Реалии Третьего рейха и проблема их перевода

Однако наиболее эффективным средством воздействия на общественное мнение остается язык. “Язык выступает как социальная сила, как средство навязывания взглядов”, - пишет В. М. Сергеев (33, 7). Идеи проводятся в жизнь, понятия внедряются в сознание множества людей, стандартизированный образ мышления навязывается всем простым обывателям сверху, теми, кто осуществляет власть, с помощью языка. Использовать язык можно с различными целями - с целью расширить представление реципиентов о мире, раскрыть какие-либо факты, или же наоборот с намерением сузить кругозор, уменьшить объем поступающей информации и исказить ее так, как того требуют задачи, поставленные людьми, воздействующими на общество. Перед гитлеровцами стояла цель создать единый образ мышления для всех “истинных арийцев”, стандартизировать мнение всей массы простых обывателей, “де-индивидуализировать” личность. Вот, к примеру, стихотворение Генриха Анаккера, декламируемое на собраниях гитлерюгенда:

В былом на Я сходился клином свет,

И все вращалось вкруг его страданий,

Но с постепенным накопленьем знаний

Единства наступил приоритет:

С великим МЫ объединилось Я

Как часть машины и ее движенья;

И не в существованье, а в служенье

Отныне видит ценность бытия. (9, 211)

Национал-социалисты добивались, чтобы весь немецкий народ стал единым организмом, машиной, где каждый человек - ее часть и служит общим целям, они добивались “леса вскинутых рук, слаженного стука сердец и восторженного рева... толпы” (9, 75). В. Клемперер пишет, что “язык Третьего рейха направлен исключительно на то, чтобы лишить отдельное существо индивидуальности, подавить его как личность, сделать его бессмысленной и безвольной частью стада, атомом единой каменной глыбы” (45, с. 34), “однозначная механизация личности - вот отличительное свойство языка Третьего рейха” (45, с. 190).

“Хлесткие словечки” фашистов несли в себе какую-то необъяснимую магию, были волшебными словами: “Фюрер говорит!” - думает Вернер Хольт. - “Волшебные слова, с самых детских лет - фюрер говорит!” (“Der Fьhrer spricht! dachte er. Es war ein Zauberwort von Kindheit an: Der Fьhrer spricht!” (N, № 12)); эти словечки были сродни религиозным понятиям, немцы верили в них, как древние племена верили в тотемы: “Мы верим в фюрера, в предопределение, в конечную победу...” (“...man muЯ an den Fьhrer glauben, an die Vorsehung, an den Endsieg...” (N, № 13)); они действовали как магические заклинания: например, в романе “Образы детства” Кристы Вольф дети бессознательно подхватывают выкрики мальчишки: “Я ваш фюрер Адольф Гитлер, вы - мой народ и должны мне повиноваться. Зигхайль! Зигхайль! Зигхайль!” (“Ich bin euer Fьhrer Adolf Hitler, ihr seid mein Volk und mьЯt mir gehorchen. Siegheil! Siegheil! Siegheil!” (W, № 43)). Фюрер был верховным божеством, и “культовое почитание Гитлера, яркий религиозный ореол вокруг его персоны, подчеркивается еще больше тем, что везде, где речь идет о его труде, государстве, войне, возникают эпитеты, очень близкие к религиозным (45, с. 141). Из всего множества примеров обожествления его В. Клемперер приводит некоторые: “В июле 1934 года Геринг провозгласил в речи перед Берлинской ратушей: “Все мы, от простого эсэссовца до министра, есть Адольф Гитлер и через Адольфа Гитлера”… Гитлер - это орудие предопределения, … и “да отсохнет та рука, которая напишет “нет”. Бальдер фон Ширах объявил город, где родился фюрер, “местом паломничества германской молодежи”…” (45, с. 190). “Язык Третьего рейха - это язык веры, так как он нацелен на фанатизм. Как язык религии он сначала опирается на католицизм, а затем национал-социализм то открыто, то тайно, то на деле, то в теории вытесняет даже христианство” (45, с. 136).

Фанатическое почитание Гитлера выражается в том, что излюбленные нацистами клише-реалии, переходили в речь просстого обывателя и даже люди, ненавидящие фашизм, национал-социалистов, Гитлера, употребляли эти выражения. В. Клемперер вспоминает, что на дрезденской фабрике, где работали почти одни евреи, руководителем группы, в которую входил сам филолог, был человек, взявший себе за правило выражаться исключительно цитатами из речей верховного руководства Германии, в которых ясно отражалась ненависть к еверям. “У него была привычка,” - пишет В. Клемперер, - “ни к одному человеку в нашей группе не обращаться иначе, чем без прибавки к его имени слова “еврей”: Еврей Левенштейн, ты сегодня должен работать на швейной машине. Еврей Ман, вот твое направление к зубному еврею (под этим он подразумевал нашего зубного врача)… В обеденный перерыв, когда мы разговаривали о том положении, в котором оказались, он цитировал слова Гитлера с такой убежденностью, что впоследствии их стали принимать за его собственные убеждения”. О нем филолог говорит, что, возможно, он уже сам не мог отличить, когда он высмеивает фюрера, а когда самого себя, и насколько этот образ самоуничижения стал его сущностью (45, с. 237).

Об этих словах, называя их шаблонами и клише, упоминают авторы книги “Общество - язык - политика”. Они пересказывают статью Льва Гинзбурга, где описывается стихотворение Фолькнера фон Терне, составленное из лексических шаблонов “Третьего рейха”. “Вначале эти стихи могли показаться скучными, дешевыми,” - пишет Лев Гинзбург, - “но, вслушавшись, я вдруг подумал о пагубном всевластии шаблонов. За каждым из этих словесных клише стояли трагедии и пороки: беспомощность обманутых, обворованных, бесстыдство политиканов, цинизм сочинителей грязных статей. Здесь все слова были преступники: обманщики, совратители, шулера, воры...” (23, 160).

Почему же все покорялись этим словам? Почему “Германия, вернее, то, во что превратилась территория Германии, - “Третий рейх” говорил устами фашистских фюреров, с уродливыми, фальшивыми оборотами речи, шаблонами, варварским произношением” (23, 160)? Как “хлесткие лживые словечки” проникали в мысли людей и оставались в их сознании диктаторами, заставляя беспрекословно повиноваться и не вникать в чудовищный смысл пропагандируемых идей?

