Повесть Л.Н. Толстого "Крейцерова соната" в общественном сознании: вчера и сегодня

Так, Гусев тщательно выискивает противоречия в религии Толстого, сравнивая «Крейцерову сонату» с предыдущими философскими произведениями писателя и критикует его с позиций православия.

Именно крайность выводов Толстого настраивает критика против повести более всего. Отождествляя Позднышева с Толстым, Гусев воюет с последним:

«Если бы у гр. Толстого шла речь об умерении страстей и о воздержании, но не о разрушении брака, никто из нравственно развитых людей не порицал бы его, а, напротив, только благодарил бы» Там же, с. 15..

Негодование критика вызывает то, что Позднышев не ограничивается объективным рассказом о себе самом, а вдается в рассуждения вообще. Толстой не имеет права утверждать, что любви и счастливых семей нет, если он их не встречал. Хотя в своей «Исповеди» Толстой и сообщает, что он сам счастлив в своей семейной жизни, это, по мысли профессора, еще одно противоречие.

Профессор задает вопрос:

«Спрашивается: какое же влияние на самом деле способны производить эти сочинения на людей, отличающихся наибольшей доверчивостью и восприимчивостью, но в то же время не обладающих здравыми убеждениями и неспособных к надлежащей критической оценке прочитанного?» Там же, с. 6.

и сам же на него отвечает:

«“Собирают ли с терновника виноград или с репейника смоквы? Только доброе дерево приносит плоды добрые”, говорит Божественный Учитель. “Дерево” же, измышленное и возращенное гр. Толстым, т. е. его Крейцерова Соната с Послесловием к ней, таково по своему существу, что способно только вредно влиять на людей доверчивых и восприимчивых, но не обладающих здравыми убеждениями и неспособных к надлежащей критической оценке прочитанного» Там же, с. 6..

Гусев даже приводит в качестве наглядного примера историю одного молодого человека, принадлежавшего «к сонму ярых приверженцев социальных идей гр. Толстого», который собирался вступить в супружеский союз с горячо любимой им девушкой. Но, прочитав «Крейцерову сонату», был «так подавлен мыслью о непозволительности половой любви и женитьбы, что впал в тихое умопомешательство и застрелился».

Гусев, не принимая учения Толстого, даже делает вывод, что граф Толстой, решив, что людей на земле слишком много для благополучной жизни, призывает к сокращению рода человеческого:

«Для него [Толстого] важно только то, чтобы все люди одинаково хорошо кормились. На достижение этого только и рассчитана вся его доктрина. <…>

Этим гр. Толстой хочет сказать и говорит только то, что если на свете будет меньше людей, в таком случае они будут лучше есть, пить, одеваться и проч. И не будет существующей теперь нищеты» Там же, с. 102..

Кроме того, Гусев объясняет:

«Кто сколько-нибудь уразумел сущность учения гр. Толстого, тот не может не знать, что с его точки зрения семья, при теперешних условиях жизни, не должна иметь места среди истинных толстовцев и что воспитание детей дозволительно только в духе его радикальной пантентическо-социалистической системы» Там же, с. 6..

Причиной широко распространения повести, считает Гусев, служит не только громкое имя Толстого, не только волнующий всех вопрос о половых отношениях и семейной жизни, но и восторженные похвалы и рекомендации «со стороны одной, весьма распространенной газеты» Имеется в виду «Новое время» А. Суворина., а также «разнообразные нечистоплотные газетные выходки против тех, кто имел благородное мужество печатно высказаться против мнимой возвышенности основной идеи и мнимой полезности этого рассказа».

Свое мнение по поводу «Крейцеровой сонаты» высказал еще один служитель церкви, преподаватель богословия в институте инженеров путей сообщения, священник Павел Городцев Городцев Павел. О браке и о современном упадке семейной жизни. По поводу «Крейцеровой сонаты». Спб., тип. Добродеева, 1891.. Он тоже во многом оспаривает позицию Толстого, а с некоторыми утверждениями соглашается.

Толстой, по мнению священника, дает «правдивое, хотя и преувеличенное описание современного развращения семьи». Но когда читатели спрашивают его, как же теперь дальше жить, он, «не воспитанный в здравом учении слова Божия, начинает говорить несообразности».

Городцев указывает, что все «неправильности» подробно разобраны в сочинениях архиепископа Никанора и профессора А. Гусева. Цель же его выступления иная:

«Наша же цель не разбирать воззрения автора «Крейцеровой сонаты», но показать распространение величайшего зла в христианском православном обществе…» Там же, с. 87..

Правда, священник согласен с Толстым в том, что выведенные в «Крейцеровой сонате» пороки современного общества действительно существуют:

«Что касается современного нам общества, то развращение в нем юношей кажется достигло высшего предела» Там же, с. 51.;

«Особенно часто, при заключении брака, руководствуются практическими корыстными расчетами, которые иногда поставляются на первое место» Там же, с. 54.;

«Под влиянием корыстных или иных безнравственных побуждений совершаются неравные браки, которые часто сопровождаются великими раздорами между мужем и женой» Там же, с. 57..

Городцев сетует на то, что общество закрывает глаза, когда ему указывают на его же пороки, отворачивается от них, «не сознавая той великой адской пропасти, в которую впадают его члены и дети» Там же, с. 72..

Священник разъясняет «истинное учение о браке, о воспитании детей и о семейной жизни вообще, согласно с учением слова Божия» Там же, с. 1., сопровождая свои «чтения» большим количеством примеров и цитат из Евангелия. А средства для борьбы с существующим ныне злом видит в «непреложном учении слова Божия», про которое современное общество забывает.

Подводя итог, он все же признает правоту Толстого:

«Да, зло глубоко пустило свои корни, развращая семейства и наше дорогое юношество, сокращая его жизнь иногда на половину. В настоящее время необходимо пробудиться от греховного усыпления. Один в поле не воин. Необходимо, чтобы все классы общества, все сословия: и пастыри, и пасомые, и отцы и дети, составили союз для противодействия власти блудницы» Там же, с. 88..

В поддержку антитолстовских работ проф. А. Гусева и архиепископа Никанора выступил критик, скрывшийся под инициалами А.Л. Он считал Толстого колоссальным романистом, но полностью развенчанным мыслителем А.Л. Крейцерова соната и ее учение. Против гр. Л.Н. Толстого. Спб. Типография Я.И. Либермана, 1892.. Он называет последнюю повесть Толстого «умоисступлением», а Позднышева - «реформатором-самодуром», «нравственным уродом» и «паршивой овцой» в стаде.

