Россия в XIX веке

Деятельность кружка прошла два этапа. В 1845--1847 гг. он не имел ни определенного состава, ни программы, ни даже общности взглядов. Его участники изучали идеи утопического социализма (преимущественно Ш. Фурье) и дискутировали о возможностях их применения к России. До 1848 г. такие дискуссии устраивались в квартире Петрашевского по пятницам. На эти «пятницы» приходили не только сами кружковцы, но и знакомые любого из них: чиновники, офицеры, учителя, литераторы, студенты, деятели искусств. Среди них были Ф.М. Достоевский и М.Е. Салтыков-Щедрин (возможно, и Л.Н. Толстой[8]), М.И. Глинка и А.Г. Рубинштейн, художник П.А. Федотов, будущий академик П.П. Семенов-Тян-Шанский. Общее число более или менее постоянных участников «пятниц» достигало 30.

На первом этапе кружок осуществил две важные акции революционно-пропагандистского характера. В апреле 1845 г. он наладил издание «Карманного словаря иностранных слов», в котором под видом разъяснения таких слов, как «демократия», «деспотизм», «обскурантизм», пропагандировались /149/ антисамодержавные и антикрепостнические идеи. Словарь был хорошо законспирирован. Его официальным редактором значился благонамереннейший штабс-капитан Н.С. Кирилов. Словарь выходил с посвящением великому князю Михаилу Павловичу. Однако власти, хотя и не сразу, разгадали крамольный смысл издания и 8 апреля 1846 г. пресекли его на букве «О». Цензурный комитет постановил «все оставшиеся нераспроданными экземпляры этой книги как весьма вредной и опасной» уничтожить. Часть тиража (400 экземпляров из 2000) все-таки разошлась.

В том же 1845 г. петрашевцы создали библиотеку запрещенной литературы -- акт, неслыханный в николаевской России. Здесь были собраны почти все сочинения Фурье, книги Ж. Руссо и А. Смита, Л. Фейербаха и Ж. Сисмонди, К. Маркса и Ф. Энгельса, Л. Блана и П. Прудона. По воспоминаниям петрашевцев, библиотека стала «главною заманкою» на их «пятницы».

Новый этап в деятельности кружка наступил в 1848 г. Собрания петрашевцев стали отчетливо политическими. На них теперь обсуждались самые острые вопросы -- крестьянский и о государственном устройстве страны. «Правление в России, -- говорил Петрашевский, -- есть самое нечеловеческое правление». Петрашевцы ненавидели самодержавие, царя они называли «богдыханом», а про Александровскую колонну (памятник Александру I перед Зимним дворцом) говорили: «Столб столба столбу». Всю чиновничью иерархию в России они высмеивали; когда, например, хотели сказать «дурак», произносили «действительный статский советник».

Наиболее инициативные петрашевцы (сам Петрашевский, Спешнев, Ханыков, Момбелли, Ахшарумов, поручик Н.П. Григорьев -- сын генерала) занялись устройством централизованного тайного общества и выработкой программы. На совещаниях в узком кругу они согласовали главные из программных требований -- ликвидировать самодержавие, провозгласить республику (хотя в качестве переходного этапа допускалась и конституционная монархия), уничтожить крепостное право при освобождении крестьян с землей. Что касается путей к реализации программы, то они вызывали споры. Радикалы, как Спешнев, стояли за крестьянское, причем немедленное, восстание, «всеобщий взрыв»; умеренные -- за постепенное и длительное революционизирование большинства народа, против торопливого «бунта черни». Восстание без участия народных масс петрашевцы, в отличие от декабристов, отвергали. «Главная цель, -- формулировал мнение большинства Петрашевский, -- состоит в том, чтобы идеи и желания укоренились в массах народа, а когда будет чего желать целый народ, тогда против него ничего не сможет войско». Однако ни создать централизованную организацию, ни разработать четкую программу петрашевцы не смогли. Им не хватило, во-первых, политической зрелости, /150/ поскольку революционная идеология только формировалась, а во-вторых, просто времени: всевидящие глаза и всеслышащие уши III отделения выследили их.

7 апреля 1849 г. петрашевцы устроили «обед социалистов» в честь Фурье. На обеде присутствовали 11 самых активных кружковцев. С речами выступили Петрашевский, Ханыков и Ахшарумов. «Мы, -- заявил, в частности, Петрашевский, -- осудили на смерть настоящий быт общественный, надо приговор нам исполнить»[9]. «Обед социалистов» был одним из последних собраний кружка петрашевцев. На нем царила атмосфера готовности к подвигу, к революционному выступлению, что так сильно выразил Плещеев в стихотворении «Вперед без страха и сомненья», ставшем гимном радикального крыла петрашевцев:

Жрецов греха и лжи мы будем

Глаголом истины карать.

