Доминирующие лингвистические теории в конце XX века

Итак, этнометодологические исследования можно связать с анализом обыденных действий, оцениваемых как «методы, используемые членами общества для визуализации этих действий, для того чтобы сделать их воспринимаемыми и постигаемыми разумом и пересказываемыми с всевозможными практическими целями, -- т. е. регистрируемыми в качестве организации обычных видов повседневной деятельности» Garfinkel 1967, VII]. Важнейшим свойством этой деятельности является то, что мы можем ее понять изнутри в той степени, в какой она нам близка как членам этого же общества. Цель исследования -- объяснение того, как наблюдаемые действия реализуют методы практического действия, в ориентации на практические обстоятельства, на интуитивное, неформальное знание социальных структур, на размышление в рамках «практической социологии». При этом выявляются формальные свойства обычных действий, без ухищрений анализатора, а как бы изнутри реальных обстоятельств в качестве реальных же постоянных преобразований этих обстоятельств [Garfinkel 1967, VIII].

Гарфинкель подчеркивал, что обычное понимание, предполагающее (как обычно бывает) внутреннее течение интерпретативных операций во времени, само представляется как структура операций. Причем не один метод понимания, а бесконечно различные методы понимания должны стать объектом для социолога-профессионала [Garfinkel 1967, 31].

Иначе говоря, этнометодологическое исследование -- выяснение того, как собеседники строят смысл совместными усилиями: как они взаимодействуют и как реципиент реконструирует смысл, который автор речи стремился передать.

Этнометодология одновременно и теория, и практическое исследование процедур, входящих в социальную понимаемость,то, что выходит далеко за рамки простой социологии, покрывая весь спектр человеческой деятельности [Widmer 1986, 138]. Она ставит задачу не только вычленить понятия, используемые в речи, но и выявить интерпретативные процедуры, в результате которых мы понимаем, кто таков говорящий, в чем состоит ситуация, каково положение дел, каковы наши намерения и намерения наших собеседников [Sandig 1986, 14].

7.3 Этнография речи и этносемантика

Когда говорят об этнографии речи, прежде всего указывают исследование Д. Хаймза [Hymes 1962], где этот метод характеризовался как установление того, кто говорит, что говорит, в какой форме, обращаясь к кому и в каких ситуациях. Конечно, при этом не надеялись выявить правила точного ответа на эти вопросы: «Если бы сообщения были вполне предсказуемыми на основании знаний о культуре, не было бы никакого смысла говорить что-либо вообще. Но когда человек выбирает некоторое сообщение, то он выбирает его из множества альтернатив. Задача этнографа речи -- в том, чтобы конкретизировать, каковы соответствующие альтернативы в данной ситуации и каковы последствия выбора одной из них» [Frake 1964, 260-261].

Как указывал сам Д. Хаймз, термин «этнография коммуникации», или «этнография речи» должен указывать на необходимую сферу исследования и стимулировать исследование этнографическое в основе своей, но коммуникативное по охвату материала и по типу «структурированной сложности» [Hymes 1974, 3]. Это исследование языка, взятого не как абстрактная форма или как абстрактный коррелят общества, но как помещенное в динамику и в структуру коммуникативных событий. Задача состоит в том, чтобы исследовать коммуникативные форму и функцию в неразрывной взаимосвязи [Hymes 1974, 5]. Сюда относятся четыре аспекта: 1) компоненты коммуникативных событий, 2) отношения между компонентами, 3) возможности и состояние компонентов, 4) деятельность того целого, которое образовано в результате всего этого [Hymes 1974, 9]. Таким образом, этнография речи -- одновременно лингвистика, открывающая основания этнографии, и этнография, открывающая языковое содержание в отношении к знанию и к способностям употреблять это знание (компетенцию) людей, общества которых мы исследуем [Hymes 1974, 116].