В качестве эпиграфа к своему сочинению А.Л. взял пушкинские строки:

«Кудесник! Ты лживый, безумный старик…»

А.Л. также указывает на тот «страшный вред», который может принести учение Толстого и пытается доказать несостоятельность его выводов. Но работа А.Л. не отличается оригинальностью: во многом он пересказывает мысли указанных выше критиков, порой даже слово в слово.

Толстой, по мнению критика, преднамеренно выдает за истинно христианское учение безусловно противные ему взгляды, он выставляет церковь исказительницей учения Христа, а семейные отношения людей изображает только в уродливых их проявлениях. Если бы не восторженные похвалы, не рьяные фанатики и не подпись «Л. Толстой», повесть несомненно была бы встречена гомерическим хохотом.

«И при этом Л.Н. Толстой недоступен для критики: прикрытый как броней своими сторонниками, находящимися благодаря своему недомыслию в нравственной у него кабале, граф хранит Олимпийское молчание на все доводы, приводимые ему сторонниками истинно христианского учения, а лица, имевшие благородное мужество восстать против толстовцев и их «великого учителя» чуть не объявляются сумасшедшими» Там же, с. 3..

А.Л. пересказывает повесть, приводя много длинных цитат из нее и снабжая их комментариями, которые похожи по своей форме на сеанс гипноза:

«С первых же слов Позднышева вы видите перед собой человека ненормального, душевнобольного: вас удивляет циничность, с которой он говорит о предметах для вас святых, вас пробирает дрожь от ерунды, которую несет этот сумасшедший, глубоко развращенный человек» Там же, с. 6..

Есть в работе и комментарии явно воинствующего характера. По поводу слов Поднышева о том, что «истинная духовная любовь, основанная на единстве идеалов, возможна только при полном отсутствии любви плотской; настоящая же (т.е. ныне существующая) любовь не освящает брак, а напротив разрушает его», Преображенский восклицает:

«Едва ли возможно наговорить более чуши в 3 строках, чем это делает в данном случае «великий учитель» Там же, с. 9..

Толстой задался целью, считает критик, представить семейную жизнь в уродливом виде. Но он не смог бы этого сделать, если бы героем его повести был здоровый и нормальный христианин. Для этого он «вывел на сцену сумасшедшего, эгоиста, развратника и неверующего».

Вот итог размышлений А.Л.:

«Читателю, обладающему даром здравой критики, граф доказал только, что семейное счастье зависит от личных свойств супругов, и главное мужа, а таже от серьезного, честного взгляда на брак. Сознавая, что он представил единичный случай и, желая обобщить его, он наивно уверяет, что и все браки таковы, т.е. просто просит верить ему на слово. И это мыслитель?!» Там же, с. 26..

«Впечатление от рассказа получается тяжелое, странное, неопределенное», - написал еще один критик, А. Разумовский, в своей работе «Крейцерова соната» графа Л.Н. Толстого и ее выводы» Разумовский А. «Крейцерова соната» графа Л.Н. Толстого и ее выводы. М., типо-лит. Высоч. утвержден. Т-ва И.Н.Кушнерев и К, 1892..

Автор берет на себя задачу, посвятив «досуг свой уяснению истинного смысла учения», разъяснить, наконец, публике: что же хотел сказать Толстой своей повестью, и особенно «Послесловием» к ней.

Во вступлении Разумовский предупреждает:

«Судить, кто прав, конечно, предоставляем читателю, но смеем думать, что правда на нашей стороне, потому что за нас говорят евангельские истины, голос общечеловеческого чувства, совесть каждого» Там же, с. 6..

У критика нет особенных возражений против пяти первых пунктов «Послесловия», в которых граф высказал то, что все считают действительно «нехорошим». Остальные же суждения не согласны в основании своем «ни со строем нашей жизни, ни с духом нашей религии».

Позиция критика в следующем:

Миром правит любовь, «чувство законное, естественное, прекрасное». Духовная любовь и истинная половая любовь - понятия синонимичные.

Половое влечение, возникающее между мужчиной и женщиной, не создано человеком, а является требованием и законом природы. Поэтому отклоняться от него невозможно. А «предостережением от ниспадания до степени животного» является созданный творцом стыд, который является всегда, «даже в самых честных, нравственных, законных браках».

Брак же приходит с благословения Христа и важен для развития личности; семейство является нерушимым принципом государства и прогресса.

Вывод Разумовского: Толстой противоречит сам себе, прошлым своим убеждениям, в чем, правда, и сам сознается. А читатель «невольно поражается странностью и несомненной абсурдностью новой философии графа».

Толстой желает смерти всему человечеству - вот точка отсчета в его новой доктрине.

«С центральной точки своей доктрины об уничтожении рода человеческого наш писатель пустил во все концы ее электрические токи. Что это так, это мы видим из того, что вся его новая философия с ног до головы проникнута самым страшным аскетизмом: учением о самоубийстве всего человечества. Желание это естественно и понятно» Там же, с. 63..

Понятно, по мнению критика, потому, что существующее зло слишком сильно поражает Толстого, «слишком уж чувствительны его нервы к безобразию нашей жизни, к бесцельности нашего существования».

У читателя только возникает вопрос, что же это за человек Позднышев? Разумовский готов объяснить:

Это блудник, у которого с юных лет «начались те страшные мучения, которые обуславливают у нас онанистов, эпилептиков, вообще физически, умственно, нравственно растленных людей».

«Позднышев не зеркало нашей души, каковым он себя воображает, не зеркало, которое отражает в себе весь предмет, как он существует на самом деле, во всех частях, со всеми оттенками, правильно, - а только кривое стеклышко от бутылки, которое отражает предмет в измененном, искалеченном виде, ложно. В Позднышеве собрано все то, что есть в человеке нечеловеческого, исключительно безобразного, животного, собрано и увеличено, увеличено и сгущено» Там же, с. 22..

Что же касается художественных достоинств повести, то критик снисходительно отмечает:

«Рассказ не лишен художественности. Так, прекрасно изображено состояние духа героя, предшествующее катастрофе; нельзя не заметить в этом месте рассказа глубоко, верного анализа и последовательности в изображении течения мысли и чувства и их переходов. <…> Полна глубокого трагизма также заключительная сцена убийства. <…>

Кроме двух указанных мест, рассказ не дает нам пищи для удовлетворения наших эстетических потребностей» Там же, с. 1..

