Публицистика А.И. Герцена в оценках российской общественности 1860-х гг.

Имя Герцена, который считался государственным преступником, до 1862 г. было запрещено использовать в русской подцензурной печати. В этом контексте показательны слова барона Ф.И. Фиркса (псевдоним Д.К. Шедо-Ферроти): «Одно упоминание фамилии «Герцен» достаточно для того, чтобы цензура вычеркнула статью, даже написанную не в тоне и не в духе Герцена» Однако в 1859 г. появилась анонимная брошюра, опубликованная в Берлине и ставшая первым антигерценовским публичным выступлением . На самом деле, автором брошюры являлся Н.В. Елагин, духовный писатель и цензор, с 1857 г. работавший в Главном управлении цензуры. Елагин критикует Герцена с религиозно-охранительных позиций, обвиняя Герцена в стремлении «ослабить веру» и «низвергнуть всякую власть» с целью ввести в России «анархию» . Активно критикуя направление герценовского «Колокола», в котором Герцен искажает русскую действительность с целью представить Россию в дурном свете перед Европой, Елагин называет Герцена «предателем», который изменил родине и христианству, заменив христианскую религию «религией революции» . Интересно, что подобные направления критики Герцена за его «предательство» и за искажение русской действительности на страницах своих изданий, прежде всего «Колокола», будут пользоваться популярностью как среди консервативной, так и среди либеральной общественности на протяжении 1860-х гг. (подобные сюжеты, например, часто присутствовали в полемически направленных против Герцена статьях И.С. Асакова, в программе которого религиозный вопрос занимал одно из главных мест).

В таком же религиозно-охранительном духе была написана брошюра (также анонимно изданная за границей) «Нынешнее состояние России и заграничные русские деятели» 1862 г. . Автор данной брошюры так же, как и Елагин отмечает повышение интереса к России и к русской культуре со стороны европейской общественности, которая еще недавно делала выводы о России, «не зная ее быта, ее жизни и языка, собирала сведения где попало, без сущности, без целости, без сути…» . При этом автор признает, что в России «не все прочно», однако считает, что император Александр IIвстал «на путь разумного прогресса», от которого уже «не отступится» .

В данном контексте автор брошюры рассматривает крестьянскую реформу 1861 г., которую он оценивает как положительную меру, которая, несмотря на радикальные изменения в социально-экономическом устройстве российского государства, ведет Россию «к лучшем и благородному» . Это служит основанием для обвинения Герцена, который в своем «Колоколе» принял на себя «грустную обязанность» критиковать все несовершенства российского государственного устройства, желая тем самым «однажды стать во главе России» . Следовательно, автор брошюры, считая русское правительство единственно возможным, легитимным субъектом исторического процесса, характеризует издательскую деятельность Герцена как разрушительную: «Нетерпеливые и неопытные прогрессисты на словах кричат: «все стоит, везде беда, все дурно; но разумным людям известно, что эта толпа крикунов кричит, двигаемая, как бы невидимую силой, по лозунгу из Лондона» . Автор брошюры, противопоставляя умеренно прогрессивный правительственный курс «нетерпеливым прогрессистам», которые не понимают российских реалий и требуют «утопичных» радикальных преобразований, возлагает ответственность за появление и распространение в России таких «нетерпеливых прогрессистов» на Герцена и его пропаганду в «Колоколе»

В этом контексте стоит также обратить внимание на термин «прогрессисты», который автор брошюры использовал для характеристики идейной направленности Герцена и его сторонников. Подобный термин часто использовался представителями охранительного направления для характеристики оппозиционных правительственному курсу взглядов. При этом русские консерваторы не делали различий между Герценом и представителями революционного поколения 1860-х гг., которые в своих убеждениях ориентировались на «Современник» Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. М.Н. Катков в одной из своих программных статей «К какой партии мы принадлежим?» , которую Ленин назвал поворотной в его идейном развитии , охарактеризовал общественные настроения в России на момент 1862 г.

В этой статье Катков отмечает, что наиболее почетно и модно быть «прогрессистом», который считается «другом человека, готового на великие подвиги, на всяческие жертвы просвещения, свободы, благоденствия всех и каждого» . Из этой характеристики понятно, что «прогрессисты» являются представителями социалистической мысли. Поэтому Катков характеризует один из главных пунктов их программы как «благоденствие всех и каждого». Похожая интерпретация социализма останется актуальной для представителей русской охранительной и религиозной мысли вплоть до начала XX в.

Более того, в этом же небольшом фрагменте Катков удачно охарактеризовал русскую революционную интеллигенцию , формирование которой традиционно относят к 1860-м гг. Одной из главных черт русской интеллигенции было чувство вины перед народом за длительное сохранение крепостного права, которое заставляла быть «героем» и идти «на жертву». В этом контексте Катков использует слово «прогрессист» как антоним понятия «консерватор», которое, по меткому замечанию Каткова, используется, особенно среди молодежи, «вместо брани» . Следовательно, Катков не делает никакой разницы между Герценом и Чернышевским, которого можно считать одним из лидеров русской разночинской интеллигенции. Несмотря на подобную интерпретацию Каткова, в конце 1850-х - начале 1860-х гг. между «Колоколом» и «Современником» развернулась бурная полемика . Следовательно, подобная интерпретация Каткова может зависеть от нескольких факторов. Либо Катков не обратил внимание на полемику Герцена с Н.А. Добролюбовым и Н.Г. Чернышевским, либо он действительно не делал разницы между двумя программами социалистической направленности, которые априорно считались Катковым революционными по своему характеру, так как предполагали разрушение старого мира (несмотря на то, что Герцен выступал противником революции) ради построения нового.

Таким образом, термин «прогрессист» использовался Катковым, а также другими умеренными общественно-политическими деятелями 1860-х гг. для обозначения «врагов» царского правительства. При этом большинство русской общественности не видели разницы между Герценом и революционными демократами 1860-х гг., характеризуя их всех как «прогрессистов».