Можно выделить три стадии развития «этнографии речи», из которых третья еще не завершена [Hymes 1983, 221]:

1. Установление структурирования вербальных средств, помимо грамматики, а также представление о том, что роль и значение языка зависят от культуры; исследование «социального устройства» языка (развитие идей Э. Сепира и Р. Якобсона).

2. Полевые исследования, посвященные непосредственно проблемам структуры и функций речевых средств.

3. Решение нескольких задач: 1) выход за пределы собирания отдельных фактов, на просторы сравнительно-типологической работы, когда возникает необходимость в уточнении терминологии и параметров описания, с целью уложить факты в обобщенную концепцию; 2) применение такой обобщенной концепции к нашему собственному обществу -- в рамках проекта развития социальной теории, 3) приложение принципов критической, рефлексивной перспективы -- т. е. обновление исследовательской практики.

Как «формулирование дескриптивных теорий говорения в качестве системы культуры или части культурных систем» понимают это же исследование Р. Бауман и Дж.Шерцер [Bauman, Sherzer 1974, 6]. Для того, чтобы строить такие теории, необходимо сформулировать, по крайней мере, на правах эвристики, а позже -- в качестве полноценных теорий, -- каков арсенал средств, с помощью которых можно понять организацию говорения в общественной жизни, выяснить релевантные аспекты говорения, взятого как система культуры. Эти авторы считали исходным пунктом такого исследования понятие речевого коллектива, определяемого в терминах общего или взаимодополнительного знания и способности (компетенции) членов этого коллектива продуцировать и интерпретировать социально приемлемую речь. Такой коллектив представляется как организация из разнородных элементов: ведь знание и способность (т. е. доступ к ресурсам говорения и контроль над ними) неравномерно распределены между членами его. Продуцирование и интерпретация речи поэтому переменны и взаимодополнительны относительно этого коллектива, то есть не гомогенны и не постоянны [Bauman, Sherzer 1974, 6].

Этнограф речи ищет поэтому средства, которыми располагают члены этого коллектива: а) разновидности языка и иных кодов и подкодов, использование которых считается речью в этом коллективе, а распределение которых составляет языковой репертуар членов коллектива, б) обычные (конвенциональные) речевые акты и жанры речи, которыми располагают члены коллектива, в) набор коммуникативных норм, принципов, стратегий и ценностей, организующих продуцирование и интерпретирование речи, -- главные правила говорения, которыми располагает коллектив [Bauman, Sherzer 1974, 7]. Итак, задача этнографа речи -- идентифицирование и анализ динамических взаимоотношений между элементами, составляющими «исполнение» (performance). Эта задача решается с целью построить «дескриптивную теорию говорения как системы культуры в конкретном обществе» [Bauman, Sherzer 1974, 7].

Иными словами: этнография говорения -- описание различных употреблений речи в рамках различных видов деятельности в различных же обществах [Levinson 1979, 369]. Это исследование дополняет традиционные методы -- как в этнографии, так и в языкознании. Например, когда изучают нормы поведения, ценности и схемы восприятия у китайцев, то стремятся выявить различия в логических процессах между «азиатским» мышлением и «западным», выявить различия в социальных процессах между азиатскими и западными культурами. Это -- более обычная, скорее этнологическая постановка задачи. Исследование речи при этом бывает ограничено экскурсами в словарный состав и в грамматику, когда устанавливают пробелы или избыток средств в рамках грамматических или лексических свойств соответствующего языка. Этнология языка может посмотреть на многие вещи свежим взглядом, проинтерпретировав свои наблюдения над говорением, например, в терминах стратегий дискурса, различных у разных этносов, -- а не в терминах различных «мышлений» [Young 1980, 219].

