Политическое и духовное самоопределение польской католической интеллигенции в 1945 - 1948 гг.

Говоря о конструировании на страницах католической печати образа Советского государства, стоит обратить внимание на важную роль в этом процессе восприятия русской революции 1917 года. Именно крушение империи, в представлении католической интеллигенции, явилось тем ключевым событием, которое принципиально изменило российское государство. В уже упомянутой «программной декларации», Б. Пясецкий неспроста упоминает, что польскому обществу необходим пересмотр отношения к культуре именно послереволюционной России. При этом, образ русской революции не ограничивается 1917 годом: Советский Союз, по Пясецкому, является «выразителем современной революции» и ее «инструментом», то есть силой, которая своим авторитетом способствует проведению «общественных и экономических реформ» на тех территориях, на которые распространяет свое влияние. Важно отметить, что автор, недвусмысленно говорит о «бесполезности» сопротивления этому процессу, то есть считает его объективным и закономерным.

Известный историк, профессор Краковского Ягелонского университета Станислав Кутшеба, пишет на страницах «Тыгодника Повшехного»: «С недоверием смотрели мы на борьбу, ведущуюся Советами против Германии, особенно когда первые месяцы войны принесли катастрофу русской армии». При этом, по словам историка, польский народ знал об огромных «человеческих ресурсах» и о «хорошем вооружении» советских войск, но не представлял себе «духа советской армии». Кутреба также рассматривает Россию до революции и после как принципиально разные государства. Характеризуя советскую армию, профессор отмечает: «мы по аналогии думали, что это прошлый царский солдат, слушающий приказ, но не знающий за что воюет». События же, связанные с российской революцией, которая, к слову, представляет собой некий синкретичный образ, не требующий разделения на февральские и октябрьские события, историк характеризует, как «психологический переворот». Именно эти изменения, по словам профессора, были «недооценены» польским обществом.

Особое внимание привлекает статья главного редактора «Тыгодника

Варшавского» ксендза Я. Качинского, приуроченная к тридцатилетней годовщине Октябрьской революции в России. Сама по себе тематика для религиозного еженедельника кажется неожиданной, тем не менее, содержание статьи принципиально важно для понимания стратегии польской интеллигенции. Описывая свою бытность в царской России, автор вспоминает: уже к началу Первой мировой польской интеллигенции было ясно, что «царизм не переживет этой войны». Так и случилось, а единственной силой, способной преодолеть начавшийся в России хаос оказались, по словам священника, «Ленин и его товарищи» после их возвращения на родину. Именно большевикам удалось, по мнению Качинского, «снискать большинство» в среде рабочих и солдат.

Автор вспоминает и о личных встречах с Лениным: лидер большевиков, по словам, тогда молодого доцента Духовной академии, обладал удивительной харизмой: «хотя он (Ленин - прим. А.Л.) не имел врожденного ораторского дара, он имел огромный дар популяризации социалистических идей». На фоне столь уверенного стремления к «справедливости» и выраженных «организаторских способностей» большевиков, Керенский стал символом «слабости и нерешительности». При этом, священник представляет русскую революцию катализатором культурного развития «полоний» в Петрограде и Москве, до того сдерживаемых царской цензурой.

В статье именно большевики предстают инициаторами решения «польского вопроса»: «русская революция» поставила на повестку дня полную независимость Польши и других народов, ограбленных царским империализмом». В уста Ленину вкладывается, «сигнальная» фраза: на вопрос о дальнейшей судьбе римо-католической Духовной академии Петрограда Ленин отвечает: «католическая церковь получила полную свободу и теперь не имеет никаких препятствий для продолжения обучения»¹⁷⁴. Даже в том случае, если разговор не вымышлен, завершение статьи именно этими строками свидетельствует о стремлении автора показать особую значимость этих слов лидера большевиков, использовать их как некую отсылку к высшему авторитету для защиты своих позиций.

Проблему Западных или, как нередко называли их в публицистике того периода, «возвращенных» земель можно смело отнести к «больным» вопросам польской истории второй половины ХХ столетия. Прогерманская внешнеполитическая ориентация Ю. Пилсудского и принципиальная оппозиционность в этом вопросе лагеря Дмовского добавляли значимости «немецкой проблеме». Для выражавшей симпатии последнему католической интеллигенции, тем более, история середины ХХ века, казалось, свидетельствовала в их пользу. Из-за фальсификации результатов референдума 1946 года трудно назвать точный процент обывателей, высказавшихся за включение в состав государства новых территорий. Между тем, очевидно, что получение новых промышленно развитых земель радовало большинство поляков. При этом сложно было оспорить роль СССР в приобретении Польшей Западных территорий, что, в свою очередь, давало новый аргумент апологетам ориентации на Советское государство.

Болеслав Пясецкий не скрывает своей антинемецкой позиции: рассматривая стратегические выгоды партнерства с СССР, он пишет, что Советы и Польша вынуждены стремиться к улучшению отношений, потому как имеют «общего врага» - Германию. Именно создание «антинемецкой плотины» на Одре является общей целью СССР и Польши, которые должны не допустить «возрождения немецкой экспансии». Пясецкий наиболее последовательно выражает мнение, которого в той или иной мере придерживались и другие организации католических интеллектуалов: СССР - гарант территориальной целостности «новой Польши».

На страницах «Тыгодника Повшехного» «возвращение» Западных земель называется «историческим событием». Благодаря мужеству «победоносных советских войск» немцы вынуждены покидать «свои объекты» на территориях «до правого берега», - торжествующе сообщали интеллектуалы. Советские войска здесь предстают символом «освобождения» и «возвращения» некогда «незаконно утраченных» территорий. При этом характерно противопоставление западных держав, которые долгое время не верили в опасность Германии, Советскому Союзу, выступившему справедливым судьей в этом споре о территориях. Теперь, когда «все народы Европы» столкнулись «лицом к лицу» с «немецким империализмом», по убеждению публицистов, западные страны «наверняка ... будут лучше нас понимать».

