Милюков П.Н. в отечественной историографии

Нейтралитет по отношению к сторонникам «идеализма» или «материализма» был заявлен Милюковым во введении к первой части «Очерков». Но структура и содержание основного текста этой части навели рецензентов на мысль, что Милюков все же тяготеет к «материализму». В предисловии ко второй части Милюков дал разъяснения. Позиция его сводилась к следующему: «Как бы далеко мы ни пошли в анализе элементов социальной жизни, во всяком случае, основа исторического процесса не может быть проще и однороднее, чем основа человеческой природы, развивающейся в этом процессе. И если где-нибудь можно различать простое и сложное, то это не в разных сторонах человеческой природы, а в различных ступенях ее развития» Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры // МБ. 1895. № 1. С.133. Ср.: он же. Очерки... 4.1. С.4.. Под «основой человеческой природы» в данном случае имелась в виду психика. Это было расшифровано во второй части «Очерков»: «...Современное мировоззрение уже не может более противопоставлять духовную культуру материальной: на ту и другую приходится одинаково смотреть как на продукт человеческой общественности, как она отразилась в сфере человеческой психики». Милюков особенно подчеркивал «базисность» психики по отношению к социальным процессам, полемизируя со сторонниками «экономического материализма»: «Материальный» характер экономического фактора есть только кажущийся: на самом деле явления человеческой экономики происходят в той же психической среде, как и все другие явления общественности. Как бы мы ни объясняли явления этой среды, мы не можем, оставаясь в рамках социологического объяснения, выйти за ее пределы; а между тем, только за этими пределами открывается возможность того или другого философского объяснения» Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры // МБ. 1896. № 3. С.68,69.. В третьей части «Очерков» Милюков сформулировал аналогичный тезис: «Психическое взаимодействие умов со всеми приемами и результатами этого взаимодействия является основной чертой, отличающей новую группу явлений, социальную, от всех других» Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. 2-е изд. СПб., 1903. Ч.З, вып.1. С.6..

Как видим, отказ Милюкова причислять себя к «идеалистам» или «материалистам» был вызван нежеланием выходить за сугубо социологические рамки и обращаться к «философской» постановке вопроса о том, что «первично». Однако если задаться целью непременно втиснуть автора «Очерков» в прокрустово ложе марксистской философской классификации, его можно поместить ближе к «идеалистам» на основании его фразы о том, что «философский материализм есть один из самых плохих видов монизма» Милюков П.Н. Очерки... 4.2. С.З.. Но при этом налицо его тяга к «социологическому» (если угодно, «историческому») «материализму». Об этом свидетельствуют и выбор темы для магистерской диссертации, и структура первой части «Очерков», где в основу концепции положена именно история экономики. Да и в теоретическом введении к «Очеркам» «движущими пружинами человеческой психологии» Милюков называл явления вполне материального характера Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.18..

Но и на чисто социологическом уровне имелась разница между Милюковым и подобными ему историками-позитивистами, с одной стороны, и «экономическими материалистами» «по преимуществу», т.е. марксистами, с другой. Анонимный рецензент одной из статей Н.И.Кареева удачно обозначил разницу между этими двумя направлениями, назвав первое «историческим экономизмом». По мнению рецензента, если «экономический материализм» «исходит из отвлеченной идеи», то «исторический экономизм» строит «свое здание на фактической почве» Милюков. Рец. на: Историческое обозрение. 1892. T.IV // КВ. 1892. № 7. Стб.332-334.. То есть для первого дорог был в первую очередь сам принцип объяснения истории через экономику, а второй прибегал к такому объяснению лишь по мере необходимости. Сходным образом объяснял эту разницу и сам Милюков Милюков П.Н. В.О.Ключевский. С.190..

Отказ Милюкова ставить духовные процессы истории в зависимости от материальных, дал повод говорить о его «плюрализме», приверженности к «теории факторов». Сам он неоднократно заявлял о своей приверженности к «монизму», и в немарксистской историографии такая приверженность не отрицается ПНМ. С.84.. Суть дела заключается в различной трактовке термина «монизм». В понимании Милюкова, «монизм требует строгого проведения идеи закономерности в социологии, но он нисколько не требует, чтобы закономерное объяснение социологических явлений сводилось к одному “экономическому фактору"» Милюков П.Н. Очерки... 4.2. С.З.. Термин «монизм» Милюков употреблял в общефилософском, а не в узкосоциологическом смысле, имея в виду принципиальное единство духа и материи, невозможность вмешательства в историю «потусторонних» сил, действия которых не укладываются в рационально объяснимые причинно-следственные связи. По словам В.А. Мякотина, «возможности возведения всей жизни к единому началу он искал за пределами исторической науки» ПНМ. С.42..

В рамках же собственно социологии Милюков действительно придерживался «теории факторов». Но и здесь можно говорить о двух аспектах вопроса: термин «фактор» употреблялся им в двух различных смыслах, которые не всегда четко разграничиваются в литературе. Во-первых, Милюков вел речь о «факторах исторического процесса», «факторах социологической эволюции» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.12.. Таковых он выделял три: внутренняя «закономерная тенденция» развития общества, внешняя «обстановка» (природная и внешнеполитическая) и действия отдельных личностей. Это факторы «активные», определяющие своим сочетанием конкретный ход истории. Во-вторых, термин «фактор» использовался в «Очерках» в другом его традиционном значении, как «сторона социальной жизни». В этом смысле Милюков употреблял, например, словосочетание «экономический фактор» (аналогично можно вести речь о политическом, социальном и др. факторах). Это факторы «пассивные», своего рода различные русла, по которым исследователь может проследить течение истории.

Речь идет именно об условном, «гносеологическом» разделении потока истории на различные разветвления -- экономическое, политическое, и т.д. Отрицая это обстоятельство, некоторые советские историки усматривали во взглядах Милюкова недопустимый искусственный разрыв различных факторов исторического процесса. Но он заранее отводил такой упрек.

