Язык как средство конструирования гендера

Как в заголовках, так и в текстах статей язык NW более идиоматичен, чаще используются коллоквиализмы и интенсификаты, создавая атмосферу непринужденного разговора; используется и более престижный словарь, как апелляция к предполагаемому высокому образовательному уровню читателей. Визуальные образы на обложках подчеркивают непринужденность и практичность (NW) и классическое изящество (SHE).

Сравнение разделов «Содержание» выявило не только большее разнообразие тем в NW, но и преобладание «инструктивного» жанра, побуждающего к действию (как это сделать). SHE чаще предлагает объяснения случившегося, нежели подсказывает, побуждает к действию. Значимым в плане приоритетов является предпочтительное употребление настоящего времени в заголовках NW (как имплицирующего смыслы «вперед», «изменения», «субъективность») и прошедшего - в SHE (традиционность, стабильность, объективность).

Отмечаются также жанровые различия читательских писем в редакцию, что справедливо рассматривается как проявление редакторского стиля (ведь даже если предположить, что письма действительно написаны читательницами, а не авторами журнала, редакция всегда имеет возможность соответствующего отбора писем для создания желаемого образа читателя). Жанр писем в NW определен как экспозиционный: структурно в нем представлены тезис, его аргументированное развитие (предоставление свидетельств в его пользу и против иной возможной точки зрения) и вывод (или повторение тезиса). При этом, как правило, письма не просто приводят данные в поддержку высказанной точки зрения, но побуждают читательниц присоединиться к ней. В SHE преобладающий жанр - иллюстративный: в письмах, как правило, описывается какое-то событие (связанное с эмоциональным переживанием, травмой) для подтверждения морального труизма и/или выражения согласия с предшествующей статьей (и подтверждающий пример из собственной жизни).

В разделе гороскопов в концентрированной форме кодируется представление астролога (т.е. журнала) об интересах и потребностях читательниц и соответствующее позиционирование. NW акцентирует качества и атрибуты женщин, которые в целом конструируются как умные и понимающие, в частности, с помощью глаголов, обозначающих ментальные процессы и чувства. В SHE акцент ставится не на качествах, а на действиях читательниц: обычно в фокусе внимания находится их взаимодействие с мужчинами. При этом предсказания жестко привязаны к традиционным группам («если вы одиноки», «если вы замужем»), что выражает общую установку журнала на поддержание традиционных социальных категорий и ролей.

Фокус NW гораздо более индивидуалистичен, о чем свидетельствует и тот факт, что герои основных статей номера в NW - это, как правило, известные личности, выступающие от первого лица и повествующие о каких-то личных проблемах или выступающие с личной оценкой событий. При этом общую направленность статей в NW исследователи характеризуют как трансгрессивную: их герои - женщины, проявляющие твердость (мужественность); отцы, в одиночку воспитывающие детей и т.п. В SHE основные статьи - это, как правило, повествование от третьего лица, интервью или описательные репортажи («вот так обстоят дела»).

Результаты своего исследования Эггинс и Иедема осмыслили через призму социо-семантической теории Б. Бернстайна (1971, 1975, 1990), который выделял два типа социо-семантической кодовой ориентации: ограниченный (restricted) и расширительный (elaborated). Расширительный (или усложненный) код дает возможность вербального расширения содержательных и межличностных отношений, поощряет (содержательное и личностное) разнообразие и позволяет определенную степень социальной рефлексии. Напротив, ограничивающий код не позволяет такого расширения, подчеркивая, что социальные позиции и статусы фиксированы и не могут быть предметом переговоров. Анализируемые женские журналы имеют разную кодовую ориентацию (NW - усложненный, SHE - ограниченный), отражая различные взгляды на приемлемые и принимаемые модели поведения и типы женственности.

SHE представляет стабильный и статичный мир, в котором женщин как членов единой группы предупреждают о негативных последствиях выхода за пределы четко очерченной нормы. В NW, несмотря на видимые дискурсивные сигналы к раскрепощению, речь не идет о полной эмансипации, но лишь о трансформации жестких стереотипов женственности в пределах установленных границ. Феминистское влияние ограничивается двумя моментами: признанием, что женщина должна работать, и репрезентацией женщин как более твердых и уверенных (в том числе в сексуальных отношениях), однако при этом ни в коей мере не оспаривается центральная роль мужчины в гендерном порядке. Другими словами, наряду с призывами «меняйся», «раскрепощайся» посылаются и другие, скрытые («но делай это без реальной угрозы для status quo»), что предполагает постоянное «двойное прочтение» - неотъемлемый элемент усложненного кода по Бернстайну. Таким образом, речь не идет о натурализации альтернативной гендерной идеологии, а лишь о создании бульших возможностей выбора для потребителей.

Работа Эггинс и Иедемы существенно расширяет представления о номенклатуре лингвистических средств создания символических гендерных смыслов: помимо лексических средств, грамматических форм и синтаксических конструкций, отмечается роль жанровых и композиционных особенностей текста в конструировании различных типов женственности.

Конструирование гендера и «социальный заказ». Если в австралийских женских журналах конструирование женственности определяется потребительским спросом, то в исследовании А.В. Кирилиной показано, как на конструирование гендера в исторической перспективе оказывает влияние социальный (политический) заказ. Анализировался материал двух хронологических срезов: 1) советская печать 1930-х гг. и 2) современная российская пресса 1997 - 1999 гг. [Кирилина 2000(а)].

Период 1920-х - 1930-х гг. характеризовался стремлением советского государства к устранению асимметрии за счет вовлечения женщин в трудовую деятельность, поэтому особенно в первое послереволюционное десятилетие в печатных СМИ заметна тенденция обращения к женской аудитории. Начинают выходить женские журналы («Работница», «Крестьянка»), более мелкие местные газеты («Женщина-инструктор Всеобуча»); предпочитаются избыточные формы выражения фемининности: женщина-работница, женщина-пролетарка. С середины 1930х, когда в трудовой процесс было вовлечено все трудоспособное население, ситуация меняется. Общественный дискурс обнаруживает «несколько меньшее количество мовированных форм и обращений только к женщинам» [с. 49], а в СМИ отмечается тенденция акцентировать не пол передовиков производства, а их ударный труд.