Главный редактор «Тыгодника Повшехны», впоследствии один из самых влиятельных общественных деятелей Польши Е. Турович, в своей статье «Новые земли» рассуждает об «историческом праве» поляков «вернуться» на Западные территории. При этом редактор не упускает возможность упомянуть и о роли Советского государства в этих «исторических переменах». По словам Туровича, Западные земли были взяты именно благодаря «мощным ударам Красной Армии», которая, впрочем, была поддержана «молодым Войском Польским».

За многозначительным заголовком опубликованной в «Тыгоднике Варшавском» статьи С. Маевского «Кто мы?» кроются глубокие рассуждения о месте Польши в послевоенной Европе. Автор уверен в полном крушении «мифов санации о великой державе», в то время как «действительность» призывает поляков к «скромности и умеренности». Маевский призывает признать, что Польша находится между двумя «громадами» - СССР и Германией, следовательно, вынуждена определяться с ориентацией. Маевский констатирует потерю Польшей больших территорий на Востоке, впрочем, не упоминая о роли СССР. Автор призывает читателя взглянуть на проблему по-новому: проживавшие на утраченных землях белорусы и украинцы «были постоянным источником хлопот для государства», «хотя теперь мы имеем меньше земли, зато на возвращенных землях выше экономическая культура». По словам Маевского, присоединение промышленно богатых Западных земель к Польше «приблизило нас не только географически, но и экономически к Западной Европе».

Особое внимание польских интеллектуалов вызывал политическая система советского государства. Профессор С. Кутреба в своей статье противопоставляет друг другу два основных типа демократий: США и СССР. При этом две страны, по словам профессора, стремятся «достичь справедливого мира» разными путями: американский вариант демократии предлагает «ценить каждый труд, открывать всем возможность заработка, в соответствии с их трудом и способностями», в то время как «другая система», которая «наиболее ярко представлена социальной политикой СССР», направлена на достижение «равных возможностей» для всех граждан. Советское правительство, по словам Кутребы. действует по схеме: «если хочешь работать - учись», при этом «счастливчики» не должны пользоваться преимуществами привилегий, полученных от родителей. Уделив заметно больше внимания «советскому» типу демократии, историк заключает абзац многозначительным вопросом к читателю «Какая из систем лучше?».

Историк и писатель П. Ясеница в ходе длительного рассуждения о судьбах польской государственности сокрушается: «достаточно слабо, к сожалению, ориентируемся мы в национальной политике на Советский союз», в то время, как ее следовало бы «изучить получше». Автор, по установившейся традиции, противопоставляет «царское время», когда Россия была раздираема национальным вопросом, и послереволюционное. Тогда «все эти противоречия были разрешены», благодаря признанию за каждым народом «права жить и развиваться в рамках Союза Советских республик», сохраняя собственный суверенитет. При этом, автор спешит оговориться, что такое существование в рамках единого государства возможно только в условиях однозначного «культурного» лидерства России и отсутствия у народов СССР «самостоятельной от московской» культурной традиции, чем, видимо, подчеркивает неприменимость к Польше такого формата «сожительства» с Советским государством.

Образ СССР мог использоваться и в дискуссиях по внутриполитическим вопросам. Например, рассуждая накануне референдума о будущности польской парламентской системы, Я. Корольчик настаивает на необходимости сохранения двухпалатного парламента (т.е. выступает против уничтожения Сената). В качестве ответа на «позицию пропагандистов», характеризующих Сенат, как «пережиток прошлого», приводится пример государственного устройства «Советской России», в которой есть Совет союзов и Совет национальностей, «что это, если не система двух палат?», - вопрошает автор. Снова советская система выступает в роли авторитета, ссылка на который заметно усиливает позицию полемиста.

При этом, католические интеллектуалы были безусловными сторонниками суверенитета польского государства. Пясецкий выражал это в формуле «независимостью реализуется цель существования народа» и настаивал на мысли, что Польша должна не разделять Европу, а объединять ее, а значит сотрудничать со всеми европейскими государствами, в чем Пясецкий видит «историческую роль» Польши. Лидеру коллектива «Дзись и Ютро» отношения с Советским союзом представляются прежде всего, как «партнерские», Пясецкий не смущается выразить надежду на то, что в знак дружбы СССР предпримет меры по репатриации всех поляков, оказавшихся на Советской территории, в том числе и «интернированных по политическим мотивам», а также заявить претензии на диалог и «лояльную идеологическую борьбу» с господствующей в СССР материалистической парадигмой. Так Пясецкий пытается выступить в роли защитника интересов польского народа и католического мировоззрения перед лицом «советского друга».

А. Грабовский, рассуждая на страницах «Тыгодника Варшавского» об «экономической эволюции мира», выражает мнение, что экономическое сотрудничество народов оказывается «сильнее, здоровее, намного прогрессивнее, чем национальные амбиции и эгоизм». При этом особую ответственность за недопущение кризисов такого рода лежит на «великих державах». По словам Грабовского, «огосударствление» всей экономики может кончиться «несчастным разочарованием». При этом главным аргументом, приводимым в защиту «полной национализации», является пример Советского союза, который, по мнению публициста, «мог бы стать убедительным, если бы можно было бы сравнить экономический организм наш (т.е. польский - А.Л.) и советский». По мнению Грабовского, даже СССР, обладающий «герметично закрытой экономикой», вынужден под влиянием современных тенденций «приоткрываться». Польша же - самостоятельное «политико-экономическое образование» и потому должно поддерживать экономические и политические отношения «не только с СССР, но и с другими государствами».

Так, в случаях необходимости подчеркнуть неприменимость советских экономических принципов в польских условиях, католические интеллектуалы обращали внимание читателя на коренные отличия СССР от Польши.