Необыкновенной прозорливостью поражает современник Л.Н. Толстого критик А.Е. Соловьев, выпустивший брошюру «Отрицает ли Лев Толстой семью и брак?» Соловьев А.Е. Отрицает ли Лев Толстой семью и брак? (По поводу «Крейцеровой сонаты».) Пенза, тип. губернского правления, 1893.. Именно ему в конце 19-го века удалось понять «Крейцерову сонату» достаточно верно и глубоко.

Соловьев начинает с того, что в прежних своих произведениях Толстой одним из условий благополучной жизни человека на земле называл благополучную семейную жизнь. Но критик не делает вывода об изменении взглядов писателя. Наоборот, Толстой был и есть за счастливый брак. Он только грустит о том, что счастливых браков ничтожно мало. Семейную жизнь отрицает Позднышев, и только Позднышев. Соловьев решительно разделяет автора повести и ее героя.

«Так же точно многие критики отнеслись и к Позднышеву, герою «Крейцеровой сонаты», взяв за факт, не подлежащий сомнению, то обстоятельство, что Толстой через Позднышева высказывает свои личные убеждения; а некоторые пошли дальше, называя, по какому-то странному недоразумению, людей, подобных Позднышеву, последователями толстовского учения, зачитавшимися «Крейцеровой сонатой». Между тем никто не будет теперь отрицать, что Онегины были раньше появления романа с одноименным названием; Базаровы были раньше появления романа «Отцы и дети», то же необходимо сказать и о Позднышевых, которые были ранее появления «Крейцеровой сонаты», но никем не были замечены еще» Там же, с. 4..

По мнению критика, заслуга Толстого в том, что он первым обратил внимание на появление людей, подобных Позднышеву.

Толстой поставил героя в крайние обстоятельства, довел до состояния, близкого к ненормальному. Не мог писатель вложить свое учение в уста человека, который сам о себе говорит: «Ведь я вроде сумасшедшего! Я - развалина, калека!» Отсюда следует, что Позднышев не есть Толстой, - убеждает читателей Соловьев.

«И поверит ли кто-нибудь этому нравственно и физически искалеченному проповеднику? - конечно, нет» Там же, с. 5..

Еще одним важным выводом критика является мысль о типичности героя. Соловьев смело называет Позднышева Онегиным конца 19 века, типичным представителем своей среды. А среда его та, из которой входили пушкинские Онегины. И неудивительно, что обыкновенное отношение к браку у Позднышева, преломившись о его образование, воспитание, пресыщенность жизнью и наряду с этим незаурядный ум, вылилось в крайне странное, но присущее только людям его среды.

«Идеи о браке и семье, проповедуемые Позднышевым, не есть идеи о браке вообще, а суть личные взгляды его, Позднышева, как прототипа известного круга людей, воспитавшихся при известных условиях» Там же..

Впервые критик высказывает мысль о том, что герой - не только злодей, но и жертва. Так же, как и Онегин, Позднышев из своего воспитания не мог вынести ни любви к труду, ни привычки к самостоятельному философскому мышлению, т.е. слишком мало положительного, в отрицательных же качествах он пошел дальше Онегина и Базарова, «новый наш Онегин всосал в себя на только ту умственную атмосферу отрицания, которая породила базаровых, но весьма добросовестно усвоил цинически-грубую терминологию этого направления» Там же, с. 7..

Но не он один этому виной. Позднышев - сгусток противоречий. Религиозное чувство и вкус к изящному все время борются в нем со «свинством».

«В этом противоречии позднышевской натуры с усвоенным им впоследствии базаровским мировоззрением, отрицающим все возвышенное, эстетическое, и заключается трагическое положение Позднышева» Там же..

Две натуры героя борются с ним постоянно. Так, он и типичное дитя своего времени, своего класса, а значит полон эгоизма, презрения, отрицания, и страдающий человек, любящий своих детей.

«Как воспитанник базаровской философии Позднышев отрицает брак, семью, но человеческая натура его глубоко страдает о том, что дети, единственная отрада и утешение его, отняты у него, и что он даже не может на глаза показаться им» Там же, с. 8..

Очевидно, подчеркивает Соловьев, что счастливого брака у Позднышева быть не могло, ибо ни он, ни его невеста о целях этого брака серьезно не задумывались.

«Такие лица, соединившись браком с разными целями, жених - с низкими, а невеста - с мечтательными целями, очевидно не могли жить счастливо» Там же, с. 10..

Большинство критиков утверждало, что Толстой отрицает брачный институт вообще, показывая всю его несостоятельность на примере несчастной семьи Позднышевых. Несомненной заслугой Соловьева является то, что он понял - семьей Позднышевых Толстой показал только, каким не должен быть брак, отрицая лишь подобные брачные отношения, а не брак вообще.

«…Позднышевы хотели обосновать семью на эгоизме, а этот принцип соединения людей в семью, в общество, государство и т.п. составляет антитезу, совершенную противоположность браку христианскому» Там же, с. 11..

Соловьев строго логично доказывает, что убийство жены героем закономерно.

«Одним словом человеку в положении Позднышева после семейной катастрофы предстояло четыре исхода: или смерть от пьянства под чужим забором, или искать спасения в монастыре, или быть посаженным в сумасшедший дом, или, наконец, пустить себе пулю в лоб. Барское воспитание, не чуждое эстетического развития, спасло Позднышева от трактира и кабака; проклятое, термин Позднышева, самолюбие сатанинская гордость не дозволяли ему идти к монахам с повинной; с Позднышевым случилось третье: он в противовес базаровским взглядам о семье и женщине создал свою фантастическую теорию счастливой жизни и на ней успокоился; вот эта-то idee fixe и спасла его от самоубийства» Там же, с. 12..

Естественно, что обвинив во всех грехах брак, Позднышев ищет лучшей жизни вне брака, и доводы его полны противоречий и абсурдов. Соловьев отвечает большинству критиков, подробно рассматривающих все противоречия: «…всякий здравомыслящий человек сейчас же и без логических разборов поймет нелепость некоторых позднышевских выводов… да и какой логики можно требовать от сумасшедшего?» Там же, с. 13..