В свете когнитивного подхода интерес представляет такой поворот темы: что должен знать говорящий, чтобы уместным образом общаться, находясь в конкретном речевом коллективе? И как он приобретает это знание? Именно в этом, по [Saville-Troike 1982, 2-3], вопрос о коммуникативной компетенции, относимый к ведомству этнографии коммуникации. В фокусе внимания такой дисциплины находится речевой коллектив, пути, которыми структурирована и организована в этом коллективе коммуникация (как система коммуникативных событий), а также направления взаимодействия этих систем с другими системами культуры. Главная задача -- методика сбора и анализа эмпирических данных о том, как передается общественно значимое значение. Главная задача этнография говорения, если ее сформулировать в когнитивистских терминах, -- исследование правил и схем, управляющих речевыми событиями (ср. [Reiss 1985, 16]).

7.4. «Конверсационный анализ», или «анализ разговора»

Одной из наиболее продвинутых дисциплин, исследующих дискурс, является «анализ разговора». Именно это эмпирическое направление позволило установить, как организован реальный (а не абстрактный) дискурс, -- возможно, пожертвовав прогнозирующей силой и объяснительностью (что особенно заметно на фоне теории речевых актов и порождающей грамматики). Важным достижением конверсационного анализа были наблюдения над т.н. «смежными парами» (adjacency pairs) -- смежными репликами в разговоре (обзор основных понятий и методов [Henne, Reebock 1982]). На основе этого эмпирического исследования можно попытаться построить или уточнить «целевую» модель организации дискурса, уточнить «принцип кооперированности» и максимы П. Грайса, внеся в них необходимые нюансы, а также верифицировать принципы «межличностной прагматики» Дж. Лича [Leech 1983].

Зародившись в середине 1960-х гг., конверсационный анализ развивался молодыми американскими социологами, занятыми тонким детальным анализом смен речевых действий. Членами этой группы первоначально были студенты Х. Сакса и Э. Гоффмана. Их целью была эмпирическая разработка процедур установления социологических параметров для собеседников, для установок по отношению к ходу разговора. Это исследование основано на показаниях разговора во всей его целостности, при учете не только речей, но и самой обстановки и даже атмосферы. Как и для этнометодологов, «аналитики разговора» не отделяют операции обнаружения, аналитические процедуры, от самого явления: эти операции рассматриваются как часть наблюдаемого явления. Сильной стороной аналитиков, -- если угодно, их профессиональной чертой, -- является чуткость к нюансам общения, к удачам и провалам (иногда не заметным иному наблюдателю) в этом общении. Это образует то, что иногда называют «аналитической ментальностью» представителей данного направления [Schenkein 1978]. К наилучшим образцам такой чуткости относят анализ, даваемый Х. Саксом (напр., [Sacks 1972]) (к заслугам Х. Сакса относится выявление принципов «разговорных умозаключений» -- conversational inferences). Считается, что чуткость эта -- навык, получаемый в результате тренировок, а не чисто теоретического усвоения методов.

Центральная задача конверсационного анализа -- описание и объяснение «компетенций», способностей, которые используют обычные говорящие и на которые опираются, принимая участие в умопостигаемом социально организованном взаимодействии людей. В центре внимания при этом -- процедуры, используемые собеседниками в своем собственном поведении и при понимании чужого поведения, при реакции на него. Аналитик не должен размышлять над тем, что собеседники поняли из речей и иных действий друг друга (на самом деле -- им обычно только кажется, что именно это они поняли), к помощи каких процедур или фильтров они прибегали. Вместо этого требуется, чтобы исследователь получил анализ, непосредственно вытекающий из наблюдения над поведением коммуникантов [Heritage, Atkinson 1984, 1].

Этот метод исследования коммуникации ставит и решает четыре задачи: фиксирование материала, транскрипция, анализ и изложение результатов. В этом он напоминает методы эмпирических естественных наук. Подобно палеонтологу, описывающему окаменелости для того, чтобы понять историю Земли, исследователи разговора описывают материалы речи для того, чтобы понять структуры конверсационного действия и привычные приемы коммуникантов в разговоре. К основным вопросам относятся следующие [Hopper et al. 1986, c.169-170]: как собеседники практически организуют смену выступлений, координируя речь с невербальным поведением, обнаруживая затруднения и справляясь с ними? Как протекает и какие задачи решает общение в конкретной обстановке, скажем, во время интервью, слушания дела в суде или по ходу карточной игры?