Иное дело «активные» факторы (закономерность, обстановка и личность). Взгляд Милюкова на их взаимоотношения претерпел эволюцию. Первоначально он акцентировал внимание на случайном характере связи между внутренней социальной закономерностью и внешней средой, и лишь впоследствии стал говорить о тесном взаимодействии этих факторов.

Поскольку наряду с признанием социальной и -- шире -- исторической закономерности Милюков признавал также влияние «личности» на исторический процесс, ему следовало согласовать одно с другим. Формально он не испытывал при этом согласовании трудностей, заявляя о своей четкой позиции. Но трудности были.

Вопрос о роли «личности» и значении «стихийных сил» (т.е. той же самой объективной закономерности) в истории имел в России 90-х гг. XIX в. не только теоретическую, но и политическую актуальность. Он был пробным камнем при классификации русских социалистов на народников и марксистов. При таких условиях Милюков не мог уйти от рассмотрения этого вопроса, так как ставил в «Очерках» не только научные, но и политические задачи. Одна из последних заключалась в том, чтобы способствовать консолидации народников и марксистов для борьбы под руководством либералов против самодержавия.

Но предложенное Милюковым решение вопроса о роли личности в истории не было компромиссным. Он фактически принял позицию марксистов, и сам признавал это Милюков П.Н. Очерки... 4.2. С.3,5. Свой взгляд он излагал так: «Целесообразная деятельность личности, с точки зрения науки есть только одно из видоизменений причинной связи явлений: это тот же закономерный процесс, перенесенный из области внешнего мира в область психической жизни». Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.8.

Это изложение одновременно было полемикой против «субъективных социологов», в первую очередь, как отметила М.Г.Вандалковская, против Н.И.Кареева Вандалковская М.Г. П.Н.Милюков, АА.Кизеветтер. С.129.. Еще ранее Милюков критиковал Кареева за то, что в теории последнего «личность исключена из рамок культуры» и противопоставлена ей как начало деятельное, творческое. Впрочем, Кареев полагал, что спорить им не о чем: субъективисты призывают лишь учитывать, что «в своей деятельности люди руководятся целями, коих нельзя упускать из виду ни при объяснении общественных явлений, ни при их оценке», а вовсе не проповедуют «свободу воли» Кареев Н.И. Введение в изучение социологии. СПб., 1907. С.367.. Пожалуй, в том возражении Кареев был прав. На принципиальном уровне взгляды его и Милюкова можно было свести к общему знаменателю. Но оставалась существенная разница в акцентах. При всех оговорках о формальном равенстве факторов исторического процесса Милюков выдвигал на первое место социологическую закономерность, полагая, что «личность» присутствует в истории лишь для разнообразия, вносит в нее «случайность» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.14.. По Карееву же, личность ответственна не за «случайность», а за «прогресс», достигаемый путем борьбы со «средой».

С иных позиций критиковал взгляд Милюкова на роль личности в истории увлекшийся в тот момент неокантианством П.Б.Струве. Придерживаясь разделения наук на «номотетические» и «идиографические», Струве в принципе отказывался давать «закономерное» объяснение «личности», а объяснение, предложенное Милюковым, считал неудовлетворительным Струве П.Б. Рец. на: Милюков П.Н. Очерки ... // НС. 1897. № 1. С.90-92.. Мнение Струве легко объяснимо. Он, очевидно, подразумевал, что объяснение должно быть конкретным, вскрывать механизм воздействия психологической «закономерности» на поведение реальных людей. Для Милюкова же это был вопрос мировоззренческий. Он лишь выражал свою непоколебимую уверенность в том, что и в психологии существует своя «закономерность», но отнюдь не утверждал, что открыл ее.

Таким образом, видимая легкость, с которой Милюков решал проблему соотношения закономерности и личности в истории, проистекала из того, что он ограничился самым общим, философским уровнем анализа, не пытаясь приблизиться к конкретному решению. «Прикладного» значения его рассуждения о роли личности в истории иметь не могли. Милюков понимал это, и указывал на необходимость строгого разграничения «теоретического» и «практического» подходов к данному вопросу. На практике, в общественной деятельности, он был далек от фатализма и признавал для личности возможность и необходимость борьбы за «идеалы».

В трудах Милюкова можно найти и теоретическое обоснование необходимости этой борьбы. В литографированном варианте «Очерков» он писал о воздействии индивидуальных усилий на ход истории: «По мере расширения сферы своего действия, эти явления даже могут потерять свой единичный характер и приобрести значение общей причины» Милюков П.Н. Введение в курс русской истории. Лекции, читанные П.Н. Милюковым на Московских педагогических курсах. 1892-93 г. [М., 1893]. [Вып.1]. С.14.. То есть в перспективе Милюков не исключал, что соотношение двух факторов -- «внутренней социологической тенденции» и «личности» -- изменится в пользу последнего. Об этом же, хотя и в более завуалированной форме, шла речь и в печатных изданиях «Очерков». Надежду на такое развитие событий Милюков связывал с ростом сознательности действий людей. Он видел два пути такого роста. Во-первых, «постепенная замена общественно целесообразных поступков отдельных личностей -- общественно целесообразным поведением массы», т.е. рост сознательности действий самих масс. Во-вторых, -- совершенствование механизма, «посредством которого индивидуальная мысль становится общественной» Милюков П.Н. Очерки... 4.3, вып.1. С.1.. В последнем случае речь идет о повышении собственно роли личности путем облегчения ее руководящего (манипулятивного) воздействия на массы.

По мнению ряда авторов, и первый путь в устах Милюкова означал отрицание «решающей роли народных масс в истории», подчеркивание «решающей роли» личности Цамутали А.Н. Борьба направлений... С.185; Ковальченко И.Д., Шикло А.Е. Указ. соч. С.28.. Тезис Милюкова прямо противопоставляется «четко сформулированным положениям о решающей роли народных масс в истории, обоснованным с позиций исторического материализма».