Поворотным моментом в появлении возможности обсуждать идеи Герцена, а также печатно отвечать на статьи, публикуемые в «Колоколе», стал 1862 г. Выше уже упоминалось, что правительство на фоне «постоянных революционных ожиданий» было обеспокоено широким распространением герценовских изданий в России. Однако ключевую роль, по мнению М.К. Лемке, в этом вопросе сыграл «протест 106 офицеров», направленный против телесных наказаний и опубликованный в «Северной пчеле». После публикации «протеста» А.В. Головнин и Н.А. Милютин предприняли меры по скорейшему изъятию текста «протеста» из печати, после чего, по мнению Лемке, правительство окончательно убедилось в необходимости принимать реальные меры по борьбе с влиянием Герцена. Все подобные явления, которые интерпретировались как потенциально опасные и подрывающие основы государственного строя империи, связывались с дурным влиянием, которое Герцен оказывает на русское общество: «офицеры были окрещены нигилистами, а весь нигилизм шел из-за границы» .

Существовало несколько проектов по борьбе с влиянием «Колокола». Например, В.А. Цеэ, возглавлявший петербургский цензурный комитет, друг и единомышленник Головнина, в своем докладе министру народного просвещения предложил меру, которая казалась ему наиболее эффективной: «разрешить нашей печати возражать на статьи «Колокола» и при этом выразить надежду, что наша печать сумеет разоблачить те крайние увлечения, … которыми изобиловала газета Герцена» . Это послужило причиной появления брошюры, написанной агентом IIIотделения Ф.И. Фирксом, более известным под псевдонимом Д.К. Шедо-Ферроти.

Его отношения с Герценом начались в августе 1861 г., когда Шедо-Ферроти напечатал свою первую брошюру, посвященную Герцену. Шедо-Ферроти восхищался умственными способностями и писательским талантом издателя «Колокола» и поэтому советовал Герцену попытаться «убедить правительство в необходимости дальнейших реформ и изменении законов, сохраняя неприкосновенным монархический строй» . На эту брошюру барона Фиркса Герцен ответил ему частным письмом 22 августа 1861 г., в котором он повторил некоторые основы своей политической программы, которую Герцен проводил в своем «Колоколе»: «Мне кажется, что вы принимаете петербургское правительство за чрезвычайно прочное - и строите на нем систему улучшений и прогрессов, - а оно не простоит и десяти лет, если пойдет путем флигель-адъютантских митральез, польских учреждений на монгольский манер и пр.» . В этом же письме Герцен удачно охарактеризовал главную причину своих идейных расхождений с Фирксом, из-за чего считал бессмысленным продолжать эту полемику: «О теориях - мы говорить не будем. Вы - более консерватор, чем Александр Николаевич. Я в ваших глазах, вероятно, краснее человека в скарлатине» .

В октябре 1861 г. Герцен получил два письма, посланных через Бельгию, в которых содержались «дружеские» предупреждения о готовящейся физической расправе, якобы санкционированной III отделением. Об этом Герцен писал И.С. Тургеневу в письме от 12 октября 1861 г.: «Я получил после ругательных писем - два письма дружеских, в которых меня просят: А) не выезжать из Лондона, В) что IIIотделение хочет меня уничтожить - и что это очень серьезно» . Герцен решил отреагировать на это в «Колоколе» открытым письмом к русскому послу в Лондоне Ф.И. Бруннову (это письмо вызвало широкий общественный резонанс и обсуждалось в европейских газетах, в частности в бельгийском «LeNord» ), названном «Бруты и Кассии III отделения». Герцен специально придал этот инцидент широкой огласке и в типичной для него манере использовал «дружеские» письма для того, чтобы высмеять высокопоставленных государственных сановников (обличительная составляющаяся, которая была направлена против «произвола» российских властей, постоянно присутствует в статьях Герцена 1860-х гг.; в этом он видел одно из назначений бесцензурного «Колокола»): «Кто хочет меня убить? По чьему приказу? Обвинение, естественно падает на государя. Я не верю, чтоб он это приказал… Кто же? Шувалов? Письмо прямо указывает на IIIотделение… может, это тот случай дал Шувалову преувеличенное понятие о всемогуществе IIIотделения… пожалуй, что и он…» .

В ответ на это открытое письмо Герцена барон Фиркс ответил в письме от 29 октября 1862 г. с просьбой опубликовать его в «Колоколе». Герцен ответил публичным отказом в статье «По делу Брутов и КассиевIIIотделения». Герцен еще раз повторил свою мысль о том, что он больше не верит в реформаторский потенциал императорского правительства, из-за чего считал неуместным печатать письмо, в котором его призывают помогать правительству Александра II. Это послужило причиной, по которой в конце 1861 г. в Берлине была издана знаменитая брошюра Шедо-Ферроти, в которой были опубликованы также статьи Герцена «Бруты и Кассии III отделения» и «По делу Брутов и КассиевIIIотделения». Несмотря на то, что брошюра была напечатана в Берлине и под псевдонимом (по аналогии с работой Елагина) Шедо-Ферроти, в 1862 г. она была допущена к распространению в России. Таким образом, данная публикация стала первым произведением, пропущенной цензурой, в которой было возможно высказать свое отношение к Герцену и его публицистике.

В советской историографии такое явление, как легальное распространение в России брошюры барона Фиркса, объяснялось государственным заказом царского правительства, главная цель которого сводилась к необходимости «разоблачить» Герцена в рамках борьбы против нелегальной печати. При этом в качестве главного инициатора этой кампании традиционно фигурирует А.В. Головнин. Современный историк А.Д. Бадалян считает, что инициатором подобной кампании был не Головнин и Цэе, а министр внутренних дел Валуев. Автором данного мифа, по мнению Бадаляна, стал М.К. Лемке, которым первым стал утверждать, что автором данной кампании против Герцена стал именно министр народного просвещения, что впоследствии укоренилось в советской историографии. Бадалян ссылается на записку Цэе, представленную им Головнину 27 мая 1862 г. Из этой записки следует, что Цэе и Головнин предлагали более либеральную программу борьбы с герценовскими изданиями, считая наиболее эффективным «постепенно и неуклонно удовлетворить законные и справедливые желания общества» (в данном контексте речь идет о потребности в свободной печати) и «твердое направление современной литературы» . Заслуга Головнина в этом вопросе, по мнению Бадаляна, сводилась к тому, что он обратил внимание правительства на брошюры Шедо-Ферроти .

