Семиология и культура

ее агрессивность: идеологии находятся в состоянии непрестанного противоборства;

ее принудительный характер: она стремится подавить личностное сознание и отчуждает ответственность индивида;

ее натурализующая функция: ни одна идеология не признает себя таковой, то есть в качестве продукта культуры, она стремится подать себя как явление природы, как нечто само собой разумеющееся. ее стереотипность: она стремится упразднить всякое непосредственное видение мира, его творческое открытие в актах индивидуального опыта, предлагая взамен рутинное узнавание готовых клише, общих мест;

ее иммобилизм: идеология стремится к созданию устойчивого, раз и навсегда данного образа мира, вырабатывая для этого нормы и схемы, под которые подгоняется подвижная, бесконечно изменчивая Жизнь.

То, что является новаторским у Барта, это то, что он дал семиологическую трактовку идеологии, попытался рассмотреть идеологию как особое знаковое образование. Барт связал идеологию с феноменом коннотации.

Современная семиотика выделяет в языке два плана денотативный и коннотативный. Любая дополнительная по отношению к денотативной смысловая информация может считаться коннотативной. Денотативный знак (означаемое+означающее) сам служит означающим для собственно коннотативного означаемого (жаргонность).

Коннотативный знак это всегда знак, так или иначе встроенный в денотативный знак, паразитирующий на нем. Бар дает следующее определение коннотативной семиотики :коннотативная система есть система, план выражения которой сам является знаковой системой" Коннотативные смыслы характеризуют либо сам денотат, либо отражают отношение субъекта речи к ее предмету, раскрывают коммуникативную ситуацию, указывают на тип употребляемого дискурса.

Все денотативные значения даются в явной форме, эксплицитно, тогда как коннотативные значения тяготеют к имплицитности, относятся к области вторичных смысловых ээффектов, коннотативные смыслы суггестивны, неопределенны, расплывчаты, а потому и расшифровка всегда предполагает значительную долю субъективности.

Выделяя в языке слой коннотативных означаемых, Барт непосредственно связывает их с идеологией "Что касается коннотативного означаемого, то оно обладает всеобъемлющим, глобальным и расплывчатым характером; Это фрагмент идеологии". Что касается коннотативных означающих, то они принадлежат плану денотации. В реальной практике оказывается, что и денотативный уровень всегда более или менее идеологизирован, хотя и стремится скрыть это, выдав себя за нечто естественное и идеологически непорочное, причем денотация добивается такой иллюзии именно за счет коннотации: только на фоне последней она способна выглядеть как нечто безгрешное. В предисловии к Мифологиям Барт пишет: "Стимулом к размышлениям чаще всего служило чувство раздражения, вызываемое тем флером естественности . которым наша пресса. искусство, обыденное сознание непрестанно окутывают реальность; я испытывал настоящие муки, видя, как люди, повествующие о современности, ежесекундно путают Природу с Историей; глядя на праздничные витрины само собой разумеющегося, мне хотелось вскрыть таящийся в них идеологический обман. Лучше всего, как мне показалось с самого начала, передает суть всех этих лжеочевидностей понятие мифа; уже тогда у меня сложилось убеждение, из которого я попытался извлечь все логические выводы: миф это своего рода язык". "Что такое миф в наше время? Для начала я отвечу на этот вопрос очень просто и в полном соответствии с этимологией: миф это слово, высказывание.

Миф как высказывание

Речевое высказывание только в особых условиях может стать мифом. С самого начала необходимо твердо усвоить, что миф это коммуникативная система, сообщение. Следовательно, миф не может быть вещью, концептом или идеей, он представляет собой один из способов означивания; миф это форма.

Для определения мифа важен не сам предмет сообщение, а то, как о нем сообщается. В мифе мы обнаруживает ту же трехэлементную систему: означающее, означаемое и знак. Но миф представляет собой особую систему и особенность эта заключается в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; миф является вторичной семиологической системой. Знак первой системы становится всего лишь означающим во второй системе. Происходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы.

означающее означаемое

знак

означающее

означаемое

знак

В мифе имеются две семиологические системы, одна из которых частично встроена в другую: во-первых, это языковая система, язык (или иные, подобные ему способы репрезентации); я буду называть его языком-объектом, поскольку он поступает в распоряжение мифа, который строит на его основе собственную систему. во-вторых, это сам миф, его можно назвать метаязыком, потому что это второй язык, на котором говорят о первом. Означающее в мифе может быть рассмотрено с двух точек зрения: как результирующий элемент языковой системы или как исходный элемент системы мифологической. Следовательно, в плане языка я буду называть означающее смыслом; в плане мифа я буду называть его формой. Что касается означаемого, то здесь не может быть двусмысленности, и за ним мы оставим наименование концепт. Третий элемент является результатом корреляции первых двух: в языковой системе это знак, однако чтобы избежать путаницы, третий элемент мифологической системы я буду называть значением.