Брак и семью отрицает не Толстой, а маньяк Позднышев. Философия же Толстого хоть и считает целомудрие выше брачного состояния, но предполагает это только в идеале, который не достижим. Таким образом, Соловьев определяет смысл «Крейцеровой сонаты»:

«…если брачное сожитие и семья, основанные на эгоизме, - явление не естественное, то, очевидно, необходимо искать для семьи другой основы, естественно, какою и может быть только любовь христианская…» Там же, с. 14.

Далее критик еще раз подчеркивает закономерность появления позднышевых.

«В общей смене поколений Позднышев представляет собою известный момент развития общественной культуры XIX столетия в России» Там же..

«Крейцерову сонату» Соловьев рассматривает как шаг вперед в развитии общественной мысли, в борьбе с отрицательными сторонами жизни. Позднышев не выдержал этой борьбы, но «…об этой борьбе нельзя сказать, чтобы она была бесплодна и не нужна». Отраден уже сам факт появления подобных людей, которые не захотели жить спокойно, забили тревогу, тем самым свидетельствуя о неблагополучии жизни.

«…общество, конечно, успешнее поведет борьбу с отрицанием, которую так печально начал и кончил Позднышев» Там же, с. 16..

Итак, Соловьев, приветствуя «Крейцерову сонату», нисколько не сомневался, что общество в конце концов поведет непримеримую борьбу с базаровским отрицанием, если в эту борьбу вступила уже сама жизнь в лице одного пока Позднышева.

В издевательском, язвительном тоне написано письмо писателя и публициста И.Ф. Романова Романов Иван Федорович (псевд. Рцы) (1861-1913) - писатель, публицист консервативного направления, друг В.В. Розанова. к С.А. Шарапову, подписанное псевдонимом Рцы Рцы. Тексты перепутал! По поводу «Крейцеровой сонаты» Л.Н. Толстого. Петроград, печатня Е. Евдокимова, 1891.. Его отношение к повести ясно уже из эпиграфа, взятого из Мольера:

«Знаешь ли, что у тебя вышло? Силлогизм Балардо, первая Его посылка безбожна, вторая нахальна, а заключение смеха достойно».

«Новое слово графа Толстого не заслуживает, по-моему, ни малейшего предпочтения перед старым словом господ скопцов», - пишет Рцы. Критик даже встает на сторону первых, потому что, по его мнению:

«Они последовательнее, ибо слово у них не расходится с делом, как у Тартюфа из Ясной Поляны.

Они великодушнее, так как не жен своих неповинных режут, а корень предполагаемого ими греха режут.

Они откровеннее, ибо не затемняют дела мнимо-философскими разглагольствованиями, а без обиняков говорят: «режь!».

Они начитаннее, ибо без ошибки выбрали подходящие для себя тексты из Священного Писания, а Толстой и тексты перепутал…» Там же, с. 8.

«Нет противоречия в том, - считает критик, - когда мы восторгаемся рассказами Толстого и смеемся над его смелостью философствовать и богословствовать». Это «мерило», с которым Рцы приступил к чтению «Крейцеровой сонаты».

«Выделите из произведения часть художественную и восторгайтесь, она наверное этого стоит; отбросьте часть резонерскую, как негодный балласт, ничего лучшего кроме смеха или негодования незаслуживающий, и затем подводите итоги!» Там же, с. 3.

Каковы же итоги?

Что такое «Крейцерова соната»: «произведение художественное на дидактической подкладке, или исключительно резонерское, «учительное», как некоторые выражаются об умствованиях гр. Толстого»?

Добрые две трети повести - это «разглагольствования <…> Позднышева. «Вы услышите от него всего понемножку. Есть ссылка и на Мальтуса, есть что-то про буддистов, словом, как в любом бульварном фельетоне: не очень основательно, не очень глубоко, не без противоречий то там, то сям, не без софизмов и даже грубых…» Если оставить в стороне все попадающиеся «софизмы, недомолвки, пересолы», нельзя не признать, пишет Рцы, что «часть резонерская «Крейцеровой сонаты», отдельно взятая, представляет едва ли не лучшую страничку философских упражнений нашего знаменитого романиста».

Рцы признает, что некоторые психологические наблюдения очень тонкие, в речи Позднышева есть несколько искренних нот и даже несколько мыслей до того здравых, что «хоть сейчас в прописи помещай». Никто не спорит, говорит критик, что разврат - это нехорошо, подвиг девственника достоин всяческой похвалы, а доктора, которые советуют женщинам не рожать детей, вызывают негодование.

Таким образом, спрашивает автор письма, получается, что «Крейцерова соната» - здравое и благонамеренное произведение? Нет. Рцы утверждает, что центр тяжести отнюдь не здесь.

Последнее действие, драму - убийство жены, читать «физически больно», потому что «стушевывается грань между вымыслом и действительностью». А между тем эта драма - тот самый силлогизм:

«Позднышев женился и жил, как все живут, ergo он должен был убить свою жену. И он убивает ее, что и требовалось доказать» Там же, с. 5..

Или, гадает Рцы, разгадка повести в евангельском тексте? То, что называется любовью, есть нечто «мерзкое, свиное, про которое вспомнить и мерзко и стыдно». «Эту мысль для пущего соблазна требуется якобы подкрепить текстами, выдранными из священного Писания» Там же, с. 7..

Если бы Толстой был до конца логичен, то он дошел бы до того, что еда, например, естественна и приятна. А значит, естественны и приятны и последующие физиологические процессы, связанные с пищеварением. Так не угодно ли отказаться от еды? - продолжает критик.

«Но только есть Толстой не перестанет… Психологически это так понятно. Не острый нож фанатика-скопца, так годы свое дело сделали. Потребность исчезла, и о радость! Завеса спала с глаз; он понял, наконец, он прозрел! Теперь, только теперь он почувствовал нестерпимый гнет животного, подавляющего человека, а раньше? двадцать, тридцать лет назад? Он охотно мирился и с «этим», как мирится сейчас с брашнами и питием и оскорбительной властью брюха над духом…» Там же, с. 8.

Таким образом, Рцы приходит к выводу, что «лучше было бы не читать» повесть вовсе. Потому что он нее, считает критик, остается «тягостное чувство», «неосмысленный туман» в душе, а впечатления - это просто обрывки какого-то «скверного сна».

С опровержением нового учения Толстого о браке выступил еще один критик, И.С. Листовский. Он издал в 1891 г. «Заметки на «Крейцерову сонату» графа Л.Н. Толстого Листовский И.С. Заметки на «Крейцерову сонату» графа Л.Н. Толстого. М., 1891.. Ответ критика «кичливому уму» писателя - слова апостола: «Писано бо есть: погублю премудрость премудрых. Разум разумных отвергну» Там же, с. 66..