3.2 Пропаганда идей фашизма через средства массовой информации

К тридцатым годам нашего века техника была уже достаточно развитой и широко применялась средствами массовой информации. Пресса, радио, кинематограф - вот превосходная почва для культивирования различных идей, в том числе и для “весьма злонамеренного использования в целях разного рода демагогии,.. в особенности идеологии фашизма” (33, 11). Роман Кристы Вольф пестрит цитируемыми речами Гитлера: “Через сто лет флаг со свастикой станет бесценным сокровищем германской нации” (“Die Hakenkreuzfahne wird in hundert Jahren das Herzblatt der deutschen Nation geworden sein” (W, № 41)). Она также вспоминает высказывания ее учителя о том, что “немецкая девочка должна уметь ненавидеть... евреев, коммунистов и прочих врагов народа” (“Ein deutsches Mдdel muЯ hassen kцnnen: Juden, Kommunisten und andere Volksfeinde” (W, № 46)). Просматривая подшивку газеты “Генераль-анцайгер” за 1937, автор находит объявления такого рода: “Существует и духовное осквернение расы! Настоящий немец не пойдет к врачу-еврею!” (“Es gibt auch geistige Rassenschande! Deutsche Volksgenossen meiden den jьdischen Arzt!” (W, № 62)). Если все это постоянно заявлялось во всеуслышание, из радиоприемников несся “рев многих тысяч глоток” (9, 64), “школьная программа насыщалась биологической мыслью” (W, № 51), если издавались и пропагандировались брошюры и книги типа “Недочеловек” и “Преданный социализм”, на обложках которых изображались “зверские перекошенные физиономии под шапкой с серпом и молотом” (W, № 66), то стоит ли удивляться, что мальчишка выкрикивает услышанное по радио “Зигхайль! Зигхайль! Зигхайль!” (W, № 43), а семилетняя девочка, плача, говорит, что не хочет быть еврейкой, и ее родители задают себе вопрос: “Откуда этому ребенку известно, что такое еврейка?” (9, 160).

Дети воспринимали все, что передавалось в средствах массовой информации, “сталкивались с определенным набором социально-санкционированных стереотипов, то есть устойчивых стандартизированных представлений и мнений, эталонов поведения и идеологических норм” (32, 96), и так, под знаком свастики, проходила их адаптация в обществе. А общество, как считают В.А. Рыжков и Ю.А. Сорокин, “обладает способностью определить поведение индивидов во многих ... ситуациях” (32, 96). Таким образом общество определяло линию поведения всех граждан Третьего рейха: каждый из них влиял на точку зрения другого, на то, как воспринимается действительность. Дети, собранные в отрядах юнгфолька, были более подвержены пропаганде, на них национал-социалисты и делали ставку, выращивая из них “жестоких и суровых” образцовых фашистов, таких, как Хорст Биндер - герой романа Кристы Вольф “Образы детства”. Он был “живым примером служения фюреру” (W, № 104) и сам про себя говорил, что он - “холоп фюрера, и в этом его честь и гордость” (W, № 105). Хорст Биндер - один из тех “новых людей”, которыми должны были стать все немцы благодаря усиленной нацистской пропаганде, то есть такому “идеологическому воздействию, которое имеет непосредственной целью формирование у широчайших масс определенного воззрения, воспитание их на определенных идеях” (21, 16).

Пропаганда распространяет идеологию, в результате чего “идеология становится достоянием широких масс, овладевает их сознанием и, в конечном счете, получает свое материальное выражение в практике миллионов” (21, 17). А.А. Леонтьев считает, что пропаганда - “это процесс превращения идеологии в систему убеждений, достояние сознания каждого отдельного человека, направленный на то, чтобы повысить и направить в определенное русло социальную активность этого человека, коллектива, общества в целом” (21, 17). Изучая проблему пропагандистского общения, А.А. Леонтьев приходит к выводу, что оно “является прежде всего одним из способов социального управления обществом”, и в средствах массовой информации этот ученый видит “орудия управления идеологическим процессом” (21, 19). А сама суть идеологии, которая передается широким массам посредством пропаганды, зависит от того, “кто реально осуществляет функцию управления и в чьих интересах, и от того, и в чьих руках находятся средства массовой информации и пропаганды” (21, 19).

В Германском рейхе средства массовой информации находились в руках национал-социалистов. Они, понимая, что через средства массовой информации осуществляется связь между языком политики и общенародным языком (10, 157), активно пользовались этими самыми средствами для создания единого образа мышления с помощью нормирования языка, под которым В.К. Горюнов понимает “стремление господствующей идеологии путем единого употребления языка поставить его на службу господствующего класса, превратить его в эффективное средство пропаганды собственной идеологии и борьбы с идеологией противника” (10, 158). Для этого пропагандист выбирает такие языковые формы для выражения своих мыслей, “которые делают пропаганду более убедительной, более легко усвояемой и более твердо запечатлеваемой” (21, 27). На примере нескольких высказываний, которые употреблялись в Третьем рейхе, видно, что идеологи фашизма сумели подобрать нужные слова для пропаганды своих взглядов: “хладнокровие убийцы с чистой совестью” (“Mцrderkaltblutigkeit mit gutem Gewissen” (N, № 2)), “низшая раса, нордический сверхчеловек, еврей и ариец” (“Minderwertige Rasse. Nordischer Herrenmensch. Jude und Arier” (N, № 6)), “недочеловеки” (Untermenschen (N, № 7)) - к ним причислялись славяне и евреи, “выродившаяся промежуточная раса” (entartete Mittelmenschen (R, № 12)) - это, к примеру, французы, и, наконец, “раса господ” (Herrenmenschen (R, № 13)) - так назывались немцы в фашистской пропаганде: “Нас объявили нацией господ, которой все остальные должны служить, как рабы” (R, № 9). И эти слова, бывшие сначала политическими терминами и обозначавшие понятия фашистской идеологии, через средства массовой информации проникали в словарь общенародного языка, становились обычными и употреблялись при повседневном общении всеми жителями Германии тридцатых-сороковых годов. Сейчас, по прошествии нескольких десятилетий после крушения Третьего рейха, эти слова вызывают только негативную реакцию у всех людей. В них дает о себе знать реальность, воспоминание о которой бередит жуткие раны у тех, кто боролся с фашизмом, и вызывает непреодолимое чувство вины у тех, кто покорно, а, может быть, и с восторгом подчинялся приказам фюрера и был его холопом. Поэтому граждане бывшего Третьего рейха опасаются “появления слов, словесных рядов, целых цепочек мыслей” (9, с. 256), которые могут пробудить такие воспоминания.