Исходные презумпции анализа [Sigman et al. 1988, c.164-173]:

1. Разговор -- структурированная социальная деятельность.

2. Исследование проводится в терминах взаимодействия людей.

3. Понимание не детерминировано строго.

4. Анализ должен быть локальным, следует избегать чересчур широкой постановки вопроса (ср. [Steube 1986, c.8]).

5. Категоризация недискретна и «эмерджентна», т. е. возникает по ходу продвижения вглубь исследуемой проблемы.

Для исследователя существенны следующие два момента:

1. Аналитик постоянно опирается на свою интерпретацию наблюдений как бы изнутри исследуемого социума. Он стремится не остраниться, а наоборот, полностью эмпатизировать наблюдаемым собеседникам. Аналитик рассматривает себя как действенного компетентного члена того же общества. Аналитическая операция заключается в том, чтобы на секунду представить себе, какие средства и техники заставляют его интерпретировать конкретный пассаж в общении именно данным образом, а не иным: это задача объяснить себе свое собственное объяснение.

2. В то же время инвариантный объект исследования -- именно высказывания собеседников, а не интерпретации и перифразы аналитика.

Итак, конверсационный анализ демонстрирует то обстоятельство, что не только формально различные речевые события, но и все виды живого разговора накладывают ограничения на возможные интерпретации. Так, для завершения разговора необходимо сначала подготовить почву, -- иначе завершение будет неправильно оценено [Gumperz 1982, 151].

Наиболее частые критические замечания:

1. На практике трезвая оценка того, что исследователь может получить из своих наблюдений, а что в них не заслуживает доверия, далеко не проста [Coupland 1988, 4-5].

2. Неясно, насколько допустимо обобщать правила и единицы, переходя от одной ситуации и культуры к другим [Merritt 1979, 120].

3. Этот анализ отвлекается от структур, регулируемых не социальным контекстом [Dittmar, Wildgen 1980, 637]. Отсюда -- чрезмерные огрубления: ведь возможны элементы общения, предопределенные внесоциальными моментами, чистой структурой языка.

8. «Принцип кооперированности», или: Мы вычисляем значение высказывания только потому, что знаем, что оно предназначалось для нас

8.1 Общие положения

«Принцип кооперированности», трактовки и иллюстрации которого занимают философов языка вот уже на протяжении четверти века, был сформулирован П. Грайсом [Grice 1967]: «Говори в соответствии со стадией разговора, общей (для собеседников) цели и направлением в обмене репликами». Для этого следует соблюдать определенные «максимы дискурса», обладающие различным статусом и аналогичные максимам Канта.

П. Грайс [Grice 1967] различает: что говорится и что подразумевается -- логически выводится из сказанного, что входит в «конвенциональную силу» (в значение) высказывания, а что не входит. Предположения же, вытекающие из презумпции соблюденности принципа и максим (собеседниками в данный момент «в необходимой степени» -- либо на уровне сказанного, либо на уровне подразумевания -- импликаций), являются неконвенциональными (логическими) следствиями конкретного типа общения [Grice 1978, 113-114].

Есть четыре категории максим: количества, качества, отношения и образа действия. Среди них «сверхмаксимы» (супермаксимы) логически подчиняют себе другие, «рядовые» максимы той или иной категории. Различаются также: а) «максимы разговора», связанные с получением «импликатур разговора» и относящиеся к конкретным целям разговора, а тем самым к обмену репликами), и б) «внеразговорные максимы» общего назначения, типа: «Будь вежлив».

Максимы количества связаны с объемом передаваемой информации:

1. Делай вклад в разговор информативным в степени, необходимой для данного обмена репликами.