И спящих мы от сна разбудим

И поведем на битву рать!

Никто из участников обеда не подозревал, что среди них -- провокатор, который с 11 марта 1849 г. успел побывать на семи «пятницах». Им был подкупленный жандармами студент Петр Антонелли. Он и сообщил в III отделение поименный состав участников обеда и все на обеде сказанное[10].

8 ночь с 22 на 23 апреля жандармы, пользуясь данными Антонелли, арестовали сразу 33 участника кружка. Следственная комиссия квалифицировала дело петрашевцев как «заговор идей». К следствию были привлечены 123 человека, а суду (военному!) преданы 28. На суде Петрашевский и его ближайшие соратники держались, как правило, с большим достоинством. Они решительно отметали попытки судей всячески очернить их. «Я и товарищи моего заключения, -- говорил Петрашевский, -- мы не фанатики, не изуверы, не еретики… Мы философы, нам дороже всего истина… Если есть что-нибудь ошибочное в наших понятиях и неверное, -- покажите истину, мы все отступимся, -- но пока позвольте нам остаться, чем мы есть».

Суд приговорил 15 человек (в том числе Петрашевского, Спешнева, Момбелли, Ахшарумова, Григорьева, Дурова, а также Достоевского) к расстрелу и еще пятерых (включая Ханыкова, Плещеева, Кашкина) -- к разным срокам каторги. 22 декабря 1849 г. на Семеновском плацу в Петербурге, где через 32 года будут казнены Андрей Желябов и Софья Перовская, была инсценирована казнь над петрашевцами. Им прочитали смертный приговор, одели в саван, и первые трое (Петрашевский, Момбелли, Григорьев) были привязаны к столбам. Раздалась команда: «На прицел!» /151/

Взвод солдат наставил ружья на смертников. «Момент этот был поистине ужасен, -- вспоминал Ахшарумов. -- Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты…» Достоевский в предсмертном экстазе сказал Спешневу: «Nous serons avec le Christ» («Мы будем вместе с Христом»). Спешнев усмехнулся: «Un peu de poussiere» («Горстью праха»). В этот момент, как было задумано царем, на плацу появился его флигель-адъютант и объявил о монаршей милости: вместо расстрела -- каторга и солдатчина.

Кружок петрашевцев занял важное место в истории русского освободительного движения. Он воплотил в себе назревшую к середине 40-х годов тенденцию перехода от дворянской революционности к разночинской. Именно в нем раньше, чем в каких-либо других кружках, сказались признаки зарождения новой, революционно-демократической идеологии: 1) обоснование роли народа как главного субъекта революции; 2) восприятие и критическое освоение применительно к российской действительности идей утопического социализма.

К тому времени, когда царизм расправился с петрашевцами, Герцен уже эмигрировал, а Белинский умер. Но царские каратели не могли спать спокойно. В 34 губерниях империи бушевали крестьянские волнения. Герцен развернул революционную агитацию из-за границы. В самой России роптали славянофилы и западники. Публичные лекции, направленные против крепостничества, продолжал читать Грановский. Мужал в просветительском кружке И.И. Введенского юный Н.Г. Чернышевский. Все они по-разному выражали тогда антифеодальный протест русского общества. Искру, зажженную декабристами, погасить так и не удалось.

Историографическая справка. Из всех проблем истории николаевской России самый большой интерес у исследователей всегда вызывало освободительное движение. До 1917 г. наибольший вклад в его изучение внесли А.Н. Пыпин и В.И. Семевский[11].

Академик Пыпин мобилизовал громадный фактический материал и капитально исследовал в своих книгах идейную борьбу 30--40-х годов, показав, сколь абсурдной и вредной для национального сознания россиян была «теория официальной народности». Однако Пыпин по-западнически упрощал сложный путь развития русской общественной мысли, изображая его как процесс восприятия европейских идей, «умствований» с Запада.

Монография Семевского (оставшаяся неоконченной: издан, посмертно, только один том) должна была подытожить десятки работ о петрашевцах этого выдающегося историка, «общего декана /152/ всех историков», как назвал его М.Н. Покровский. Труды Семевского впервые почти с исчерпывающей полнотой раскрыли становление и развитие взглядов петрашевцев, их деятельность, личности и судьбы. Но для Семевского, как и для Пыпина, характерно некоторое принижение национальной оригинальности мировоззрения петрашевцев, которые изображаются как «русские фурьеристы», переносчики идей Ш. Фурье на российскую почву.