Листовский, как и многие другие критики, выступившие с опровержением «Крейцеровой сонаты», признает, что Толстой как писатель - «выдающийся талант», «окруженный, как броней, густым рядом своих поклонников». Но беда в том, что «граф Толстой в своей писательской деятельности стал касаться вопросов веры, народной жизни, установившихся обычаев: на него стали смотреть не только как на философа, но почти как на пророка» Там же, с. 5..

Позиция Листовского такова. Человек не может постичь высшее, духовное, как не может постичь вечное и бесконечное при помощи разума. Но вера в них, в том числе в загробную жизнь, заложена в самой природе человека. Когда человек пытается постичь эти высшие категории только при помощи разума, отрицая дух, он бессилен. И его «горделивый ум» от бессилия начинает их отрицать.

Отрицая существование того, что недоступно пониманию, естественно отвергать назначение человечества в будущем. Вот «в какую мрачную область» вводит христиан учение Толстого. Он отнимает у них веру в предназначение человека, в «бесконечную, как вечность» любовь Сына Божьего и в «столь же бесконечное Его милосердие».

И при этом ничего не дает взамен. Он заявляет человеку новые требования и не указывает, какова цель этого подвига и будет ли награда.

И, несмотря на это, у него и у его новой повести много поклонников.

«Это поклонение можно объяснить: наклонностью века к отрицанию, слабым понятием о предмете, увлечением новизною, отсутствием в публике навыка к критике, и обаянием, которое производит необыкновенный талант писателя. Философская статья дает полный простор мышлению и критике, но когда воззрения проводятся в беллетристической статье, то вместе с впечатлением увлекательного рассказа читатель незаметно воспринимает и взгляд автора. Зная всю цену такого преимущества, граф Толстой стал проводить свои идеи в своих литературных трудах, примером чему служит «Крейцерова соната» Там же, с. 8..

Толстой не допускает сомнений в правильности своего толкования положений христианской веры, - язвит Листовский, сам ссылаясь на авторитет вселенских соборов, - а «произвольное, ни на чем не основанное, ничем не доказанное» толкование Толстого вложено в «уста извращенного человека».

«Если бы автор желал изобразить сумасшедшего (как заметили мы), мы и взглянули бы на его проповедь, как на бред сумасшедшего; но как он вышел сумасшедшим помимо намерений автора, то это наводит нас на весьма грустные предположения…» Там же, с. 65.

Человек одаренный должен нести ответственность за свой талант, ответственность перед Богом и перед человечеством, говорит Листовский. Толстой же, по его мнению, употребляет свое дарование во зло, его помышления основаны не на правде Божьей, значит, ответственность эта становится еще тяжелее.

Часть 2. «Крейцерова соната» в оценке публицистов и писателей

Весной 1890 г., еще до появления «Крейцеровой сонаты» в печати, в газете «Новое время» появился ряд публикаций о повести и о поставленной в ней проблеме. Ведущий публицист газеты В. Буренин в своем разделе «Критические очерки» говорит о «простой и глубокой правдивости» повести и осуждает скорые и необоснованные нападки со стороны либеральных критиков «Новое время» « 5045 от 16 марта 1890 г.. Именно его фельетон называла «восторженной похвалой» враждебно настроенная критика.

Критик отмечает, что с повестью читательская публика уже знакома, несмотря на то, что автор намерен ее переработать.

«Соната» всех занимает и волнует. О ней идут шумные и задорные, бестолковые и серьезные споры, умные и неосмысленные разглагольствования». Но когда «являются печатные суждения о ненапечатанном еще произведении», в обществе ходят различные толки, зачастую кривые. «Крейцерова соната» уже испытала на себе «услуги господ критиков»: ее смысл искажен их торопливыми комментариями.

Буренин приводит пример подобного искажения. Не называя имени «одного либерального критика», он пересказывает его оценку «Крейцеровой сонаты»: рассказ Позднышева - это исповедь «глубоко погрязшей в разврате натуры», человека, который не может себе представить иных отношений между мужчиной и женщиной, кроме развратных. А причина этой развратности - отсталые и нелиберальные взгляды на женскую эмансипацию. Развратная душа Поздншева везде видит свое собственное отражение: «знаем, дескать, мы эти курсы да акушерства! Курсы, курсы, а сама вон куда глядит…» Вывод критика: беспокоиться насчет истин о сущности брачных отношений не стоит, потому что эти истины - плод извращенной фантазии развратной души. Семейная драма Позднышева представляет собой исключительное явление, это «драма специального развратника», поэтому важного значения она не имеет.

Подобные отклики Буренин отвергает с негодованием:

«Вот поистине успокоительная оценка значения и смысла глубокого и потрясающего произведения. <…> Всему, изволите видеть, главная причина - развратность души Позднышева: только благодаря этой развратности и могут существовать такие брачные отношения, которые нарисованы гр. Толстым; только благодаря его развратности и можно сделать выводы о глубокой извращенности этих отношений. <…> Таких Позднышевых, не знающих настоящей любви и практикующих только одну голую, изволите видеть, немного в современном обществе. А вы, а мы остальные - не Позднышевы; мы не распутники, мы практикуем иную любовь, «одухотворящую», и поэтому нам нечего из-за немногих позднышевых унывать и «от любви отказываться» Там же..

В действительности, считает Буренин, «ужасающий» смысл произведения заключается в том, что автор «дает правдивый и точный анализ такого явления, которое слишком обыденно, что он рисует картины нравов и отношений слишком известных и знакомых, слишком укоренившихся в обществе и отнюдь не выдающихся, а самых заурядных». Именно поэтому «Крейцерова соната» производит такое поражающее впечатление; потому что преподанный в ней нравственный урок «касается не каких-либо исключительных развратников, а, напротив, людей, считающих себя вполне порядочными». А художник подставляет им зеркало и говорит: «вот посмотрите, господа, какие вы на деле, посмотрите, как вы живете и что вы такое творите - посмотрите и подумайте, хорошо ли это и к чему, в крайнем развитии, может привести это».