В лексикон немцев, живших в Германии в период правления Адольфа Гитлера, слова-реалии приходили, как уже было показано, через средства массовой информации. Но вот вопрос: где источник этих слов, как они появлялись в языке политики, то есть в том языке, который использовался в пропаганде (10, 156).

По мнению многих ученых-лингвистов, занимающихся проблемой влияния языка на человеческую психологию, можно достичь самых разнообразных целей, всего лишь умело пользуясь теми возможностями, которые нам дает язык. “Некоторые люди обладают “даром красноречия”, - пишет Р.М. Блакар Такими людьми он считает тех, “кто умно и убедительно выступает в споре или дискуссии”. И подобные личности могут эксплуатировать возможности языка, например, в политической пропаганде (4, 91). Если поставлена цель “овладеть сознанием масс”, то необходимо создать “оптимальные социально-психологические условия восприятия” (21, 31), то есть сделать так, чтобы пропагандируемые идеи запечатлелись в мыслях наибольшего числа людей, подвергнутых подобному воздействию. Для этого пропагандист выбирает явления, которые актуальны для реципиентов - людей, на которых направлена пропаганда, - и способны вызвать отклик у большинства из них; затем он оформляет эти явления так, как того требуют его задачи, следя за тем, чтобы подобное переосмысление не было решительно отвергнуто реципиентами, а, напротив, принято положительно. При этом действует феномен “группового давления”. Этот термин ученый А. А. Леонтьев объясняет так: “...оценка того или иного факта, информации, высказывания... зависит от согласованности этой оценки у отдельного члена аудитории с оценкой, даваемой теми, кто вместе с ним... слушает радио, читает газету, или с теми, с кем он обсуждает прочитанное,.. услышанное...” (21, 31). Например, сообщение в газете “Генераль-анцайгер” от 21 марта 1933 года об открытии концлагеря Дахау, рассчитанного “лишь на пять тысяч узников, ... на пять тысяч отлынивающих от работы, социально опасных и политически неблагонадежных элементов” (W, № 587), о котором вспоминает Криста Вольф, никого не потрясло, а спокойно обсуждалось всеми за чашкой кофе и было воспринято вполне положительно основной массой населения, так же как пару месяцев спустя заявление одного штандартенфюрера, напечатанное в местной газете, о том, что какой-то служащий “скончался не от увечий, нанесенных ему эсэсовскими молодчиками, а от сердечной недостаточности” (здесь автор дословно цитирует заметку: “Подумаешь, поколотили немного, от этого еще никто не умирал” (9, 65)). В этой заметке гибель служащего объясняется следующим образом: “Этот, ... не пожелавший прервать позорную связь с еврейкой, пытался удрать от народного гнева,.. не щадя своего слабого сердца. Национал-социалистская совесть штандартенфюрера... чиста” (W, № 15). Здесь мы видим несколько стереотипов из великого множества, которыми оперировали пришедшие к власти фашисты: “позорная связь с еврейкой”, “народный гнев”, “национал-социалистская совесть”. Подобные “стереотипы, “ярлыки” могут широко использоваться при характеристике как людей, организаций, так и событий,” - пишет К. В. Бахнян (3, 48). Они неоднократно употреблялись в фашистской пропаганде, легко запоминались и могли возбуждать желаемые отклики у аудитории, то есть обладали необходимыми для стереотипов, по мнению Ю. Л. Воронцова, которого цитирует К. В. Бахнян, “достоинствами” (3, 48). Один ученый-языковед назвал подобные слова “лживыми хлесткими словечками” и сказал, что “никогда хлесткие словечки не царили на сцене столь беспрепятственно, как в гитлеровское время” (5, 61).

4. ПЕРЕВОД РЕАЛИЙ

4.1 Основные качества перевода

Переводом называется “процесс и результат создания на основе исходного текста на одном языке равноценного ему в коммуникативном отношении текста на другом языке” (1, с. 6), в ходе которого сообщаются сведения “предметно-логического плана, побуждение к тем или иным действиям, пробуждение определенных чувств и так далее” (19, с. 144). Посредством перевода создается возможность общения между людьми, говорящими на разных языках (16, с. 37), устраняется “языковой, в том числе и культурно-эстетический барьер. Получатель на переводном языке так же воспринимает и оценивает информацию, как и получатель на иностранном языке” (19, с. 144). “Воссоздавая … оригинал,” - пишет З. Е. Роганова, - “необходимо учитывать особенности выражения мысли в конкретном языке. Хотя человеческое мышление едино, для отражения объективной реальности разные языки используют различные способы и средства, чем обусловлена национальная самобытность каждого языка” (29, с. 5).

Чтобы перевод воспринимался иностранным читателем также, как и оригинал носителем языка, переводчику необходимо добиться “эквивалентности”. Это понятие является одним из центральных в переводоведении. А. Ф. Архипов рассматривает эквивалентность как “такое качество текста перевода, которое позволяет ему вступать в процесс общения носителей разных языков в качестве полноправной замены исходного текста (оригинала) в сфере действия языка перевода” (1, с. 6). Когда говорят об эквивалентности, то сравнивают результат перевода по его отношению к оригиналу, “по степени полноты передачи значимых элементов оригинала” (18, с. 159 ). Эквивалентность требует, чтобы “текст перевода … в возможно более полном объеме передавал содержание оригинала”, кроме того, “текст перевода должен соответствовать нормам языка перевода, так как их нарушение по меньшей мере создает помехи для восприятия информации, а иногда ведет и к ее искажению” (1, с. 6).

Автор “Пособия по переводу с немецкого языка на русский” З. Е. Роганова вместо термина “эквивалентность” использует “адекватность”, по ее мнению “перевод, точно передающий содержание и форму оригинала в их неразрывной связи, воссоздающий как смысловую сторону, так и стилистическое своеобразие подлинника” можно назвать адекватным (29, с. 5). В. Н. Комиссаров отмечает, что во многих работах вместо термина “эквивалентность” используются “точность”, “адекватность”, “полноценность”, но он сам разделяет эти понятия и считает, что они не являются одним и тем же, а, напротив, сопутствуют друг другу, то есть “понятие эквивалентности, отражающее сущность отношений между текстами оригинала и перевода, должно быть дополнено понятием “ценности” (адекватности) перевода. Ценность текста перевода определяется его соответствием тем задачам, для решения которых был осуществлен процесс перевода” (18, с. 158).