Подобное мнение Министра народного просвещения также можно объяснить тем, что Головнин, как один из сторонников великого князя Константина Николаевича, которого считали человеком «либеральных» взглядов (за его либерализм его активно критиковали в ходе польского восстания за слишком «мягкий» курс его подавления), действительно придерживался несколько других взглядов, нежели П.А Валуев. Об этом в дневнике пишет Никитенко, который, будучи цензором и публицистом, принимал активное участие в осуществлении цензурной политики. После утверждения Указа от 10 марта 1862 г., по которому было упразднено Главное управление цензуры, цензурные учреждения перешли в ведение Министерства народного просвещения, а надзор за соблюдением цензурных постановлений перешел под контроль министерства внутренних дел. Никитенко отмечал в своем дневнике, что Валуев, который выступал за превращение цензурной политики из «предупредительной в карательную», был рад, что цензура «перешла в его руки» . Аксаков в 1860-х гг. отмечал, что еще никогда цензура не носила такого «инквизиционного» характера, как это было при Валуеве . Особое внимание современников привлекали «Временные правила» от 12 мая 1862 г. и «Особые направления» к ним, по которым в периодической печати запрещалось «касаться важнейших вопросов жизни, если они освещаются не с правительственных позиций» .

В своей вышеупомянутой брошюре Шедо-Ферроти критикует Герцена и его публицистику по нескольким направлениям. Одной из главных целей брошюры являлось стремление «разоблачить» самолюбие и тщеславие Герцена, из-за которых издатель «Колокола» думал, что он представляет настолько большую угрозу для русского правительства: «Вы сразу поняли какую огромную пользу Петербургское правительство может извлечь из вашей смерти. Вы поняли политическую необходимость убить Вас, и поэтому не усомнились что оно действительно решилось посягнуть на Вашу жизнь» . Открытое письмо Герцена к русскому послу в Лондоне Шедо-Ферроти интерпретировал как «претензию слыть за особу европейской важности». В этом контексте, по мнению Шедо-Ферроти, Герцен ставит себя в один ряд с европейскими монархами. Объясняя мотивацию политических террористов, Шедо-Ферроти делает вывод, что они решаются на убийство монарха, так как считают, что подобная мера кардинальным образом поменяет вектор дальнейшего развития страны: «Вы допускаете, что для него (для русского правительства) существуют такие причины, что через Вашу смерть, дела в России столько же изменятся, как во Франции, Австрии и Пруссии изменилось бы через убийство царствующих там особ» .

Еще одно направление критики сводится к «деспотичности» Герцена, который отступил от своих принципов 1850-х гг., отказавшись печатать в «Колоколе» адресованное ему письмо Шедо-Ферроти. Сравнивая Герцена образца 1862 г. с Герценом 1850-х гг., Шедо-Ферроти приходит к выводу, что издатель «Колокола», который раньше был «честным человеком» и «замечательным по таланту литератором», «ныне видит себя преобразователем России, не боящимся кинжалов III отделения», который больше не может напечатать мнения, «противоположные его убежедниям» . Поэтому «Колокол», по мнению Шедо-Ферроти, из органа, пропагандирующего свободу печати, превратился в «орудие личных видов, органом партии беспорядка и насилия, партии демократического терроризма, замышляющей управлять Россией самым деспотичным образом» . При этом Шедо-Ферроти, видимо, сознательно искажает идейную направленность «Колокола», так как Герцен соглашался печатать только те материалы, которые, способствуют его делу социально-политической пропаганды (это тесно связано с феноменом «персонального журнализма»).

Брошюра Шедо-Ферроти также содержит необоснованные нападки на монархически-деспотические наклонности Герцена, которые основываются на используемых им речевых оборотах. По мнению Шедо-Ферроти, «либерал» или «социалист-республиканец» (при этом интересно, что Шедо-Ферроти причисляет Герцена к обоим этим, противоречащим друг другу, направлениям политической мысли) не может использовать в названиях своих статей имена Брута и Кассия, а также не имеет права сравнивать себя с Александром II, используя фразу «я бы не сделал этого ни в коем случае, если бы был на вашем месте» .

Главным с точки зрения исследовательского интереса в брошюре Шедо-Ферроти является критика идейной направленности Герцена. Шедо-Ферроти, как защитник самодержавного строя, считает, что публицистическая деятельность Герцена несет разрушительный характер. Это выражается в том, что Шедо-Ферроти фактически обвиняет Герцена в трусости: «В настоящее время нужно более смелости на то, чтобы защищать правительства нежели на то, чтобы безусловно порицать их действия. Кто теперь этого не делает? Кричи, что все скверно, и прослывешь либералом…» (это соответствует тому, что Катков писал о моде на политические убеждения, о чем уже упоминалось выше). Подобное смешение характеристики политических позиций оппонента с его нравственными качествами было характерной чертой XIX в., как «века идеологий», когда философские или политические расхождения могли стать веской причиной для прекращения дружеских отношений, так как заставляли сомневаться в умственных способностях и моральных качествах человека. В этом контексте ярким примером можно считать реакцию Герцена на работу Кавелина «Дворянство и освобождения крестьян», которая стала причиной «разрыва» между двумя друзьями.