Анализируя номера журнала «Советское фото» (1937 - 1939 гг.), А.В. Кирилина отмечает, что полоролевая дифференциация вербальными средствами в нем почти не выражена. Ни в одном из материалов не было обнаружено изображений женщин как слабых, болезненных и т.д.; почти не выделяется специальными лексическими и морфологическими средствами принадлежность к женскому полу, за исключением появления неологизма «хетагуровка» Так называли девушек, последовавших призыву В. Хетагуровой, принять участие в освоении Дальневосточного региона (1937г.). Отмечается также тенденция обозначения лиц по профессии во множественном числе существительными мужского рода, независимо от пола референта («редакционные работники», «представители творческой секции»), а также высокая частотность слов с собирательным значением («народ», «коллектив», «страна», «буржуазия», «люди» и т.д.) и обезличивания субъектов путем метонимических номинаций («зал», «собрание», «съезд»).

Сексуальность и телесность мужских и женских образов практически не акцентируются. Крайне редки снимки и статьи, посвященные личным отношениям; частная жизнь представлена почти исключительно сферой материнства. Эстетизация женской внешности не характерна. В подписях под снимками в большинстве случаев указывается профессия или почетные звания портретируемых; слова, обозначающие лиц по признаку пола встречаются крайне редко.

Анализ материалов журнала «Пионер» показал, в частности, «отсутствие дидактизации пола ребенка путем разделения трудовой деятельности» [с.55]. Субъектом текстов о героическом труде и подвигах (примером для подражания) может являться любое лицо независимо от пола. Нейтрализация гендерного фактора, по мнению А.В. Кирилиной, «способствовала подавлению представления о традиционных гендерных ролях» [с. 56]. В данный период никак не демонстрировалось представление о частной сфере жизни как области женской компетенции.

В постсоветском дискурсе наблюдается обратный процесс. Отмечается, в частности, эротизация образа женщины и представление ее как сексуального объекта. Существенно изменилось в сторону андроцентризма содержание женских и мужских журналов, что подтверждают и исследования других авторов [Лу Мими 1998]. Наиболее активно освещается роль женщины как воспитательницы детей и хранительницы домашнего очага. Советы по самосовершенствованию обходят темы образования и труда, акцентируя внимание на отдыхе, развлечениях, способах повышения настроения, улучшения внешнего облика и фигуры [Письман 1997].

А.В. Кирилиной подробно анализируется функционирование гендерных стереотипов в текстах газеты «Комсомольская правда». Обращается внимание на то, при помощи каких языковых средств эксплицируются мужественность и женственность в газетных публикациях, с какими семантическими полями связана интерпретация этих образов, какие аспекты деятельности лица в его связи с полом отражаются в текстах, какие оценочные утверждения производятся о мужчинах и женщинах, в каких случаях гендерные аспекты становятся менее релевантными.

Анализ лексического окружения слов «мужчина» и «женщина» позволил каталогизировать прилагательные, наиболее часто выступающие в функции определения к данным существительным. У слова «женщина» наиболее значимы тематические группы «красота» и «сексуальность», а также суждения о возрасте, пресуппозицией которых является общеизвестность утверждаемого («самая грустная тема для любой женщины - возраст» и т.д.). Вместе с тем отмечается разнообразие атрибутивных характеристик черт характера, представляющих женщину, с одной стороны, как человека настырного, распутного, вульгарного, эмоционально неустойчивого, слабого и беззащитного, а с другой - как талантливую, серьезную, умную, смелую, добрую, заботливую, боевую, самостоятельную и т.п. [с. 67]. Глаголы и глагольные сочетания, входящие в лексическое окружение слов, обозначающих женщин, также делятся на нескольку групп: 1) семейные связи, действия, взаимоотношения (уйти от мужа, вернуть внуков.); 2) этическая оценка: поведение, мораль (не опасаться за репутацию, сняться обнаженной.); 3) эстетическая оценка: забота о внешности и сохранении молодости (щегольнуть хорошей фигурой, стать неотразимой); 4) собственная активность (гонять на автомобиле, коня на скаку).

В исследовании отмечена неоднородность лексического окружения слова «мужчина». В целом, по мнению А.В. Кирилиной, исследованный материал «не дает оснований говорить о четком мужском стереотипе». Мужчина часто соотносится с семьей, сексуальностью, заработками, а также с агрессией (маньяк, убить жену, топить в ванной), большой мобильностью и двигательной активностью. Интеллектуальная деятельность не акцентируется, в связи с чем обращается внимание на высокую сочетаемость прилагательного «умная» с лексемами, обозначающими женщин [с. 72]. По отношению к мужчинам слово «умный» не было зарегистрировано в данном материале. В большей степени вербализуется общественное признание (известный, знаменитый).

Осознавая, что результаты проведенного исследования в значительной мере определяются перспективой печатного издания, автор не делает однозначных выводов о том, в какой степени рассмотренный материал свидетельствует о типичности и/или стереотипичности данных конструктов мужественности и женственности для массового сознания. Однако коммерческая успешность «Комсомольской правды» может, по ее мнению, рассматриваться как свидетельство интереса к рассматриваемым темам и готовности воспринимать мужские и женские образы именно в такой интерпретации. Примечательно, что подобное конструирование мужских и женских образов (особенно в части сексуализации и скандальности) вызывает активный протест со стороны определенной части читательской аудитории «Комсомолки» в рубриках «обратной связи» (письма, интервью). Думается, в данном случае речь может идти о конфликте гендерных дискурсов советского и постсоветского периодов.

