интерпретацией, структурируемой знанием -- чтением, lecture), а не продуцирования этих последовательностей. Именно последняя тенденция и представляет, на наш взгляд, интерпретативность в дисциплинах, исследующих человеческую духовность.

По сравнению с анализом дискурса З. Харриса, европейский анализ дискурса значительно больше ориентирован на философию, на хитросплетения текста. Дискурс при этом не столько точка зрения, сколько источник ограничений, или фильтров, управляющих конкретной деятельностью: «Высказывание -- не обманчивая сцена, где лишь сходятся содержания, заготовленные порознь. Высказывание -- непосредственный участник конструирования смысла и сюжетов, распознаваемых в дискурсе. Анализ дискурса не только должен объяснять, почему те, а не иные высказывания были использованы, но и почему выбран именно данный путь мобилизации сил, использования именно данных социальных источников» [Maingueneau 1987, 35].

В свете новых тенденций перед анализом дискурса стоят дополнительные задачи [Maingueneau 1987, 137]:

1. Проблема идентичности дискурсной формации. Отношение к другому человеку не является производным, а составляет суть дискурса. Этот «другой» не бесформенен: ведь смысл циркулирует между определенными жизненными позициями. Вот почему сегодня отказываются и от концепции дискурса как «видения мира», и от концепции, согласно которой дискурс -- проявление воли к выражению у коллективного субъекта.

2. Противопоставление глубинного и поверхностного в анализе текста, разграничение «глубинных» содержаний и «поверхностной» организации высказываний (когда последние считаются зависящими от обстоятельств коммуникации). Высказывания не предназначены только для презентации содержания, для театрализации уже существующего смысла.

3. Представление о взаимоотношениях дискурса и общества. Смысл и языковая деятельность составляют отдельное независимое измерение в общественной жизни и не являются надстройкой над экономическим базисом. Есть «дискурсивный порядок», и задача состоит в том, чтобы выяснить связи между дискурсом и группами, являющимися движущими силами этого дискурса.

Итак, анализ дискурса должен дать характеристику того, как, в контексте взаимодействия людей, направленного на достижение каких-либо целей, коммуниканты интерпретируют речь и действия: является ли такое обращение к интерпретации взаимным -- как в случае разговора -- или невзаимным, когда мы читаем или пишем. Но в любом случае процесс этот интерактивен, предполагает взаимодействие людей. Такая задача заставляет анализ дискурса расширять за счет детализации коммуникативных функций текущих сообщений. Интерпретация опирается на общие и специальные знания, используемые по ходу этого процесса. Связана интерпретация эта и с логическим выводом. Важным является установление иллокуционной силы, с опорой на общие прагматические принципы, на понимание контекстообусловленных ожиданий в описываемой деятельности, плюс знание того, как информация вообще структурируется, а также на процедуры естественной аналогии. Все это является, в конечном итоге, попыткой выявить связность текста.

7. Теории речевого действия, или: Языковое выражение -- не предмет, а действие

К 1970-80-м годам [Halliday 1984] «формализаторская редукция» языка, игнорирование человеческого фактора, стали восприниматься как слишком очевидные огрубления. К «восстановлению прав человека» в гуманитарном исследовании вели два пути: 1) «теория речевых актов» (далее ТРА) и 2) теория «коммуникативной компетенции» в рамках социолингвистических теорий (применение концептуального аппарата трансформационной порождающей грамматики к области человеческого общения) -- в частности, конверсационный анализ и «анализ дискурса», «нарратология» (исследование повествования), «грамматика рассказа» и «общая теория речевого действия». Различия между этими двумя направлениями в последнее время все больше стираются. ТРА в большей степени ориентирована на дедукцию, конкурирующие течения -- на наблюдения над обыденным общением и на использование социологических методов сбора и обработки материала.

7.1 Теория речевых актов

ТРА -- линия исследования, начатая Дж. Остином, попытка взглянуть на речь и на язык через призму действий носителя языка и определить значение как употребление предложения в конкретных обстоятельствах. Основной единицей считается «речевой акт» (РА) -- квант речи, соединяющий единичное намерение («иллокуцию»), завершенный минимальный отрезок речи и достигаемый результат.