Брошюра Шедо-Ферроти вызвала существенный резонанс в России. В то время как большинство российской общественности солидаризировалась со идеями, заложенными в брошюре (хотя некоторые остались недовольны излишне резкими выражениями барона Фиркса), были и те, кто решительно осудили Шедо-Ферроти и выступили в защиту Герцена. Например, Д.И. Писарев, которого можно охарактеризовать как представителя революционной демократии 1860-х гг., в своей работе «Статья-прокламация против Шедо-Ферроти» . Помимо последовательной критики Шедо-Ферроти за «неумение» опровергать идеи Герцена, Писарев делает радикальный вывод о том, «низвержение благополучно царствующей династии Романовых и изменение политического и общественного строя составляют единственную цель и надежду всех честных граждан» . Следовательно, Писарев связывает охранительные взгляды Шедо-Ферроти не только с его глупостью (так как умный человек не может, по мнению Писарева, разделять подобные взгляды), но и с безнравственностью, что вполне вписывается в то, как проходили политические дискуссии в России 1860-х гг.

Таким образом, в брошюре Шедо-Ферроти были обозначены некоторые направления критики публицистики Герцена, которые впоследствии предопределили интерпретацию герценовского творчества русской консервативной общественностью. Однако ключевую роль в этом вопросе сыграл не барон Фиркс, несмотря на то, что его брошюра стала первым упоминанием Герцена в подцензурной печати (после публикации данной брошюры 21 апреля 1862 г. в «Вятских губернских ведомостях» была напечатана речь Герцена, произнесенная им во время открытия вятской библиотеке в 1837 г., в чем Герцен принимал активное участие, находясь в ссылке ), а Катков, которого Котов небезосновательно назвал «самым влиятельным русским публицистом XIX столетия» . Катков, по меткому замечанию Бадаляна, отличался прагматикой не только в своих политических воззрениях, но и в своем отношении к общественному мнению, к которому Катков относился не восторженно как Константин Аксаков, а как к «сложному инструменту», который можно вырабатывать и направлять» . Став одним из главных российских публицистов в ходе польского восстания 1863 г., когда тираж его «Московских ведомостей» достиг 12 тысяч экземпляров , Катков внес решающий вклад в формирование охранительного направления в России. Однако его активный путь к статусу «государственного деятеля без государственной должности» во многом начался с его полемики с Герценом 1862 г., которая стала возможна после допущения в России брошюры Шедо-Ферроти.

Во взглядах Каткова особый интерес как среди современников, так и среди исследователей вызывает его идейная эволюция, в рамках которой Катков проделал путь от либерала, который радовался смерти Николая I, до «гасителя» и «душителя» . В 1840-х гг. Катков являлся членом кружка Станкевича, куда также входили Белинский и будущий идеолог анархизма Бакунин (а также видным членом кружка московских западников был и Герцен). Китаев подчеркивает, что взгляды Каткова в 1840-1850-х гг. можно охарактеризоваться как западнические. Китаев отмечает, что сближение Каткова с П.М. Леонтьевым в 1847 г., будущим другом и единомышленником, с которым они вместе издавали «Московские ведомости» (П.М. Вишняков, один из учеников Московского Императорского лицея, основанного Катковым в 1868 г. в память об умершем старшем сыне Александра II, вспоминая свои лицейские годы, отмечал, насколько важным для Каткова был ежегодный выезд лицеистов на могилу Леонтьева ) произошло на почве общего увлечения философией Шеллинга .

На протяжении всех 1850-х гг. Катков хотел издавать собственный журнал. В 1853 г. он пытался уговорить Погодина передать ему журнал «Москвитянин». В 1855 г. Катков подал записку в министерство народного просвещения, в котором выразил свое желание издавать «Русский летописец». В 1855 г. Катков начинает издавать «Русский вестник». Китаев отмечает, что, начиная издание журнала, Катков рассчитывал на активную помощь Т.Н. Грановского, однако их сотрудничеству помешала неожиданная смерть последнего. В состав редакции «Русского вестника» вошли члены московского кружка западников, например, Е.Ф. Корш и П.Н. Кудрявцев, а в перечень сотрудников журнала также входили такие «классики» русского либерализма, как Чичерин и Кавелин . Таким образом, несмотря на тенденциозные заявления Твардовской о том, что Белинский еще в 1840-х гг. предвидел реакционные наклонности Каткова, которые он в письме к В.П. Боткину называл «москводушием», которое, по мнению Твардовской, «уступало» по-настоящему «передовым» взглядам самого Белинского и Бакунина , Каткова образца 1840-1850-х гг. можно охарактеризовать как носителя либеральной идеологии. Лемке отмечает, что Катков до конца 1850-х гг. входил в «Список литераторов и цензоров, находившихся под наблюдением ввиду неблагонадежности и связи с Герценом» . Катков даже приезжал к Герцену в Лондон в 1859 г.

Правение взглядов Каткова в конце 1850-х - начале 1860-х гг. выглядит вполне логичным в духе российских 1860-х гг. Христофоров отмечает, что на рубеже 50-60-х гг. XIXв. консерваторов действительно можно было охарактеризовать как противников либеральных реформ и либеральной программы вообще . Это выражалось в том, что консервативная часть дворянства видела в либеральных преобразованиях Александра IIпоследовательную «антидворянскую и демократическую» политику правительства (из-за чего виновником всех бед признавалась бюрократия; немаловажную роль в этом сыграл тот факт, что ведущую роль в ходе крестьянской реформы сыграла как раз либеральная бюрократия), что спровоцировало целый виток дискуссий, где центральное место занимал так называемый дворянский вопрос . Например, размышления о судьбе дворянства после крестьянской реформы 1861 г. стали почвой для идеи о необходимости развития местного самоуправления (Христофоров отмечает, что эта программа была предложена «либеральной» частью дворянства, представителями которой были А.М. Унковский, А.Г. Шретер, А.И. Кошелев), что должно было предотвратить потенциальные революционные потрясения. Анализируя опыт Французской революции 1789-1799 гг., во время которой положение в столице изменило политическую систему во всей стране, «либеральная» часть дворянства пришла к необходимости децентрализации в виде самоуправления на местах, введения гласного суда и принципа разделения властей (интересно, что правительство в итоге осуществило похожий курс в рамках своих либеральных преобразований 1860-х гг.: в 1864 г. были проведены как земская, так и судебная реформы). Подобная программа предполагала добровольный отказ дворянства от своего исключительного статуса, однако помещики должны были сохранить свое доминирующее положение в обществе с опорой на свою образованность и обеспеченность собственностью .