2. Не делай вклад в разговор более информативным, чем требуется (самому Грайсу, впрочем, эта максима представляется спорной [Grice 1975]).

К максимам качества относятся: сверхмаксима «Старайся делать свой вклад соответствующим правде» и две рядовые максимы:

1. Не говори того, что считаешь ложью.

2. Не говори того, для чего у тебя нет адекватных доводов.

Максима отношения: «Будь релевантен», т. е., говори по существу дела.

К максимам образа действия относятся: сверхмаксима «Будь понятен» (Be clear) и максимы типа:

1. Избегай неясности выражения.

2. Избегай неоднозначности.

3. Будь краток, избегай ненужной пространности.

4. Излагай по порядку.

В реальном общении мы не так прямолинейно понимаем друг друга. Когда в ответ на вопрос, как дела у знакомого, работающего в банке, говорят: «Он еще на свободе», -- в буквальном значении сказанного не упоминается пропозиция «Он обязательно когда-нибудь попадет в тюрьму (поскольку работает в банке)». Да и чисто логически вывести такое заключение нельзя. Тем не менее, именно такой вывод и напрашивается. Он называется «импликатурой» (а не импликацией), поскольку указывает на то, что обязательно следует умозаключить.

Различаются конвенциональные и неконвенциональные импликатуры. Первые получаются чисто логически из конвенционального, т. е. обычного, значения, или из логической структуры предложений, и указываются некоторым «конвенциональным» (условным, обычным) значением слов в предложении. Наконец, из логической структуры с опорой на принципы, которых (по мнению интерпретатора) придерживается говорящий. Выделяются две разновидности неконвенциональных импликатур: конверсационные (связанные с принципом кооперированности и с максимами разговора) и остальные (вычисляются в контексте на основе конвенционального значения, значения контекста высказывания и фонового знания, существенно зависящих от внеразговорных максим -- эстетических, моральных, социальных и т. п.).

Итак, конверсационные, или разговорные, импликатуры связаны не просто с принципами рационального поведения, а с принципами ведения разговора. Чтобы получить импликатуру, интерпретатор должен сначала заподозрить подвох в высказывании, отнести его к нарушению какой-либо максимы. Диссонанс с какой-либо конверсационной максимой снимается получаемой импликатурой, все ставящей на свои места. Если некто говорит Р и подразумевает Q, то предположение, что этот некто знает о Q, необходимо для того, чтобы уложить Р в рамки презумпции о соблюденности конверсационных принципов. Обращение к конверсационной импликатуре должно: 1) опираться на некоторый конкретный конверсационный принцип, 2) эксплицировать, в каком отношении сказанное нарушает этот принцип, 3) указывать ход получения импликатуры, 4) показывать, как эта импликатура устраняет диссонанс. Такой подход успешно [Karttunen, Peters 1975] используется в описательной семантике.

Конверсационная импликатура, представляя условие, внеположенное обычной иллокуционной силе высказывания и значению самого выражения, связана не с истинностью или ложностью, а с формой высказывания. Говоря, что Р, и имплицируя Q, человек порождает конверсационную импликатуру, если:

1) есть презумпция, что он соблюдает конверсационные максимы и следует принципу кооперированности,

2) предполагается, что он знает или думает, что Q должно быть истинным для того, чтобы высказывание Р было совместимым с этой презумпцией (или чтобы можно было сделать вид, будто это так),

3) говорящий считает, что слушающий полагает, что говорящий так думает, -- что предшествующее предложение является явным или неявным мнением слушающего (т. е. логически вытекает из набора его мнений).