2.4.3 Гендер и социальная роль (конструирование материнства)

Датская исследовательница М. Киэр, анализирует специфику конструирования материнства в медицинском дискурсе с позиций критического дискурс-анализа [Kiжr 1990], где основное внимание уделяется вопросам власти и контроля в продуцировании гендерной идентичности. Мотивом к исследованию послужили ощущения Киэр, связанные с трансформацией собственной идентичности в данный период, а материалом - аудиозаписи приемов у гинеколога, визитов акушерки, занятий по подготовке в родам, а также тексты многочисленных печатных материалов, которыми снабжают будущих матерей медицинские учреждения.

Анализируя языковые маркеры агентивности и контроля, исследовательница развивает тезис о медикализации деторждения, выявляет языковые средства, с помощью которых беременность конструируется как болезнь, роды как серия медицинских процедур, необходимых для выздоровления. Сама же женщина конструируется как пациент, послушный и пассивный исполнитель рекомендаций медицинского персонала. Например, в анализируемых текстах женщина практически не вступает в функции субъекта глагола deliver («рожать»), а либо является объектом действий медперсонала («we will deliver you»), либо что-то происходит с ней. Представители медицинской профессии определяют, что такое хорошая мать, что необходимо знать о родах и ребенке, что следует считать правильным и нормальным - при этом все иное представляется как противоречащее здравому смыслу.

В брошюрах и памятках для будущих матерей женщины позиционируются как жены («Можно ли моему мужу увидеть снимок? (УЗИ)») и домохозяйки, которые в период беременности продолжают выполнять домашние обязанности (памятки рекомендуют начать пользоваться перчатками и попросить мужа «помогать по дому»). Примечательно, что уже через несколько лет в аналогичных печатных материалах вместо слова «муж», стали использоваться слова «отец», «партнер», т.е. дискурс натурализовал ситуацию, что многие женщины рожают вне брака. То, что большинство будущих матерей не являются домохозяйками, тоже более не рассматривается как противоречащее здравому смыслу: одна из памяток предупреждает женщин-фермеров, работающих с животными, об опасности контракции таксоплазмоза в период беременности [Talbot 1996]. Это свидетельствует об историчности дискурса и конструируемых им позиций и отношений.

2.4.4 Гендер и коммуникативная роль

(1) В статье Э. Охс и К. Тейлор конструирование гендерных асимметрий анализируется на примере конкретного вида коммуникативной практики: бесед членов семьи за обеденным столом [Ochs, Taylor 1995]. Анализ более сотни нарративов, записанных в семи американских (белых) семьях с двумя и более детьми, позволил выявить несколько коммуникативных ролей, релевантных для конструирования гендерной идентичности: главный герой (рассказчик), инициатор, основной получатель (информации), проблематизатор (критик) и проблематизируемый (критикуемый).

Герой-рассказчик - это тот, чьи действия (мысли, чувства) становятся темой для комментариев, суждений и оценок. Чаще всего в роли героев собственных рассказов в материалах Охс и Тейлор выступали дети; значительно реже - матери; крайне редко объектом обсуждения за семейным столом становились нарративы отца.

Инициатор задает тему и контролирует ход рассказа, нередко определяя его главную аудиторию или основного получателя, т.е. того, кто высказывает мнения и оценки («да что ты говоришь!», «не может быть…», «вот это да!», «не верю…»). Одним из главных выводов исследования стала роль матерей в создании и воспроизводстве гендерных иерархий в семейной практике. Анализ показал, что именно матери, инициируя детские рассказы («скажи-ка папе, что сегодня случилось в школе» и т.д.), позиционируют отца как основного получателя информации и главного семейного судью. Такое позиционирование не связано с большей/меньшей информированностью одного из родителей. Как подчеркивают Охс и Тейлор, в записанных ими беседах матери знали о произошедшем не больше, а иногда и меньше, чем отцы. Тем не менее во всем материале не было зафиксировано ни одного случая, когда бы отец позиционировал мать как главного получателя информации («расскажи маме, как прошел твой день»). Ни один из родителей не предпринимал и попыток соответствующего позиционирования детей («дорогой/дорогая, расскажи детям, как прошел твой день»).

Анализ выявил существенные гендерные асимметрии в позициях проблематизатора и проблематизируемого. Проблематизатор (критик) - это участник разговора, который находит поступок, высказывание, мысль говорящего сомнительной, т.е. видит в ней источник возможных проблем («тебе на следовало этого делать», «ты знал и не сказал?!», «значит тебе пора худеть» и т.д.). Мужчины выступали в роли критиков в полтора раза чаще, чем женщины, и в три с половиной раза чаще, чем дети. Среди детей роль критика чаще исполняли мальчики, чем девочки. Отцы в два раза чаще были критиками, чем критикуемыми, а матери, наоборот, чаще оказывались в позиции критикуемых.

Резюмируя результаты исследования, Охс и Тейлор подчеркивают, что они касаются лишь определенного типа семейной культуры и не отражают всего возможного этнического, социального, расового и др. многообразия вариативности семейных коммуникативных интеракций. Вместе с тем, полученные данные демонстрируют, как гендерная идеология «папа лучше знает» Аллюзия на комедийный сериал, популярный в США в 1950-х гг., воплощающая культурные и политические асимметрии, подвергшиеся в последние десятилетия серьезной феминистской критике, поддерживается путем совместного (вос)производства в семейных коммуникативных практиках, оказывая существенное влияние на формирование гендерных стереотипов в процессе социализации.

(2) Конструирование асимметричных коммуникативных ролей в жанре теледебатов анализирует Х. Коттхофф. Она выделяет «лекторство» как вид вербального поведения (деятельности), создающий для говорящего позицию эксперта, отмечая, что мужчины чаще заявляют права на эту позицию и что к мужчинам чаще обращаются за экспертным мнением, чем к присутствующим женщинам [Kotthoff 1997]. «Эксперт» концептуализируется как «релятивная идентичность», нуждающаяся в подтверждении со стороны других участников коммуникации. Исследование Коттхофф показало, что мужчины получают это подтверждение чаще, нежели женщины. Женщинам в анализируемом материале обычно предлагалась роль «заинтересованного лица», даже если и мужчины, и женщины (врачи, психологи, учителя) были приглашены на передачу для того, чтобы высказать профессиональное экспертное мнение. Ведущие телепередач, как правило, обращались к участницам-женщинам как к тем, кого «волнует» или «касается» обсуждаемая тема. Таким образом, выстраивалась иерархия экспертов и заинтересованных лиц, являющаяся по сути гендерной иерархией.

