Конструирование образа СССР

Размещено на http://www.allbest.ru/

Содержание

репрезентация исторический политика телеиндустрия

Введение

Глава I. История и память

1.1 Дисциплина истории и проблемы репрезентации прошлого

1.2 Прошлое на экране

1.3 Исследования памяти

Глава II. Культурная политика, историческая политика и телеиндустрия современной России

2.1 Генеалогия образов СССР: историческая и символическая политика России

2.2 Контроль за производством смыслов: культурная политика в современной России

2.3 «Воплощенная скрепа»: индустрия телевидения в России

Глава III. Конструирование образа СССР

3.1 Представленные эпохи

3.2 Знаки времени

Глава IV. Герой Советского Союза

4.1 Карьера и социальная принадлежность

4.2 Цели и ценности

4.3 Идентичность и память

Глава V. Репрезентация системы: репрессии, спецслужбы и власть

5.1 Репрезентация репрессий

5.2 Государственный контроль: Репрезентация НКВД-МГБ-КГБ

5.3 Кто виноват? Отношение героев к несправедливости в СССР

Заключение

Список использованной литературы

Введение

В 2010-х годах тема Советского Союза занимает ключевое место в публичном поле России. Прошлое сегодня является важнейшим элементом настоящего: персоны и события полувековой давности каждый день становятся предметами споров, политики обязательно высказывают свое отношение к прошлому и создают свой образ с его помощью. Спустя 27 лет после распада СССР общество так и не смогло выработать единый нарратив о прошлом и прийти к консенсусу по крупнейшим вопросам: единственным событием, не вызывающим споров, было и остается победа в Великой отечественной войне Об этом пишет, например, Алексей Миллер. См.: Миллер А. Историческая политика в XXI веке. - Новое литературное обозрение, 2012..

Прошлое является не только актуальным, но и популярным: согласно различным опросам общественного мнения, более половины россиян положительно относятся к Советскому Союзу и хотели бы его возвращения «Распад СССР» //Левада-Центр, 19.04.2016. URL: http://www.levada.ru/2016/04/19/raspad-sssr/ (дата обращения: 03.05.2018).. Образы СССР, любимые многими, ежедневно создаются, меняются и формируются в прессе, в речах политиков, и, во-многом, в массовой культуре. По мнению Яна Левченко, «второе десятилетие постсоветского настоящего закрепило за советской эпохой статус объекта почитания, подвергшегося дополнительной коммерциализации» Левченко Я. Вечная молодость //Неприкосновенный запас. - 2013. - №. 3. - С. 89.. Этой коммерциализацией, во многом, занимается телевидение.

Если и есть что-то, что не разделяет, а объединяет россиян -- это телевидение. Как отмечали исследователи, только телевидение способно объединить и связать настолько большую страну Vartanova E. Russia: post-Soviet, post-modern and post-empire media //Mapping BRICS Media. - 2015. - С. 125-144. P. 136.. Телевидение является важнейшим «объединителем», и оно, несмотря на развитие интернета и других новых технологий, остается главным медиумом России -- у абсолютного большинства россиян есть доступ к ТВ, и 70% жителей страны смотрят его каждый день По данным отраслевого доклада «Телевидение России в 2016 году». Вартанова, Е.Л. Телевидение в России в 2016 году: состояние, тенденции и перспективы развития: отраслевой доклад - М., 201. Основная аудиторная группа -- это люди, которые родились и выросли в Советском Союзе. Что они смотрят?

Наиболее популярным жанром на российском телевидении уже давно являются сериалы. Сегодня они продолжают укрепляют свои позиции -- если доля просмотра сериалов от общего времени просмотра всех жанров в телеэфире в 2004 году составляла 25% (также 25 было у кинофильмов), в 2014 году сериалы заняли уже 28% эфира Данные TNS (сейчас Mediascope). «2004-2014: что поменялось на российском телевидении» //Арина Бородина. Slon.ru. URL: https://republic.ru/specials/russian-tv-2004-2014/ (дата обращения: 03.05.2018)..

Сериалы, действие которых разворачивается в Советском Союзе, занимают значительную часть экранного времени: из 120 самых популярных сериалов последних 6 лет по данным Mediascope (20 сериалов с самыми высокими рейтингами с 2011 по 2016 годы) 40% -- исторические. Из всех выбранных исторических сериалов только 3 выходят за пределы XX века -- это два сериала о Екатерине II и один о Софии Палеолог. Так, практически все исторические сериалы, которые становятся популярными, фокусируются на различных периодах Советского Союза.

Какие образы Советского Союза становятся популярными в современных российских сериалах? Как Советский Союз репрезентируется на экране? Каким правилам следует нарративы, что показывают эти сериалы, а что они, наоборот, не показывают? Какие истории получают отклик у зрителей, и из чего эти истории состоят?

Исследователи задавались этими вопросами и раньше, но почти все работы по теме репрезентации Советского Союза в современной массовой культуре используют кино как объект исследования. Нарративы телевидения, напротив, редко попадают в поле зрения ученых.

Так как это исследование можно назвать междисциплинарным, источники, на которых будет основана теоретическая часть работы, принадлежат к разным исследовательским полям. Одну группу источников можно охарактеризовать как исследования о исторической эпистемологии и репрезентации истории -- в том числе на экране. Тексты, к которым мы будем обращаться в теоретической части работы, были написаны Хэйденом Уайтом White H. Metahistory: The historical imagination in nineteenth-century Europe. - JHU Press, 2014., Франклином Анкерсмитом Ankersmit F. R. Sublime historical experience. - Stanford University Press, 2005., Алланом Мегиллом Мегилл А. Историческая эпистемология: Научная монография (перевод Кукарцевой М., Кашаева В., Тимонина В.). М.: «Канон+» РОИИ «Реабилитация», 2009., Иваном Куриллой Курилла И. И. История, или Прошлое в настоящем. - Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017., Николаем Копосовым Копосов Н. Е. Память строгого режима. История и политика в России. - Новое литературное обозрение, 2011., Робертом Розенстоуном Rosenstone R. A. History on film/film on history. - Harlow : Longman/Pearson, 2006., Марком Ферро Ferro, M. (1983). Film as an Agent, Product and Source of History. Journal of Contemporary History, 18(3), 357-364..