Позднышев мог бы ответить: «Цена мне ровно такая же, как и всем вам остальным: это цена среднего обыкновенного человека. Вы хотите лицемерно уверить, что я не похож на вас всех, что «таких развратных мало». <…> Но вы сами очень хорошо в душе сознаете, что именно таких-то и много, такие все…» Исключительность трагического конца, по мысли Буренина, исключительна только в формальном смысле, в сущности же она логична. Извращенные отношения имеют ненормальный исход: в форме ли преступления или в форме полного морального разрыва. Критик утверждает, что Толстой это понимал и допустил роковой исход, чтобы резче оттенить поучение глубокой жизненной драмы.

Буренин высоко ценит художественные достоинства повести: ведь до Толстого сотни беллетристов рассказывали нам «старую, вечно юную сказку» об адюльтере. Но «сказка», продолжает критик, являлась читателям в преукрашенном виде, прикрытая «фальшивым романическим колоритом, лицемерной моралью, либеральной или охранительной, ложной картонной драмой», все представлялось «или недоговоренным, или еще хуже, переговоренным в ту или другую сторону: то за жен, то за мужей, то против первых, то против вторых».

И вот, пишет критик, появляется «Крейцерова соната», которая поражает «поистине гениальной простотой художественной компоновки, глубокой жизненной правдой, выражаемой в немногих образах, в сжатом повествовании на самую обыденную тему».

Правда выходит поразительной, и мы сознаем ее внутренне, продолжает размышлять Буренин. Герой произносит сам себе тот приговор, который почти каждый из нас, если отбросить лицемерие, должен был бы произнести себе, без всякого преступления.

«Глубоко прав гр. Толстой, - признает Буренин, - когда влагает в уста Позднышева горькое сознание, что он убил свою жену прежде, чем ее знал. <…> До сих пор этого не говорил никто из наших не только романистов, но и моралистов. И вот, кажется, именно за то, что художником сказана эта простая и ясная правда, на него уже начинают за эту правду слегка огрызаться и корить его, как это он дерзает находить такие вещи неестественными, когда это «наша природа, наше естество» Там же..

Потому что эта повесть - не «исповедь развратника, как уверяет либеральная критика», а «обличение глубокой безнравственности самых важных жизненных отношений». А Толстой - проповедник нравственности.

Буренин еще раз повторяет важную мысль о том, что еще до выхода повести в свет было распространено мнение, что в ней проповедуются узкие, пессимистические и даже сектантские взгляды, а потому для «юных душ и сердец» она может быть вредна, ее не следует читать молодым юношам и девицам. Чего же остерегаться? - изумляется критик. «Неужели лучше лживые и прикрашенне романы и повести, драмы и комедии, в которых в фальшиво-романтических образах выражаются фальшивые чувства и страсти, высказываются гнилые и пошлые, радикальные, либеральные и охранительные взгляды на брак?»

Повесть должна стать настолькой книгой, особенно в среде юношей и молодых девушек. Ее правдивая и глубоко нравственная мысль должна оказывать только благотворное влияние, отрезвлять. Таков итог размышлений Буренина о достоинстве и назначении «Крейцеровой сонаты».

18 марта в «Новом времени» было опубликовано стихотворение поэта Ивана Щеглова «Крейцерова соната» «Новое время» № 5047 от 18 марта 1890 г., подписанное инициалами И.Щ.:

Они все сидели в гостиной,

И все головами поникли,

Лишь кончилось чтенье «Сонаты»

(В идею которой не вникли!)

«Толстой, как мыслитель - мизерен!»

Так начал поэт Диллетантов: -

«Вся сила его - «в описаниях»,

В чем нет ему равных талантов.

Далее поэт расхваливает кобылу Вронского и язвит над писательским талантом Толстого. И возвращается к Толстому-мыслителю:

- «Я с вами, мой друг, не согласен!

Изрек адвокат хлыщевато: -

По-моему, мысль из рассказа

Отнюдь не должна быть изъята.

Беда лишь, что граф наш почтенный

Совсем из ума выживает,

И модных идей европейских

Как будто чумы избегает!»

«Увы! Он дряхлеет духовно:

То ясно, хотя очень жалко!»

Скрепила ученая дева,

В pince-nez и прямая, как палка.

Как ваше о том будет мнение?

Спросила она романиста,

Который очки свои молча

Платком вытирал из батиста.

«Мое? протянул тот с сарказмом -

Мое - будет очень несложно:

По-моему, повесть Толстого,

Как все, что он пишет - ничтожно.

Но если бы графа Толстого

Не графом Толстым прозывали -

Поверьте, его сочинений

Совсем бы у нас не читали!»

Сужденье то было столь мудро,

Что спор меж гостей прекратился…

И только лишь «попка» из клетки

Сказать дурака им решился…

Таким образом, поэт пародирует все основные мысли антитолстовской критики. Граф впал в маразм, но по-прежнему имеет большое влияние на публику: то, что подписано его именем, читается и обсуждается. И только думающие читатели, знающие и верно понимающие христианское учение, могут осознать всю «ничтожность» его сочинений.

В апреле «Новое время» публикует фельетон редактора и издателя газеты А. Суворина «Многоженство или единоженство?» «Новое время» №№ 5071, 5078 от 13 и 20 апреля 1890 г., в котором поставлен вынесенный в заголовок вопрос ребром. Редактор считает, что пора задуматься над той важной нравственной проблемой, которую так прямо и без прикрас поднял Толстой в «Крейцеровой сонате» и которую так зло и насмешливо приняла критика.

Ничто на сегодняшний день не возбуждает столько споров, несогласий и противоречий, как сочинения графа Толстого, говорит Суворин. В «Крейцеровой сонате» Толстой затронул вопрос нравственности - и «нельзя отделаться равнодушием или иронией». Потому нельзя, объясняет критик, что в его словах слышится «что-то новое, страстное, больное, раздражающее и глубокое».

Многие критики осмеяли положения писателя и его самого, зачислили его в «круг обскурантов» и противников прогресса, продолжает Суворин. Со всех сторон Толстого называли «чудесником», «самодуром», «барином, который делает глупости, желая обратить на себя внимание» и, наконец, сумасшедшим. В ряду этих критиков Суворин упоминает даже «несомненно прогрессивную даму», которая печатно заявила, что Толстой заслуживает публичного оскорбления за то, что он осмелился рекомендовать просвещенным женщинам рожать детей. («Точно рождение детей есть в самом деле нечто оскорбительное для просвещенной женщины», - восклицает Суворин).