Однако все авторы сходятся в одном. Эквивалентность перевода не тождественна последовательной механической подстановке вместо единиц одного языка эквивалентных единиц другого языка, “соблюдению формальной точности, буквальному копированию, механическому воспроизведению слов и форм переводимого текста. Она, наоборот, как правило, достигается путем отказа от повторения формы оригинала” (29, с. 8), так как “в значительной степени эквивалентность обусловливается факторами, не имеющими прямого отношения к тексту оригинала, как-то: литературными достоинствами текста перевода, ясностью изложения, простотой и точностью технического описания (даже если это не достигнуто в оригинале), отношением Рецепторов (то есть тех, к кому обращен перевод) перевода к содержащимся в тексте идеям или к творческой манере автора оригинала и тому подобное” (18, с. 159). Непосвященному человеку на первый взгляд может показаться, что перевод - это очень легкое занятие, но специалисты уверены, что “добиться адекватной передачи оригинала путем дословного перевода” можно лишь в редких случаях, так как между языками существует множество различий (29, с. 5).

Все-таки возможность “установления эквивалентности в процессе перевода предполагает существование в иностранном и переводном языках эквивалентных (более или менее равнозначных) единиц”, то есть соответствий. В. Н. Комиссаров классифицирует переводческие соответствия “по степени регулярности употребления данного соответствия при переводе определенной единицы оригинала. По этому признаку различаются постоянные соответствия, вариантные соответствия и окказиональные соответствия (контекстуальные замены). Как показывает само название, постоянное соответствие используется переводчиком всегда (или почти всегда), когда в тексте оригинала появляется данная единица” (18, с. 168).

В рассмотренных нами переводах произведений Дитера Нолля, Эриха Марии Ремарка и Кристы Вольф встречаются следующие постоянные соответствия. Существительное “Fьhrer” как титул Адольфа Гитлера в переводе всегда сохраняется в той же форме: “Фюрер говорит! - подумал он. - Волшебные слова, с самых детских лет - фюрер говорит!” (N, № 12), “Войну ведет фюрер…” (R, № 15), “…и пусть жизнь наша зреет для … фюрера!” (W, № 54); также оно переводится и в названиях военных должностей, введенных в Треьтем рейхе: “Obersturmfьhrer” (“обер-штурмфюрер” (N, № 63)), “Sturmbannfьhrer” (“штурмбаннфюрер” (R, № 72)), “Standartenfьhrer” (“штандартенфюрер” (W, № 163)) и так далее.

Вариантными соответствиями по определению В. Н. Комиссарова являются несколько таких “знаков (или синтаксических структур), которые регулярно используются при воспроизведении содержания определенной единицы (или структуры) оригинала” (18, с. 169). Например, очень популярное слово Третьего рейха, встречающееся в произведениях немецкой литературы, а именно “Untermenschen”, переводчиками романов “Приключения Вернера Хольта” - это были Е. Закс и Н. Ман, и группой переводчиков, занимавшихся романом “Образы детства”, было переведено как “недочеловеки” (N, № 7; W, № 84), что являлось для русского языка неологизмом, а переводчики произведения Эриха Марии Ремарка И. Горкина, И. Каринцева и В. Станевич выбрали русское существительное “ублюдки” (R, № 10), таким образом, русское “ублюдки” явилось вариантным соответствием этому слову.

И, наконец, “окказиональным соответствием будет называться нерегулярное, случайное использование знака или структуры в переводе, связанное с какими-то особыми условиями, сопровождающими появление данной единицы иностранного языка в оригинале” (18, с. 169). Далее мы приводим несколько реалий Третьего рейха, получивших в упомянутых переводах только окказиональные соответствия, так, к слову “Rat” в сложных наименованиях научных степеней Е. Закс, Н. Ман, И. Горкина, И. Каринцева и В. Станевич и переводчики романа Кристы Вольф нашли несколько совершенно отличных друг от друга соответствий: “инспектор”, “рат” в слове “Studienrat” (N, № 17; W, № 164) и “советник” в слове “Sanitдtsrat” (R, № 116). В случае же перевода названия должности человека, обязанного следить за противовоздушной обороной в тылу - “Luftschutzwart” - даже в переводе одного и того же произведения замечены разногласия: “участковый комендант противовоздушной обороны” (R, № 60) и “комендант МПВО” (R, № 61) в переводе романа Эриха Марии Ремарка, “начальник поста ПВО” (W, № 216) и просто “дежурный” (W, № 335). Факт, что некоторые реалии Третьего рейха не имеют постоянных соответствий в русском языке, может свидетельствовать о том, что эти слова-реалии являются “внесловарными”, то есть не закрепились в нашем языке.

Практика перевода свидетельствует, что обойтись только соответствиями часто не удается. Прежде всего это происходит потому, что “закономерные соответствия при всей их способности передавать значения отдельных единиц в массиве текста нередко вступают в противоречие с правилами сочетаемости слов в языке перевода, с правилами предпочтения слов, выражений и конструкций в определенных контекстах и ситуациях, ведут к тяжеловесности, неестественности, многословности текста перевода” (1, с. 8). Все это зачастую требует использования в переводе вариантов, которые в какой-то мере представляют собой отступление от закономерных соответствий, но в то же время обеспечивают достаточный уровень смысловой эквивалентности при соблюдении норм языка перевода... Естественно, что всякая трансформация должна укладываться в “рамки контекстуальной синонимии нового, трансформированного, выражения по отношению к закономерному соответствию” (1, с. 8).