Другая группа источников -- это исследования о памяти в самых разных ее аспектах -- то, что можно назвать мемориальными исследованиями. Мы будем использовать как классические работы, например Алейды Ассман, Мориса Хальбвкаса и Пьера Нора, так и исследования о памяти (и политике памяти) в России. Главными авторами здесь можно назвать Александра Эткинда, Алексея Миллера, Ольгу Малинову.

Эмпирической базой исследования служат самые популярные исторические сериалы, которые выходили в эфире российских телеканалов за последние пять лет. Сериалы выбраны на основе их рейтинга -- то есть процента россиян от всех потенциальных зрителей, кто смотрел этот сериал. Для этого используются данные компании Mediascope. Многие из этих сериалов не попадали в поле зрения критиков и не получали индустриальных наград -- однако цифры, говорящие об их популярности, обосновывают выбор. Это сериалы «Красная королева», «Дом с лилиями», «Пепел», «Палач». Также мы будем обращаться и к другим сериалам.

Объектом исследования являются современные российские телесериалы. Предметом исследования выступает репрезентация Советского Союза в современных российских телесериалах. Цель исследования -- охарактеризовать репрезентацию Советского Союза в современных российских телесериалах. Гипотезой исследования является предположение о том, что Советский Союз в современных российских телесериалах предстает утопией, идеальной страной и временем.

В первой главе рассматриваются вопросы истории и памяти. Вторая глава посвящена анализу культурной и исторической политики России, а также современной телеиндустрии РФ. В третьей главе рассматриваются основные характеристики нарративов выбранных сериалов с помощью семиотического анализа. Четвертая глава анализирует героев сериалов. Пятая глава -- репрезентацию институтов системы и их влияние на героев.

Хронологические рамки исследования ограничиваются последними пятью годами -- выбранные сериалы выходили в эфир с 2013 по 2017 год.

Географические рамки исследования ограничиваются Российской Федерацией -- хотя многие сериалы, рассматриваемые в работе, создавались при участии иностранных компаний (например, украинских), они выбраны на основе рейтингов после выхода в эфир на территории России.

Глава I. История и память

Традиционно родоначальниками «истории» считают Геродота и Фукидида, которые понимали историю как «прошлое, настоящее и будущее как единое целое» Курилла И. И. История, или Прошлое в настоящем. - Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017. С. 30.. Проблематизация прошлого, которое мы сейчас понимаем как историю, случилось только в Новое время: тогда впервые появилась граница между настоящим и прошлым. «Историзм», то есть особая форма восприятия мира, появился в результате научной революции XVII и XVIII веков: как пишет Николай Копосов, «история, понятая как всемогущая сила, несущая в самой себе причину своего движения, заняла в мире объектов то место, которое принадлежало Богу в мире идеальных сущностей» Копосов Н. Е. Память строгого режима. История и политика в России. - Новое литературное обозрение, 2011. С. 15.. История стала важной, потому что она была призвана объяснить мир, и в представлении ученых она была нужна для понимания будущего.

Согласно историку Райнхарту Козеллеку, профессиональный исторический дискурс и дисциплина «история» появились только во второй половине XVIII века На Коззелека ссылается в своей работе Алейда Ассман. Ассман А. Длинная тень прошлого: Мемориальная культура и историческая политика //Новое литературное обозрение. - 2014. - С. 26. и окончательно утвердились в XIX веке. Тогда один из классических примеров понимания истории и цели историка сформулировал Леопольд фон Ранке: по его мнению, историк должен описывать все «так, как оно было» Von Ranke L. The Theory and Practice of History: Edited with an Introduction by Georg G. Iggers. - Routledge, 2010.. Ранке критиковал его предшественников, которые наделяли историю ролью «наставника» -- по его мнению, задача историков была не судить и прошлом и не давать уроки, а интерпретировать факты, отстраняя свою личность. Модель «так, как оно было», которая предполагала, что с помощью объективного анализа историк сможет узнать то, что действительно произошло (и почему оно произошло), стала ключевой для дисциплины истории на протяжении всего XIX и начала (а может и большей части) XX века. Эта идея часто встречается до сих пор. Она предполагает первенство источника, который должен быть интерпретирован автором.

Так, сформировавшаяся наука «история» поставила во главу своей деятельности поиск исторической объективности -- подразумевая, что существует некая историческая правда, которую, с помощью документов и исторических источников, должны найти историки. Эта правда могла корректироваться в зависимости от новых открытий, но она была константой, и история представлялась линейным процессом, который можно раскрыть и понять до конца. Личные представления ученых, которые могли повлиять на их исследования, принимались во внимание как проблема White H. Metahistory: The historical imagination in nineteenth-century Europe. - JHU Press, 2014. -- но от них, по общему представлению, все же можно (и нужно) было дистанцироваться Novick P. That noble dream: The'objectivity question'and the American historical profession. - Cambridge University Press, 1988. - Т. 13..

Однако в XX веке эта идея подверглась серьезной критике с разных сторон. Лингвистический поворот в гуманитарных науках, призвавший смотреть на все через призму языка, который конструирует и определяет любой текст, оказал влияние и на историю. Крупнейшая работа в исследованиях истории, «Метаистория» Хэйдена Уайта, была бы невозможна без, в частности, работ Мишеля Фуко и Ролана Барта Об этом пишет сам Уайт в предисловии к «Метаистории»..