Это методическое направление исходит из того, что минимальной единицей человеческой коммуникации является не предложение или другое выражение, а действие -- совершение определенных актов, таких как констатация, вопрос, приказ, описание, объяснение, извинение, благодарность, поздравление и т. д. [Searle et al. ed. 1980, VII]. В отличие от теорий бихевиористского толка, с которыми у ТРА много общего, важно различать иллокутивный акт (собственно РА с его целевой функцией) и достижение «перлокутивного эффекта», вообще говоря, внеположенного собственно речи. Отличен РА и от «пропозиционального акта»: один и тот же пропозициональный акт (акт референции плюс акт предикации) может совершаться в рамках различных иллокутивных актов [Searle et al. ed. 1980, VIII]. Разграничиваются прямые и непрямые речевые акты, прямая и переносная значимости действия, а не прямой и переносный смыслы предложения. Так, поздоровавшись с кем-то, мы кроме прочего еще и информируем свидетелей о своем знакомстве с адресатом.

В ТРА принципиально различать значение высказывания как продукт языка и как осуществление речевого высказывания. РА не обязательно реализуется грамматически безукоризненным выражением, и наоборот, не все грамматически правильные предложения в одинаковой степени легко интерпретировать как высказывания, реализующие («конституирующие») какой-либо РА. ТРА в лингвистическом описании находится на стыке семантики и прагматики: значение высказывания в абстракции от факторов говорящего, слушающего и остальных параметров коммуникации относятся в ТРА к области семантики; значение же высказывания как «конституента» речевого акта лежит в плоскости прагматики [Searle et al. ed. 1980, XI].

В рамках ТРА в целом можно выделить две дисциплины:

1. Собственно ТРА -- анализ, классификация и установление взаимоотношений между речевыми актами как таковыми, безотносительно речевых средств. При этом отвлекаются от вопроса о том, насколько цели и намерения реализуемы в конкретном общении.

2. «Анализ речевых актов», или лингвистический анализ речи -- установление соответствия между речевыми актами и единицами речи. Сюда входит интерпретация речи в терминах ТРА, с одной стороны, и «синтез» речи по заданным «речеактовым» параметрам, с другой. Языковой материал является альфой и омегой, составляет собственно лингвистическую область исследования.

ТРА реализует при этом следующие установки:

1. Используется достаточно надежный, хотя и не чисто лингвистический инструментарий. В частности, в сферу прагматики включаются коммуникативные намерения, психологические и поведенческие реакции, обычно присущие получателю по ходу общения, а также социальные последствия актов коммуникации (в терминах отношений социальной зависимости и эквивалентности). Грамматическое описание совмещается с прагматическим. Столь, казалось бы, разрозненные явления, как оценка, событие и факт, взятые под углом зрения прагматики, получают единообразную схему объяснения [Арутюнова 1988а].

2. В интерпретации высказываний используются общекоммуникативные аксиомы: «Не все, что слушатель извлекает для себя в том или ином высказывании в контексте речевого акта, входит в собственно смысл предложения, т. е. в смысл какого-то слова или конструкции: некоторые компоненты содержания не заложены в смысле, а восстанавливаются слушателем, притом достаточно однозначно, исходя из контекста и общих правил языкового взаимодействия. Выявление иллокуционной силы предложения расширяет интерпретативную грамматику языка -- тогда-то и учитывается то обстоятельство, что понимание предложения далеко выходит за пределы буквального значения и самого выражения, и подаваемых с его помощью намерений.

3. «Принцип композиционности» Г. Фреге используется в области речевого взаимодействия, когда, исходя из интерпретации общей структуры и составных частей речевого общения, можно «композиционным путем» получить интерпретацию целого [Harnish 1979, 316]. Это позволяет включить в компетенцию истинностной семантики единицы более крупные, чем элементарное предложение. Для этого принимают, что денотатом сообщения является функция, выполняемая высказыванием, а значение этой функции определяется через элементы ситуации и формы высказывания.

4. Поскольку «поверхностные структуры» предложений рассматриваются не как производные от «скрытых» структур, а как непосредственная реальность речи с текстовыми связями и правилами употребления, задаваемыми в рамках специальной «грамматики» РА, -- эксплицируются процедуры образования связного дискурса из внешне не связанных высказываний.

5. Понятия ясности и убедительности речевого воздействия рассматриваются как проявления «прозрачности» в воплощении иллокуции и в достижении перлокутивного эффекта. Отсюда -- задача установления связей между репертуаром высказываний на конкретном языке, с одной стороны, и иллокутивными актами универсального характера, с другой, а также объяснение и описание стратегий речевого воздействия.