2.4.5 Полифункциональность языковых форм и конструирование гендерной идентичности

Выше уже отмечалась полифункциональность языковых форм, детерминированных контекстом и ситуацией, и возможность манипуляции языковыми ресурсами с целью создания гендерных смыслов.

(1) В работе Вивьен де Клерк анализируется роль эксплетивов (не имеющих денотативной значимости субстандартных речевых «заполнителей» разной степени сниженности) в конструировании гендерной идентичности южно-африканских подростков [de Klerk 1997].

Стереотипное представление о маскулинности в патриархатной культуре связано с «сильным» языком, частью которого являются и субстандартные эксплетивы, среди которых много табуированных выражений. Конкретные контекстуально обусловленные функции эксплетивов могут быть различными: намеренное нарушение норм, стремление шокировать собеседника, проявление неуважения к авторитету, сигнал групповой солидарности, общности интересов, знаний и т.п.

Традиционно считается, что употребление грубого языка для женщин не характерно; оно общественно порицается, хотя в исследованиях последних лет отмечается тенденция к общему снижению стилистической тональности женской речи (P. Eckert, М. Bucholtz, D. Cameron, Sh. Okamoto и др.). Напротив, для юношей (особенно в неформальном дружеском общении) употребление табуированной лексики считается проявлением уверенности, силы, символом мужества; такое речевое поведение ожидается и, более того, является частью нормы мужского внутригруппового неформального общения.

В исследовании де Клерк респондентам предлагалось (а) указать, какие эксплетивы они употребляют сами, оценив их по степени табуированности; (б) выразить (оценить в баллах) свое отношение к лицам мужского и женского пола (разного возраста), употребляющим табуированную лексику; а также (в) представить возможных адресатов коммуникативных действий в ситуациях с использованием эксплетивов (друг, одноклассница, отец, мать, учитель и т.д.). Оказалось, что гендерная обусловленность речевого поведения не носит прямого характера; во всех случаях важную роль играют иные социальные факторы, в частности, возраст респондента и тип школы (совместного и раздельного обучения).

Анализ подтвердил высокую степень осознания юношами (15 - 18 лет) употребления эксплетивов как символа мужественности. При этом в школах раздельного обучения фактор внешнего давления, побуждающий к подобной лингвистической манифестации пола, был существенно ниже, чем в школах совместного обучения, где, по всей видимости, феномен постоянного присутствия гендерных различий создавал дополнительное давление, стимулирующее соответствие гендерным стереотипам.

Ранжирование коммуникативных ситуаций с потенциальным адресатом показало наибольшую приемлемость использования эксплетивов в общении с другом одного пола, а затем (по убывающей) с другом противоположного пола, незнакомым взрослым, отцом, матерью, учителем и т.д. Таким образом, можно говорить о ситуации внутренней цензуры - запрета на употребление эксплетивов в общении (а) с лицами, обладающими властью, и (б) с теми, кто не употребляет их.

Хотя респонденты обоего пола в целом отметили бульшую приемлемость употребления табуированной лексики мужчинами, чем женщинами, рейтинг собственного употребления у девушек оказался намного выше, чем можно было бы ожидать. Де Клерк считает высокий рейтинг употребления девушками табуированной лексики свидетельством того, что, осознавая гендерные стереотипы, они все меньше стремятся им соответствовать. С другой стороны, существенно и число юношей, отметивших (на полях для комментариев в опросных листах) ощущение дискомфорта и вынужденности при употреблении табуированной лексики.

Таким образом, один и тот же языковой ресурс транслирует разные гендерные смыслы: если для женщин употребление грубой лексики может быть формой протеста против гендерных стереотипов, то для мужчины протестом является неупотребление эксплетивов.

Исследование В. де Клерк показывает, что конструирование гендерной идентичности - это не автоматический ритуал копирования и соответствия, а динамический процесс, обусловленный разнообразными социальными факторами. Этот вывод подтверждает и работа Дж. Пуджолара [Pujolar 1997].

(2) Исследование Пуджолара проводилось в Испании, где после смерти генерала Франко, в годы правления которого преследовалось публичное использование каталанского языка, правительство учрежденной в 1980 году автономии перевело обучение в школах на каталанских язык. Объектом исследования было речевое поведение двух групп молодых людей («рамблерос» и «трепас») из рабочих кварталов Барселоны, школьные годы которых пришлись на данный период.

Выводы Пуджолара носят комплексный характер и касаются широкого спектра языковых, мировоззренческих, этнокультурных и поведенческих вопросов, в центре которых находится тема гендерной идентичности. Он, в частности, проблематизирует оппозиционность традиционной трактовки мужской и женской речевых культур, когда концептуальным противочленом женской заботливости и сотрудничества является мужская иерархичность и агрессивность, и показывает, что мужчинам столь же свойственно проявлять заботу, заинтересованность и строить отношения личной близости, однако в менее прямой форме, как правило, через совместные действия, связанные с увлечениями, хобби, игрой и т.д.

Особо подчеркивается вариабельность мужской идентичности, многоголосие (по Бахтину) ее речевого выражения и невозможность характеристики гендерной субъективности в терминах фиксированных значений, жестко приписываемых мужским и женским коммуникативным интеракциям.

Маскулинность рамблерос Пуджолар характеризует как «упрощенную (simplified) маскулинность», для которой характерны стереотипное видение мужественности, основанное на эксплуатации значений риска/угрозы как лицу (по Браун, Левинсон), так и телу, что в поведенческом плане проявляется в потасовках, оскорблениях, злоупотреблении алкоголем, наркотиками и пр. Политизированная идентичность трепас связана с их левыми политическими убеждениями, членстве в анти-военных и феминистских организациях, неприятии всех форм насилия и трансгрессивных установках, связанных с неподчинением общепринятым стандартам поведения и внешности т п.