«Смерть автора» Барта Барт Р. Смерть автора//Избранные работы: Семиотика //Поэтика. М. - 1994. - С. 384-391. вполне можно применить к дисциплине истории: исходя из его теории, автор исторического текста не является уникальным «творцом» истории: он всего лишь отражает представления современного ему общества, касательно прошлого -- он задает прошлому те вопросы, которые есть у общества. Уайт исследовал историю с точки зрения языка, применяя взгляды Барта: текст -- и вообще все -- формируется под диктатом языка.

В своей работе Уайт рассмотрел особенности повествования историков XIX века -- и обнаружил, что они все использовали литературные приемы для своих описаний. Уайт показывал, что для того, чтобы сделать историю значимой для современников, авторам приходилось складывать события в сюжет -- и делая это, они наполняли прошлое своим смыслом, так как первостепенно в прошлом нет никакого смысла. История создается под диктатом языка, и превращается в текст, следуя правилам создания текста. Уайт выделил четыре типа литературных приемов, встречающихся в каждом разобранном им историческом тексте: метафоры, метонимии, синекдохи и иронии. Эта теория получила название тропологии.

Хотя теория Уайта сильно повлияла на критику историографии, сам Уайт не критиковал не ее, ни саму историю как науку: по его мнению, историческое воображение является неотъемлемой частью не только исторической науки, но и в целом процесса понимания человеком мира. Когда Уайт связал историю с литературой, он старался показать силу обоих жанров в показывании нам возможных смыслов прошлого.

Другой крупнейший теоретик исторического знания, Фраклин Анкерсмит, сначала следовал за Хэйденом Уайтом, но в дальнейшем отказался от «нарративизма». Главными проблемами исторического знания Анкермит считает «тюрьму языка» -- так как нельзя взаимодействовать с прошлым, минуя язык -- и дистанцию между прошлым и настоящим. Уайт принимал это как должное: он исследовал, как язык и дистанция влияют на создание истории и ее понимание. Анкерсмит пытается найти пути выхода.

«Возвышенный исторический опыт», о котором пишет Анкерсмит -- это предложение отказаться от истины и ее поисков, вернуть «личные измерения автора» (по словам Уайта, репрессированные в то время, когда история установилась как профессиональная дисциплина) и воспринимать историю с помощью «опыта». «То, как мы чувствуем прошлое, не менее, а, возможно, даже более важно, чем то, что мы о нём знаем» Анкерсмит Ф. Р. и др. Возвышенный исторический опыт. - 2007. С. 32., пишет Анкерсмит.

Критика историографии вписывается в общую постмодерновую критику научного знания и его объективности. Французский теоретик постмодеризма Жан-Франсуа Лиотар писал Lyotard J. F. The postmodern condition: A report on knowledge. - U of Minnesota Press, 1984. - Т. 10. о кризисе метанарратива и его распаде на микронарративы -- у Уайта и последующих теоретиков истории можно увидеть похожие тезисы. С формированием истории как дисциплины эта история и стала метанарративом -- большой цепочкой событий и людей, сменяющих друг друга. Задачей же историков было, во-первых заполнять дыры в этой цепочке, делая метанарратив более цельным, а во-вторых -- находить (или, как можно сказать сейчас, создавать) причинно-следственные связи, с добавлением которых метанарратив становится более убедительным и понятным. «Понятным» -- это тоже важное слово, так как функцией истории было именно объяснение прошлого и придание ему смысла -- на языке современности. «Нарративисты» -- теоретики, которые в первую очередь рассматривали исторический текст как нарратив -- и в дальнейшем подвергались критике, но их теория все еще является влиятельной.

1.2 Прошлое на экране

В 1935 году профессор истории из Университета Чикаго отправил письмо президенту студии Metro Goldywn Mayer, в котором он писал: «Если искусство кино будет так обильно заимствовать свои темы из истории, оно должно, в соответствии со своими высшими идеалами, достигать большей точности. Ни одна картина исторической направленности не должна быть представлена публике до тех пор, пока ее не проверит уважаемый историк» Перевод собственный. Цит. по: Novick P. That noble dream: The'objectivity question'and the American historical profession. - Cambridge University Press, 1988. - Т. 13. P. 194.. Мы не знаем, получил ли историк какой-то ответ, но нетрудно догадаться, что киноиндустрия не вняла советам академиков. Кино никогда не ставило своей задачей достижение исторической точности, и кино управляется другими правилами, которые позволяют историческую точность только тогда, когда она не мешает драматургии.

Как представители киноиндустрии в массе своей проигнорировали историков, так и историки игнорировали кино -- в течение большей части XX века. Некоторые считают моментом, когда это отношение начало меняться, поздние 60-е годы: Роберт Розенстоун, один из важных историков, работающих с кино, брал за точку отсчета конференцию `Film and the Historian', которую проводил лондонский University College в апреле 1968 Rosenstone R. A. History on film/film on history. - Harlow : Longman/Pearson, 2006. - С. 24.. Дениз Янгблад называл пионерами сферы двух французских исследователей -- Пьера Сорлина и Марка Ферро Youngblood D. J. Russian war films: on the Cinema Front, 1914-2005. - Lawrence : University Press of Kansas, 2007. - Т. 232., C. X.. Уильям Гвин говорит о 70-х годах в Европе и 80-х в США Guynn W. Writing history in film. - Routledge, 2013. C. 4..

В любом случае, до 70-х годов XX века отношение историков к фильмам было однозначным -- кино считалось частью `low culture', в то время как история была «серьезной» дисциплиной: они просто не пересекались. Взаимодействие историков с фильмами ограничивалось (кроме просмотра) критикой отражения истории в этих фильмах и выявлением исторических неточностей. Во-многом, как позже писал Розенстоун, реальной, непризнанной причиной недовольства историков была потеря контроля за историей: кино во-первых показывало, что им не принадлежит история, а во-вторых их тексты не могли соревноваться в популярности с фильмами Rosenstone R. A. Visions of the past: The challenge of film to our idea of history. - Harvard University Press, 1995. P. 46..