Важным источником для понимания отношения католической интеллигенции к Советскому Союзу может стать сообщение корреспондента ТАСС в Варшаве об обсуждении возможности создания католической партии. Наряду с Ф. Виды-Вирским и В. Битнером в беседе участвовал руководитель варшавского издания кс. З. Качинский. Корреспондент вкладывает в уста Качинскому такие слова: «Мы являемся горячими сторонниками дружбы с Россией. Это не случайно. Россия объективно помогает. Коммунисты не трогают Костела, потому что Россия не позволяет этого. В то же время мы укрепляемся. Мы расходимся только по вопросу ограничения инфильтрации. Мы считаем, что католическая партия могла бы упрочить польско-советский союз». Именно в России Качинский видит опору в противостоянии с коммунистами, а, значит, кропотливое создание идеального образа СССР, действительно, имело важное значение для защиты католической интеллигенцией собственных позиций.

Таким образом, сконструированный католическими интеллектуалами образ СССР стал важным показателем самоопределения польской католической интеллигенции в новых политических условиях. Симпатизирующие справедливым «социальным реформам» католики обращались к нему очень осторожно и осмотрительно. Всячески подчеркивалось принципиальное отличие «Советской России» от рухнувшего «царизма»: СССР стал, символом государственной заботы о культуре, справедливого социального порядка и эффективной национальной политики, «великого духа» русского народа и «доблести» советской армии, стремления к «высокому», а не к «материальному». В то же время, Советы выступили надежным гарантом безопасности новой западной границы польского государства. Между тем, апеллируя к «принципиальным отличиям» Польши от СССР, католическая интеллигенция стремилась отстоять суверенитет польского государства, права на католическое мировоззрение и возможность культурных, экономических и политических контактов с Западными странами. Помимо этого, обращаясь к рефлексии

католической интеллигенции 1945 - 1948 гг. мы наблюдаем очередной пример того, как политическая обстановка вынуждает интеллектуалов искать пути преодоления «негативной исторической традиции» в отношениях двух народов.

§2. Отношение польской католической интеллигенции к идеологии марксизма

К моменту появления первых католических печатных изданий и формирования вокруг них среды интеллектуалов, у власти в Польше находилось временное правительство (ПКНО), состоявшее прежде всего из представителей коммунистической и социалистической партий, исповедавших, хоть и в разной степени догматизированное, марксистское мировоззрение. Вся выпускаемая в польском государстве печатная продукция строго контролировалось Министерством информации и пропаганды, ключевые посты в котором занимали коммунисты.

Напряженная политическая борьба в Польше в первые послевоенные годы сопровождалась ожесточенным соперничеством пропагандистских компаний. Католики, стремившиеся найти свое место в социальной и политической структуре послевоенной Польши столкнулись с активным сопротивлением со стороны марксистов, считавших своих оппонентов, защищавших интересы Католической церкви, по определению, реакционной силой, которую следует «запереть в церковной ограде». Между католиками и марксистами сразу возникли серьезные мировоззренческие разногласия: одним и тем же явлением общественной жизни марксисты и католики давали диаметрально противоположные оценки.

Такая ситуация вполне закономерно сделала марксизм основным идеологическим соперником католической интеллигенции. Несмотря на то, что в польском государстве марксизм не являлся официальным и обязательным для всех учением, перспектива, по крайней мере, сосуществования с марксистской идеологией становилась очевидной. Католическим интеллектуалам необходимо было четко сформулировать как категорически неприемлемые для католиков положения идеологии «соперника», так и, по возможности, определить вероятные направления взаимного сотрудничества.

Руководитель коллектива еженедельника «Дзись и ютро» Болеслав Пясецкий в своей «программной декларации», обращаясь к читателю, призывает уровнять в правах на участие в строительстве «Новой Польши» материалистов и идеалистов. По словам католического деятеля, «у нас с марксистами есть общее служение первостепенной задаче строительства и восстановления польской государственности». Пясецкий призывает допустить «лояльную идеологическую борьбу», а тем самым способствовать развитию польской мысли в целом. Именно такое, «лояльное противостояние», по убеждению Пясецкого, будет служить и «поднятию уровня [интеллектуального, идеологического - А.Л.]» двух соперничающих сторон. При этом реальным показателем такого диалога должно стать создание прессы, способной на «идейную, но вместе с тем лояльную» критику «польской действительности».

Пясецкий считает, что европейское интеллектуальное сообщество находится в состоянии «духовного перелома», внутренней неопределенности. В Европе, в отличии от Польши, «нет моды» на «живой католицизм» и «фанатичный марксизм», вместо этого преобладает «сомневающийся скептицизм». Это делает уникальным пример Польши: столкновение двух идеологий может положительно сказаться на развитии этих полярных мировоззрений. Католицизм «неподвижен» в своих этических установках, но с течением времени изменяет объяснение того, «как существует мир». В этом смысле католическая общественная наука, по мнению католического деятеля, имеет большие пробелы в осмыслении развития современного знания и аккумуляции опыта коллективной деятельности, столкновение же с марксистской теорией должно сподвигнуть католиков на восполнение этого недостатка. В тоже время, этические основы марксизма намного менее конкретны, чем христианские: не ясно, что является критерием добра, прекрасного, «прогрессивной истины». Пясецкий убежден, «ничто так не приблизит марксистов к католицизму», как столкновение с католическим мировоззрением, «провоцирующее углубление психологических и этических основ их доктрины».