Таким образом, «сознательность» исторического процесса была, по Милюкову, залогом его «целесообразности», управляемости. Более того, она была критерием общественного прогресса. «Прикладная социология, писал Милюков, -- измеряет прогресс степенью сознательности, с какою организуется в обществе достижение общего блага» Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. С.274. В «Воспоминаниях» (Т.1. С.112) Милюков писал, что отрицал идею прогресса. Но отрицал он ее в смысле «внутренней тенденции, ... от века вложенной» в исторический процесс (см.: Милюков П.Н. Новая книга по социологии. С.211). Прогресс же как результат сознательной человеческой деятельности он не отрицал. На это в свое время указывал К. Штеллин (см.: ПНМ. С.94).. Такая вера в «сознательность» как панацею -- еще одно доказательство сугубо рационалистического характера мировоззрения Милюкова. И в этой вере таилась немалая опасность для него как будущего политика. Сама по себе «сознательность» в исторических деяниях отдельных личностей и масс, разумеется, может только приветствоваться. Но достижение этой «сознательности» едва ли такое простое дело, как это представлялось преисполненному просветительского оптимизма Милюкову. А убежденность в абсолютно «сознательном», рациональном характере собственных догматических построений, как правило, дорого обходится в политике.

Как видим, исходные теоретические посылки Милюкова и его конечные «прикладные» выводы сильно отличались друг от друга. В теории он едва ли не фаталист, на практике -- почти откровенный «волюнтарист», надеющийся, что придет время, когда сознательная личность будет творить историю как минимум на равных с природной и социальной стихией. В индивидуальных воззрениях Милюкова содержалось то же противоречие, которое Н.А. Бердяев обнаружил в эволюции течения, в союзе с которым Милюков боролся против «субъективной социологии». Речь идет о русском марксизме, который, по мнению Бердяева, подвергся «народническому перерождению», перенеся акцент с экономического материализма на классовую борьбу Социологическая мысль в России: Очерки истории немарксистской социологии поседней трети XIX -- начала XX в. Л., 1978. С.295..

Как можно предположить, противоречие это в обоих случаях было вызвано условиями российской политической жизни рубежа XIX-XX в. Трезвый взгляд на нее позволял определить, что «объективный фактор» не скоро приведет к желаемой цели (для Милюкова -- «конституции», для марксистов -- «социализму»). Поэтому надежды на этот фактор, на «историческую закономерность» было мало. Тем более что оппоненты либералов и социалистов давали исторической закономерности (если вообще признавали ее наличие) свою интерпретацию. Для них она олицетворялась в виде прочной традиции, отказ от которой неприемлем.

Милюков придерживался иного мнения о роли традиции в общественном развитии. Традицию он не отождествлял, а противопоставлял закономерности, как сознательный элемент -- стихийному. Воспитанный на эволюционной теории Г. Спенсера, Милюков начисто отвергал существование стихийной исторической традиции: «Надо условиться, о какой традиции мы говорим. Если речь идет о связи различных периодов естественной эволюции общества, надо признать, что эта эволюция совершается по свойственным ей законам. Основной ее закон есть постоянное изменение, и стало быть, по самому существу дела здесь никакая традиция невозможна» Соколов Н.М. Милюков и славянофильство. С.301.. Такой аргумент и в теоретической форме звучит неубедительно, так как, кроме «постоянного изменения», существует же и нечто устойчивое. Тем более странный вид принимал этот аргумент, когда Милюков пытался его конкретизировать. Например, он писал, имея в виду Россию XVI-го и XIX-го вв.: «...Что может быть общего между тринадцатимиллионным государством с плотностью трех человек на кв. километр и с городским населением в 3% всего населения, и между тем же государством два века спустя, с населением в 10 раз более, с плотностью в 6 раз большею и с городским населением, увеличившимся в 40 раз абсолютно и в 4 раза пропорционально?» и т.д. Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.297. Н.М.Соколов справедливо возразил, что общее именно то, что государство в обоих случаях одно и то же.

Взамен стихийной исторической традиции Милюков выдвигал сознательную «культурную». При этом любопытно сравнить разные варианты «Очерков». В первоначальном варианте он писал: «Помимо естественного хода общественной эволюции во всяком развитом обществе существует сознательная человеческая деятельность, стремящаяся подчинить эту эволюцию человеческой воле и согласовать ее с известными человеческими идеалами. Как видим, теперь уже существование «культурной традиции» провозглашалось не «помимо естественной эволюции», а «как результат» последней, и речь шла не о «подчинении» стихийных процессов человеческой воле, а об «использовании» их. Но и в этом, последнем варианте либеральный рационалистический оптимизм насчет возможности «управления» историей все еще налицо.

Но оптимизм этот относился лишь к будущему. Для своего времени Милюков указывал на отсутствие в России «культурной традиции» и даже наличные успехи в борьбе против «исторической традиции» (существование и прочность которой он все же, противореча себе самому, признавал) приписывал не сознательному «воспитанию», а стихийной «жизни» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.297-298..

В целом, в «Итогах» первой части «Очерков» Милюков рисовал радужную картину, в которой формирование «новой культурной традиции» было делом рук либеральной интеллигенции. О том, что могущественный «субъективный фактор» может быть использован другими силами, он предпочитал не говорить. В этом смысле характерно его отношение к исторической роли Петра I. Отрицая его положительную роль в русской истории, Милюков тем самым отрицал возможность сознательного формирования «культурной традиции» самодержавием. Но историей был преподнесен Милюкову сюрприз с другой стороны. «Субъективный фактор» эффективно использовали его бывшие «друзья слева», после чего ему в эмиграции оставалось объяснять фиаско русских либералов, как раз неумением обращаться с этим фактором, неумением сформировать «культурную традицию»: «В одном мы не преуспели: мы оказались неспособны выражать что-либо похожее на устойчивый западный тип» Милюков П.Н. История второй русской революции. София, 1921. Вып.1. С. 13.. Оправдание для либеральной интеллигенции Милюков находил в том, что ей было отпущено слишком мало времени на «воспитание» русского народа -- всего каких-нибудь 8 поколений, начиная с петровских реформ.