Однако эквивалентность перевода не ограничивается правильно подобранными лексическими и грамматическими соответствиями. Не надо забывать, что “перевод художественной литературы представляет собой часть литературно-художественного процесса в соответствующей языковой культуре. Автор перевода выступает как художник слова, а художественные переводы служат развертыванию и обогащению языка и культуры народа в целом... Цель художественного перевода состоит в том, чтобы ввести в культурную жизнь других народов, дать сведения о художественной культуре других народов и одновременно познакомить с бытом и нравами других народов” (28, с. 112). Начиная работу над произведением, написанном на иностранном языке, с целью перевести его на другой язык, переводчик должен “установить характер функционального стиля, специальную лексику, поддерживающую тот или иной подъязык, и общеупотребительную лексику, выявить тональность текста от сухой ... прозы до эмоционально-приподнятой, слова с положительной или отрицательной стилистической окраской, образные выражения, иронию, исторические и литературные намеки, специальные термины, политические, географические и исторические реалии” (19, с. 143). Надо постараться как можно более ярко отразить в полученном результате переводческой деятельности перечисленные выше особенности текста оригинала, не упустить ни одного элемента из его орнамента и при этом не нарушить правил и закономерностей переводящего языка. При этом “буквальный перевод” (18, с. 160) или “метод подстановки слов, найденных в словаре, стремление механически воспроизвести копию оригинала” (38, с. 66), попытки “установить эквивалентность лишь на уровне языковых знаков, не учитывая информацию, передаваемую на иных уровнях содержания”, конечно же, не позволит переводчику выполнить стоящую перед ним задачу создать новое художественное произведение на родном языке. “В зависимости от степени совпадения структуры более высоких уровней содержания оригинала и перевода буквальный перевод, нарушая нормы переводного языка, будет либо бессмысленным, либо позволит слишком приблизительно догадываться о части информации, переданной в оригинале,” - пишет В. Н. Комиссаров (18, с. 160), ведь при таком способе трансформации информации, данной на одном языке, в информацию на другом “не учитываются нормы сочетаемости или устанавливаются ложные знаковые связи между словами двух языков, что может привести к грубым переводческим ошибкам” (38, с. 66).

Стремясь этого избежать, переводчик может попасть в другую ловушку - вольный перевод, при котором, по мнению того же автора, “эквивалентность устанавливается, как правило, на уровне описания ситуации, в лучшем случае, на уровне сообщения. При этом информация, переданная на уровне высказывания и языковых знаков, остается обычно невоспроизведенной. Подобный перевод в значительной степени сводится к перифразе, то есть к описанию соответствующей ситуации любыми средствами, независимо от способа описания этой ситуации в оригинале” (18, с. 160-161). Переводчику надо найти золотую середину между этими двумя крайностями - не поддаваться соблазну буквального перевода и не забывать о средствах, использованных иностранным автором в тексте оригинала.

Мы же можем перефразировать В. Н. Шевчука и вывести некоторые требования, которые каждый переводчик предъявляет к результату своей деятельности: Во-первых, поскольку перевод становится достоянием переводящего языка, он должен быть оформлен в соответствии с действующими в языке грамматическими и лексическими нормами. Во-вторых, как “вторичный продукт”, оригинал которого принадлежит другому языку, перевод должен указывать на специфичность истории и культуры страны, откуда пришел оригинал. В-третьих, перевод должен давать достаточно ясное представление обо всех денотатах оригинала, исключающее неправильное толкование его содержания. “Совершенно очевидно, что перечисленные требования являются идеальными и допускают в отдельных случаях некоторые незначительные отклонения, которые, впрочем, довольно редки” (38, с. 66).

4.2 Передача реалий

В том случае, когда в тексте оригинала встречаются средства, обладающие культурно-исторической маркированностью, обязательно требуется “смысловое отождествление разноязычных текстов” (16, с. 51). Переводчик должен сначала сам для себя интерпретировать текст оригинала, осмыслить его, разобраться, какие средства и для чего использованы автором в тексте, и только потом приниматься собственно за создание эквивалентного перевода. “Интерпретация в переводе - это сложный и многоэтапный процесс деятельности по осмыслению текста оригинала как произведения, относящегося к определенной словесности, т.е. к фонду словесных произведений, принадлежащих той или иной языковой культуре,” - пишет Б. А. Ольховиков (28, с. 106). В. Б. Медведев понимает перевод не как “процесс преобразования речевого произведения на одном языке в речевое произведение на другом языке при сохранении неизменного плана содержания, то есть значения”, причем под содержанием следует понимать все виды отношений, в которых находится языковая единица, где главная забота - это поиск удачного “трансляционного эквивалента”, а как процесс интрепретации информации как можно более доступно для получателя “в своих истоках был наукой толковательной”, что главной заботой переводческих традиций древности была именно “доступность трансформации пониманию получателя информации” (24, с. 104-105). Переводчик не просто “играет в словесную мозаику”, складывая из кусочков одного языка картинку, в общем похожую на оригинал - нет, он еще “выполняет и коммуникативные функции, выходящие за рамки языкового посредничества… Переводчик … вынужден по условиям коммуникации … выступать в качестве самостоятельного источника информации, давая дополнительные пояснения, делая выводы из содержания оригинала, указывая на возможные ошибки и так далее… Переводчик может совмещать выполнение своих обязанностей с деятельностью информатора, редактора или критика оригинала и тому подобного” (17, с. 42-43), то есть оценивать “информативный, эстетический и культурологический компоненты” (28, с. 117) текста оригинала.

Для этого ему придется обратить внимание не только на “устойчивые выражения, но вообще на внутреннюю форму слова”, он обязан “заглянуть в душу языка с тем, чтобы услышать “его обращение, ибо язык “говорит”. (24, с. 103-104). Если в тексте оригинала встречаются какие-нибудь “интернациональные словесные образы, имеющие эквиваленты в разных языках”, но лишь в незначительной степени обогащающие знаниями о чужой культуре (20, с. 55), и переводчик, не задумываясь, подставляет соответствующее заимствованное его родным языком слово, даже если “в области политической конфронтации между государствами разных социальных систем существует различие идеологической нагрузки этой лексики, которое может проявляться в … наполнении разным содержанием одного и того же номинанта … или в различной оценке и различном толковании понятий, обозначенных одной номинацией” (36, с. 16), то и в тексте оригинала эти различия чаще всего дополнительно подчеркиваются контекстом, так как одинаковость формы интернационализмов не позволит читателю правильно оценить смысл, придаваемый этим словам в сфере чуждой идеологии.