Один из молодых католических интеллектуалов, в те годы студент права Варшавского университета, Анжей Мицевский обращает внимание на опасную популярность марксистских идей в студенческих кругах. По мнению автора, необходимо «охранять молодежь от одностороннего интеллектуального и идейного влияния марксизма», отмечая, что марксистское мировоззрение не должно получить монополию на «радикализм, прогресс и научность». При этом, Мицевский отмечает, что в «сегодняшней Польше» нет коллективов, называющихся «социалистическими», воззрения которых были бы согласны с христианским пониманием целей коллектива и общества. Напротив, исповедующие социализм сообщества, опираются на «материалистическое мировоззрение». Принципы же «особенно распространенного в академической среде» т.н. «социалистического гуманизма» из-за своей «незрелости» не могут рассматриваться, как «согласные с католическим пониманием общественной нравственности» .

Широкая дискуссия на тему марксизма развернулась на страницах «Тыгодника Варшавского». Одним из самых активных «борцов» с марксистским мировоззрением стал известный польский писатель и политический деятель Ежи Браун. Возражая своему марксистскому оппоненту из популярного в те годы журнала «Возрождение» В. Сокорскому, Браун выступает против тезиса об основе марксизма на «научном мировоззрении». Наука занимается, по мнению Брауна, «тем, что есть, а не тем, как должно быть», поэтому «пророчество» о борьбе классов и неких закономерностях исторического развития писатель смело относит к своеобразной «метафизике» марксизма.

Браун формулирует принципиально важное для понимания «отношений» католической интеллигенции с марксизмом положение: марксизм нельзя противопоставить католицизму, как «объективную науку и теологическую систему». Идеологии, в некотором смысле, равны в своих «правах», они противопоставляются как «метафизика - метафизике» или «псевдо-религия - религии». Более того, в очередной статье на страницах варшавского еженедельника, Браун обвиняет марксизм в «аморальности» и «негуманности». Это, по мнению автора, заставляет усомниться в созидательных способностях марксизма, который «не подходит для создания нового гуманистического общества».

При этом, Е. Браун представляет наиболее непримиримую позицию. По его словам, до тех пор, пока «социализм опирается на материалистические основы» и проповедует борьбу классов в качестве главного средства решения социального вопроса, пока не будет достигнуто взаимопонимания в вопросе отношения «коллектива к обществу и общества к коллективу», нельзя говорить о «гармонизации столь разных идеологий». Для Брауна очевидно, что христианству в целом близко справедливое продолжение «социальной реформы» в том случае, если они будут проводиться «в рамках христианских ценностей». Принципиальная непримиримость христиан с идеей борьбы классов, по словам писателя, связана с тем, что христианин если выступает против злоупотреблений (что, по мнению Брауна, он делать обязан) делает это «не для того, чтобы искоренить неправду», а для «достижения справедливости» и не оставляет надежды на «внутреннее преображение» злоупотребляющего.

Известный польский экономист Каземир Студентович, напротив, пытается найти общие цели и задачи, которые стоят между двумя идеологиями. По его словам, польские католики стоят перед особенно важной задачей по выработке «стратегий своего сотрудничества с марксизмом», ведь необходимость такого сотрудничества «очевидна». Вопрос заключается только в том, «насколько далеко» могут идти в своих уступках католики. По словам экономиста, вполне можно говорить о «перспективной совместной работе» с марксистами в общественно-экономических вопросах, потому как обе силы ставят перед собой целью «освобождение мира труда». При этом, Студентович, осторожно замечает, что в марксистской концепции неприемлема идея полного уничтожения мелкой и средней частной собственности. Реформы, по мнению экономиста, должны быть основаны не на принуждении, а на «убеждении» общества. Контроль над распределением излишков, по убеждению автора, должен быть децентрализован и принадлежать народу, а каждый «истинный христианин» должен сам отдавать свои излишки обществу.

Рассуждая на тему экономической будущности Польши, Студентович обращает внимание на то, что, по большому счету, сама идея плановой экономики не противна католической доктрине, идеи «всеобщей справедливости и блага, процветания и справедливого распределения общественного дохода» в целом близки той модели экономического планирования, которую экономист называет «католической». Отмечая отличия моделей плановой экономики, автор в очередной раз подчеркивает, что «дороги разных концепций (католической и марксистской - А.Л.) расходятся в выборе средств». При этом, неизменными остаются представления католиков о необходимости сохранения малой и средней частной собственности и идея об «экономической децентрализации».

Обращаясь к «мировоззренческо-общественной» проблеме взаимодействия католицизма и марксизма, Студентович делает остроумное замечание: католическое отношение «к такого рода вопросам» в истории «не статично», было время, когда церковь принимала и институт «невольничества», но всегда призывала основываться «на любви к ближнему» и «жить в скромности», без чего любая форма собственности «может стать источником эксплуатации». Очевидно, таким образом, автор хотел показать необходимость не доктринерски противостоять действительности, а наполнить христианским смыслом ту форму, которая уже существует, т.е. призывает к реалистическому отношению к действительности.

Не остался в стороне от дискуссии и редакторский коллектив до сих пор популярного в Польше краковского еженедельника «Тыгодник повшехны». Наиболее ярко позицию издания, позиционировавшего себя, как «культурно- общественное», сформулировал Е. Турович. На странницах издаваемого коллективом ежемесячника «Знак», интеллектуал пытается осмыслить сущность разногласий между двумя идеологиями. По мнению интеллигента, основным предметом спора можно считать соотношение ценностей «человек или общественный строй». По словам Туровича, «последователи исторического материализма и детерминизма» с уверенностью утверждают «примат общественного строя». Для марксистов, считает автор, характерно представление о том, что изменение социально-политических и экономических основ общества повлечет за собой изменение человека

Именно с такой постановкой вопроса не могут согласится католики, опирающиеся, по выражению Туровича, на «христианский реализм в оценке природы и сущности человека». Именно человек, по мнению интеллектуала, «первое и главное» для будущего польского общества. Именно человек создает общественный строй, который человеку же должен будет служить. Но, между тем, влияние строя на человека «не столь решающее, чтобы удалить из него зло». Нынешний «цивилизационный кризис», по убеждению Туровича, прежде всего кризис «моральный». Именно поэтому, только труд над воспитанием человека, его «моральной революцией», может стать единственным выходом из сложившейся ситуации.