Брачный вопрос в русской литературе обычно решался в пользу «свободы любви», продолжает Суворин, в пользу борьбы с «предрассудками света» и в пользу развода. В качестве примера Суворин приводит романы Тургенева: «Если отбросить <…> идеи политические, то окажется, что вопроса о брачном сожительстве, о семейной жизни он почти не касался или обходил его при помощи легкой иронии <…>. Влюбились, объяснились в любви и затем и конец близко».

Мысли Толстого о браке необычны для нашей литературы. В отличие от Тургенева, семейная жизнь стоит у него на первом плане. «Семейная история», «Война и мир», «Анна Каренина» - Толстой всегда оставался правдивым, а публике эта проза жизни, хороша знакомая по собственному опыту, непривычна.

Суворин определяет отношение к любви и браку двух писателей, сравнивая романы «Дым» Тургенева и «Анна Каренина» Толстого:

«На этих двух романах и можно видеть особенно ярко отличие Тургенева и Толстого. Там, где Тургенев оканчивает, Толстой только начинает Курсив мой - К.М.. Тургенев рисует любовь мягкими, поэтическими красками и занимается преимущественно тем временем, когда она открывается и растет. Он так предан поэзии любви, что ему словно жаль своих героев, и он предпочитает доставить досуг читателю поразмыслить над их судьбой, чем следить за ними тогда, когда они смешиваются с толпой и несут вместе с ней прозаическую лямку жизни. Толстой берет их именно в то время, когда Тургенев бросает, берет их с какой-то отвагой, даже дерзостью, лишенной всяких церемоний и вежливости, и начинает свой беспощадный анализ их жизни, доводя их иногда до гроба этой прозаической тропой» «Новое время» №№ 5071, 5078 от 13 и 20 апреля 1890 г..

Далее Суворин объясняет, какова же идея любви в произведениях Толстого:

«Если внимательно проследить сочинения Толстого, то его идею о любви и браке можно изобразить лентой, цвет которой из розоватого становится черным по мере того, как накапливается ряд годов жизни автора, зреет его анализ и исчезают иллюзии. Он мало держит читателей в поэзии любви, в ее радостях, в «трелях соловья» и как будто торопится отравить ее страданиями и проявлениями животной страсти. Однако Тургенев-писатель более приятный, более светлый и примиряющий, чем Толстой. Тургенев как бы говорит: жизнь была бы хороша совсем, если бы в ней было бы больше простора, свободы и просвещения. Толстой говорит: жизнь есть тяжелый долг, она исполнена лжи вольной и невольной, она есть накопление исторической и физиологической наследственности, с которой напрасно борется просвещение, в сущности фальшивое и одностороннее, и необходимо искать других путей и перестать лгать и перед собой, и перед другими. Начать надо именно с того, чтоб не лгать…» Там же.

У Толстого, - утверждает Суворин, - почти никогда нельзя прийти к соглашению. Он «тянет вас в глубь и глубь и приводит вас к тому пределу, где приходится сказать: действительно, лучше бы, если б род человеческий прекратился бы, ибо в настоящем своем виде он, пожалуй, не может заслуживать одобрения». «На самом деле, - объясняет Суворин, - конечно, такого желания у него [Толстого] быть не может, да оно и было бы слишком неуместно и слишком бесполезно». Заключение Суворина: «Бог и природа сильнее всех мыслителей…»

Суворин указывает на то, что вся мировая литература, как светская, так и духовная, «наполнена протестами» против женщин: «Едва ли был замечательный писатель или мыслитель, который б не бросил в женщин сарказма, полного яда, негодования, презрения или насмешки…» Причиной злобных выходок против женщин Суворин считает инстинкт, иногда сознательный, а иногда и бессознательный.

В итоге получается «странная вещь»: женщина со своими соблазнами мешает мужчине, не дает ему подняться духом.

Возникает вопрос: «многоженство или единоженство?». Причем не на Востоке или среди мормонов, подчеркивает критик, а в европейском просвещенном обществе Курсив мой - К.М.. Быть может, пришло время новой борьбы в пользу чистоты мужчин до брака и в пользу «правильной и гигиенической жизни» в супружестве?

В своем фельетоне Суворин неоднократно ссылается на норвежского писателя Бьернштерна-Бьернсона, протестующего против распущенности молодежи и проповедника девственности до полной зрелости; он обращается к истории Соединенных Штатов, указывая на то, что причина войны Севера с Югом - не только рабство, но и многоженство. Критик упоминает также новые работы американских физиологов и врачей, которые проповедуют, что «добродетель должна основываться на знании», что знание, наука не проповедуют ни разврата, ни распущенности, ни многоженства, а, напротив, проповедуют воздержание и «разумное исполнение законов природы».

Таким образом, отмечает Суворин, результат борьбы женщин за свои права неожиданный - они добиваются не той самой «свободы любви», а того, что принято считать «предрассудком старых времен», то есть обязанностей. Главная из них - рождение и воспитание здоровых и чистых детей, не унаследовавших от своих родителей болезней и пороков.

Во всем мире начинается протест против распущенности брака: и в Швейцарии, и в Норвегии, и в Англии, и в Соединенных штатах, и в России, в лице Толстого, перечисляет Суворин. В Европе образуются общества молодых людей, которые дают обет соблюдать нравственную жизнь до вступления в брак.

«Россияне, конечно, готовы уже острить и смеяться. Не правда ли? Но мне иногда кажется, что мы уж слишком смешливы и не оттого ли нам так часто приходится плакать?..» - заканчивает первую часть своего фельетона Суворин.

Вторую часть фельетона, опубликованную через неделю, Суворин начинает с того, что приводит цитаты из «Санкт-Петербургских Ведомостей», немедленно откликнувшихся на выступление «Нового времени». «Скучно становится в русской литературе от морализирующего учительства!» - этой фразой «академической газеты» Суворин возмущается особо и задается обратным вопросом: «Не оттого ли скучно в литературе, что в ней уже окончательно никакого морализирующего учительства нет?» Ведь скука - понятие относительное, но вот когда появляется какое-нибудь сильно морализирующее произведение, ставящее нравственный вопрос ребром, в обществе сразу проиходит оживление.

Суворин с негодованием отрицает мысль «Санкт-Петербургских Ведомостей» о том, что мораль графа Толстого «двусмысленна», и так объясняет позицию Толстого: брак должен быть свят; благо тем юношам, которые соблюдают целомудрие до вступления в брак.