В связи со взглядами Милюкова на роль личности в истории и сущность исторической традиции особого внимания заслуживает его отношение к национализму, тем более, что третья часть «Очерков» была озаглавлена «Национализм и общественное мнение». К понятию «народность» автор «Очерков» относился весьма скептически. По замечанию А. Е. Преснякова, Милюков «обходится без этого понятия и едва ли даже признает его законность. По крайней мере, он его игнорирует» Пресняков А.Е. Первый опыт... С.З.. Признание «народности», «национальности» в качестве устойчивого целостного образования означало, в глазах Милюкова, возможность объяснения истории народа, исходя из особенностей его «национального характера». К таковым особенностям русских легко можно было причис - лить самодержавное политическое устройство. Последнего Милюков допустить никак не мог и потому отрицал существование устойчивых национальных особенностей не только у русских, но и у славян вообще, хотя это и противоречило его определению национальности: «Национальность есть социальная группа, располагающая таким единственным и необходимым средством для непрерывного психического взаимодействия, как язык, и выработавшая себе постоянный запас однообразных психических навыков, регулирующих правильность и повторяемость явлений этого взаимодействия». Как видим, в определении наличие устойчивых национальных особенностей -- «постоянного запаса однообразных психических навыков» -- признается. Да и у других наций Милюков таких особенностей не отрицал. Например, он считал вполне возможным говорить о «резких национальных особенностях» французов, англичан, немцев и «вообще представителей какой-либо культурной нации Европы», об «особом национальном типе» лопарей или киргизов Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.13; он же. Очерки ...4.2. С.7..

Даже общетеоретические взгляды Милюкова по данному вопросу, прямо не относившиеся к русской истории, претерпели характерную эволюцию. В литографированном варианте «Очерков», характеризуя факторы исторического процесса (социологическая закономерность, внешние условия, личность), автор раскладывал второй фактор не на две составляющие (природная среда и внешнеполитическая обстановка), как в позднейших печатных издания, а на три. Этой третьей составляющей, которая в порядке изложения следовала даже раньше двух других, были как раз «национальные особенности». Правда, и тут признание их исторической роли сопровождалось оговоркой: «...Я лично принадлежу к числу людей, не склонных придавать этого рода влиянию значительной роли. Дело в том, ... что сами эти национальные отличия, национальный тип и характер не есть нечто искони данное, а благоприобретенное в течение того же исторического процесса; не первичное, не основное, а лишь вторичное историческое явление. Сложившись раз, это явление может оказывать, конечно, свою долю влияния на исторический процесс, -- влияние, главным образом, задерживающее, как все унаследованное от прошлого. Но в своей исходной точке это явление, как я сказал, само есть итог истории, результат других более основных условий исторической жизни» Милюков П.Н. Введение в курс русской истории. [Вып.1]. С.8-9.. В печатных же изданиях эта оговорка вышла на первый план, и притом «национальные особенности» вообще не упоминались при перечислении основных факторов исторического процесса во введении к первой части «Очерков»; речь об их влиянии на историю шла лишь в предисловии ко второй части.

Настойчиво подчеркиваемая Милюковым мысль, что не «национальность» создает историю, а, наоборот, история создает «национальность», высказывалась в свое время одним из его университетских наставников

В.И.Герье, который стремился «демистифицировать» понятие «народного духа», утверждая, что «национальная самобытность не столько творец истории, сколько ее продукт» Кирсанова Е.С. В.И. Герье о политической функции исторического знания // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1982. Вып.16. С.73.. Но в интерпретации Милюкова этот тезис выглядел более радикально.

Основываясь на таких теоретических предпосылках, Милюков считал одной из характерных черт национализма как раз объяснение национальной истории, исходящее из особенностей «национального характера», признающее «незыблемые устои», отрицающее «эволюционный элемент» в этой истории. Другой характерной чертой национализма Милюков считал необъективное отношение к собственной нации, отсутствие «научного безразличия». В своих историографических трудах он упрекал славянофилов за отсутствие «объективного критерия сравнительных достоинств разных племенных групп», считал заслугой «юридической школы» то, что она «навсегда покончила с периодом патриотизма» в русской исторической науке. Соответственно сам он, полагаясь на «объективный критерий» (каковым, напомним, Милюков считал «степень сознательности, с какою организуется в обществе достижение общего блага»), считал для себя не вправе быть «патриотом» в науке.

Есть, однако, основание полагать, что Милюков прекрасно сознавал, что патриотизм и объективность лежат в разных плоскостях мировоззрения, а потому отсутствие патриотизма нельзя оправдывать ссылкой на объективность. Характеризуя общественные взгляды Н.И.Новикова, Милюков писал, что тот не выполнил «социальный заказ» Екатерины II: «...Отказался от безнадежной и слишком противоречившей его собственным целям и взглядам задачи -- найти в истории подтверждение националистическим взглядам...». И М.М. Щербатову, по словам Милюкова, «помешала создать цельную националистическую теорию та же причина, как самой Екатерине: он слишком проникнут был непригодными для этой теории и противоречившими ей рационалистическими взглядами» Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. 2-е изд. СПб., 1904. 4.3, вып.2. С.421-422.. Следовательно, дело не в объективной «безнадежности» обосновать «национализм» с помощью исторической науки, а в соответствии или несоответствии такой задачи «целям и взглядам» историка. Ясно, что ни целям, ни взглядам Милюкова такая задача не соответствовала. Он выполнял задачу противоположную: доказать бесперспективность русского национализма. Милюков прямо заявлял студентам: «...Я прошу вас не удивляться, если вы не встретите национальной точки зрения на национальную историю в моем последующем изложении» Милюков П.Н. Введение в курс русской истории. [Вып.1]. С.9..