По словам редактора, «существующая сегодня социальная действительность» не реализует «католических социально-экономических принципов жизни». Поясняя свою позицию, автор уточняет, что под «сегодня», следует понимать не только события ближайшего времени, речь идет, прежде всего, о «структурном кризисе экономической жизни», берущем свое начало в межвоенном периоде. Именно в оценках состояния европейского мира, по мнению Туровича, католицизм «очень близко сходится с марксистскими позициями». Но дальнейшие интерпретации этих оценок, представления о «причинах такого положения дел» и путях выхода из кризиса у двух идеологий различны. Между тем, «в практических делах» сотрудничество марксистов и католиков возможно и даже необходимо. По выражению Туровича, «стратегия» совместных действий, с католической точки зрения, имеет только «моральные ограничения».

Таким образом, полемика с марксизмом стала важным этапом самоопределения Польской католической интеллигенции. С философской точки зрения, католические интеллектуалы считали безосновательной претензию марксизма на «научную объективность», а значит особую роль в государственном строительстве. Католики рассматривали марксистскую идеологию, как «псевдорелигиозную» картину мира и стремятся добиться «лояльной идейной борьбы» между двумя идеологиями и равного участия в строительстве «Новой Польши».

Группы католической интеллигенции, стремящиеся к защите социального учения Католической церкви, основанного на папских энцикликах, сформулировали ряд неприемлемых, с их точки зрения, положений марксистской доктрины. Католическая интеллигенция, за исключением «группы Пясецкого», ограничившейся идеологическим противостоянием с марксизмом, не могли согласиться на полное уничтожение частной и средней собственности, необходимой, согласно католической доктрине, для защиты прав личности. Христианским принципам также, по мнению интеллектуалов, не соответствует и идея классовой борьбы. Между тем, с точки зрения католических интеллигентов, сама идеи «справедливого государства», в некоторых случаях даже плановой экономики, отстаиваемые марксизмом, близки христианству, а значит сотрудничество в стремлении к ним необходимо.

К таким взглядам католическая интеллигенция пришла в тот исторический момент, когда необходимо было искать возможности сотрудничества со становящейся официальной марксистской идеологией. Сформулированные положения станут неизменными для польской католической интеллигенции в отношениях с коммунистическими властями ПНР во второй половине ХХ века. Основа этих принципов на социальном учении церкви обнаруживает специфику католической интеллигенции. Отказ от сформулированных интеллектуалами положений означал бы отказ от ее «католичности», что давало католическим интеллигентам некий каркас, определяло грань «non possumus» в отношениях с властями «Народной Польши».

§3. Польская католическая интеллигенция о «немецкой угрозе» и «возвращенных землях»

Окончательная капитуляция Германии с новой силой поставила вопрос «немецкой вины» в интеллектуальной среде Европы. Колоссальные разрушения, лагеря смерти, последствия оккупационного режима, человеческие жертвы стали зримыми свидетельствами преступлений Третьего Рейха. Интеллектуалы всего мира стремились ответить на вопрос: был ли национал-социалистический режим результатом манипуляторского искусства небольшого числа «авантюристов», или же ответственность за преступления Вермахта лежит на всем немецком народе.

В Польше, граничившей на протяжении нескольких веков с немецкими землями, «германский вопрос» стоял особенно остро. Получение в результате войны новых территорий, принадлежавших (за исключением Щецина) польскому государству еще в XVI в., стало важным стимулом для интеллектуального осмысления этого явления. Вопрос о Западных, или, как их называли в послевоенной польской публицистике, «Возвращенных» землях стал одним из центральных в общественно-политической полемике «Новой Польши». Установление границы с Германией по линии «Одера и Нейсы Лужицкой», а также присоединение к польскому государству крупного портового и промышленного центра, города Щецин, принципиально изменили территориальный облик послевоенной Польши.

Присоединение новых территорий было, безусловно, положительно воспринято большинством польского населения. Тема «возвращенных» земель активно обсуждалась в печати, а в публичной сфере создавалась «атмосфера», при которой отношение к новым территориальным владениям становилось, своего рода, тестом на «патриотичность» и верность «народному единству». Всю вторую половину ХХ века польское общество будет преследовать страх тем или иным образом потерять приобретенные территории. То обстоятельство, что ключевую роль в установлении новой границы польского государства сыграл СССР, давало серьезный аргумент сторонникам внешнеполитической ориентации на Советское государство. «Возвращение» Западных земель представлялось одним из главных показателей защиты Союзом национальных интересов польского государства. Между тем, Ватикан, не спешивший утверждать польскую церковную иерархию на Западных землях, давал коммунистической пропаганде предлог для обвинения епископата в «пособничестве немецкому реваншизму», что, в свою очередь, придавало полемике и религиозный характер.

Напряженность ситуации хорошо иллюстрирует волнение в польском обществе, которое произвела речь Госсекретаря США Дж. Бирнса, произнесенная 6 сентября 1946 г. в Штутгарте. В своем выступлении американский дипломат отметил, что решения Потсдамской конференции не содержат окончательного юридического урегулирования вопроса о западных границах Польши, а лишь указывают на передачу территорий во временное управление польского правительства. Бирнс отмечал, что по результатам Ялтинской и Потсдамской конференций, Польша «уступила» СССР земли восточнее «Линии Курзона» и выступила с инициативой «ревизии своих северных и западных границ». Политик заявил, что «США будут поддерживать (sic! - А.Л.) ревизию этих границ в интересах Польши», при этом сделав важную оговорку: «Однако, размеры территорий, которые отходят Польше, должны быть определены тогда, когда будет заключено окончательное соглашение», поскольку решение об изменении границ может приниматься только на мирной конференции. Эта фраза американского политика вызвала бурную реакцию в польской прессе. В коммунистической и социалистической печати речь Бирнса представлялась, как доказательство угрозы, исходящей от США, стремящихся к пересмотру западных границ польского государства. По всей стране прокатилась волна демонстраций.