В романе Дитера Нолля мы находим выражение “еврейский большевизм” (“der jьdische Bolschewismus” (N, № 9)), что при знании о чрезвычайной ненависти фашистов к евреям сразу дает понять и их отношение к большевизму, тогда как в СССР это политическое течение было господствующим и, естественно, отнюдь не вызывало отрицательных эмоций, Эрих Мария Ремарк пишет о “большевистских ублюдках” (“bolschewistische Untermenschen” (R, № 10)), Криста Вольф вспоминает “воззвание фюрера, в котором он пророчил, что … “большевистское наступление захлебнется в крови” (“Die Proklamation des Fьhrers, in der er … prophezeite, “der bolschewistische Ansturm werde … in einem Blutbad erstickt werden...” (W, № 151)). Тем же различаются в фашистской и советской идеологии слова “коммунист” и “советский”, ставшие интернациональными после Октябрьской революции: граждане Третьего рейха должны были “проникнуться надлежащей гадливостью к якобы “систематически подготовляемым коммунистами террористическим актам” (“den nцtigen Abscheu aufbringen gegen die von den Kommunisten “ganz systematisch vorbereiteten Terroraktionen” (W, № 6)), не иметь “среди родни … ни коммунистов, ни евреев” (“keine jьdische oder kommunistische Verwand- und Freundschaft” (W, № 69)), они читали в газетах то же “воззвание фюрера, в котором он пророчил советским войскам, что у стен германской столицы их постигнет “судьба всех азиатов”...” (“Die Proklamation des Fьhrers, in der er den sowjetischen Truppen prophezeite, vor den Mauern der deutschen Hauptstadt werde ihnen “das alte Schicksal Asiens” bereitet … werden...” (W, № 151)), “жгли знамена коммунистов...” (“...als sie … die Fahnen der Kommunisten verbrannten” (W, № 590)), их дети распевали на улицах “Долой вашу свободу и советский строй!” (“…wir pfeifen auf die Freiheit der Sowjetrepublik!” (W, № 679)).

Уже упоминавшееся прилагательное “фанатичный” пережило в языке Третьего рейха и взлеты, и падения. Как мы писали, сначала оно воспринималось исключительно отрицательно, национал-социалисты употребляли его в том же смысле, затем оно вытеснило синонимичные ему положительные слова, означавшие высокую степень страсти и использовалось фашистами преимущественно позитивно. Криста Вольф пишет, что на линейках гитлерюгенда лозунги национал-социализма выкрикивались “убежденным фанатичным голосом” (“mit der glдubigen fanatischen Stimme” (W, № 54)), однако в предпоследний год войны, когда уже большинство немцев открыло глаза на творившееся в Германии, Эрнст Гребер, герой романа “Время жить и время умирать” с горькой иронией говорит, что “нацисты начали с нескольких безработных фанатиков в ... Мюнхене” (“und die Nazis mit ein paar erwerbslosen Fanatikern ... in Mьnchen” (R, № 197)), а его однополчанин вполне осознанно употребляет это слово в абсолютно негативном смысле, на что указывает контекст: “…за СС, за гестапо, за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц и сумасшедших” (“…fьr die SS, die Gestapo, fьr die Lьgner und Schieber, die Fanatiker, die Mцrder und die Verrьckten” (R, № 50)). Так что в переводе подобных слов обычно не возникает никаких трудностей

Другое дело, когда в иностранном тексте обнаруживается лексика, “передающая оригинальность мировоззрения языковой общности”. Такие средства “фиксируют в своем значении сложный информативный комплекс, отражающий различные признаки обозначаемых объектов (предметно-логическое значение слова), отношение к ним членов говорящего коллектива (коннотативное значение слова)” (17, с. 79). И тогда “в перевод необходимо привнести толкование … тех лингвистических структур, что считаются благодаря индивидуальным особенностям внутренней формы носительницами национального духа, то есть переводчик должен донести до читателя не только факт состоявшегося события, но и воспроизвести его концептуальную неординарность, пояснив, что номинация события не лишена национального налета” (24, с. 103-104), конечно, это относится не только к событиям, фактам истории, но и ко всем остальным явлениям, которые принято считать реалиями, то есть к “предметам быта, культуры, исторических и к другим понятиям, которые не встречаются у других народов и поэтому являются носителями национального и исторического колорита” (19, с. 181).

Необходимо помнить, что “при переводе произведений литературы с одного языка на другой взаимодействуют не только языки, но и культуры”. Переводчику приходится адаптировать текст “с учетом социокультурных различий между читателями оригинала и перевода” (37, с. 29), приравнивать, насколько это возможно, знания автора произведения об описываемом предмете к знаниям иностранного читателя, раскрывать “своеобразие … текста, ориентированность его содержания на определенный языковой коллектив, обладающий лишь ему присущими “фоновыми” знаниями и культурно-историческими особенностями” (16, с. 39). Реалии, которые употребляет в тексте писатель, “передают реальные конкретные ассоциации, … отражают специфику национальной культуры, могут иметь коннотации, создающие яркий образ, не всегда доступный представителю иноязычной культуры” (37, с. 30-31), на их основе строятся метафоры и сравнения, с точки зрения носителей языка, ничем не отличающиеся от других образных оборотов, которые построены на основе слов, известных и понятных всем народам. Переводчик обязан раскрыть этот образ во всей полноте национально-культурных ассоциаций, а не злоупотреблять устранением реалии из текста и подменой реалий похожими средствами переводящего языка.

Разработкой способа передачи иноязычных реалий занимались многие авторы и до сих пор не найден универсальный. Наиболее часто встречаются предложения транслитерировать, транскрибировать или калькировать реалии. Об этих методах говорят и Г. Д. Томахин, и В. Н. Шевчук, и З. Е. Роганова, и многие другие исследователи этой проблемы.

Транскрипцией или транслитерацией называется “непосредственное перенесение безэквивалентной лексики и собственных имен из иностранного языка в переводящий язык графическими средствами последнего с максимальным приближением к их звучанию на иностранном языке” (19, с. 182). Г. Д. Томахин определяет транслитерацию как “передачу на уровне графем”, а транскрипцию - как “передачу на уровне фонем” (37, с. 31), А. Ф. Архипов тоже разделяет эти понятия, и считает, что “использование соответствий между отдельными буквами (звуками) двух языков называется транслитерацией (транскрипцией)” (1, с. 30).