Выше мы писали, что критика историографии вписывается в общую критику научного знания периода постмодерна -- этот тезис применим и к взаимодействию истории и кино. Как монополия истории на правдивость начала разрушаться и привела, по сути, к образованию дисциплины memory studies, так эта монополия на выбор объектов для изучения привела к легитимации изучения кино. Розенстоун писал, что это стало и следствием того, что «после середины века, в то время, как монополия традиционной истории с ее европоцентристскими метанарративами начала все более и более ставиться под вопрос различными группами и акторами -- феминизмом, этническими меньшинствами, постколониалистами, антропологами, нарратологами, философами истории, деконструктуралистами и постмодернистами -- выработался климат, который позволил историкам более серьезно взглянуть на массовую культуру и обратиться к связи между историческим знанием и кино» Rosenstone R. A. History on film/film on history. - Harlow : Longman/Pearson, 2006. - P. 23-24..

Эта легитимация кино не сразу привела к установлению дисциплины, но в 70-х открылось пространство для диалога. И большая часть критики в итоге пошла на пользу новой дисциплине. Например, французский критик Франсуа де ла Бретек писал о том, что «как только объект попал на пленку, он становится всего лишь репрезентацией реальности… Он потерял свою реальность, изменил статус, для того, чтобы войти в текст как один из элементов художественного дискурса» Цит. по: Guynn W. Writing history in film. - Routledge, 2013. P. 3.. По его мнению, репрезентации истории в кино сильно зависят от дискурсивных, идеологических и других рамок, в которых находятся создатели фильма. Философ и культуролог Жан Бодрийяр критиковал киноисторию с другой стороны: по его мнению, «миф, изгнанный из реальности жестокостью истории, нашел убежище в кино» Ibid. P. 6..

Марк Ферро объяснял отказ историков от кино тем, что язык кино представляется не поддающимся анализу. Согласно Ферро, у историков не получается исследовать кино, так как текст и кино используют разные системы знаков -- для историка «то, что не написано -- образ -- лишен идентичности. Как историки могут обращаться к образу, или цитировать его?». В анализе фильмов Ферро также предлагал историку занять роль психоаналитика и исследовать «скрытое» -- попавшее в фильм непреднамеренно. Отчасти об этом писали и другие -- Антуан Прост и Мишель де Серто. Они оправдывали изучение кино не как инструмента для репрезентации истории, а как инструмента для репрезентации времени, в которое фильм был создан. Прост писал, что фильм служит «непроизвольным свидетельством» о времени своего создания.

В США масштабный сдвиг начался в 1988 году -- тогда в журнале The American Historical Review Роберт Розенстоун публикует свою статью «History in images/History in words: Reflections on the possibility of really putting history onto film». В том же номере журнала свое эссе (ответ Розенстоуну) опубликовал Хэйден Уайт: в нем он предложил термин историофотия (historiophoty), который значит «репрезентация истории и наших мыслей о ней в визуальных картинах и кинематографическом дискурсе» White H. Historiography and historiophoty //The American historical review. - 1988. - Т. 93. - №. 5. - С. 1193-1199..

Розенстоун, один из главных защитников изучения кино в истории, писал о том, что два медиума обладают различными формами репрезентации. Но вся историческая репрезентация создается внутри дискурса, следуя его особенностям и ограничениям, и у кино, как у дискурса, есть своя легитимность: «фильм меняет правила «исторической игры», настаивая на своем собственном видении правды, правды, которая появляется из аудиовизуальной сферы, которую трудно запечатлеть в словах» Rosenstone R. A. Visions of the past: The challenge of film to our idea of history. - Harvard University Press, 1995. P. 15.. Розенстоун считает кино дискурсом, который не искривляет историю, а просто работает с ней по-другому -- и историки часто не могут увидеть этого, так как они существуют в рамках своего дискурса, который де факто считают правильным. Искривляет историю же все, что угодно -- включая и «классическую», письменную историю. Любой исторический текст создается после того, как репрезентируемое время уже закончилось -- и он искривляет историю хотя бы тем, что вбирает в себя определенные факты, наделяя их (а не другие) значимостью.

Ферро выдвигал похожие идеи о причинах «изгнания» дискурса из поля «высокой культуры», с которой была связана и история: «Он (создатель фильма) стал типом дискурса, как писатель, политик или ученый. Неудивительно, его новые претензии вылились в его изгнание в гетто, так как жрецы высокой культуры сразу почувствовали, что создатель фильма был способен представить свой собственный уникальный контр-анализ общества» Ferro, M. (1983). Film as an Agent, Product and Source of History. Journal of Contemporary History, 18(3), 357-364. P. 360..

Когда историки отказывались иметь дело с кино, они были отчасти правы: фильм о какой-то эпохе действительно не сможет идеально точно репрезентировать эту эпоху -- впрочем, как и сами эти историки. Но со временем оказалось, что фильмы могут быть полезны с другой стороны: во-первых, если на их основе мы исследуем время их создания, а во-вторых, если мы заменяем предмет исследования «эпоха» на «представления об эпохе», или, в каком-то смысле, память о ней.

Например, один из важных ранних американских фильмов «Рождение нации» «Рождение нации» (англ. The Birth of a Nation; оригинальное название -- Член клана, англ. The Clansman), 1915, режиссер -- Дэвид Гриффит. (по сегодняшним нашим оценкам полный откровенного расизма) многое может сказать об эпохе, когда он создавался, и о представлениях этой эпохи. Как пишет Розенстоун -- не только о представлениях «людей с улицы»: нарратив, в котором члены «Ку-клукс-клана» представлены героями, был отражением представлений самых влиятельных историков эпохи, и, по многим свидетельствам, фильм глубоко впечатлил президента Вудро Вильсона Rosenstone R. A. History on film/film on history. - Harlow : Longman/Pearson, 2006. - P. 15..