Конверсационные импликатуры обладают следующими свойствами: 1) вычислимы на основе, в частности, принципа кооперированности, 2) снимаемы, или «погашаемы», 3) неотделимы от высказывания в контексте, 4) не входят в состав собственно значения языковой формы, т. е. неконвенциональны, 5) являются результатом не содержания, а факта речи, 6) могут быть неопределенными. Впрочем, иногда [Sadock 1978, 284] полагают, что справедливы только первые три положения: четвертое тавтологично, а пятое -- переформулировка четвертого.

«Вычисляя» конверсационную импликатуру, слушающий: 1) устанавливает конвенциональные значения слов в выражении, а также референцию всех именований, 2) следует принципу кооперированности, максимам и сверхмаксимам, 3) знает языковой и внеязыковой контекст высказывания, 4) обладает всеми фоновыми знаниями, 5) знает или предполагает, что перечисленные четыре предшествующих вида знаний доступны всем собеседникам, т. е. эти четыре условия выполнены.

Заметим, что по Грайсу [Grice 1978, 114], произнося Р, не обязательно генерируют конверсационную импликатуру, будто верят в истинность Р: скорее выражают (во всяком случае, стремятся выразить) мнение, что Р. В этой связи различаются: эксплицитная и контекстуальная погашаемость (cancellability) импликатур. Первая имеет место в той степени, в какой конверсационная импликатура, что Р, при конкретной форме высказывания допускает (если потребуется) добавление: «но не Р» или «Я не имею в виду, что Р». Контекстуальная же погашаемость связана с тем, что есть ситуации, в которых высказывание (в конкретной форме) обладает данной импликатурой только потенциально, но реально не интерпретируется с «погашаемой» импликатурой.

Различаются обобщенные и частные конверсационные импликатуры. Первые вытекают из употребления конкретных языковых единиц (слов или конструкций), вторые -- результат употребления высказывания в определенных обстоятельствах, в силу конкретных свойств контекста, -- т. е. не связаны просто с высказыванием Р. По [Karttunen, Peters 1979, 2], частная конверсационная импликатура -- результат учета: 1) истинностных условий, содержащихся в предложении, 2) конкретной ситуации, в которой предложение произносится, 3) грайсовских максим конверсационного взаимодействия.

Теоретические посылки концепции в целом таковы [Kiefer 1979, 57-60]:

1. Максимы -- правила (не обязательно языка), регулирующие взаимодействие людей и справедливые для рационального поведения вообще.

2. Список максим может быть продолжен.

3. Максимы объясняют диалог, главное предназначение которого -- максимально эффективный обмен информацией, а собеседники обладают одинаковым статусом и одинаково заинтересованы в достижении одной и той же цели.

4. Для собеседников, не знакомых с речевой ситуацией в полном объеме, максимы бесполезны. Для передачи значений необходимо знать и многое другое. Например, говоря «Мне холодно» и имея в виду «Пожалуйста, закройте дверь», предполагают, что собеседник способен вычислять всевозможные положения дел в гипотетической ситуации. Это связано с прагматическим представлением знаний.

8.2. Общая критика концепции

1. Если ответ на вопрос не дает всю нужную информацию, не следует считать, что нет кооперированности. Той или иной максимой иногда жертвуют ради кооперированности [Weiser 1975, 652].

2. Принцип кооперированности покоится на допущении, будто на любой стадии разговора можно идентифицировать цель и направление в развитии диалога. Однако это допущение не всегда справедливо, а максимы Грайса вытекают из следующего общего принципа [Kasher 1976, 205]: выбирай такое действие, которое -- при прочих равных условиях -- наиболее эффективно и наименьшей ценой достигает заданной цели.