Эти два способа применяются прежде всего для воспроизведения в тексте собственных имен, таких, как имена и фамилии, географические названия, названия улиц, гостиниц, газет, издательств, радиостанций ( в том числе их сокращенные наименования) (1, с. 30). В основе информации, которую несут названные группы, лежит “связь слова с именуемым объектом, а идентификация этого объекта осуществляется посредством точного сохранения написания его имени” (19, с. 182). При переводе иноязычных текстов возникает необходимость приблизить написание иноязычных слов средствами своего языка как можно ближе к их звучанию. Однако “этот процесс осложняется фонологической разносистемностью языков” (19, с. 182), и за многие годы в практике перевода утвердились лишь некоторые возможности передать более или менее достоверно чужое средствами своего языка. При передаче собственных имен в ряде случаев приходится считаться с установившейся традицией. “Издавна принято в транскрипции немецких имен вместо “h” писать “г”, вместо “eu” и “ei” - “ей”, вместо “tsch” - “ч”, буква “ь” транслитерируется всегда буквой “ю” (З. Е. Роганова не выделяет отдельно транскрипцию и транслитерацию) (29, с. 73-74). В соответствии с этим “Hitler” пишется по-русски “Гитлер”, а И. Горкина, И. Каринцева и В. Станевич первые строчки гимна Третьего рейха в романе Эриха Марии Ремарка перевели как “Дейчланд, Дейчланд юбер аллес” (“Deutschland, Deutschland ьber alles” (R, № 220)). П. И. Копанев и Ф. Беер продолжают список фонетических и графических средств немецкого языка, для которых в русском языке нет аналогов. Они уточняют, что при передаче буквы “h” надо учитывать, какой звук немецкого языка она репрезентирует, в зависимости от этого “звук “Hauchlaut” заменяется звонким “г”, а “Ich-Laut” и “Ach-Laut” после гласных последовательно передаются при помощи “х” (19, с. 185) - то есть транскрибируются. Кроме того, эти авторы отмечают, что в передаче диграфов “eu” (“дu”) и “ei”, для которых раньше у русских переводчиков было только одно соответствие “ей”, в настоящее время все чаще выступают буквосочетания “ой” и “ай”, более близкие иноязычному произношению, иногда даже “яй”.

Вот примеры из переводов исследованных произведений немецкой художественной литературы.

1. “ei” передается “ей” (по традиции):

“рейх” (“Reich” (N, № 5)), “обер-ефрейтор” (“Obergefreite” (N, № 31)), “хейнкель” (“Heinkel” (N, № 68)), “крейслейтер” (“Kreisleiter” (R, № 71)), “Рейнгауэр” (“Rheingauer” (R, № 162)), “Мейн кампф” (“Mein Kampf” (R, № 185)), “рейхсмарка” (“Reichsmark” (W, № 298)), “Лейпциг” (“Leipzig” (W, № 595));

2. “ei” передается “ай”:

“Майн кампф” (“Mein Kampf” (N, № 196)), “Манштайн” (“Manstein” (N, № 228)), “Хайль!” (“Heil!” (R, № 75)), “бидермайер” (“Biedermeier” (R, № 184)), “крайсляйтер” (“Kreisleiter” (W, № 175)), “партайгеноссе” (“Parteigenosse” (W, № 186)), “остарбайтер” (“Ostarbeiter” (W, № 349)), “Хайнц Рюман” (“Heinz Rьhmann” (W, № 686)), “Хайчи-бум-байчи” (“Heitschibumbeitschi” (W, № 708)), “Генераль-анцайгер” (“General-Anzeiger” (W, № 64)), “Вертхайм” (“Wertheim” (W, № 145));

3. “ei” передается “яй”:

“крайсляйтер” (“Kreisleiter” (W, № 175)),“Гляйвиц” (“Gleiwitz” (W, № 602));

4. “eu” передается “ей” (по традиции):

“Крейсер” (“Kreuzer” (W, № 602)), “Дейчланд, Дейчланд юбер аллес” (“Deutschland, Deutschland ьber alles” (R, № 220));

5. “eu” (“дu”) передается “ой”:

“Боймельбург” (“Beumelburg” (N, № 192)), “фройляйн” (“Frдulein” (W, № 494)), “Дойчланд” (“Deutsch-land” (W, № 595)), “Фольксдойч” (“Volksdeutsche” (W, № 602)), “Кройцберг” (“Kreuzberg” (W, № 613)), “Кюфхойзер” (“Kyffhдuser” (W, № 662)).

Как видим, для передачи диграфа “ei” используется три способа, из них третий явно непродуктивен - в трех объемных книгах обнаружено всего два случая передачи этого буквосочетания как “яй”. Традиционный (“ей”) и новый (“ай”) способы усиленно конкурируют друг с другом, все переводчики приведенных романов пользовались и тем, и другим способом, вследствие этого некоторые реалии Третьего рейха в русском языке получили двойное звучание: “крейслейтер” и “крайсляйтер”, “Мейн кампф” и “Майн кампф”. Диграф “eu” все чаще транскрибируется и получает написание “ой”. Нам представляется, что новый способ, а именно транскрипция, при переводе реалий Третьего рейха более приемлем, так как он яснее передает звучание иностранного слова.

Также следует упомянуть, что буква немецкого алфавита “фау” (“V”) в транскрипции и транслитерации обычных существительных, прилагательных пишется в русском языке “ф”: “фольксштурм” (“Volkssturm” (N, № 47)), “Фелькишер беобахтер” (“Vцlkischen Beobachter” (N, № 164)), “юнгфольковский мундир” (“Jungvolkuniform” (W, № 273)), однако когда в произведениях, посвященных исследованию Третьего рейха, эта буква встречается как аббревиатура, то в переводе следует написать ее название, так как она являлась обозначением секретного оружия Германии во второй мировой войне, или даже сохранить ее написание в немецком языке, если она используется как знак, обозначавший данное оружие или победу (от английского “Victoria”): “фау-1” (“V 1” (N, № 13)), “знак “V” - символ победы” (“das V-Zeichen wird zum Symbol des Sieges” (W, № 129)). В транскрипции и транслитерации прочих звуков и букв особых трудностей не отмечено.

Реалии транскрибируются и транслитерируются очень часто. Иногда применяется полная транслитерация, то есть “слово немецкого языка без всякого изменения переносится в русский текст” (29, с. 94).