Форма и концепт. Означающее мифа двулико: оно является одновременно и смыслом, и формой, заполненным и в то же время пустым. Как смысл означающее предполагает возможность какого-то прочтения, его можно увидеть, оно имеет чувственную реальность. Становясь формой, смысл лишается своей случайной конкретности, он опустошается, обедняется, история выветривается из него и остается одна лишь буква. Главное здесь заключается в том, что форма не уничтожает смысл, она лишь обедняет его, отодвигает на второй план, распоряжаясь им по своему усмотрению. Можно было бы подумать, что смысл обречен на смерть, но это смерть в рассрочку; смысл теряет свою собственную значимость, но продолжает жить, питая собой форму мифа. Смысл является для формы чем-то вроде хранилища конкретных событий, которое всегда находится под рукой. Вечная игра в прятки между формой и смыслом составляет самую суть мифа. В противоположность форме, концепт никогда не абстрактен, он всегда связан с той или иной ситуацией. Через концепт в миф вводится новая событийность. В концепт впитывается не сама реальность, а скорее определенные представления о ней, при переходе от смысла к форме образ теряет какое-то количество знаний, но зато вбирает в себя знания, содержащиеся в концепте. В этом смысле можно утверждать, что фундаментальным свойством мифологического концепта является его предназначенность. Мифические концепты лишены всякой устойчивости: они могут создаваться, изменяться, разрушаться и исчезать совсем. Отношение между концептом и смыслом в мифе есть по существу отношение деформации.

Существуют ли левые мифы? Конечно, существуют, в тех случая, когда левые силы теряют свою революционность. Левые мифы возникают именно в тот момент, когда революция перестает быть революцией и становится "левизной", то есть начинает маскировать себя, скрывать свое имя, вырабатывать невинный метаязык и представлять себя как Природу. Мифы настигают человека повсюду, отсылают его к тому неподвижному прототипу, который не позволяет ему жить своей жизнью, не дает свободно вздохнуть, словно паразит, засевший внутри организма; и очерчивает деятельности человека тесные пределы, где ему дозволено мучиться, не пытаясь как-то изменить мир, буржуазный псевдофизис это полное запрещение человеку творить себя. Мифы представляют собой постоянное и назойливое домогательство, коварное и непреклонное требование, чтобы все люди узнавали себя в том вечном и тем не менее датированном образе, который был однажды создан якобы на все времена.

Второй, и, возможно наиболее интересный предмет творческих занятий Барта это концепция Текста. Эта концепция проявляется уже в работах "Удовольствие от текста", "От произведения к Тексту", но в наибольшей степении в работе "Сарразин". Прежде всего, явственно, что Барт противопоставляет, различает Текст и произведение. Второе обладает завершенностью, законченностью, первый открыт, незавершен, находится в развитии. Интенциональности произведения Барт противопоставляет неинтенциональность текста: "хотя нет ничего, существующего вне текста, не существует и текста как законченного целого, что, от обратного послужило бы источником его внутренней упорядоченности, согласованности взаимодополняющих элементов, пребывающих под отеческим оком Репрезентативной Модели: нужно освободить текст от всего, что ему внеположено и в то же время освободить из-под ига целостности. .. множественному тексту неведома нарративная структура, грамматика или логика повествования; если временами они и дают о себе знать, то лишь в той мере, в какой мы имеем дело с не до конца множдественными текстами".(S/Z).

Бартовский текст это не что иное, как один из случаев интертекста, понятия, введенного Ю.КРистевой. Кристева понимает интертекст не как собрание точечных цитат из различных авторов, но как пространство схождения всевозможных цитатций. Цитату следует рассматривать лишь как частный случай цитации, предметом которой являются не конкретные фразы, абзацы и проч., но всевозможные дискурсы, из которых, собственно, и состоит культура и в атмосферу которых независимо от своей воли погружен автор. Любой пишущий, даже если ему не довелось прочесть ни одной книги, все равно находится под влиянием окружающих дискурсов ( социолектных, бытовых, научных, пропагандистских и т.п.), под влиянием которых и складывается вновь возникающий текст. По самой своей природе любой текст есть не что иное, как интертекст, и этот факт способна учесть лишь концепция, "рассматривающая литературное слово не как какую-либо точку(устойчивый смысл), но как место пересечения текстовых плоскостей, как диалог различных видов письма самого писателя, письма получателя, письма, образованного нынешним и предшествующим литературным контекстом".

Кристева называет процедуру возникновения интертекста "чтением-письмом"; интертекст пишется в процессе считывания чужих дискурсов и потому" всякое слово(текст) есть такое пересечение других слов (Текстов), где можно прочесть по крайней мере еще одно слово(текст)" (Кристева).