На критику в адрес Милюкова возможно возражение, что против национализма он выступал совершенно справедливо, так как национализм и патриотизм -- разные вещи. Но во-первых, как мы видели, для ученого он считал недопустимым и патриотизм. И отрекался он не от националистической, а от национальной точки зрения. А во-вторых, Милюков чересчур расширительно толковал термин «национализм». А.Е. Пресняков высказал ему следующую претензию: «П.Н.Милюков... говорит о “денационализации" как о явлении, возможном не только там, где нет сильных элементов национальной организации, а имеется лишь бесформенная этнографическая масса, но и “там, где национальная замкнутость уже уступила место сознательному космополитизму", где достигнут тот уровень культурности, “на котором оказалось возможным распространение эллинистического космополитизма". Если это не брошенное мимоходом замечание, которому сам автор не придает значения, то подобное воззрение нельзя не назвать антиисторическим. Где в истории примеры подобных явлений? ...Я предпочел бы истолковать антитезу “национализма" и “общественного мнения" -- не понятиями “национального самосознания" и денационализированного общественного сознания, а иными: националистическим сознанием, в котором традиционные элементы подавляют критику, и национальным самосознанием, которое сильно критикой и обогащает свою “народность" элементами общечеловеческих общественных и культурных идеалов, развивая шире и глубже, но конечно, не обезличивая ее» Пресняков А.Е. Первый опыт... С.6..

Во втором издании третьей части «Очерков» Милюков отказался принять поправку Преснякова, притом не совсем точно изложив ее суть: «Я продолжаю, вопреки совету одного критика, противополагать “националистическое" воззрение “критическому", а не национальному»: “национальны" они оба» Милюков П.Н. Очерки... 4.3, вып.2. С.422.. Но Пресняков возражал не против антитезы «националистическое -- критическое», а против антитезы «национальное самосознание -- денационализированное общественное мнение». А по сути и первая антитеза была некорректна, так как, несмотря на глухое упоминание в подстрочнике о том, что «критическое» воззрение тоже «национально», заголовок третьей части «Очерков» («Национализм и общественное мнение») и критикуемый Пресняковым фрагмент текста давали повод для предположения, что Милюков считает «общественное мнение» безнациональным. Кроме того, заголовок отказывал национализму в праве быть частью общественного мнения. В конце концов, Милюков сам признал в 1930 г., что при выборе заголовка он руководствовался не требованиями логики, а требованиями политики Лесовик [Павлов-Сильванскии Н.П.]. Об историческом самоуничижении // Санкт- Петербургские ведомости. 1901. 10 сентября..

Для трактовки Милюковым терминов «национальный» и «националистический» характерна еще одна цитата: «Термин “национальный", “национальность" употреблялся и употребляется мной в безразличном смысле: “относящийся к нации", “свойственный нации". Термин “националистический, национализм" я употребляю в смысле terminus praegnans: “относящийся сочувственно к национальным чертам. Сочувственное отношение к национальным чертам. Сочувственное отношение к национальным особенностям". Думаю, что этого разъяснения достаточно, чтобы устранить те возражения против моей терминологии, которые предъявлялись мне некоторыми критиками. Источник возражений, если не ошибаюсь, заключался в желании сохранить термин “национальный" для обозначения тех из числа национальных особенностей, относительно которых сочувствие законно. Такому употреблению термина я отказываюсь следовать, ибо вопрос о пределах законного сочувствия не может быть решен терминологией, а только рискует быть запутан: самое же решение вопроса субъективно и условно» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.4- 5. . Предложив отрицательный и нейтральный термины, Милюков отказывается предлагать положительный (таковым мог бы быть, например, термин «патриотизм»).

Чрезмерно широкая трактовка Милюковым термина «национализм» привела к тому, что под эту рубрику им были подведены едва ли не все основные явления допетровской истории России, в противоположность которым ему приходилось выискивать слабые ростки «общественного мнения», подобно тому, как впоследствии марксисты выискивали в русской истории «классовую борьбу». Н.П.Павлов-Сильванский в связи с этим критиковал «москвофобию» Милюкова Лесовик [Павлов-Сильванскии Н.П.]. Об историческом самоуничижении // Санкт- Петербургские ведомости. 1901. 10 сентября..

Памятуя о триаде С.С. Уварова (самодержавие -- православие -- народность), Милюков считал национализм верным союзником своего главного врага -- самодержавия. Но, при всей прочности этого союза, национализм выполнял все же более широкие функции, служил опорой не только самодержавной формы правления, но и государства как такового. Д.И. Иловайский справедливо заметил по поводу третьей части «Очерков»: «...Тут тщетно вы будете искать ответа на вопрос, какое значение имеет национализм в истории народов и государств вообще и Русского в частности» Иловайский Д.И. Исторические сочинения. М., 1914. 4.3. С.248.. Попутно заметим, что структура «Очерков» находилась в прямой зависимости от структуры уваровской триады: первая часть («Население, экономический, государственный и сословный строй») -- критика «самодержавия», социально-политического устройства России; вторая («Церковь и школа: вера, творчество, образование») -- критика «православия»; третья -- критика «народности».

Среди теоретико - методологических вопросов, по поводу которых высказывался Милюков, самостоятельный интерес представляет вопрос об отношениях науки с политикой. Он заявлял, что ученый и политик в своем изучении истории руководствуются принципиально различными побуждениями.

Подобное представление о разграничении научного и политического подходов Милюков пытался возвести в норму: в случае если историк одновременно причастен к политике, «весьма естественно, что обязанности общественного деятеля оказывают воздействие на направление ученой работы, и точка зрения целесообразности переносится в не принадлежащую ей область причинного объяснения. Это вполне естественно психологически, но тем не менее неправильно. Тем более неправильно возводить этот психологический факт в теорию и доказывать, что применение точки зрения целесообразности к научному объяснению -- есть дело вполне законное» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.5-6..