3. Грайс предполагает понятие кооперированности в качестве исходного пункта и непроблематичным. Однако [Michaels, Reier 1981, 188] установление и поддержание кооперированности в разговоре требует постоянного взаимодействия, при котором собеседники сигнализируют о схемах действительности, намекают с помощью речи и интерпретируют такие схемы и намеки, «вычисляя» намерения собеседников. Принцип кооперированности предполагает, что в любой конкретный момент в разговоре участники одинаково хорошо (или одинаково плохо) осведомлены о целях, а потому знают, что будет считаться уместным ходом. Такое предположение неправдоподобно. Ведь неясно, как собеседники «вычисляют» степень такой уместности. Какие факторы позволяют регулировать, предсказывать ход событий в разговоре и влиять на него? Как узнают об изменении цели, направления или темы разговора? Кооперированность предполагает у собеседников общую цель, что бывает в максимальной степени только когда собеседники сообщили о своих намерениях и правильно оценили чужие сообщения о намерениях. Итак, проблема заключается в том, чтобы установить, как передаются намерения, а потому -- как устанавливается общность целей и как она поддерживается в интерактивном режиме по ходы разговора. В эмпирическом исследовании ключ к таким механизмам дают эпизоды рассогласованности, когда не подтверждаются ожидания собеседников и не совпадают «конвенции сигнализирования» -- способы указания на свои намерения.

4. Максимы важны для анализа языка, но разнокалиберны и не объясняют форму и структуру разговора [Searle 1986, c.10].

5. Максимы малосущественны в качестве критериев кооперированности общения [Jameson 1987, 20], но более значимы для интерпретации высказываний. Слушающий, полагая, что говорящий следует максимам, получает неконвенциональное значение высказываний. Когда говорящий только прикидывается кооперированным, неясно, при каких условиях и можно ли вообще назвать выводы слушающего об интерпретации высказываний неправильными или правильными.

6. Максимы неприменимы к анализу неинформативных высказываний, т. е. тех, которые не расширяют пропозициональные знания адресата [Lyons 1977, 595]. Например, вежливость и уважение чувств адресата могут противоречить этим максимам [Lakoff 1973].

7. Формулировки максим туманны и практически бесполезны для логика [Lyons 1977, 596] (ср. попытку формализации [Gazdar 1979]).

8. Выражение обладает конверсационной импликатурой, когда должно интерпретироваться с домысливанием, т. е. то, что имеют в виду, не совпадает со сказанным [Wright 1975, 379]. Глубокий анализ с помощью импликатур предполагает у лингвиста знания в полном объеме о свойствах и функциях языка, -- а потому нереален.

9. Когнитивная лингвистика, или: Язык -- только одна из когнитивных способностей человека

9.1 Общие задачи

«Когнитивная лингвистика» -- направление, в центре внимания которого находится язык как общий когнитивный механизм.

В сферу жизненных интересов когнитивной лингвистики входят «ментальные» основы понимания и продуцирования речи с точки зрения того, как структуры языкового знания представляются («репрезентируются») и участвуют в переработке информации [Кубрякова 1994]. На научном жаргоне последних лет эта задача ставится так: каковы «репрезентации» знаний и процедуры их обработки? Обычно полагают, что репрезентации и соответствующие процедуры организованы модульно, а потому подчинены разным принципам организации.

В отличие от остальных дисциплин когнитивного цикла, в когнитивной лингвистике рассматриваются те и только те когнитивные структуры и процессы, которые свойственны человеку как homo loquens. А именно, на переднем плане находятся системное описание и объяснение механизмов человеческого усвоения языка и принципы структурирования этих механизмов. При этом возникают следующие вопросы [Felix, Kanngiesser, Rickheit 1990, 1-2]:

1. Репрезентация ментальных механизмов освоения языка и принципов их структурирования: достаточно ли ограничиться единой репрезентацией -- или же следует представлять эти механизмы в рамках различных репрезентаций? Как взаимодействуют эти механизмы? Каково их внутреннее устройство?

2. Продуцирование. Главный вопрос: основаны ли продуцирование и восприятие на одних и тех же единицах системы или у них разные механизмы? Кроме того: протекают ли во времени процессы, составляющие продуцирование речи, параллельно или последовательно? Скажем, строим ли мы сначала общий каркас предложения, только затем заполняя его лексическим материалом, или же обе процедуры выполняются одновременно, и тогда как это происходит? Какие подструктуры (например, синтаксические, семантические, концептуальные и т. д.) фигурируют в продуцировании речи и как они устроены?