Актуальность вопроса о западных территориях имела двоякие последствия в политической жизни послевоенной Польши: с одной стороны, ощущающие постоянное напряжение польские власти на протяжении всего послевоенного периода стремились окончательно решить вопрос о «приобретенных» территориях на международном уровне (см. договоры 1955 г. с ГДР, 1970 г. с ФРГ и дипломатические «баталии», сопровождавшие объединение Германии и т.д.), с другой, вопрос «возвращенных земель» стал важным аргументом властей в вопросе внешнеполитической ориентации на Советский Союз, как гарант западной границы и покровитель на международной арене. Именно поэтому, формирование собственной позиции по вопросу о Западных землях стало важным этапом самоопределения польской католической интеллигенции.

На страницах католических печатных изданий появилось немало публикаций, в которых делалась попытка осмыслить феномен «немецкой вины» и права польского народа и государства на «возвращенные земли». Стоит отметить то единство, с которым интеллектуалы католических групп выступили в защиту «национальных интересов польского государства». При этом, в ходе осмысления поставленной перед польским обществом проблемы, католические интеллектуалы сформулировали и особые аргументы, отличающие их рассуждение от распространенных в польской печати первых послевоенных лет «патриотических» опусов на тему «возвращенных» земель.

Особенно остро «немецкий вопрос» воспринимался в окружении ветерана эндеции Болеслава Пясецкого. По верному замечанию польского исследователя С. Кабата, «вопрос потенциального возрождения мощности Германии обсуждался на страницах чуть ли ни каждого выпуска издания». При этом основная часть публикаций имела подчеркнуто эмоциональный характер, осуждающий не столько конкретные преступления, сколько порочную природу самого немецкого народа. Характерны рассуждения писателя Яна Добрачинского, убеждающего читателя «Дзись и Ютро» в потенциальной воинственности каждого немца. В Германии, по словам автора, плуг всегда был «дополнением» меча, а «философ, поэт, торговец и крестьянин - дополнением солдата или палача концлагеря». Такая «двойственность» природы немецкого народа, по убеждению писателя, «исключает возможность изменения немецкой психики». Сложившееся представление о «неисправимости» немецкого народа, имеющие, безусловно, глубокие корни в представлениях об «угрозе с Запада» национальной демократии, окончательно сформирует в окружении Пясецкого убеждение в том, что только грубой силой можно удержать «немецкую экспансию».

Если тезис об «абсолютной неисправимости» немецкого народа, открыто не поддерживался в других группах католической интеллигенции, то идея «зараженности» немцев «прусачеством», представление о необходимости лечить эту укорененную в истории «болезнь» немецкого народа имели широкое распространение. Известный польский писатель и журналист Стефан Козицкий, подробно рассматривая прошлое польско-немецких взаимоотношений приходит к выводу, что вся история противостояния польского и немецкого народов заключалась в сдерживании «немецкой экспансии» на польские земли. Ключевым моментом в многовековом противостоянии Козицкий считает принципиальное изменение во взаимоотношениях Германии и России. Если в XVIII веке империи делили между собой польские земли, то в последних мировых войнах Россия выступила противником Германии. Это важное обстоятельство, по мнению, автора имело большие последствия для истории всей Восточной Европы, именно с ним писатель связывает окончательную «ликвидацию прусского государства», а значит возможность возрождения польской государственности на ее «родных (macierzystych)» землях, ответственность за которое лежит на польском обществ.

Козицкий убежден, Польше предстоит стать тем рубежом, который будет охранять Европу от возможного возрождения «немецкой экспансии». Помимо этого, польское государство напрямую заинтересовано в том, чтобы не допустить восстановления «Пруссии», как психологического и ментального явления, в чем автор видит главное условие «восстановления жизнеспособной Польши». Стране в новых условиях необходимо стать «сильным государством», способным выполнить это предназначение. Для достижения поставленной цели, по словам Козицкого, необходимо соблюдение нескольких «необходимых условий»: «полная политическая независимость государства, возможность для польского народа организации собственной жизни в соответствии с тысячелетними традициями, экономическая самостоятельность, и, наконец, военная мощь.».

В рассуждениях Козицкого можно отметить характерную особенность: апеллируя к постоянной опасности возрождения немецкой угрозы, пытается обосновать европейское или даже мировое значение создания из Польши крупного, сильного и самостоятельного государства, основанного «тысячелетних традициях», т.е., прежде всего, католичестве. Рассуждая о международном значении этого вопроса, публицист не устает повторять: «мир изменился, он не такой, как вчера», а потому Европа не может больше жить интересами нескольких стран, тем самых вопрос об обеспечении безопасности Польши должен стать серьезной проблемой для мировых держав. По убеждению Козицкого, ради сохранения мира и общей безопасности, европейское сообщество не может презреть интересы Польши. Развивая эту мысль, публицист пишет о прямой взаимосвязи между «военной мощью» и «развитием промышленности», чем недвусмысленно указывает на необходимость сохранения за польским государством вновь приобретенных промышленно богатых территорий.

Наиболее полное и целостное осмысление «немецкого вопроса» представил на страницах варшавского католического еженедельника известный польский писатель и политик Ежи Браун. Размышляя над эту тему, автор особое внимание уделяет проблеме достижения не декларированного, а «действительного мира с немецким народом». Браун, обращаясь к предпринятой европейскими державами политике «морального разоружения Германии», указывает на необходимость глубокого понимания, предложенного союзниками «плана трех Д». По мнению автора, необходимость «демилитаризации» Германии, не решается одним разоружением, проблема эта имеет прежде всего «психологический аспект». Необходимо преодолеть сформированный в немецком народе «культ войны, армии и мундира». Под «денацификацией» автор призывает понимать не только наказание за военные преступления: речь, по мнению Брауна, должна идти не столько о формальном перестроении «институтов и общественных традиций», сколько о изменении «души немецкого народа».