Как мы писали выше, в двух этих областях исследований, которые можно условно охарактеризовать как memory studies и film studies, есть много общего -- и то, и то стало возможным вследствие критики истории как таковой. В какой-то момент стало понятно, что любой исторический текст -- это миф, продукт памяти, который занимается передачей не истории, а впечатлений об истории. Этот тезис возник не столько из критики самой истории -- он параллельно появлялся в разных областях. Так, большую роль в исследованиях «впечатлений об истории» сыграло обращение историков к понятию памяти.

1.3 Исследования памяти

Как пишет историк Аллан Мегилл, память как «объект, имеющий самостоятельную ценность» Мегилл А. Историческая эпистемология: Научная монография (перевод Кукарцевой М., Кашаева В., Тимонина В.). М.: «Канон+» РОИИ «Реабилитация», 2009. С. 94., появилась только во второй половине XX века. До этого память не становилась пристальным объектом интереса историков. Фукидид и Геродот использовали память как «строительный материал» в процессе написания истории: она не интересовала их сама по себе Там же, С. 98.. Фукидид пытался восстановить события прошлого с помощью памяти различных людей, каждую из которых он подвергал сомнению и верифицировал на основе других свидетельств. Такую позицию занимали историки до недавнего времени, а некоторые согласны с ней и сейчас: память отдельных людей, после верификации, помогает историкам писать историю. Так, историк Жак ле Гофф предлагал, чтобы память, «ментальная, устная или письменная, она была живым источником, из которого черпают историки» Le Goff J. History and Memory, trans. Steven Rendall and Elizabeth Claman //New York: Columbia. - 1992. P. XI..

Историки соглашаются в том, что толчком к исследованиям послужило культурное осмысление Холокоста. По мнению Алейды Ассман, которая является одним из крупнейших в мире исследователей памяти на сегодняшний день, «если Холокост с его экстремальным насилием в виде массовых убии?ств представляет собои? поворотныи? момент в истории, то таким поворотом обуславливаются и новые вызовы по отношению к индивидуальным воспоминаниям и коллективнои? памяти». Аллан Мегилл пишет, что «интерес к памяти возник в этом контексте вслед за пониманием того, что в недалеком будущем все выжившие в Холокосте будут мертвы (это понимание стало особо отчетливым в 1970-х годах)». Некоторые ученые считают само понятие памяти и Холокост неразрывно связанными. Пьер Нора, один из «отцов бума памяти» Winter J. The generation of memory: reflections on the “memory boom” in contemporary historical studies //Canadian Military History. - 2001. - Т. 10. - №. 3. - С. 5., говорил: «Кто говорит „память“ -- говорит „Шоа“».

Тем не менее, современные мемориальные исследования не ограничиваются Холокостом, а интерес к памяти возник не только из-за последствий Холокоста. Традиционная история на протяжении всего XIX и большой части XX века не была заинтересована в «простых» людях -- в фокусе повествования оказывалась большая политика, культурные и политические элиты. Во второй половине XX века историки начали интересоваться «исторей снизу», точкой отсчета которого можно считать 1966 год, когда вышла одноименная статья Э.Томпсона Thompson E. P. History from Below // The Times Literary Supplement. №7. April 1966. P.279-280.. Память и прошлое тех, кто раньше не получал репрезентации в большом нарративе истории, стала легитимным объектом изучения.

В это время историков заинтересовала не только индивидуальная память человека о прошлом, но и коллективная, или социальная, память. Первопроходцем в исследованиях памяти, отдельно от истории, принято считать Мориса Хальбвакса -- он начал писать о коллективной памяти в 1920-х. Тем не менее, до во второй половины XX века его работы оставались практически незамеченными. Хальбвакс показал, что память может быть и социальным, а не только личным, феноменом -- и, следовательно, может становится объектом социологического исследования. Хальбвакса интересовало, как идентичность социальной группы конструирует и воспринимает прошлое: он писал, что в каждой эпохе память «реконструирует образ прошлого, который соответствует… преобладающим мыслям общества» Halbwachs M. The social frameworks of memory //On collective memory. - 1992. P. 40..

По мнению Хальбвакса, «историю можно представить как универсальную память человеческого рода. Но универсальной памяти не существует. Носителем всякой коллективной памяти является группа, ограниченная в пространстве и времени. Собрать в единую картину всю совокупность прошлых событий можно, только изымая их из памяти групп, хранивших воспоминания о них, перерезая те нити, которыми они связаны с психологией тех социальных сред, в которых они произошли, оставляя от них одну только хронологическую и пространственную схему» Хальбвакс М. Коллективная и историческая память //Неприкосновенный запас. - 2005. - Т. 2. - №. 2-3. - С. 40..

Многие историки традиционно отмечают антагонизм между памятью и историей: об этом писал и Морис Хальбвакс См.: Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. - 2007.. Профессор Европейкого Университета в Санкт-Петербурге Иван Курилла пишет, что «историки занимаются не сохранением памяти, а ее разрушением, потому что обращаются к прошлому с вопросами, ищут там то, что не сохранено в «актуальной памяти» человечества». В отличие от истории, память -- живая. Пьер Нора писал: «Память -- это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы… История -- это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память -- это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же -- это репрезентация прошлого» Нора П. и др. Франция-память СПб //Изд-во С-Петерб. Ун-та. - 1999. С. 20..

Исследуя репрезентации Советского Союза, мы рассматриваем как память, так и историю. Но очевидно, что эти репрезентации создают не историки. У создателей сериалов, как и у людей, для которых они создаются, часто есть своя память об СССР.