Среди языковых форм манифестации гендерных преференций обоих субкультур, Пуджолар выделяет использование табуированной лексики (рамблерос) и городского просторечия с элементами панк-жаргона (трепас), эксплуатацию диалектных акцентов (андалузского) и кодовые переключения между испанским и каталанским. При этом он опирается на диалогическую концепцию языка М. Бахтина, где каждая языковая манифестация может быть понята лишь с учетом диалогического культурного контекста, как отклик на предыдущие высказывания и в то же время предвидение новых реакций (ср. реитерации и цитации у Дж. Батлер).

Например, в речи мужчин-рамблерос обычно представлен типичный южно-испанский андалузский акцент, для которого характерно придыхание в невзрывном «-s» или опущение этого звука в конечной позиции, а также определенный музыкальный тип интонации. В Каталонии андалузский акцент обычно ассоциируется с крестьянскими или низшими слоями рабочих и коннотирует определенное мировоззрение: позицию «простого человека», живущего «простыми истинами». Данная установка у рамблерос проявляется также в намеренном дистанцировании от стандартных (формальных) языковых форм, снижении (огрублении) языка и поддразнивании тех, чья речь претендует на правильность. Свои суждения (смесь левых взглядов и расизма) рамблерос обычно выражают в намеренно упрощенной, непритязательной форме как простой факт личных предпочтений.

В речи трепас андалузский акцент использовался как средство представления (драматизации) невежественности, неграмотности, невоспитанности, а также как инструмент протеста - отрицания ценностей «упрощенной маскулинности» рамблерос. Так, в группах трепас сурово критиковались мужчины, допускающие физическое насилие и сексуальные домогательства в отношении женщин, а речь этих лиц имитировалась использованием андалузского акцента. Другими словами, «присвоение» андалузского акцента сигнализировало неприятие сексистких взглядов и поведения. Речевая культура трепас также включала черты более стандартной (правильной речи), риторику левых общественных и политических групп, языковую образность городского жаргона, что создавало эффект культурного многоголосия - полифонический речевой стиль, воплощающий определенный тип идентичности.

Существенные различия в плане конструирования разных форм маскулинности выявил и анализ кодовых переключений между испанским и каталанским. Использование каталанского, изначально коннотировавшего одинаковые значения сухости, правильности, назидательности, традиционной добропорядочности и ингерентной немужественности, приобрело совершенно различные смыслы для представителей обеих групп. Рамблерос активно избегали любого использования каталанского, даже декларируя позитивное отношение к каталонцам и Каталонии: использование второго языка воспринималось ими как двусмысленность, противоречащая ценностям подлинной, «простой» и непритязательной мужественности. В речи трепас, в силу их приверженности «уважению всех культур» и политической поддержки самоопределения Каталонии, сформировались иные тенденции, характеризующиеся стремлением к преодолению стереотипов в использовании каталанского и восприятии его как слишком правильного и навязанного сверху (школой, государством).

Таким образом, сопротивление каталанскому (как и андалузский акцент) напрямую связаны с идеями «упрощенной маскулинности» и сексизма, которые характерны для мужчин-рамблерос с их культом тела, физической силы, гетеросексуальности и гомофобии и проявлениями трансгрессивности в форме речевой грубости, приверженности алкоголю, наркотикам и пр. Более эгалитарная идеология трепас, в том числе в плане гендерного дисплея (культурных кодов мужественности и женственности), явилась фундаментом для трансформации конвенций выбора языковых форм, в результате чего использование каталанского стало одним из инструментов конструирования иного типа мужественности.

2.4.6 Гендер и власть

В исследовании С. Кислинга показано, как аналогичные языковые ресурсы могут использоваться во внутригрупповом мужском общении для конструирования различных типов мужественности [Kiesling 1997]. Его результаты основаны на этнографическом исследовании речевых практик членов мужской студенческой организации (братства - fraternity) в одном из американских университетов. Кислинг показывает, как идеология организации и непосредственная речевая ситуация определяют (само)презентацию индивида в конкретном речевом событии.

Кроме конверсационного анализа существенную ценность, на наш взгляд, представляет предлагаемая автором трактовка понятия власти, открывающая новые возможности для его использования в лингвистическом описании. Кислинг говорит о различных способах создания сильной позиции (власти). Взяв за основу концепцию М. Фуко, он адаптирует его теорию применительно к своему материалу и выделяет несколько типов власти, основанных на занимаемых/выполняемых индивидом ролях: (а) власть физическая (принуждение и возможность); (б) власть экономическая; (в) власть, основанная на знании; (г) власть структурная (основанная на месте в иерархии); (д) власть/влияние наставника; (е) идеологическая власть и (ж) власть образа/манеры поведения Иллюстрацией данного типа власти может служить, например, отмеченное С. Табуровой частое использование мужчинами-депутатами бундестага так называемых «экспрессивов», под которыми понимаются специфические речевые акты, не посвященные какой-либо определенной теме, а совершаемые из желания понравиться, пошутить, реализовать хорошее/плохое настроение («Спасайся, Зигхаммер идет!» и т.п.) [Табурова 2000]. [Kiesling 1997: 68-70].

Рамки нашей работы не позволяют подробно остановиться на всех аспектах исследования, где он анализирует выступления членов организации на общем собрании, обсуждавшем кандидатуры на выборную должность «корреспондента», в обязанности которого входит поддержание связи с национальной организацией через письма, публикуемые в национальном журнале. Кислинг рассматривает речевые стратегии и выбор языковых средств, показывая, как они связаны со статусом говорящего в организации, идеологией братства и идентичностью каждого из выступавших.