В.Я. Гросул обращает внимание читателя на реакционный поворот в правительственном курсе, начавшийся в 1861 г., несмотря на проведение либеральных преобразований . Во многом это было вызвано последствиями крестьянской реформы, которые, вопреки ожиданию правительства, поспособствовали подъему массовых волнений. И.А. Желвакова приводит статистику, в соответствии с которой после объявления манифеста 19 февраля было зафиксировано неповиновение крестьян в 1176 имениях, что равняется числу крестьянских волнений за предыдущие 35 лет (например, расстрел крестьян в Бездне в Казанской губернии широко освещались Герценом на страницах «Колокола»). Подобный курс усилился в 1862 г., когда прошло сразу несколько политических процессов. Помимо «Дела В.А. Обручева» и «Дела Н.Г. Чернышевского», был инициирован целый процесс, который был напрямую связан с деятельностью Герцена, что говорит об отношении правительства к деятельности издателя «Колокола». В 1862 г. было возбуждено «Дело о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», также известное как «процесс 32-х». Подсудимым выступал, например, Тургенев, а центральная фигура процесса, Н.А. Серно-Соловьевич был осужден на пожизненную ссылку в Сибирь, где он и умер в 1866 г.

Подобному «реакционному повороту» способствовали не только крестьянские волнения после обнародования манифеста. В мае 1862 г. П.Г. Заичневским была написана прокламация «Молодая Россия», в которой впервые в российской истории «убийство открыто признавалось нормальным средством достижения социальных и политических изменений» . Это традиционно считается началом развития идеи политического терроризма в России. Будницкий точно определил идейные и психологические основы «Молодой России», которые сводились к «юношескому максимализму» и утопичной вере в простоту решения вопроса о власти в России посредством убийства монарха, которое должно привести к краху всей политической системы . Точно так же характеризовал данную прокламацию Герцен. Во-первых, Герцен раскритиковал прокламацию за то, что она была совершенно «не русской» и характеризовал ее как «одну из вариаций на тему западного социализма, метафизики французской революции» . Во-вторых, Герцен сожалеет о распространении этой прокламации, которая, несмотря на то, что она не содержит в себе никаких «вредных» идей, навредила всему революционному делу, так как спровоцировала волну репрессий: «Итак, все это страшное дело, поставившее Российскую империю и Невский проспект на край социального катаклизма…, сводится на юношеский порыв, неосторожный, несдержанный, но который не сделал никакого вреда и не мог сделать» .

Одновременно с распространением прокламации Заичневского в мае 1862 г. в Петербурге вспыхнули пожары, виновниками которых в условиях опасения революционных потрясений были признаны «зажигатели», то есть представители русского революционного движения. Это прекрасно понимал Герцен, когда выражал свое сожаление по поводу появлении прокламации: «Вторая ошибка - ее неуместность: случайность совпадения с пожарами - усугубила ее» . Будницкий верно отметил, что «Молодая Россия» «сыграла на руку прежде всего реакционным элементам в правительстве и сторонником полицейско-репрессивных мер для подавления общественного мнения» . Эти события были тесно связаны с начавшейся в русской печати кампании против Герцена. В работах Д.К. Шедо-Ферроти, М.Н. Каткова, в дневниках А.В. Никитенко и П.А. Валуева подобные явления связывались с негативным влиянием произведений Герцена на русскую общественность.

В советской историографии освещение событий 1862 г. в русской прессе, а также начало открытой полемики с Герценом в русской печати, которое вписывается в формирование «нового типа» русского консерватизма, характеризовалось «рептильным» (в данном случае советская историография фактически повторяет за Герценом) характером русской прессы. В данном контексте русские публицисты, обвинявшие студентов и Герцена, который оказывал на них огромное влияние, в поджогах интерпретировались как исполнители воли русского правительства, которые стремились оправдывать репрессивную политику через прессу. Однако подобные общественные настроения имели более глубокие основания.

А.В. Никитенко в дневнике отмечал прямую связь между появлением «Молодой России» и петербургскими пожарами . Поэтому Никитенко жаловался на «халатное» отношение правительства к этому вопросу, которое после начала распространения прокламации не усилило надзор, чтобы предотвратить пожары: «Удивительная беспечность правительства. Город в очевидной опасности, особенно после известных последних прокламаций. Не следовало бы учредить усиленные патрули и даже оцепить более опасные и подозрительные районы» . Подобные опасения русских консерваторов так же, как и русских либералов того времени, были основаны на явлении, которое Малиа характеризовал как «культуры постоянных революционных ожиданий».

Несмотря на неоднородность восприятия термина «революция» в России 1860-х гг., под которой могли понимать как «приготовительную работу мыслящего большинства», так и радикальные перемены, которые могут произойти и эволюционным путем, в основе данного понятия лежало разрушение «старого порядка» . Крушение «старого порядка» таким образом «вводит политический режим в пространство исторического времени». Поскольку любая власть предпочитает «конец истории» собственному концу, в России складывается отрицание любой революции . Именно в таком ключе рассуждал Н.А. Любимов, который являлся одним из ближайших соратников Каткова. В своей серии очерков «Против течения» Любимов через сопоставление событий в России в 1870-1880-х гг. с событиями во Франции накануне 1789 г. пришел к выводу, что в России к 1880-м гг. уже началась революция . Несмотря на то, что Любимов писал данное произведение в 1880-х гг., подобные идеи раскрывают одну из ключевых черт русской консервативной мысли, которая сводится к попытке не допустить революцию в России. Подобный ход мыслей был актуальным в русской консервативной общественности 1860-х гг.