Глава II. Культурная политика, историческая политика и телеиндустрия современной России

В контексте того, как (и какие) образы СССР существовали и существуют в постсоветской России, мы обратимся к анализам символической политики российской власти после распада Советского Союза. Конечно, образы не ограничиваются их присутствием в официальных, государственных нарративах -- но они являются одними из самых важных.

Символическая политика, пользуясь определением Пьера Бурдье, это «деятельность политических акторов, направленная на производство и продвижение/навязывание определенных способов интерпретации социальной реальности в качестве доминирующих» Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 66--67, 71.. Естественно, государство -- не единый политический актор, но, несомненно, один из главных: как пишет Ольга Малинова, «оно занимает особое положение на этом поле, поскольку обладает возможностью навязывать поддерживаемые им способы интерпретации социальной реальности с помощью властного распределения ресурсов (например, при утверждении образовательных стандартов), правовой категоризации (как в случае законодательства о гражданстве), придания символам особого статуса (с помощью утверждения официальной символики, государственных праздников, учреждения наград), способности представлять Нас на международной арене и т. п» Малинова О. Ю. Тема прошлого в риторике президентов России //Pro et contra. - 2011. - Т. 15. - №. 3-4. - С. 106..

Для того, чтобы определить основные этапы изменения символов, связанных с СССР, мы возьмем несколько работ, посвященных анализу символической политики в России -- а в дальнейшем попробуем взглянуть на вопрос существования этих образов с другой стороны. Мы возьмем работы Ольги Малиновой, Кэтрин Вердери, Кэтлин Смит и Грэма Гилла -- исследователей, в фокусе которых находятся символы и их присутствие во властном дискурсе.

С распадом Советского Союза все образовавшиеся из него государства столкнулись с необходимостью создания новой идентичности своего народа, и, соответственно, новой исторической памяти. Продуманная советская идентичность, и символы, которыми она оперировала, оказались в прошлом. Кэтрин Вердери, исследовавшая постсоветские символы, писала, что «постсоциалистические перемены -- это проблема реорганизации космического масштаба, которая включает в себя практически все -- мораль, социальные отношения и базовые смыслы» Verdery K. The political lives of dead bodies: Reburial and postsocialist change. - Columbia University Press, 2005. P. 35..

Многие ученые отмечали, что политики ищут, создают и артикулируют версии прошлого -- это помогает им установить и подтвердить свою легитимность, и, в случае нахождения удачного образа прошлого, то есть принимаемого большинством, объединить граждан страны [Смит Smith K. E. Mythmaking in the new Russia: Politics and memory during the Yeltsin era. - Cornell University Press, 2002., Гилл Gill, Graeme J. Symbolism and regime change in Russia. Cambridge University Press, 2013.]. Для того, чтобы объяснить настоящее и предложить модель будущего, были необходимы новые символы.

Гилл пишет, что символы -- это основное средство для понимания мира, они упрощают сложную реальность и делают ее удобной для восприятия. Центральную роль в создании метанарратива страны играют политические элиты. Метанарратив в данном контексте -- «совокупность дискурсов, в упрощенной форме представляющих идеологию и выступающих в качестве инструмента посредничества между режимом и народом» Цит. по: Малинова О. Ю. В ожидании объединяющего нарратива: символическое измерение постсоветской трансформации России, Рец. на кн.: Gill G. Symbolism and regime change: Russia.-Cambridge: Cambridge univ. press, 2013.-viii, 246 p //Символическая политика. - 2014. - С. 344-344.. Смена режимов всегда сопровождается сменой системы символов.

Вердери пишет, что конец Советского Союза был тяжелым не потому, что до этого все советские граждане были согласны с партией, а потому, что все привыкли жить согласно определенным правилам игры -- в независимости от их статуса и отношения к советской власти. Распад Советского Союза не казался неизбежным, и шок от этого распада, и соответственно от отказа идеологии и присущей ей символической системы, надо было как-то объяснять. Первая власть новой России противопоставила себя СССР, и объяснением стало, возможно, как раз неизбежность падения системы. Но эта власть не смогла выработать нового связного нарратива. Для многих распад СССР действительно был «величайшей геополитической катастрофой XX века» Цитата президента России Владимира Путина от 2005 года. «Владимир Путин: „Распад СССР -- крупнейшая геополитическая катастрофа века“» //Regnum. 25.05.2005. URL: https://regnum.ru/news/444083.html (дата обращения: 03.05.2018)., так как это был распад всей их жизни и мировоззрения, формировавшегося десятками лет внутри этой системы.

Гилл считает, что отвергнув советские символы, Ельцин лишил себя «строительного материала» для создания нового метанарратива. Конечно, Советский Союз, при своем образовании, еще более ярко рвал с прошлым -- но он предоставлял четкую идеологию и модель будущего, пусть и заведомо несбыточного. И если Советский Союз был основан на нарративе победы (революции), то постсоветская Россия не создала нарратива победы -- и распад СССР воспринимался многими как поражение. Плюрализм мнений, который ранняя советская власть прекратила с помощью террора, также не мог быть предотвращен в постсоветской России.

По мнению Гилла, к моменту распада СССР метанарратив государства уже был фактически разрушен. Сейчас привлекательным становится не настоящий метанарратив СССР последних его десятилетий, а образ этого метанарратива, который появился во многом оппозиционно постсоветской реальности. Этот образ, имеющий мало общего с реальностью, и становится основой ностальгии по СССР, присутствующей сейчас в самых разных слоях населения. В 2016 году «Левада-центр» выяснил, что 68% россиян хотели бы возвращения СССР « „Левада-центр“: 68% россиян хотели бы возвращения к социализму и СССР» //Ведомости. 19.04.2016. URL: https://www.vedomosti.ru/politics/news/2016/04/19/638242-68-rossiyan-sotsializmu. (дата обращения: 03.05.2018).. Комментируя другой похожий опрос для газеты «Ведомости», руководитель исследовательских проектов управления социально-политических исследований ВЦИОМа Юлия Баскакова сказала, что основными носителями ностальгии по СССР являются люди старшего поколения, а на смену им пришли те, «для которых СССР уже стал умозрительным образом, известным в основном по рассказам родителей». Память об образе СССР, передаваемая новым поколениям, появилась после конца СССР -- и на формирование памяти повлияла новая постсоветская реальность.