В выступлении новичка, недавно ставшего членом братства, акцентируется обоснование внесенного предложения. Тем самым говорящий признает, что его статус в организации недостаточно высок для того, чтобы его мнение считалось авторитетным само по себе. Чтобы склонить на свою сторону голосующих, он апеллирует к своему знанию: подчеркивает достоинства/умения выдвигаемого кандидата; ссылается на то, что хорошо с ним знаком (вместе учились в школе), читал его письменные работы и т.д. Собственное мнение он выражает в смягченной форме («как я думаю…»), использует сослагательное наклонение, оформляя свое предложение как возможность («он справился бы хорошо»), а не факт («он справится хорошо»). Использование структурного осложнения (повтор аргументации в придаточном причины - «потому что он здорово умеет писать») - это признание того, что просто мнения новичка недостаточно, нужна дополнительная мотивировка (чего старшим членам организации не требуется). Таким образом «власть» новичка (т.е. то, что дает ему право вступать и высказывать/вносить предложение) строится на знании: он дает понять, что основывает свое предложение на достоинствах кандидата, а не просто на своем мнении.

Второй выступающий, ветеран братства, конструирует власть (значимость своей роли) иным способом. Он выдвигает в качестве кандидата новичка, у которого есть проблемы и которого иначе братство «может потерять», тем самым создавая собственный образ «мудрого старшего». Предлагаемого кандидата он называет снисходительно по-отечески «паренек» («kid») и акцентирует свой статус более опытного («если ему подсказать»), тем самым выражая готовность выступить в роли наставника. Высказывается прямо и директивно («я не хочу»); берет на себя право говорить от имени всех («нам нужно его вовлечь»), правда в смягченной форме («я считаю, что»).

Еще один ветеран, занимающий заметное место в иерархии братства, позиционирует себя как авторитетную личность, чьи слова важны сами по себе. В его выступлении нет обоснований своего мнения, что является сигналом высокого статуса (достаточно просто сделать заявление). Он указывает присутствующим на правильное, с его точки зрения, решение без смягчающих формул («нам следует», а не «я думаю, что нам следует»). Мнения представляются в форме аксиом («есть обязанности, с которыми справится любой»). Иные модальные маркеры («может справиться» и т.д.) имплицировали бы возможность для голосующих другой точки зрения, но в данной формулировке им не оставлено такой возможности. Императивный и инструктивный тон ставит говорящего в позицию структурной власти: он конструирует роль старшего, влиятельного и умного манипулятора - даже провидца («я вижу [на этом посту. - Е.Г.] Курта»). Свой статус данный член братства сигнализирует и невербальными средствами, занимая одно из крайних правых мест в правой части зала, где обычно сидят ветераны.

Таким образом, используя аналогичные ресурсы три ветерана организации конструируют различные типы идентичности с опорой на разные типы власти (авторитета). С учетом этого, автор исследования выражает сомнение в перспективности описания речи мужчин в целом (как монолитной группы), подчеркивая, что использование языковых ресурсов всегда контекстуально обусловлено и связано не только с гендером, но и другими социальными параметрами.

2.4.7 Гендер и статус

В исследовании Шигеко Окамото, использующей классический социолингвистический подход, представлены эмпирические данные вариативности в языке современных японских женщин, свидетельствующие о том, что так называемый «женский язык» есть культурно и идеологически сконструированная классовая норма, слишком статичная и монолитная, чтобы объяснить фактическое разнообразие женских речевых практик. В японском языке традиционные мужской и женский стили характеризуются гораздо более высокой и жесткой специфицированностью, чем в европейских языках. Наиболее яркие различия касаются форм самореференции и обращений, завершающих предложение частиц, маркеров вежливости/почтения, высоты тона и интонации. Женский язык, в отличие от мужского, характеризуется как вежливый, мягкий, некатегоричный и эмпатический (сопереживающий). Однако в последние годы все чаще отмечается, что молодые японки отходят от традиционных норм женского языка и начинают «говорить как мужчины» [Okamoto 1995: 298].

Ш. Окамото анализирует аудиозаписи неформальных бесед десяти токийских студенток (представительниц среднего класса) с целью выявления индикаторов мужской/женской речи в форме завершающих предложения частиц (модальных маркеров), которые представляют собой гендерно-нейтральные формы или умеренные и слабые индексы маскулинности и фемининности. Исследование показало, что большинство участниц эксперимента чаще всего прибегали к нейтральным формам; лишь в речи двух из них преобладали «мужские» маркеры. При этом используемые в речи «женские» формы, как правило, относились к умеренным сигналам фемининности. Сильные женские формы составляли лишь 34% от всех женских маркеров. Частица wa (c подъемом интонации) и ее варианты, признаваемые в специальной литературе наиболее типичным маркером фемининности, использовалась во всем материале лишь дважды.

Характерно, что индикаторы «женского» языка чаще всего возникали в тех фрагментах беседы, где речь шла о женщинах более старшего возраста (матери, женщины-профессора в университете и т.д.). 93% «мужских» маркеров относились к сигналам умеренной маскулинности. Таким образом, в целом стиль речи участниц эксперимента характеризовался не как женский, а скорее как нейтральный с умеренной маскулинностью.

Сопоставляя полученные результаты с аналогичными исследованиями по нескольких возрастным срезам, Ш. Окамото фиксирует значительное увеличение «женских» признаков в речи представительниц старшего поколения и существенную статусную дифференциацию - более «женственную» речь домохозяек по сравнению с представительницами разных профессий. Отмечается также, что в региональных диалектах гендерная специфика проявляется гораздо меньше, чем в стандартной форме, что, по мнению исследовательницы, обусловлено историческими причинами. Нормы женской речи сформировались в 19 веке, в эпоху стандартизации японского языка, на основе традиционного стиля представительниц токийского диалекта Yamanote kotoba - рафинированного, формального языка высших и средних классов, «белых воротничков», противопоставленного «грубому», «прямому» и «вульгарному» Shitamashi kotoba, на котором говорила другая часть Токио (купцы, ремесленники, мелкие предприниматели). Современные представления о японских женщинах Окамото считает историческим наследием XIX века, эпохи становления государства и индустриализации, когда японское правительство и интеллектуальная элита продвигали образ идеальной женщины и матери (ryoosai kenbo) и так называемый «женский язык» («естественная» речь токийской элиты) стал одной из проекцией этого идеала. Таким образом, по мысли Окамото, понятие «женского языка», как идеологический и культурно-исторический конструкт, никогда не отражало особенностей речи всех японских женщин.