И среди прежних оппонентов Милюков, и среди современных исследователей его стремление исключить из исторической науки «точку зрения целесообразности» вызвало справедливое недоумение Кареев Н.П. Указ. соч. С.368; Вандалковская М.Г. П.Н.Милюков, АА.Кизеветтер. С.121.. Позицию его следует объяснять смешением двух видов «целесообразности» -- частной и всеобщей. Невозможно оспаривать его тезис о том, что история в целом не имеет заранее предустановленной «цели», «смысла», «плана». Однако же историк не может игнорировать конкретных, частных целей, которыми руководствовались в истории люди.

Свое нежелание стать на «точку зрения целесообразности» Милюков аргументировал нежеланием «смотреть на волю, как на самостоятельный, как бы извне данный, фактор исторического развития». Он указывал, что человеческие поступки не произвольны: «Волевой механизм приводится в движение причинами более первичного характера». А кроме того, «еще целая пропасть разделяет каждый отдельный целесообразный поступок, с его личными побуждениями, в его ближайшей обстановке, -- от его социальных последствий, от целесообразного общественного результата» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.7.. Однако ни детерминированность, ни возможная безрезультатность человеческих действий не устраняют самого факта сознательного целеполагания. Поэтому согласиться с Милюковым нельзя. Его стремление устранить из исторической науки «точку зрения целесообразности» следует расценивать как лишнее доказательство игнорирования им специфики общественных явлений. Примечательно, что и в данном случае Милюков давал понять, что в принципе «целесообразный ход исторического процесса» возможен «на высших ступенях общественной жизни», там, где результаты этого процесса будут соответствовать «сознательно поставленным общественным задачам» Милюков П.Н. Очерки... 4.1. С.7.. Следовательно, частные «цели» в истории Милюков мог всерьез учитывать, лишь если их достижение было заранее гарантировано.

Пока же такая гарантия была невозможна, Милюков признавал применение «точки зрения целесообразности» прерогативой политиков и, кроме того, «философов истории». Последних можно было бы и не брать в расчет, потому что их Милюков, как и эпигонов славянофильства, хоронил заживо: «"философы истории" старого типа лучше всего сделают, если признают, что в их специальной области изучения нет ничего такого, что бы не могло быть отнесено или к теоретической, или к прикладной социологии. “Философия истории" сыграла свою роль предшественницы современной научной социологии -- и теперь должна прекратить свое существование, если не хочет плодить старых недоразумений». Но дело в том, что данное, выдержанное в типично позитивистском ключе, требование отсутствовало в первоначальном варианте «Очерков» Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры//МБ. 1895. № 1. С.136. Ср.: он же. Очерки... 7-е изд. М., 1918. 4.1. С.8.. Хотя Милюков и заявил в одной из ранних статей, что существование «философии истории» он считает излишним, но некоторое время, видимо, мирился с ней как с «пережитком старины» и прямого ультиматума («должна прекратить свое существование») не выдвигал. Более того, в первоначальном варианте «Очерков» Милюков, пытаясь лишить философию истории права занимать промежуточное, связующее положение между исторической наукой и политикой, считал нужным зарезервировать это место для другой дисциплины: «Выяснением всех условий общественной целесообразности занимается научная теория прогресса, стоящая на границе науки и искусства». Позднее в этом фрагменте «научная теория прогресса» была заменена на «политическое искусство, пользующееся всеми наблюдениями науки», т.е. «буферная зона» между наукой и политикой окончательно устранялась при сохранении требования «невмешательства» их в дела друг друга.

По отношению к науке требование это, кроме отказа от «точки зрения целесообразности», включало в себя еще два пункта: соблюдение полной объективности и отказ от оценки исторических явлений. Что касается объективности, надежда достичь ее в историческом познании вытекала из позитивистской уверенности Милюкова в том, что, возможно установить факты, «как они были в действительности». И не только отдельные факты, но и их взаимосвязь. Сравнивая историческую науку времен А.Л. Шлецера с наукой конца XIX в., Милюков писал: «Их работа кончается восстановлением факта; наша, напротив, только начинается над фактом уже восстановленным. Естественно, что для нас теряет значение и спор старой школы о роли субъективизма, конечно, неизбежного в рассказе, но непонятного в логической операции, подготовляющей открытие закона» Милюков П.Н. Историософия г.Кареева. С.94.. Однако же этой уверенности противоречат приводившиеся нами выше цитаты из трудов самого Милюкова. И в «Главных течениях» он признавал связь исторической науки с «развитием общего мировоззрения», и в «Очерках» признавал мировоззренческое, а не основанное на опыте, происхождение своей основной теоретической идеи, идеи закономерности исторического процесса.

Правда, Милюков пытался дать собственному мировоззрению и «фактическое» обоснование. Рецензируя одну из книг А.Н. Пыпина, он писал: Пыпин «твердо верит, и с нашей точки зрения вполне основательно, что факты, изложенные как они были в действительности, сами собой сложатся в подтверждение тому мировоззрению, которое он считает истинным; он твердо надеется, что распространенные в обществе, эти факты дадут самый сильный отпор воззрениям противоположным, которые и с нашей точки зрения давно утратили создавшую их теоретическую основу и держатся еще в некоторых общественных слоях только благодаря недобросовестности или фанатизму проповедников и невежеству полуобразованных слушателей» Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры // МБ. 1895. № 1. С.136; он же. Очерки... 7-е изд. М., 1918.4.1. С.7.. Но такое обоснование не выдерживает критики. Оно в конечном счете тоже апеллирует к «твердой вере», а не к «фактам».