Особую обеспокоенность автора вызывает безуспешность проводимой союзниками политики «перевоспитания (reedukacji)» германцев. Вместо осознания собственной вины и раскаяния, по убеждению Брауна, в немецком народе растет «нахальная самоуверенность», с которой они требуют прекращения оккупации и «чуть ли не равноправия». По мнению автора, есть вполне очевидные ступени, которые должно пройти немецкое общество на пути «демократизации»: 1. Превращение Германии в субъект международного права, 2. Заключение с ними двусторонних договоров, 3. Включение их в организационную структуру Европы и мировой общественности демократических народов; но все это возможно только в случае изменения сознания немецкого населения. Именно поэтому проекты Черчилля по созданию Соединенных Штатов Европы, «с Германией в ключевой роли», возмущают Брауна «недальновидностью англосаксов».

Писатель, в качестве примера «истинного покаяния» за свой народ, приводит работы Фридриха Вильгельма Фёрстера, «сына немецкого народа», выведшего основную формулу, которую необходимо принять теперь всей Германии: «весь немецкий народ виноват и весь должен отвечать». Обращаясь к работам Германа Раушнинга, родившегося в Польше и бежавшего из Германии после конфликта с нацистами, Браун приводит слова политолога, о том, что в Европе есть только две идеи: «немецкая идея силы и польская идея добровольного объединения между народами». Немцы, по мнению Брауна, «из- за своей гордыни» не заметили польскую идею и теперь именно перед Польшей стоит задача «организовывать новую европейскую общность». Снова мы видим указание, подтверждаемое историческими примерами и национальными политическими традициями, на особую роль, которая должна достаться Польше в новом, послевоенном, мире.

Особое внимание в католической публицистике уделялось и религиозному аспекту немецкой вины. По мнению того же Е. Брауна, корень национал- социализма лежит в успешном освоении немцами, наиболее полно изложенной Макиавелли, концепции «разделения политики и этики», доведенной до своего логического завершения Мартином Лютером. Вся история Германии видится автору историей борьбы с «христианской цивилизацией Европы», которая требовала идеологического обоснования и аргумент был найден в провозглашении исключительности немецкой нации.

Германия, по мнению писателя, с древнейших времен отличалась в своей экспансии «насилием и принуждением», они «пожирали славян и питались их телом». Помимо этого, Браун отмечает еще одну важную черту, которая, по его мнению, присуща именно немцам - «злоупотребление религией для покорения соседних народов». Согласно концепции политика, именно «гордыня немецких императоров» стала причиной их противостояния с Римом и понтификами, а концепция «brachium saeculare», в сочетании с идеей «священного царства», служили ступенью к выработке представлений об «абсолютном возвышении своего народа». Это, в свою очередь, по мнению автора, привело к тому, что после религиозных воин несколько ослабивших Германию, «немецкий демон возродился в прусском государстве». Так, Браун, пытаясь объяснить феномен Третьего Рейха, указывает на религиозные истоки этой проблемы, а именно, отступление от Католической церкви, вина за которое лежит на народе, «родившем на свет Гитлера» и в подавляющем своем большинстве, «с языческим остервенением желавшем войны», ненавидевшим, радовавшимся триумфам «находясь в свирепом упорстве до последних дней войны». Именно отступление от христианства, «уклонение в язычество», по мысли католического интеллектуала, стало главной причиной появления концепции «расы господ» и последующих ужасов войны.

Рассуждая о религиозных и философских истоках национал-социализма, кс. Ян Пивоварчик особое внимание уделяет интеллектуальным предпосылкам политического триумфа нацистов. По словам автора, не стоит считать, что Гитлер стал «злым гением» Германии, его «заслуга» заключалась только в том, что он дал «содержание и размах» бытовавшим в немецком народе теориям. Пивоварчик отмечает, что еще Фихте убеждал свой народ: «если вы, немцы, умрете, умрет с вами все человечество без надежды воскресения», а за ним сотни интеллектуалов упрочили в немецком народе представление о собственной исключительности. При этом, особая «вина» за «падение» немецкого народа, по мнению Пивоварчика, лежит на философии Фридриха Ницше, «всегда пользовавшаяся популярностью в Германии». Священник убеждает читателя: без ницшеанской философии «немецкий гитлеризм не был бы таким брутальным и варварским, таким антихристианским, таким аморальным, каким мы его узнали». Именно ницшеанское «непризнание просто человека», а «стремление к сверхчеловеку» стали основной для «варварских теорий и рождения гитлеризма», под которым автор понимает «антихристианство и антиморальность», «культ национальной и расовой гордыни», разжигание ненависти и насилия, «антидемократизм и тоталитаризм», а, главное, «презрение к человеку и человеческой личности».

Все это, в концепции Пивоварчика, ясно свидетельствовало о тяжелом «духовном недуге» немецкого народа, а, следовательно, накладывало ответственность на всех, кто, не распознав или побоявшись об этом заявить, не препятствовал новой германской экспансии. С этим тезисом связано решительное осуждение тех поляков, которые, имея родство с немцами, воспользовались правом называться «volksdeutschen» и стать полноценными гражданами Рейха. Называя тезис фашизма, активно используемый в нацистской Германии, «ты - ничто, государство - все», «онтологической ложью», Пивоварчик утверждает, что народ состоит из свободных личностей, связанных воедино культурой и образом жизни. Именно народ, по мнению автора воспитывает человека и формирует его личность, дает представление о морали. Автор пытается показать, что «грех неверности» поддержавших немцев фольксдойчей заключается в отступлении от идеалов польского народа, дававших моральные и нравственные основы, необходимые для распознания преступности немецкой идеологии.