Скорее всего, во многом создание этого образа связано с исторической политикой Ельцина -- разрывая связь с прошлым, власть смоделировала бинарную оппозицию прошлого и настоящего (СССР и России). В рамках этой оппозиции власть использовала знаки «демократия» -- «тоталитаризм», и т.д., но очевидно, что когда оппозиция была создана, знаки внутри нее продолжали появляться уже на других уровнях. Для людей, которые были недовольны своим положением в новой России, естественным продолжением этой бинарной оппозиции стало противопоставление «плохо» и «хорошо», и если сейчас плохо, значит раньше, то есть в СССР, было хорошо.

Тем не менее, в официальный политический дискурс образ СССР как «хорошего места» не входил до 2000-х годов. С приходом на пост президента страны Владимира Путина отношение к памяти сильно изменилось -- это проявилось почти сразу в принятии закона о государственной символике и возвращением советского гимна. Но власть возвращала память о Советском Союзе частично -- убирая из нее неудобные моменты, и, в результате, не используя целостный нарратив. Из-за этого не удалось добиться построения новой идентичности Об этом пишет, например, Ольга Малинова: Малинова О. Ю. Официальный исторический нарратив как элемент политики идентичности в России: от 1990?х к 2010?м годам. - Полис. Политические исследования. 2016. № 6. С. 139-158., а некоторые периоды, события и люди из времен СССР исчезли из той части публичного поля, на которую может влиять государство. Победа в Великой отечественной войне остается главным объединяющим событием, и 9 мая -- главным официальным праздником страны. Тем не менее, фигура Сталина редко всплывает в государственных мифах, как и тема репрессий.

Историческая политика периода Владимира Путина характерна тем, что власть использует «хорошие» моменты прошлого, исключая из дискурса неудобные вопросы и травматические события. В этих условиях появляются другие группы, занимающиеся работой с «неудобными» для власти сторонами памяти.

При утверждении в качестве официального государственного флага пришедший в начале 90-х на смену красному знамени российский красно-сине-белый триколор, Путин игнорировал мнение коммунистов, при утверждении возвращенного гимна -- не стал учитывать реакцию либерально-демократической общественности. Такое сочетание символов, как пишет историк Алексей Миллер, не привело к успешному синтезу: «вместо этого получилась крайне противоречивая конструкция, которая держалась, прежде всего, на умолчании о проблемах и ответственности» Миллер А. и др. Историческая политика в России: новый поворот? //Историческая политика в XXI веке. - 2012. - С. 328-367. С. 331.. Попытки использования прошлого для создания новых символов нередко терпели неудачу. Так, близко по времени к привычным для многих поколений граждан выходным дням в честь праздника 7 ноября был весьма искусственно назначен праздником найденный в далекой истории день 4 ноября -- победы войска Минина и Пожарского над польскими захватчиками. День 12 июня, ставший новым государственным праздником РФ, настоящим праздником для граждан так же не стал.

В двухтысячных власть начала уделять больше внимания исторической политике: в середине нулевых начинаются попытки создания единых учебников истории, далее следуют и «мемориальные законы»: в 2009 году решением президента была создана комиссия по «противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России».

Далее президент Дмитрий Медведев попытается начать свою «десталинизацию», в которую сначала даже поверят историки: в конце 2011 года Миллер писал, что «сегодня уже трудно представить, чтобы тенденция, апогеем которой указ о Комиссии по борьбе с фальсификациями и учебник Филиппова--Данилова, могла возобновиться с прежней силой, апломбом и уверенностью в успехе» Миллер А. и др. Историческая политика в России: новый поворот? //Историческая политика в XXI веке. - 2012. - С. 328-367. С 360.

Однако, «десталинизация» Дмитрия Медведева не принесла видимых результатов, и довольно быстро тенденция, о которой писал Миллер, вернулась -- только с увеличенной силой. Третий президентский срок Владимира Путина стал временем активизации действий власти, как в исторической политике, так и в культурной. Уже в 2014 году Миллер напишет, что «зарождавшиеся площадки и формы диалога и сотрудничества в сфере исторического сознания были разрушены и политика памяти оказалась в самом глубоком кризисе за всю историю постсоветскои? России» Миллер А. И. Политика памяти в России: Год разрушенных надежд //Журнал политической философии и социологии политики «Полития. Анализ. Хроника. Прогноз». - 2014. - №. 4 (75)..

2.2 Контроль за производством смыслов: культурная политика в современной России

Несмотря на существование культурной политики и исторической политики (которую можно считать частью культурной) в России до 2010-х годов, именно 10-е стали временем появления законодательных актов и документов, фиксирующих нормы этой политики. Для того, чтобы определить сегодняшнее отношение государства к культуре, стоит кратко разобрать эти попытки регулирования и реакцию на них. Во многом для этого мы обратимся к статье культуролога Оксаны Мороз 2016 года Мороз О. В. Стратегии российской государственной культурной политики: опыт расследования //Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. - 2016. - №. 3. - С. 78-93., в которой она сравнивает документы и анализирует их.

С 2014 года правительство России начало разрабатывать и утвердило сразу несколько документов, призванных регулировать (или определять), как государство должно работать с культурой. Во-первых, это «Стратегия государственной культурной политики на период до 2030 года», во-вторых -- обсуждение поправок в федеральный закон «О культуре», в-третьих -- это «Основы государственной культурной политики».