Тем яснее доказывается беспомощность позитивизма в вопросе о предельных основаниях исторического познания, неустранимость из процесса познания исходных мировоззренческих установок, основываясь на которых, историк «упорядочивает» хаотическое нагромождение фактов. И при таком упорядочивании нельзя обойтись без оценки этих фактов как с точки зрения их «значимости», «пригодности для истории», так и с нравственных позиций. Таким образом, нарочитый отказ Милюкова от «суда» над историей вовсе не был бесспорной доблестью, тем более что на практике он самим Милюковым не соблюдался.

Наряду с четким разграничением задач историка и политика Милюков подчеркивал необходимость их взаимодействия, но так, чтобы при этом не страдала «чистота риз» первого. С одной стороны, «научный вывод не имеет ничего общего с рекомендацией той или другой готовой формы общественной жизни. Наука дает законы, а не правила». Но с другой, -- «историк бесспорно может претендовать ... на право установить, в качестве эксперта, самые факты, подлежащие манипуляциям практического политика», «политическое искусство нуждается в законах социальной науки, без знания которых не могут быть установлены его правила», «политика может и должна воспользоваться социологией...». Логически, конечно, можно предоставить одной стороне исследование «законов», а другой разработку «правил». Но если признать для историка невозможность абсолютной объективности, ясно, что фактически и он своей деятельностью оказывает влияние на политическую борьбу. По наблюдениям М. Г. Вандалковской, самого Милюкова оппоненты заподозрили в двойной игре. По их мнению, требуя от историка абсолютной объективности и признавая за политиком право на субъективизм, Милюков тем самым навязывал своим коллегам-историкам жесткий «научный» стандарт, а сам действовал по мягкому «политическому» Вандалковская М.Г. П.Н.Милюков, А.А.Кизеветтер. С.121,122.. Одно из позднейших высказываний Милюкова дает понять, что эти подозрения были не беспочвенны. В 1929 г. он заявил по поводу взаимоотношений исторической науки с политикой: «...Я лично никогда не разделял эти две стороны моей деятельности... Связать прошлое с настоящим -- такова была задача моей исторической деятельности; в ней тесно переплетались оба эти элемента. Выяснение этой связи есть основная идея моих “Очерков культуры"» Историография истории СССР. М., 1971. С.384; Сборник материалов по истории исторической науки в СССР. М., 1985. С.18-19,67.. Оказывается, требуя от других строжайшего разграничения науки и политики, для себя «лично» Милюков их «никогда не разделял».

После такого признания трудно ожидать от концепции «Очерков» абсолютной объективности. Многие авторы сходились на том, что «Очерки» содержали обоснование будущей программы кадетской партии Историография истории СССР. М., 1971. С.384; Сборник материалов по истории исторической науки в СССР. М., 1985. С.128..

Источник противоречия заложен был в самой структуре «Очерков». Каждая из трех частей состояла из введения, основного текста и заключения (поскольку третья часть не была завершена, заключение в ней отсутствовало). Естественно, автор не мог рассчитывать, что каждый читатель одолеет весь труд целиком. Поэтому политический подтекст «Очерков» был сконцентрирован главным образом во вводных и заключительных разделах. Это не осталось без внимания рецензентов. Притом введение каждой части сосредоточивалось на вопросах теоретических, а в заключении формулировались наиболее значимые концептуальные выводы.

Эти выводы, разумеется, не могли противоречить политическим взглядам Милюкова, были выдержаны в строгом соответствии с ними. Как уже отмечалось, в первой части главным объектом критики Милюкова было «самодержавие», во второй -- «православие», в третьей -- «народность», причем среднему элементу уваровской триады он уделял наименьшее внимание. Самодержавие и национализм, напротив, заслуживали в его глазах самой острой критики как более опасные противники. Критика самодержавия вообще была главным мотивом «Очерков», а критике «национализма» было уделено существенное внимание не только в третьей, но и в первой их части.

Вначале остановимся на критике Милюковым «православия». Еще П.Б. Струве, сравнивая первую и вторую части «Очерков», отметил, что вторая проигрывает в научном отношении, поскольку в ней «рассказ решительно преобладает над обобщениями» Струве П.Б. Рец. на: Милюков П.Н. Очерки... // РМ. 1896. № 11. С.515 . Можно добавить, что заключение второй части чересчур внешним образом связано с основным текстом, представляет собой не столько резюме его, сколько совершенно самостоятельные рассуждения о причинах «разрыва интеллигенции и народа». Милюков пытается доказать, что главная причина разрыва не в том, что интеллигенция оказалась под влиянием западноевропейской культуры, а «масса народная не могла поспеть за европейским развитием». По его мнению, причина -- в несостоятельности русской церкви, которая, в отличие от западноевропейских, не смогла духовно сцементировать общество.

Историческую несостоятельность русской церкви как социального института также, как и несостоятельность самодержавного государства, нельзя отрицать, -- 1917 год продемонстрировал это со всей наглядностью. Но не следует и валить на церковь вину за чужие грехи, обвинять ее в разрыве интеллигенции с народом. Как представляется, пытаясь объяснить безразличие русской интеллигенции по отношению к религии, Милюков главным образом основывался не на историческом исследовании, а на своем личном неудачном религиозном опыте. В принципе, допустимость такой «дедукции» нельзя отрицать, но к добытым с ее помощью результатам Милюкову следовало бы отнестись более осторожно.

Кроме истории церкви, во второй части «Очерков» речь шла также об истории литературы и искусства и истории русской школы. Относительно «творчества» автор делал вывод, что его расцвет в XIX в. был связан с тем, что оно «не могло опереться ни на какую историческую традицию; смело и решительно оно пошло навстречу новым требованиям русской интеллигенции и, начавши свое развитие опять с начала, удивило посторонних наблюдателей варварской силой и свежестью своих впечатлений». Здесь видим полное соответствие с теоретическими и политическими взглядами Милюкова. Точно так же был тесно связан с политикой итоговый вывод относительно «образования»: Милюков предрекал бесперспективность попыток «создать государственными средствами клерикальную школу».