Кристева также акцентирует динамический аспект своей концепции. Интертекстовая структура не наличествует, но вырабатывается по отношению к другой структуре. Встречаясь в интертексте, предшествующие тексты взаимодействуют друг с другом, причем возникновение новой структуры предполагает активное отношение приятия-неприятия ко всему предшествующему текстовому материалу.

Бартовский текст можно определить как переакцентуированный интертекст Кристевой. Текст это вся недифференцированнная масса культурных смыслов, впитанная произведением, но еще не подчинившаяся его телеологическому заданию. Чтобы как-то упорядочить текстовую множественность, сделать ее в какой-то мере доступной для аналитической объективации, Барт и вводит понятие кода. Его код это пространство цитаций, диапазон, в котором располагаются всевозможные культурные голоса, сплетающиеся в текст: "То, что мы называем кодом, это не реестр или парадигма, код это перспектива цитаций, мираж, сотканный из структур, он откуда-то возникает и куда-то исчезает вот все, что о нем известно; порождаемые им единицы..ю это осколки чего-то, что уже было читано, видено, совершено, пережито; код и есть след этого уже; отсылая к написанному ранее, иначе говоря к Книге (книге культуры, жизни, жизни как культуры), он превращает текст в каталог этой книги".

Различие между текстом и произведение Барт определяет в работе"От произведения к тексту":

1.произведение есть вещественный фрагмент, занимающий определенную часть книжного пространства, а текст поле методологических операций. Произведение может поместиться в руке, текст размещается в языке, существует только в дискурсе. Текст не продукт распада произведения, наоборот, произведение есть шлейф воображаемого, тянущийся за Текстом. Или иначе: Текст ощущается только в процессе работы, производства. Отсюда следует, что Текст не может неподвижно застыть, он по природе своей должен через что-то двигаться, например, сквозь произведение, сквозь ряд произведений.

2.Текст это то, что всегда стоит на грани речевой правильности (разумности, удобочитаемости). Текст пытается стать именно запредельным по отношению к доксе; можно сказать, что Текст всегда в буквальном смысле парадоксален.

3.Текст познается, постигается через свое отношение к знаку. Произведение замкнуто, сводится к определенному означаемому. Все произведение в целом функционирует как знак. В тексте, напротив, означаемое бесконечно откладывается на будущее, Текст уклончив, он работает в сфере означающего. В бесконечности означающего предполагается не невыразимость (означаемое, не поддающееся наименованию), а игра; порождение означающего в поле Текста(точнее, сам Текст и является его полем) происходит вечно, как в вечном календаре, посредством множественного смещения, взаимоналожения, варьирования элементов. Логика, регулирующая Текст, зиждется не на понимании, а на метонимии; в выработке ассоциаций, взаимосцеплений, переносов находит в себе выход символическая энергия; без такого выхода человек бы умер. Текст всецело символичен; произведение, понятое, воспринятое и принятое во всей полноте своей символической природы , это и есть текст. Тем самым Текст возвращается в лоно языка: как и в языке, в нем есть структура, но нет объединяющего центра, нет закрытости.

4.Тексту присуща множественность. Это значит, что у него не просто несколько смыслов, но что в нем осуществляется сама множественность смысла как таковая множественность неустранимая, а не просто допустимая. В тексте нет мирного сосуществования смыслов текст пересекает их, движется сквозь них; поэтому он не поддается даже плюралистическому истолкованию, в нем происходит взрыв, рассеяние смысла. Действительно, множественность Текста вызвана не двусмысленностью элементов его содержания, а, если так можно выразиться, пространственной многолинейностью означающих, из которых он соткан. Текст может быть собой только в своих несходствах; прочтение Текста акт одноразовый, и вместе с тем оно сплошь соткано из цитат, отсылок, отзвуков; все это языки культуры, старые и новые, которые проходят через текст и создают мощную стереофонию. Всякий текст есть между-текст по отношению к какому-либо другому тексту, но это интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение, всякие поиски источников и влияний соответствуют мифу о филиации произведений, текст же образуется из анонимных, неуловимых и вместе с тем уже читанных цитат из цитат без кавычек. Произведения тоже доставляют удовольствия. Однако это удовольствие остается отчасти потребительским, хотя я и могу читать этих авторов, я вместе с тем знаю, что не могу их переписать: одно лишь сознание этого грустного факта отторгает меня от создания подобных произведений, причем эта отторгнутость и есть залог моей современности (быть современным человеком не значит ли это досконально знать то, что уже нельзя начать сначала). Что же касается текста, то он связан с наслаждением, то есть с удовольствием без чувства отторгнутости.