Остановимся подробнее на «Основах», утвержденных президентом в конце 2014 года Указ Президента Российской Федерации от 24.12.2014 г. № 808. URL: http://kremlin.ru/acts/bank/39208 (дата обращения: 03.05.2018).. «Основы» не являются законом и, формально, не имеют никакой юридической силы -- по идее они должны стать неким базисом по принятию решений в сфере культуры. Мороз пишет, что «представленный проект состоял из дуальных, а нередко и конфронтирующих высказываний», и в целом представлял консервативные идеи управления культурой. Основные тезисы документа не раскрываются, также нет стратегий достижения поставленных целей.

Например, в главе «ожидаемые результаты» сказано, что «достижение целей и задач государственной культурной политики потребует не менее 15 - 20 лет, в течение которых сформируется новое поколение». На основе этого можно предположить, что современное российское государство пытается сформировать новое поколение с новыми ценностями и т.д. -- но если в Советском Союзе такая идея имела достаточно четкие установки См.: Хоффманн Д.Л. Взращивание масс: Модерное государство и советский социализм. 1914--1939 / Пер. с англ. А.Терещенко. М.: Новое литературное обозрение, 2018., то в данном документе идея остается достаточно расплывчатой. На основе чего планируется формировать это новое поколение? Какими методами? Как государство (и кто конкретно) должен реализовывать эту культурную политику? Однозначных ответов на эти вопросы нет.

Действия власти в отношении культурной и исторической политики последних лет показывают, что власть понимает ее важность и стремится к ее контролированию -- но реальные результаты претворения в жизнь этой доктрины, по крайней мере на данный момент, не видны. Историческую политику нельзя создать с помощью документов -- чтобы предотвратить «культурный кризис» и не допустить «деформации исторической памяти» прежде всего нужна консенсуальная историческая память, то есть метанарратив, принимаемый обществом. После распада Советского Союза такой метанарратив не был создан -- и его не получается создать и сейчас. В итоге попытки государства контролировать культуру встречают сопротивление активной части общества и сразу становятся причиной скандалов -- будь то запрет проката фильма «Смерть Сталина», отмена постановки оперы «Тангейзер» или другие похожие события. Метанарратив, который предлагают некоторые политические акторы, можно увидеть, например, в таких фильмах как «12 панфиловцев» или «Крым», которые, несмотря на значительную рекламу, провалились в прокате и не получили признания зрителей Согласно данным ресурса kinopoisk.ru.

2.3 «Воплощенная скрепа»: индустрия телевидения в России

По данным отраслевого доклада «Телевидение России в 2016 году» под редакцией Елены Вартановой, «абсолютное большинство населения России (более 90 % взрослого населения) смотрит телевизор хотя бы раз в неделю, и большая часть из них (около 70 % по данным разных опросов населения) делает это каждыи? день» «Телевидение России в 2016 году». Вартанова, Е.Л. Телевидение в России в 2016 году: состояние, тенденции и перспективы развития: отраслевой доклад - М., 201. C. 22.. Телевидение, несмотря на стремительное развитие интернета, остается главным источником информации для большинства россиян Волков Д., Гончаров С. Российский медиаландшафт: телевидение, пресса, Интернет //Отчет Левада-Центра. Доступ: http://www. levada. ru/books/rossiiskii-media-landshaft-televidenie-pressa-internet (проверено 08.09. 2014). - 2014..

Многие исследователи неоднократно замечали, что в современной России телевидение является мощнейшей и, возможно, единственной объединяющей россиян силой. Борис Дубин уже в начале нулевых определял россиян как «общество зрителей»; через 14 лет он сказал, что «страна превратилась в придаток к телевизору» Лапина-Кратасюк Е. Г. Телевидение как агент социальной политики: Борис Дубин о специфике российского зрителя //Журнал исследований социальной политики. - 2016. - Т. 14. - №. 1.. Анна Качкаева в одной из своих статей назвала телевидение «воплощенной скрепой» Качкаева А. Г. «Национальное достояние»“нации телезрителей”: трансформация российского телевидения (2014-2016 гг.) //Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. - 2016. - №. 1-2 (122)..

Естественно, популярность телевидения конвертируется в его влияние -- и в данный момент государство так или иначе контролирует почти все телеканалы России.

Государство и телевидение

Исследователь медиа Иван Засурский в своей книге, вышедшей в 2001 году, писал: «Четко обозначенное намерение Кремля поставить под контроль наиболее важные с точки зрения политического процесса центральные каналы телевидения реализуется как с помощью прямого давления с использованием правоохранительных органов, так и через механизм лицензирования телечастот. Если стратегия власти не изменится, то раньше или позже контроль за федеральными телеканалами будет установлен» Засурский И. И. Ре-конструкция России: масс-медиа и политика в девяностые годы //М.: МГУ. - 2001..

Контроль, действительно, был установлен, и довольно быстро. Сложно сказать, было ли федеральное телевидение России когда-то независимым, но до начала нулевых годов оно, по крайней мере, контролировалось различными политическими акторами. В 2001 году произошла смена руководства НТВ, которую в дальнейшем называли «разгромом НТВ» Подробнее см., например: Зыгарь М. Вся кремлевская рать //Краткая история современной России. М.: Интеллектуальная литература. - 2016. С. 52-56.. Это был самый масштабный акт «национализации» крупнейшего телеканала -- сейчас почти все каналы из первого мультиплекса так или иначе контролируются государством.

Самые популярные каналы России либо принадлежат государству полностью (холдинг ВГТРК, в основном нас интересует контент канала «Россия-1»), либо частично («Первый канал»), либо принадлежат структурам, тесно связанным с государством и руководством страны (например, «НТВ» принадлежит государственной монополии «Газпром» через дочерний холдинг «Газпром-медиа»). Так, в производстве телевизионного контента есть какая-то доля бюджетных денег и какая-то доля государственного контроля.