Важным, по ее мнению, вопросом являются причины использования или неиспользования японками традиционно женских форм и стоящие за этим прагматические значения вежливости, мягкости, эмпатии, которые в свою очередь (метафорически) экстраполируются на «предпочтительные образы мужчин и женщин» и, тем самым, «мотивируют их диверсифицированное употребление мужчинами и женщинами» [Ochs 1993: 151]. Окамото подчеркивает, что выбор речевого стиля или той или иной языковой формы может носить вполне осознанный характер. Профессиональная деятельность в различных сферах (политике, бизнесе, образовании) подталкивает к дефеминизации женской речи и выбору более прямого и уверенного стиля общения или к компромиссной комбинации разных стилей. Например, Дж. Смит (Шибамото) рассматривает два варианта речевых стратегий, используемых японскими женщинами-руководителями: «голос матери» (motherese), использующий инструктивные и поощряющие модели, характерные для общения матери с детьми, и голос «пассивной власти» (passive power), основанный на непрямых директивах [Smith 1992].

Идентичность формируется в социальном контексте. Речевой стиль японских женщин (как и представительниц других языковых сообществ и культур) реализует их видение себя - как молодых, незамужних, домохозяек, матерей, менеджеров и пр. «Неженские» маркеры в неформальном общении молодых японок, по их собственному признанию, коннотируют молодость и легкость, служат отличием от женщин старшего поколения и сигналом внутригрупповой солидарности. «Женские» маркеры в речи молодых домохозяек - символ соответствия желаемому образу традиционной женственности. Школьницы же, употребляя применительно к себе «мужское» местоимение boku объясняли это тем, что если они будет назвать себя «женским» местоимением atashi, то не смогут «соревноваться с мальчиками» за успех, хорошие оценки и пр. Таким образом, символические формы мужественности и женственности конструируют гендер и статус.

2.4.8 Гендерные аспекты самоидентификации

(1) О том, что «мужское» могло стать частью самоидентификации женщины еще в прошлом веке, пишет И.Л. Савкина, анализирующая в статье «Идентичность и модели женственности в дневнике “приживалки” (Елисавета Попова. Из московской жизни сороковых годов)» саморефлексию женщины, волею судьбы оказавшейся в подобной роли [Савкина 2002]. Мужское и женское в комментариях диаристки предстают резко противоположными, причем первое маркируется позитивно, а второе - негативно. Хотя ее отношение к конкретным женщинам, поименованным в дневнике, вполне благоприятно, когда речь заходит о «женской природе», женщинах вообще, они характеризуются как завистливые, ветреные, суетные, тщеславные, надменные, эгоистичные. Воплощением «женской сущности» является в дневнике некая, не называемая «одна женщина», которая по ходу повествования приобретает негативно-типические черты.

В дневниковых записях диаристка не отождествляет себя с женскостью, как она ее понимает, а выстраивает свою идентичность в отталкивании от нее. Она относит себя к Сынам Отечества, солдатам православного воинства; давая самоопределения, использует мужской род, именуя себя «любитель Русского», «простой человек, дурак», «человек старый, простой мало верящий женщинам и любящий сердечно все русское» [с. 276]. С другой стороны, почти все прямые или косвенные самоопределения в женском роде полны негативного смысла - сиделка, шутиха, гувернантка, приживалка, «невольница бедности».

По мнению И.Л. Савкиной, маргинальность социального положения диаристки (ее бедность, непристроенность, невозможность легализовать свой статус через социально значимого мужчину - мужа, отца и т.п.) делали ее положение внутри традиционного женского общества того времени проблематичным. Одним из способов преодоления этой дефектности становится включение себя в идеологизированный мужской дискурс адептов славянофильства. Как полагает исследовательница, пафосный витиеватый стиль многих записей дневника может восприниматься как своего рода «чужое» слово, употребляя которое в качестве своего (дневникового), «усваивая и присваивая его», автор совершает акт самоутверждения в качестве одного из тех, кого именует «милыми братьями по любви к Москве» [с. 277].

Однако и традиционные женские роли, прежде всего роль матери, занимают важное место в процессе ее самоидентификации. Например, В. Панова диаристка называет «милым сыном», а в ситуации с его женитьбой описывает себя не только как старшего друга и «столетнего знакомого» Панова, но и как заместительницу матери: «Я перекрестила его: пусть будет с ним сердечное благословение: у него нет даже матери» [с. 278].

Еще сильнее материнский дискурс обнаруживает себя в описании отношений с Ф.Б. Тидебелем, с которым Попова активно переписывается и даже едет повидаться в Воронеж, куда он получает назначение. Легитимация собственных чувств и мотивов поездки - это подчеркивание своего пожилого, сексуально безопасного статуса. Она называет Тидебеля не только «сын мой», но и «внук мой», «дорогой внук», создавая роль матери или бабушки, «усыновившей сироту», о котором никто другой не проявляет заботы. При этом не раз подчеркивается, что ее чувства «чисты», это «чистая любовь», ее «намерение чисто», и эти обращенные к себе уверения в непорочности, как и эротические коннотации в описании дней, проведенных в Воронеже, показывают, что в чувстве диаристки к Тибеделю соединяются роли матери и возлюбленной. Разыгрывая эти роли, она создает свое «я», которого, по словам И.Л. Савкиной, «нет во внешнем мире <…> , но оно существует и осуществляет себя в процессе само(о)писания».