Критику «национализма» в третьей части «Очерков» Милюков не успел завершить. Согласно своей периодизации истории русского «общественного самосознания», он полагал разделить третью часть «Очерков» на три «отдела: 1) развитие националистических идеалов органической (национально-завоевательной) эпохи и начало их критики. 2) Последние победы национализма и первые успехи общественной критики. 3) Развитие общественного мнения критической эпохи» Милюков П.Н. Очерки... 4.2. С.393,401-402.. Хронологически первый «отдел» соответствовал времени с конца XV (лишь с этого времени Милюков полагал необходимым начинать историю общественного самосознания) до конца XVII века; второй -- XVIII веку; третий -- XIX - началу XX века. Написана была лишь история первых двух периодов. Между тем именно в ненаписанной истории третьего, «критического» периода и заключался весь смысл третьей части «Очерков», а по большому счету, и всех «Очерков» целиком. Недаром именно эту тему выбрал Милюков для своих нижегородских лекций. Ущерб усугублялся тем, что, кроме истории третьего периода, ненаписанным осталось и заключение третьей части «Очерков». То и другое восполнялось в какой-то степени существованием третьей части литографированного лекционного курса, где изложение было доведено до царствования Александра II включительно и где имелось небольшое заключение на полстраницы. Однако если учесть мизерный тираж этих лекций и то, что при подготовке к печати «Очерки» основательно дополнялись и перерабатывались, станет ясно - ни для читательской аудитории, ни для исследователей научного творчества Милюкова такую замену нельзя признать полноценной.

Словно бы предчувствуя такой оборот событий, Милюков заранее, во введении к третьей части «Очерков», вкратце изложил ее итоговые выводы и намекнул на их политическое значение: «Для читателей, знакомых с первыми двумя томами «Очерков», не будет неожиданным тот двоякий вывод, к которому мы придем в результате предстоящего нам обзора развития русского общественного самосознания. Мы найдем, во-первых, что качественно, по существу, ход этого развития ничем не отличается от подобного же процесса в любой стране, где он вообще имел возможность развиться. Во-вторых, мы увидим, что в той форме, в какой процесс этот развивался в России, он представляет количественные различия и особенности, вполне совпадающие с теми, которые нам пришлось отметить в предыдущих частях «Очерков» относительно других процессов. В зависимости от этих двух выводов должен стоять и возможный для исследователя социологический прогноз» Милюков П.Н. Очерки... 4.2. С.399,401.. Ясно, что за прогноз имелся в виду: преодоление «количественных различий» и установление конституционного строя.

В первой части «Очерков» Милюков пытался продемонстрировать, что ликвидация самодержавия уже вполне подготовлена ходом стихийного исторического процесса. В третьей он должен был показать готовность «сознательных» общественных сил вступить в свои права. Сложно сказать, какая из этих двух задач была для него важнее, ведь признавая в прошлом приоритет «стихии», в будущем он уповал на сознательность. Но, так или иначе, поскольку третья часть осталась незаконченной, главный интерес в политическом отношении представляет первая часть «Очерков», ее «Итоги». В них, как и во введении к третьей части, ставится вопрос о «количественном различии» и «качественном сходстве» между историческим развитием России и Западной Европы, но к его решению Милюков подходит тут более осторожно. Если в третьей части сразу и в категорической форме предлагая свой общий вывод, Милюков рассчитывал на читателя, подготовленного аргументацией двух предыдущих частей, то в «Итогах» первой части, где вывод предстояло сформулировать впервые, автор тщательно готовил почву. Он построил своего рода «диалектическую триаду», в которой вслед за «тезисом» «националистов» и «антитезисом» «западников» его собственный вывод представал как «синтез», снимающий противоречия двух сторон.

Как это ни парадоксально, долгое время Милюков считался в отечественной историографии, с подачи Н.П.Павлова-Сильванского, приверженцем теории «контраста» между историческим развитием России и Запада. Впрочем, такая участь постигла не только его, но и других ярко выраженных западников -- историков так называемой «государственной школы». В последние годы этот упрек в адрес Милюкова снят. И даже раздается противоположная критика, за то, что Милюков «думал о перенесении готовых западноевропейских форм и порядков в Россию, мало считаясь при этом с ее тысячелетней историей, национально-религиозными особенностями и -- одновременно -- взрывчатым потенциалом бунтов» Милюков П.Н. Очерки... 4.3, вып.1. С.13.. Эта критика более обоснованна.

Согласно «Итогам» первой части «Очерков», одна из двух основных черт русской истории -- ее «крайняя элементарность» по сравнению с западноевропейской. Перечень явлений, обозначенный Милюковым термином «элементарность», по сути иллюстрирует тезис об отсталости России. Но принятие такого тезиса было для Милюкова невозможно. Во-первых, в этом случае его борьба за немедленное введение парламентаризма в стране выглядела бы преждевременной. Во-вторых, Милюков считал тезис об отсталости сугубо западническим, сам же он, как уже сказано, пытался представить себя в «Итогах» наследником лучших сторон обеих доктрин -- и «западнической», и «националистической».

В качестве противовеса «крайней элементарности» Милюков называл второй основной чертой русской истории ее «совершенное своеобразие». Этот свой тезис он расценивал как прославянофильский, фактически же пользовался им для защиты «ультразападнических» позиций. Если критикуемые им западники признавали известную хронологическую задержку русского исторического процесса по сравнению с западноевропейским, то Милюков заявлял: «Историческая жизнь России не остановилась. Она шла своим ходом, может быть, более медленным, но непрерывным. Россия, следовательно, пережила моменты развития, пережитые и Европой, но по-своему» Милюков П.Н. Очерки... 4.3, вып.1. С.12.. В этой цитате в концентрированном виде отразилось то самое внутреннее противоречие концепции Милюкова, о существовании которого мы говорили выше. Ведь, если «историческая жизнь России» шла «более медленным ходом», то неизбежно должно было возникнуть отставание от Запада, наличие которого оспаривает Милюков.