Таким образом, в данном контексте отрицания революции как «политического апокалипсиса», которое усугублялось влиянием Герцена, петербургскими пожарами и распространением «Молодой России», а также в контексте необходимости выработать собственную программу, которая будет сочетать реформы с сохранением неприкосновенности самодержавного строя, и появился консерватизм «нового типа», о котором писал Гросул. Ключевой фигурой в становлении «нового» охранительного направления стал Катков. В этом контексте правение взглядов Каткова выглядит логичным. Как человек, который считал государство «единственным субъектом истории» и единственным выразителем «народной политики», Катков в начале 1860-х гг., когда, по его мнению, было особенно необходима консолидация общественных сил вокруг правительства в условиях радикальных преобразований (это будет одно из направлений критики Герцена и его идей), встал на защиту самодержавия в России. Именно с этих позиций Катков критиковал публицистику Герцена в своих работах 1862 г.

В своей программной статье «К какой партии мы принадлежим?» Катков заложил несколько направлений критики Герцена и его идей, который останутся актуальными не только для консервативной, но и, во многом, для либеральной общественности после 1863 г. Катков обвиняет Герцена в утопичности его идей, которые представляют из себя лишь «страшные слова, которые в устах произносящих не имеют никакого жизненного значения» . Подобная идея Каткова основывается на том, что, по его мнению, в России еще не сложилась реальная политическая жизнь: «У нас есть слово и нет дела, и все наши исты - существа воображаемые, призраки, слова и слова, которым ничто в действительности не соответствует» . Таким образом, Катков критикует Герцена за то, что его идеи оторваны от русской действительности. Это вызвало особое негодование Герцена, который был оскорблен тем, что Катков, говоря об отсутствии в России политической жизни, обесценил жертв политических репрессий в России. В своей статье «Сенаторам и тайным советникам журнализма» (уже в названии Герцен, усиливая полемический эффект, подчеркивает, что Катков якобы связан с царским правительством) Герцен приводит в пример Михайлова, осужденного в 1862 г.: «И это было сказано в 1862 г., когда Михайлов, скованный шел в Иркутск…, когда весь русский народ заявил еще раз свое право на землю…» .

По мнению Каткова, по-настоящему «прогрессивное» направление (а Катков характеризует Герцена так же, как и деятелей русского революционного движения, как прогрессистов) может быть только консервативным. Подобная идея Каткова основана на том, что любое общество имеет «основу», «без которой прогресс обратится в воздушную игру теней» . Следовательно, по Каткову любое улучшение может происходить только на «основании существующего». Из этого Катков делает вывод о разрушительно-утопичном характере воззрений Герцена, который, будучи «прогрессистом» (в данном контексте социалистом), выступает за смену старого мира, который Герцен связывает с сохранением таких пережитков, как элементы феодализма, самодержавие, доминанта религии в общественной жизни и др., новым более справедливым миром. Подобную систему взглядов Катков характеризует как нежелание заниматься реальными политическими делами, так как воссоздать «новое из ничего», по Каткову, невозможно.

Катков развивает эту мысль на примере критики анархизма, суть которого сводится к уничтожению института государства. По мнению Каткова, задача прогресса сводится не к уничтожению тех или иных общественных начал, а к тому, чтобы направить развитие этих начал в правильное русло. Следовательно, государство, которое отличает излишняя «централизация, вмешательство, стесняющее и убивающее жизнь», справедливо вызывает критику и недовольство, однако идея, в соответствии с которой прогресс общества сводится к избавлению от института государства, кажется Каткову глупой. Глупость данной теории, по Каткову, основывается на том, что государственное начало, против которого выступает общество, не может быть искоренено, так как «свободное общество во всем составе своем превратится в то самое начало, от которого думало освободиться; оно само будет государством, и государством тем худшим, что государство будет в нем все во всем, не давая ничему свободного существования и на все налагая свою печать» .

Таким образом, Катков выводит идею о том, что в обществе есть определенные «естественные начала и законы», на которых оно основывается и от которых оно не может отказаться. Одной из таких базовых основ для России Катков считает самодержавие: «вырвите с корнем монархического начало, оно возвратится в деспотизм диктатуры; уничтожьте естественный аристократический элемент в обществе, место его не будет пусто, оно будет занято или бюрократами, или демагогами, олигархами самого дурного свойства» . То, что Катков называет «истинным консерватизмом» (естественно, что Катков считает себя сторонником именно «истинного консерватизма»), должно основываться на глубоких естественных началах общества, а не на формах их проявления, которые Катков называет «поверхностными». Главным условием, при котором в обществе могут проявляться подобные естественные начала, Катков считает «правильное государство», которое является «центром народной жизни» . Отталкиваясь от этой идеи Каткова о том, что «народная жизнь» не может существовать без государства, Котов охарактеризовал политические взгляды Каткова как «бюрократический национализм» .

Эти же идеи Катков, но уже в более эмоциональной форме, развивает в своей другой программной статье, направленной против Герцена, «Заметка для издателей «Колокола»» . В данной статье Катков вновь возвращается к идее «естественных начал», на которых должно основываться свободное общества. Чтобы показать, что идеи Герцена несут в себе деструктивный посыл, Катков сравнивает его с деятелем итальянского объединения Джузеппе Мадзини. По мнению Каткова, в основе программы Мадзини лежат «естественные начала», органичные для итальянского общества: «Наш остряк не сообразил, что в Мадзини была положительная, а не фантастическая народная сила; он забыл, что у итальянского агитатора написано на знамени: Бог и народ…» .