6. Описание терминов речи (например, глаголов коммуникации) опирается на теорию речевого действия, на таксономию речевых средств как на метатеорию лексикологии. Такое описание перформативов в грамматике и словаре было предпринято в работе [Апресян 1986].

Более подробно об основах ТРА см. [Демьянков 1986].

7.2 «Этнометодология»

Этнометодология -- одна из реализаций феноменологической социологии (другая реализация -- конверсационный анализ, или анализ устной речи), связанная с именем А. Шютца [Schьtz 1962], ставившего задачу понять, как индивид постигает действительность, окружающую его, опираясь на интерпретацию оценки этой действительности другими индивидами. В результате получаются модели действия и интерпретации, с одной стороны, и образ действительности как бы глазами общества, с другой. Язык оказывается социальной структурой, вложенной в модели действия и в интерпретации. Сам же интерпретатор при этом рассматривает и себя как участника интерпретируемых событий, -- но такого участника, роль которого предопределена получаемыми моделями [Dittmar, Wildgen 1980, 638].

В 1960-х гг. группа социологов, называвшихся этнометодологами (возглавлял их Харольд Гарфинкель), попыталась выработать методы для выяснения того, какие правила используют люди при осмыслении поведения других людей и для того, чтобы сделать свое собственное поведение понятным другим. Понятие «правило» здесь использовалось иначе, чем в генеративной теории того времени. Речь шла не о том, что регулирует социальные действия, а о правилах, используемых для установления того, каково значение действий в конкретной ситуации. Такое правило составляет социальное действие как таковое.

Этнометодология явилась, среди прочего, развитием идеи «этнонауки» (ethnoscience). Это -- попытка реализовать понятие «рефлексивности практических описаний и объяснений» [Bergmann 1981, 9], направленности их на себя: контекст и описание события всегда опираются друг на друга. Вслед за А. Шютцем в этнометодологии Гарфинкель стремился построить основы для интерпретативной социологии деятельности. Эта дисциплина должна была установить, каковы мотивы в сознании и в опыте, приводящие к инвариантным, универсальным структурам жизненного мира. Социальная действительность воспринималась Гарфинкелем как то, что порождается по ходу взаимодействия участников (в частности, и главным образом, -- участников общения) в привязке к конкретному месту действий, что эндогенно (т. е. находится в рамках одной и той же ситуации действия) и аудиовизуально. Цель же этнометодологического описания -- в выяснении того, как происходит это порождение: каковы механизмы в деталях. Например, что именно в поведении и в окружении данного человека заставляет нас воспринимать его как женщину или как мужчину, в рамках биологического статуса [Garfinkel 1967, 116-185]; что именно в нашей манере держаться перед аудиторией позволяет интерпретировать это поведение как «чтение лекции»; каковы признаки рассказывания анекдотов как специфической деятельности [Sacks 1974] -- каковы действия участников таких событий и результаты (тексты), получаемые в результате.

Х. Гарфинкель тогда писал, что этнометодология -- это «исследование рациональных свойств индексирующего выражения (в иной терминологии -- дейктического выражения -- В. Д.) и других практических действий как производных, воспроизводящихся практик обыденной жизни, обладающих тонкой организацией» [Garfinkel 1967, 11]. Факты социальной действительности не рассматривались как жестко заданные, а представлялись как результаты человеческого действия, включая речевые, и вовлеченные во взаимодействие людей. Включено в факты и достижение социально значимых целей.

Тем самым человеческое взаимодействие рассматривается как интерпретативный процесс, а точнее, как процесс «документальной интерпретации» [Houtkoop, Steenstra 1987, c.16]:

1. Деятель воспринимает своих собеседников как значимое действие. На основе презумпций о том, что имеет в виду собеседник, интерпретатор решает, как обращаться с его действиями -- в частности, как на них реагировать.

2. В центре внимания -- интерпретации, даваемые собеседником. Интерпретации же не заготавливаются раз и навсегда. В зависимости от последующих событий, действие может быть переинтерпретировано. Так, сначала высказывание может быть воспринято как шутка, а затем переинтерпретироваться как угроза всерьез. Интерпретации-значения развиваются и меняются по ходу взаимодействия людей.