Наряду с полной транслитерацией можно наблюдать также частичную. При этом иностранное слово не переносится целиком в неизмененном виде в русский язык, а транскрибируется лишь его основная смысловая часть и к ней присоединяются словообразовательные суффиксы русского языка (29, с. 94), например: “…в гитлерюгендской и юнгфольковской форме…” (“…in den Uniformen der HJ und des Jungvolks…” (N, № 90)), “…зюттерлинский” или “зюттерлиновский шрифт” (“Sьtterlinschrift” (N, № 140; W, № 406)), “эсэсовцы” (“SS-Mдnner” (W, № 111)), “вермахтовские сводки” (“Wehrmachtsberichte” (W, № 149)), “юнгфольковец” (“Jungvolkjunge” (W, № 154)). В подобных случаях частичная транслитерация реалий Третьего рейха происходит потому, что в оригинале они являются преимущественно сложными словами, одну из составных частей которых русский язык позволяет перевести прилагательными (естественно, с добавлением русских суффиксов), иногда эта часть даже может рассматриваться как соответствие какому-либо суффиксу русского существительного: “эсэсовцы” (“SS-Mдnner” (W, № 111)). Бывает, что в силу контекста необходимо дополнить транслитерируемое слово так, чтобы придать ему соответствующее значение, которое имел в виду автор и которое может потеряться, если оставить простую транслитерацию. Например, один из героев романа Эриха Марии Ремарка отзывается о лечащем его враче очень неуважительно, в оригинале к слову, обозначающему врача - “Assistentarzt” - не добавлены суффиксы, есть только эпитет “lausiger”, но переводчик подчеркивает отношение персонажа, добавляя в транслитерацию суффиксы русского языка, придающие слову необходимый презрительный оттенок: “Какой-то паршивый ассистентишка” (“Irgendein lausiger Assistentarzt” (R, № 83)), в этом случае частичная транслитерация, то есть транслитерация реалий немецкого языка с добавлением средств русского языка вполне оправдана.

Транслитерация и транскрипция - это универсальное средство передачи имен и фамилий, а также “географических имен, названий местностей, гор, рек, городов и так далее” (29, с. 79). Во избежание возможных неточностей следует пользоваться специальными справочниками, так как правильная передача географических имен иногда представляет значительную трудность. В основном они, конечно, транскрибируются или транслитерируются, но совершенно точного правила при передаче географических имен не существует. В нашем случае необходимо помнить, что “целый ряд городов, рек, географических областей в Европе имеет наряду с национальными и немецкие названия, бывшие в широком употреблении до недавнего прошлого, в особенности в годы фашизма, и употребляемые и в наше время, например: “Siebenbьrgen” - “Трансильвания”, “WeiЯruthenien” - “Белоруссия”, “die Weichsel” - “Висла”, “die ThieЯ” - “Тисса”, “die Moldau” - “Влтава”, “die Oder” - “Одер” или “Одра”, “der Peipussee” - “Чудское озеро”, “die Plattensee” - “озеро Балатон”. Двойные наименования имеют города: “Brьnn” - Brno, “Breslau” - Wroclaw, “Karlsbad” - Karlovy Vary, “Danzig” - Gdansk, “Posen” - Poznan, “Auschwitz” - Oswiecym и другие (29, с. 79). Некоторые из таких названий, бывших в ходу в Германии во время правления фашистов, мы уже приводили выше.

Названия улиц, площадей, городских районов, как правило, тоже транслитерируются или транскрибируются. Для того, чтобы читателю было ясно, что речь идет о названии улицы или площади немецкого города, можно вводить в русский текст слово “штрассе”, “аллее” или “плац” как элемент составного слова (29, с. 82): “Адольф-Гитлерштрассе, и Бисмаркаллее, и Шлагетерплац, и Мольткеплац” (“Adolf-Hitler-StraЯe und Bismark-allee und Schlageter-Platz und Moltkeplatz” (W, № 25)), “С 1933 года она [площадь] называлась Гитлерплац. После проигранной первой войны - Эбертплац. Перед тем - Кайзер-Вильгельмплац, а еще раньше Марктплац” (“Seit 1933 hieЯ er Hitlerplatz. Davor, nach dem verlorenen ersten Kriege, hatte er Ebertplatz gehieЯen; davor Kaiser-Wilhelm-Platz und davor Marktplatz” (R, № 17)), в этом примере название площади, упомянутое последним, нельзя было просто транслитерировать, потому что в этом случае непосвященный читатель воспримет слово “маркт” как фамилию или имя какого-нибудь деятеля, известного в истории Германии человека, так как оно стоит в ряду других имен и ничем для русского читателя не выделяется, хотя на самом деле значит “рынок” и, вводя его в произведение в такой ситуации, автор, видимо, хотел подчеркнуть, что до кайзера Вильгельма не было обычая называть улицы, площади больших и малых городов в честь кого бы то ни было. Приведенный же перевод это не отражает.

На тех же правах транслитерируются “названия каналов, мостов, церквей, … при этом название может быть уточнено добавлением слов “мост”, “церковь” и так далее… Названия кафе, ресторанов, гостиниц, отелей обычно переводятся: “Zum Frankfurter Hof” - “Франкфуртское подворье” (29, с. 85). Названия комбинатов, концернов, заводов, фирм, акционерных обществ, банков, киностудий, агентств обычно транслитерируются или транскрибируются, например, печально известный концерн “IG Farbenindustrie” - “ИГ Фарбениндустри”: “Теперь в концентрационных лагерях эсесовцы уничтожают сотни тысяч людей с помощью полученной в лабораториях “Фарбениндустри” комбинации из синильной кислоты и метилового эфира хлороугольной кислоты” (“...heute tцtet die SS in den Konzentrationlagern mit einer von der IG her-gestellten Kombination von Blausдure und Chlorkohlensдuremethylester Hunderttausende von Menschen...” (N, № 157)). При переводе названий заводов, фабрик, верфей, парков, общественных организаций, бригад, содержащих имена и фамилии, мы согласно традиции вводим слово “имени” (19, с. 186), например: “школа имени Германа Геринга”, “казарма имени Вальтера Флекса” (“Hermann-Gцring-Schule”, “Walter-Flex-Kaserne” (W, № 25)).

“Транслитерация является удобным средством передачи реалий, так как позволяет кратко и совершенно точно обозначить специфические предметы и понятия. Однако необходимо в каждом конкретном случае взвешивать возможность использования этого средства, поскольку непродуктивное применение транслитерации может существенно затруднить понимание перевода” (29, с. 94). Как раз из-за легкости этого приема возникают серьезные проблемы, так как он, в случае применения его для передачи не собственного имени, а нарицательного существительного “приводит к появлению в переводе непривычных и малопонятных слов” (см. пример слова “маркт”, (R, № 17)). Русский читатель романа “Время жить и время умирать” (в переводе И. Горкиной, И. Каринцевой и В. Станевич) недоумевает, встретив слово “педель”, которое обозначает всего-навсего школьного сторожа. “Он встретил педеля на школьном дворе” (“…auf dem Schulhof traf er den Pedell” (R, № 154)). Переводчики по непонятным для нас причинам транслитерировали его, не снабдив ни малейшим пояснением.