Основная проблема нашего общества, считает Суворин, в «глубоко укоренившихся» нравах и наследственности. Большинство молодых людей вступает в связь с женщинами даже не потому, что того требует природа, а уже тогда, когда они сталкиваются с развратом, хвастовством подвигами с женщинами и насмешками со стороны окружающих. И нет смысла обвинять молодежь; виноваты отцы и деды, «промотавшие нравственность». Молодым людям следует указать на то, что следует заниматься самостоятельным воспитанием воли и мужества, которые «вместе с любовью к человеку составляют всю основу его бытия».

В литературе уже были попытки «сурового слова предупреждения», отмечает А.С. Суворин, но современный мир настолько наполнен «вреднейшими предрассудками и лицемерием», что эти попытки либо замалчивались, либо отвергались. Суворин приводит в качестве примера драму Ибсена «Призраки», где от безнравственности отца страдают дети, и пьесу Бьернсона, в которой героиня отказала жениху, когда узнала, что он имел связь с порочной женщиной и оценку ее критикой, напавшей на пьесу с ожесточением. Суворин приводит мнение немецкого критика Поль Линдау, назвавшего героиню «сумасшедшей» потому, что она потребовала невозможного: «наш немецкий язык не обладает даже словом, которое в применении к мужчине соответствовало бы слову «девственница».

Далее журналист размышляет о мужском и женском целомудрии: чистота невесты разумеется в любом случае. Мужчины смеются над своим целомудрием, но считают непременным - женское. По словам Поля Линдау, в последнем есть нечто «трогательное». Суворин язвительно спрашивает: ну, а что будет, если девушки решат, что ничего тут нет «трогательного»? Ведь «насмешка над целомудрием - прямая потачка разврату, похвальный лист на пути сластолюбия». Что будет, если девушки найдут свое целомудрие смешным и начнут во всем подражать мужчинам? - спрашивает Суворин. Откажутся от своего главного назначения рожать и воспитывать детей и пойдут по «скользкому и гибельному пути разврата», по которому шли мужчины? Будут изображать нагое мужское тело на картинах и гравюрах, воспевать его в своей лирике.

«Вы скажете, что эта идея дикая? - обращается Суворин к публике, - Позвольте, однако, почему же?».

В завершение фельетона Суворин вновь ссылается на Бьернсона, который писал:

«В Западной Америке шло дело о переизбрании в вашингтонский сенат одного знаменитого политического деятеля. Кандидатура его обсуждалась законодательным собранием штата. Но один из членов, потомок старинной пуританской фамилии поднялся с места и объявил: «Я видел в Вашингтоне, как там знаменитый представитель в сенате отправился однажды после банкета в дом терпимости; а кто обманывал свою жену, может обманывать и других». Кандидата не выбрали

Такую мерку, считает Суворин, надо прилагать ко всем. Потому что всякий прогресс обусловлен силой самообладания. А эту силу нужно воспитывать в молодости.

В одном из последующих «Критических очерков» Суворин пишет о негодовании публики, вызванном фельетоном «Многоженство или единоженство?» и проповедью Толстого «Новое время» № 5085 от 27 апреля 1890 г.. «Хорошо ему проповедовать, когда ему за шестьдесят лет, когда у него куча детей, когда он жил и живет барином, когда он все испытал, всем насладился и когда физические силы его уже устали! Нет, вот если бы он проповедовал в юности или в летах полного мужества да собой показывал пример, тогда бы мы ему поверили, тогда он имел бы право проповедовать. А теперь кто ему поверит?» Там же.

Озлобленная публика возмущается: «Христос проповедовал не так!». Суворин отвечает ей: «Но, Господи, можно ли какого-либо смертного ставить наряду с Христом, этим высочайшим идеалом самоотвержения, до которого ни прежде, ни после не возвышался ни один человек <…> ?» Проблема в том, объясняет критик, что мы не понимаем и просто «отмахиваемся от проповеди», придираемся к ее словам, неясности, к ее крайностям и остаемся довольны тем, что «все обстоит благополучно и что назойливый голос нас не беспокоит».

Но в таком отношении к проповеди ничего удивительного нет. С такими явлениями мы сталкиваемся ежедневно. «Проповедует молодой человек, яркий, горячий, увлекающийся. О, да что его слушать: молодо-зелено; он жизнь не знает и не понимает, материно молоко на губах не обсохло, а он уже учить начинает. И мы проходим мимо. Проповедует старик. Ему говорят: «весь растратился, и принялся проповедовать. Мы не дураки и понимаем, в чем штука».

Неужели же нельзя говорить гениальному писателю (а совсем не обыкновенному старику), который прожил жизнь и создал «чудные вещи, проникая сокровенные побуждения человеческого сердца»; который воспитан школой, гимназией, церковью?

Среди писем, пришедших в редакцию по поводу нашумевшего фельетона, Суворин особо отмечает одно, анонимное, но писанное, по всей видимости, молодым человеком. Оно наполнено «от начала до конца грубыми словами и ругательствами, предназначенными не только для печати, но даже не для разговоров в вагоне железной дороги всех классов». «Уж пусть бы меня ругал - не великая я птица. Но он и начинает письмо ругательством Толстого именно за его проповедь нравственности».

В следующем году А. Суворин опубликовал под рубрикой «Маленькие письма» еще одну статью по поводу «Крейцеровой сонаты» «Новое время», от 6 февраля 1891.. В этой статье критик, стараясь быть объективным, делает важный вывод об образе Позднышева как художественном типе, отделенном от его создателя.

«Позднышев - совсем не Толстой, Позднышев - превосходно созданное художественное лицо» Там же..

Именно герой, совершивший преступление, считает Суворин, имел возможность, оглянувшись, осудить свою жизнь, причем герой-философ. Ему необходимо, чтобы преступление его было поучительным для других, и он строит свой рассказ в форме исповеди.

«Сама форма исповеди превосходна, - пишет критик, - форма исповеди и рассуждений о воспитании, о любви и браке» Там же..

«Послесловие» же сближает автора с Позднышевым и тем самым ослабляет художественное воздействие и значение повести.

«Я знаю многих, - замечает критик, - которые, прочитав «Послесловие», вдруг охладели к «Крейцеровой сонате»: на ее поучение, на ее мораль как будто надета была этим «Послесловием» какая-то рубашка из прописей, и от самой повести повеяло холодом…»

На следующий день после публикации статьи Суворина А.П. Чехов написал ему в письме: «Ваша статья о Толстом сплошная прелесть. Очень, очень хорошо. И сильно, и деликатно» Чехов А.П. О литературе и искусстве. Минск, 1954, с. 257..