Вопрос же, касающийся установления новых западных границ польского государства, наиболее полно был рассмотрен в последствии известным польским журналистом, прославившимся в эмиграции своей антикоммунистической деятельностью, а в те годы молодым секретарем Кароля Попеля, Домиником Моравским. Публицист не устает повторять: «между социально-христианским движением и правительством нет расхождений там, где вступает в игру высшие, общенациональные интересы», таким образом реагируя на разразившуюся полемику вокруг выступления американского госсекретаря Дж. Бирнса. Автор, в созвучии с правительственой печатью, утверждает: «выступления государственных мужей, представляющих Соединенные Штаты и Великобританию <.. .> по вопросу о ревизии польской западной границы, задели за живое наши национальные интересы»

Моравский считает очевидным, что «существование современной Польши неразрывно связано с удержанием границы по линии Одера и Нейсе». Более того, по мнению автора, необходимо добиться того, чтобы общественное мнение Польши не только было «едино и открыто» в своем отношении к вопросу об «возвращенных землях», но и в полной мере понимало его значение для «восстановления сильной, независимой Польши». Автор жестко критикует политику «господ Маршалла и Бевина», которые, по его мнению, недостаточно понимают всей глубины проблемы, связанной со спорными территориями. Моравский утверждает: «подрыв действующих антинемецких договоренностей», заключенных тремя великими державами, «усиливает их (немецкие - А.Л.) хищнические стремления, ослабляя в тоже время возможность их перевоспитания». Политику Маршалла, «приоткрывающего немцам двери на Восток», автор характеризует как прелюдию к новому «открытию дверей настежь». По словам Моравского, «здоровый человеческий инстинкт» не может допустить того, чтобы «гноящаяся рана на теле Европы», которой стала Германия «вновь искупала мир в море крови и преступлений».

В характерной для католической публицистики первых послевоенных лет манере, автор стремиться очередной раз подчеркнуть, что «католический лагерь в Польше» занимает «решительно антинемецкую позицию» и намерен «разоблачить истинные интенции немецкого «апостольства» в вопросе европейского солидаризма», то есть максимально поддерживает правительственную риторику в этом вопросе. Залогом «мира и спокойствия», по убеждению автора, может стать только «нерушимость территориальной целостности Польши». Моравский, не стесняясь в выражениях, называть высылку немецкого населения с «приобретенных» Польшей территорий «репатриацией (sic! Разумеется, многие из «репатриированных» несколько поколений жили на этой земле - А.Л.)», а факт переезда на новые территории поляков с «потерянных земель к востоку от линии Курзона», по мнению Моравского, должны свидетельствовать «о необратимости переселенческого процесса».

Публицист приводит еще один важный аргумент: помимо «формально- правовых» оснований для закрепления за Польшей «Возвращенных территорий», под которыми Моравский понимает решения Потсдамской конференции, передавшей земли под управление польских властей, существуют еще и те, которые автор называет «компенсаторными». По его мнению, экономические, «биологические» и материальные потери, факт отсутствия безопасности Польши в рамках «предсентябрьских» границ, колоссальный культурный ущерб, нанесенный Польше немецкой оккупацией, наконец, вклад поляков в победу над противником - все это делало закрепление «возвращенных» территорий единственным «справедливым решением». Помимо справедливости, как показывает Моравский, речь идет и о безопасности Европы в целом и Польши в частности. По мнению автора, только «полная территориальная компенсация на севере и западе по линии Одер - Нейса», может «лишить Германию ее наступательных баз», избежать очередного попадания польского государства в «восточно-прусско-силезские клещи».

Если утверждения о военной угрозе, исходящей от Германии, и необходимости компенсировать Польше ущерб от мировой войны были очень распространены в послевоенной польской публицистике, то рассуждения Моравского об экономической составляющей этого вопроса вызывают особый интерес. Одной из главных проблем, с которой столкнулись лидеры мировых держав, временно соглашаясь, по настоянию Сталина, на сохранении польской администрации на территориях, занятых польскими и советскими войсками, было обеспечение продуктами и промтоварами немецкого населения. Занятые поляками промышленно богатые регионы могли бы помочь разрешить проблемы с поставками необходимой продукции для оккупированной союзниками Германии.

Тем не менее, Моравский берется убедить читателя в обратном. По его словам, приобретенные Польшей территории «не только не играли никакой существенной роли как в производстве, так и в снабжении Германии, но были обузой (kula u nogi), известной под названием Zuschussgebiet». По мнению публициста, нахождение «возвращенных земель» в составе польского государство выгодно и для общеевропейской экономики. Находясь под управлением Германии, эти территории для Европы, по словам автора, были бы «экономически мертвой позицией», в то время как переданные Польше они станут достоянием общеевропейской экономической системы. Примечательно, что причиной «непонимания» этих обстоятельств «англосаксами», Моравский видит в доверии «немецкой пропаганде» в сочетании с «незнанием и наивностью» западных партнеров.

Другой подход к «решению» проблем с немецкой экономикой предлагает известная польская журналистка и активная политическая деятельница межвоенного периода Ирена Панненкова. Автор отмечает, что Польша имела самую протяженную в Европе границу с Германией, а потому имеет «богатейший опыт, приобретенный за сотни лет войны и мира» взаимоотношений с западным соседом. Это дает «право, возможность и обязанность в отношении себя и человечества информировать и предостерегать об этой опасности Европу и мир». «Опасность», исходящая от Германии, по мнению публицистки, имеет прежде всего экономические корни. Ссылаясь на работы польского экономиста Ф. Млынарского, Панненкова утверждает, что объединение в 1871 г. под руководством Пруссии Германии, привело к концентрации в ее руках такого количества угля и железа, что вновь созданное государство стало лидером в этих отраслях. Именно это обстоятельство, по мнению автора, позволило Германии «создать свою военную мощь».