(2) С позиций «коммуникативной игры» анализирует языковую личность женщины-политика О.С. Иссерс. Материалом для анализа стали интервью Любови Слиски, вице-спикера Государственной думы, опубликованные в «Комсомольской правде» [Иссерс 2002]. К составляющим коммуникативного портрета личности (средствам конструирования идентичности) О.С. Иссерс относит тип самоподачи (прямая/косвенная, игра на повышение/понижение); уровень тактичности (заинтересованность/ незаинтересованность в сохранении лица собеседника); уровень контроля за эффективностью общения и коммуникативного давления (осознанность выбора речевых тактик, управление фреймом ситуации и др.); степень внимания к языковой форме; способ подачи информации (гипер/гипоинформативность, соотношение общей и частной информации); набор типичных речевых «масок» (ролей). Ряд речевых тактик и приемов исследовательница квалифицирует как гендерно специфичные.

К специфике презентации женщины-политика О.С. Иссерс относит, в частности, серьезное отношение к слухам о себе, включая в набор речевых тактик прямой самоподачи: (а) речевые тактики опровержения слухов и их прогнозирование («я про себя такое слышала!», «я что, ненормальная, - из 5-комнатной в 3-комнатную переезжать, чтобы завтра во всех газетах фельетоны появились»); (б) акцент на качествах женщины-хозяйки (тактика уступки: «хоть я и политик, но обязанности жены выполняю»); (в) косвенная самоподача с позитивной оценкой собственной внешности («… ко мне [на приеме. - Е.Г.] подошел один министр и шепнул: “Знаете, что нельзя быть на свете красивой такой”») и т.п. Признание в неумении рассчитать деньги и невозможности экономить на типично женских потребностях трактуется как гендерно маркированный прием в рамках игры на понижение («Деньги уходят на еду, прически и маникюр»).

Отмечаются также особенности женского речевого поведения, задаваемые ролевой позицией. По наблюдениям О.С. Иссерс, традиционно женская для России профессия педагога и социально-биологическая роль матери «формируют у женщины-политика тип речевой коммуникации, маркированный в плане дидактический интенций» [с. 176]: («посмотрите, что они творят в Думе» <…> «… где же их партийная чистота?», «Один из наших депутатов выкинул номер…», «Стыд!») и т.п.).

Одной из составляющих коммуникативного портрета является уровень тактичности. Как указывает О.С. Иссерс в ситуациях, когда есть вероятность задеть (смутить, обидеть и т.д.) партнера по коммуникации, для женщины-политика типично стремление избежать конфронтации. В этой связи характерны фразы «не стоит торопиться», «есть другие приемы» и т.д. Данный вывод созвучен наблюдениям Д. Таннен и Ш. Кендал над речевым поведением в ситуациях профессионального общения, где «женщины-руководители обычно отдавали распоряжения в форме, которая не угрожала лицу подчиненных» [Kendal, Tannen 1997: 103]. Примером подобного речевого маневрирования является и фраза из интервью замминистра вооруженных сил Л.И. Куделиной («Известия» 6.03.04), которая на вопрос, как ей удается командовать несколькими сотнями генералов, ответила: «Я ими не командую, а просто требую исполнения». Представляется, что в этих случаях речь следует вести не только (и не столько) о стремлении сохранить лицо адресата, сколько заботой о собственном лице - стремлении соответствовать ожиданиям социума, конструируя гендерную идентичность в духе традиционных представлений, согласно которым женщина не должна быть резкой, авторитарной.

Выше уже отмечалась ограниченность трактовки гендерных особенностей речевого поведения в терминах бинарных оппозиций. Попытка создания коммуникативного портрета в рамках дихотомии мужского и женского чревата сползанием в «зал зеркал», где (вос)производятся научные стереотипы о гендере. В этом смысле уязвим, на наш взгляд, вывод О.С. Иссерс о том, что «мужское и женское речевое поведение существенно различаются по “плотности” передаваемой информации», когда та или иная мысль «в женском политическом дискурсе обрастает деталями нехарактерными для информационного сообщения в мужском политическом дискурсе» [с. 177]. Представляется, что тезис о гиперинформативности как специфике женского речевого поведения не учитывает вариативности, связанной с темой (есть темы и контексты, где мужчины гораздо более словоохотливы), личностью и темпераментом говорящего, а также другими возможными характеристиками ситуации и участников общения.

Представленный выше обзор демонстрирует разнообразие направлений, в рамках которых ведется изучение языкового конструирования гендера (социальная семиотика, дискурс-анализ, вариационистская и интеракциональная социолингвистика, этнография речи, прагматика и пр.). Предметом изучения является как (вос)производство гендерной идентичности в фактических актах коммуникации, так и «вторичное» конструирование гендера в художественных и медиа-текстах. Исследования наглядно демонстрируют многомерность и динамичность культурных конструктов мужественности и женственности, их зависимость от ситуативно-прагматического контекста (влияние социально-политического заказа, потребительского спроса, возрастного, социального и др. статусов коммуникантов). Работы последнего десятилетия существенно расширяют представления о номенклатуре языковых средств конструирования гендера: гендерно значимыми могут быть жанровые особенности текста, его композиционная структура, коммуникативные позиции участников интеракции, грамматические формы, синтаксические структуры, прагматические стратегии и тактики, семантические и стилистические параметры языковых форм. При этом гендерные смыслы не «заложены» в тексте, а создаются в дискурсе (в интерпретативной деятельности коммуникантов).

ВЫВОДЫ

Признание динамической и контекстуальной природы языковых значений заставляет критически переосмыслить ранние гендерные исследования, где гендерная идентичность «считывалась» с лингвистических форм. Интерпретация результатов этих исследований проводилась в рамках конкурирующих идеологических парадигм (дефицитность, доминирование, различие), анализ которых демонстрирует, как осмысление эмпрических данных в социальных науках происходит на основе идеологически ориентированных предпочтений, включая мнения и убеждения о «естественном» характере гендерных различий и отношений в профессиональной деятельности, бытовом общении и иных сферах коммуникации.