3. Восприятие в когнитивистском ключе исследуется несколько более активно, чем продуцирование речи, -- в этом еще одно проявление интерпретационизма. В связи с этим спрашивается: Какова природа процедур, регулирующих и структурирующих языковое восприятие? Какое знание активизируется посредством этих процедур? Какова организация семантической памяти? Какова роль этой памяти в восприятии и в понимании речи?

В когнитивной лингвистике принимается, что ментальные процессы не только базируются на репрезентациях, но и соответствуют определенным процедурам -- «когнитивным вычислениям». Для остальных «когнитивных дисциплин» (особенно для когнитивной психологии) выводы когнитивной лингвистики ценны в той мере, в какой позволяют уяснить механизмы этих самых когнитивных вычислений в целом.

На таком информационно-поискового жаргоне центральная задача когнитивной лингвистики формулируется как описание и объяснение внутренней когнитивной структуры и динамики говорящего-слушающего. Говорящий-слушающий рассматривается как система переработки информации, состоящая из конечного числа самостоятельных компонентов (модулей) и соотносящая языковую информацию на различных уровнях. Цель когнитивной лингвистики, соответственно, -- в исследовании такой системы и установлении важнейших принципов ее, а не только в систематическом отражении явлений языка. Когнитивисту важно понять, какой должна быть ментальная репрезентация языкового знания и как это знание «когнитивно» перерабатывается, т. е., какова «когнитивная действительность». Адекватность и релевантность высказываний лингвистов оцениваются именно под этим углом зрения.

9.2. Язык как объект когнитивной лингвистики

Некоторые лингвисты (например, генеративисты) считают, что языковая система образует отдельный модуль, внеположенный общим когнитивным механизмам. Однако чаще языковая деятельность рассматривается как один из модусов «когниции», составляющий вершину айсберга, в основании которого лежат когнитивные способности, не являющиеся чисто лингвистическими, но дающие предпосылки для последних. К таким способностям относятся: построение образов и логический вывод на их основе, получение новых знаний исходя из имеющихся сведений, составление и реализация планов.

Лапидарно когнитивистскую точку зрения на значение и референцию можно сформулировать в виде максимы: «Избегай говорить о чем-либо в обход когниции человека». Отсюда -- один шаг до признания избыточности термина «референция»: если ты когнитивист, то имеешь право говорить только о денотации языковых выражений.

Однако, без понятия «референции», без опоры на аксиомы «внешнего мира» как установить несамопротиворечивость суждения в языковой форме? Эту проблему ставит когнитивная лингвистика перед философией языка. Когнитивисты надеются получить ответ на этот вопрос в рамках следующих теоретических проектов:

1. Построение теории интерпретации текстов (которые, как известно, иногда содержат взаимоисключающие суждения), объясняющей логический вывод на естественном языке -- «речевое размышление». Такая теория должна давать характеристику процессам когниции и отношениям между предложениями и внутри них. Сама человеческая когниция, повторим, моделируется как «когнитивное вычисление».

2. Разработка науки о «работе мысли» человека, включающей теорию вычислимости смысла текста, т. е. установления связности его (логической несамопротиворечивости), при том, что (вслед за феноменологами) связность суждений о мире считается коррелятом истинного существования мира.

Так, стартуя с лингвистической площадки, мы заходим на территорию смежных дисциплин. Когнитивисты обречены на междисциплинарность, это предопределено самой из историей. Только общими усилиями психологии, лингвистики, антропологии, философии, компьютерологии (computer science) можно ответить на вопросы о природе разума, об осмыслении опыта, об организации концептуальных систем.

Более подробно о когнитивизме см. [Демьянков 1994а].

Размещено на http://www.allbest.ru/