В этом же контексте Катков обвиняет Герцена не только в глупости, называя одно из главных произведений Герцена «С того берега» «социалистическими бреднями» , но и в безнравственности, отвечая на статью Герцена «Тайным советникам журнализма». В данной статье, критикуя Каткова за его слова о том, что в России нет политической жизни (Катков использовал словосочетание «играть в политику»), Герцен писал: «Постоянная, вечная игра! Прежде (вероятно, во времена Станкевича, Белинского, Бакунина) играли в философские партии, теперь играют в политические партии (Михайлов? Обручев? Высланные студенты? Убитый Лебедев? 13 мировых посредников в казематах?)» . Если Герцен считает главным виновником политических репрессий правительство, которое не предоставляет свободу печати и легального поля для активного участия в политической жизни, то Катков винит в репрессиях Герцена, чьи произведения имеют «отравительный» эффект на русское общество, в особенности на молодое поколение: «Он забыл, что его писания расходятся по свету, что сам же он принимает детальные меры к распространению их, что они как запрещенная вещь читаются с жадностью и как запрещенная вещь не встречают себе никакого отпора в беззащитных, незрелых и расстроенных умах» . Следовательно, Катков в этом же контексте открыто называет Герцена ответственным за распространение в России прокламации «Молодая Россия»: «Ему ничего, - пусть прольется кровь этих юношей фанатиков!... Пусть прольется их кровь, он прольет о них слезы!» .

Таким образом, в этих двух статьях Катков определил основные направления критики Герцена и его идей. Во-первых, отталкиваясь от различий своих политических программ, и Катков, и Герцен питают друг к другу взаимную неприязнь, сомневаясь в интеллектуальных способностях друг друга (что было характерно для XIX в.). Катков, называя идеи Герцена «социалистическими бреднями», настаивает на утопичности взглядов Герцена, которые оторваны от российской действительности. Во-вторых, Катков активно критикует Герцена за его радикальность. В этих статьях 1862 г. Катков охарактеризовал идеи Герцена как разрушительные (впоследствии это будет активно использоваться в русской печати на протяжении всех 1860-х гг.). В этом контексте Катков делал акцент на социалистической направленности программы Герцена, которая подразумевает построение нового мира. При этом Катков не делал никакого различия между Герценом и представителями российского революционного движения 1860-х гг. Например, в одной из статей Каткова, посвященных польскому восстанию, Герцен фигурирует как член «лондонского триумвирата» , в который также входили Огарев и Бакунина. Таким образом, Катков не делал различий между Герценом и гораздо более радикально настроенным Бакуниным. В-третьих, одним из главных направлений критики публицистики Герцена для Каткова являлась безнравственность Герцена (что также характерно для идейных споров XIX в.). Российская общественность вслед за Катковым будет считать Герцена ответственным за политические и социальные катаклизмы в России: с именем Герцена связывалось распространение «Молодой России», пожары в Петербурге, польское восстание 1863 г., а также покушение Д.В. Каракозова и т.д.

1.2 Польское восстание 1863 г.

Польское восстание 1863 г. сыграло важную роль в формировании русского национализма. Этот процесс удачно охарактеризовал А.А. Тесля, который отмечал, что до 1863 г. центральная власть так же, как и российская общественность, не уделяла особого внимания проблеме местных национализмов. Это выражалось, например, в том, что М.Н. Катков в 1850-х гг. активно помогал украинофилу Н.И. Костомарову в «Русском вестнике», а редакция славянофильского журнала «Русская беседа» старалась угодить лидеру тогдашнего украинофильства П.А. Кулишу, выражая желание печатать его повести в своих изданиях . События 1863 г. стали первой реальной угрозой для территориальной целостности Российской империи, в результате чего сформировался так называемый «оборонительный национализм» . Главную роль в формировании этого направления сыграл Катков, который первым публично осудил восставших поляков в условиях угрозы потери территорий, став тем самым голосом «безмолвствующего большинства» . Это обусловило стремительный рост популярности Каткова и его «Московских ведомостей» во время польского восстания, которое вызвало широкий резонанс как в России, так и в Европе. Русское общество восприняло события 1863 г. не как «бунт» (так как бунтуют крестьяне) и не как «гражданскую войну», а как «национальное восстание» (что придавало событиям особую серьезность) в одной из провинций империи, о чем писал И.С. Аксаков в одном из февральских выпусков газеты «День»: «Даже по внешним признакам настоящее движение заслуживает самого серьезного нашего внимания как имеющее в себе все элементы национального восстания. Это не просто мятеж или бунт» .

Обеспокоенность русской общественности по поводу событий в Польше усугублялась серьезными опасениями по поводу возможного начала общеевропейской войны. П.А. Валуев в записке с предложением реформирования Государственного совета писал о необходимости определенных уступок восставшим полякам во избежание европейской войны, к которой Россия, по мнению военного министра Д.А. Милютина, была не готова . В таком же ключе характеризовал общественные настроения во время восстания А.В. Никитенко. Запись в дневнике от 1 апреля 1863 г. передавала слухи о том, что «Европа принимает в отношении к нам вид все грознее и грознее». Намерения императора Франции Наполеона III, которые сводились к желанию «уничтожить Россию»,Никитенко характеризовал как «хитрейшие и бесстыднейшие» . В конце мая Никитенко записал в дневнике, что слухи о начале европейской войны почти утихли, однако «все уверены в ее неизбежности» . Таким образом, угроза войны обусловила особую обеспокоенность русского правительства и общества и с особой остротой поставила необходимость решения национального вопроса.

А.А. Тесля отмечает, что для Каткова определяющим критерием принадлежности к той или иной нации является «культура» . Это же подчеркивает А.Э. Котов, сравнивая взгляды Каткова с воззрениями Ф.М. Достоевского. Для Достоевского, который сам называл себя почвенником, так же, как для славянофилов, главным критерием национальной идентичности выступало вероисповедание. Катков, в отличие от Достоевского, который полагал, что не православный не может быть русским, «был готов признать русским любого российского поданного, в том числе католика, протестанта и иудея» . В этом контексте Катков уподоблял подавление польского восстания победе Севера над Югом в ходе Гражданской войны в США 1861-1865 гг. Следовательно, ключевая идея Каткова в контексте событий 1863 г. сводится к необходимости сохранить территориальное единство Российской империи, а также не допустить дальнейших «национальных восстаний», что Левинсон охарактеризовал как «страх за империю» . Подобная основа взглядов Каткова по национальному вопросу стала причиной резкой критики Герцена, который открыто поддержал восставших поляков.

Решение польского вопроса, предложенное Катковым, основывается на историческом прошлом русского и польского народов. В своей программной статье «Польский вопрос» Катков отмечает, что «независимая Польша не могла ужиться с самостоятельной Россией», так как противоречия между двумя странами сводились не к вопросу о том, «кому из них первенствовать или кому быть могущественнее», «а о том, кому из них существовать» . По мнению Каткова, подобные отношения между поляками и русскими остаются актуальными и на момент 1863 г. Это выражается в требовании, выдвинутом восставшими поляками, которое сводится к восстановлению независимой Польши в границах 1772 г., что подразумевало включение в состав Польши Литвы, Белоруссии и Правобережной Украины. Апеллируя к этому требованию, Катков на страницах своих изданий постоянно отстаивает идею невозможности отделения Польши от России: «Им недостаточно простой независимости, они хотят преобладания…; Им недостаточно быть поляками; они хотят, чтоб и русский стал поляком, или убрался за Уральский хребет» .

Герцен же наоборот еще в 1861 г. характеризовал нахождение Царства Польского в составе Российской империи как «неправое царское притязание» . В этом контексте Герцен выступает критиком государств-империй. По мнению Герцена, нахождение Польши в составе империи «лишь увековечивает ненависть». В подтверждение этой идеи Герцен приводит в пример Ломбардию и Венгрию, которые, находясь внутри империи Габсбургов, не стали австрийскими, так же, как Польша и Финляндия «не сделались русскими» . Из этого Герцен делает вывод о том, что сильная и независимая Польша, как союзник России, «гораздо выгоднее, чем Польша четвертованная, оскорбленная, ненавидящая» .

К.А. Левинсон справедливо отмечает, что Центральный национальный комитет Польши, руководивший восстанием, прекрасно осознавал утопичность этого требования при сопоставлении сил сторон. Более того, даже так называемая «левая партия красных», состоявшая преимущественно из мелкого шляхетства, студенчества и офицерства и принимавшая наиболее активно участие в восстании, не считала этот лозунг основным в своей политической программе . Интересно, что Катков в своих статьях не объясняет, почему поляки оказались в таком ничтожном положении к 1860-м гг., а также почему русский и польские народы обречены на вечную вражду друг с другом. Таким образом, Катков эксплуатировал эту тему для усиления полемического эффекта, который должен был способствовать консолидации общественных сил вокруг царского правительства. Левинсон, отмечая «диктаторский тон» статей Каткова, справедливо объясняет это спецификой публицистики и желанием редактора «Московских ведомостей» убедить читателей в своей правоте .

Отталкиваясь от невозможности мирного сосуществования независимых России и Польши, Катков выступает за скорейшее подавление польского восстания. В этом контексте он активно критикует великого князя Константина Николаевича, наместника в Царстве Польском, за его слишком «либеральный» и недостаточно жесткий курс в вопросе борьбы с восставшими поляками. Отвечая на упреки русского правительства в жестокости , Катков отвечал, что скорейшее подавление восстания пойдет на пользу как русским, так и полякам. Поскольку сроки окончания восстания напрямую зависели от мер, предпринимаемых русским правительством и армией, Катков активно приветствовал все репрессивные меры, направленные на подавление восстания: «Чем больше войск, тем больше пунктов будет усмирено…» .

Эту же позицию разделяли П.А. Валуев и А.В. Никитенко. Валуев 17 августа 1863 г. на страницах своего дневника охарактеризовал Константина Николаевича как «жалкого и бестолкового» человека из-за своих «детских» попыток доказать свою состоятельность в деле подавления восстания . В таком же ключе Никитенко обвинял великого князя, который «позволил полякам оскорблять русских» . Выступая как сторонники более жестких мер, Катков и Никитенко открыто радовались назначению на пост виленского генерал-губернатора М.Н. Муравьева «Вешателя» в мае 1863 г. По мнению Никитенко, Муравьев оказался наиболее эффективным в условиях военного положения. 8 июня 1863 г. Никитенко записал в дневнике, что благодаря репрессивной политике Муравьева восстание в вверенных ему губерниях было почти прекращено .

Назначение Муравьева поддержало большинство русской общественности. Однако это породило споры о том, насколько долго должна сохраняться военная диктатура на территории Царства Польского. По мнению В.А. Твардовской, братья Н.А. и Д.А. Милютины и князь В.А. Черкасский под предводительством Каткова выступали за длительное сохранение военной диктатуры в Польше с целью ее дальнейшей «слияния с Россией» . П.А. Валуев и А.В. Головнин наоборот считали, что миссия Муравьева, назначенного на пост генерал-губернатора в мае 1863 г., к августу уже была выполнена. При этом Валуев в одном из своих писем к Каткову характеризовал Муравьева как деятеля, неспособного к созидательной работе: «Муравьев разрушил препятствие, разравнял почву, но не возвел здания, и по своему типу к возведению не способен» . Герцен воспринял назначение Муравьева крайне эмоционально, назвав его «палачом». В своей знаменитой статье «Россиада» Герцен сделал неутешительный вывод о том, что Россия не сможет идти по пути реформ и прогресса, пока у власти будут оставаться такие люди, как Муравьев .

Несмотря на противоречия, связанные с фигурой Муравьева на посту виленского генерал-губернатора, Катков и Валуев похоже смотрели на путь решения польского вопроса через определенные уступки Польши ради поддержания политической стабильности. Валуев, как уже отмечалось выше, выступал за превращение Государственного совета в выборный законосовещательный орган власти, который должен был упрочить доверие между властью и народом. Катков выдвигал похожую идею, по которой к членам Государственного совета, Синода и Сената должны были присоединиться губернские представители дворянства, выходцы из нескольких дворянских родов, которые проходили бы высокий имущественный ценз (до 10 тысяч душ). При этом Катков отмечал, что подобные политические привилегии должны были носить наследственный характер. Данная программа, по мнению Каткова, стала бы эффективным способом «приручить богатых польских магнатов» .