Что касается исследователей охранительного направления вроде А.Л. Волынского, то они отрицали не только самобытность, но и всякое значение русской демократической мысли, включая Герцена и Белинского.

Советская историография распределила свои усилия в изучении идейной борьбы 30--40-х годов прошлого столетия неравномерно -- главным образом вокруг Герцена и Белинского. Им посвящены кроме бесчисленного множества статей многочисленные монографии, которые большей частью (особенно, М.Т. Иовчука и Г.С. Васецкого о Белинском, Д.И. Чеснокова и Я.Е. Эльсберга о Герцене) грешили преувеличением и непомерным выпячиванием революционности Герцена и Белинского при замалчивании или даже ретушировании их «нереволюционных» суждений. Более объективны монографии B.C. Нечаевой и М.Я. Полякова о Белинском, Н.М. Пирумовой и А.И. Володина о Герцене (имеется в виду деятельность Герцена до его отъезда в 1847 г. за границу).

Вслед за Семевским советские историки много занимались (предварительно расширив круг источников) и петрашевцами. Наиболее обстоятельны многолетние труды (включая докторскую диссертацию) В.Р. Лейкиной-Свирской, новейшая монография Б.Ф. Егорова «Петрашевцы» (Л., 1988) и работы А.Ф. Возного о борьбе царского сыска с петрашевцами. И.А. Федосов и В.А. Дьяков удачно, хотя и не без методологических издержек, обозрели ход освободительного движения при Николае I[12].

Либералов 30--40-х годов советские историки почти не жаловали вниманием. Только в последнее время появились монографии о славянофилах Е.А. Дудзинской и Н.И. Цимбаева, книга А.А. Левандовского о Т.Н. Грановском. До сих пор нет обобщающего исследования о западниках. Охранители же николаевского режима как исследовательская проблема учеными в нашей стране тоже пока игнорируются совершенно.

Между тем за границей есть квалифицированное монографическое исследование «теории официальной народности» с критикой ее охранительных начал. Автор книги -- Н.В. Рязановский (США), эмигрант из советской России[13]. Петрашевцам посвящены книги /153/ «Заговор петрашевцев» В. Сливовской (Польша), написанная в русле советской историографии, и «Кружок Петрашевского» Д. Эванса (Англия), который, в отличие от советских историков, не находит у петрашевцев революционности. Белинский в зарубежной историографии не вызывает большого интереса. О нем больше пишут российские эмигранты (В.В. Зеньковский, Д.И. Чижевский и др.), считающие его родоначальником либерализма в России.

Зато интерес к Герцену на Западе неизменно велик. В статьях и книгах о нем наблюдаются две тенденции, одну из которых наиболее аргументирование выразил М Малиа (США), другую -- Э. Эктон (Англия)[14]. Малиа считает Герцена националистом-одиночкой, попытавшимся уйти от иллюзий и разочарований окружающей (как российской, так и европейской) действительности в абстрактный мир народнического социализма; Эктон видит и ценит в Герцене не националиста, а гуманиста; революционером ни тот, ни другой Герцена не признают.

Крымская война. Планы сторон

Борьба европейских монархий с революцией лишь на время отвлекла их от восточных дел. Задушив совместными усилиями революцию 1848--1849 гг., державы Священного союза вновь обратились к восточному вопросу -- этому «яблоку раздора» между ними, -- и сразу бывшие союзники стали врагами.

Царизм, памятуя о том, что он сыграл в подавлении революции главную роль, хотел и на Востоке преуспеть больше всех. Выступая против Турции, он надеялся на договоренность с Англией, правительство которой с 1852 г. возглавлял личный друг Николая I Д. Эбердин, и на изоляцию Франции, где в том же 1852 г. провозгласил себя императором Наполеоном III племянник Наполеона I (во всяком случае, Николай был уверен, что с Англией Франция на сближение не пойдет, ибо племянник никогда не простит англичанам заточения своего дяди). Сам Наполеон III довольно униженно домогался тогда, чтобы европейские правительства хотя бы признали его императором. С этой целью в Берлин, Вену и Петербург был командирован его специальный уполномоченный барон Ж. Дантес де Геккерен (убийца А.С. Пушкина, доживший, кстати сказать, до 1895 г.). Николай I принял Дантеса милостиво и даже пригласил его покататься вместе верхом. Далее царизм рассчитывал на лояльность Пруссии, где король Фридрих Вильгельм IV, брат жены Николая, привык повиноваться своему могущественному зятю, и на признательность Австрии, которая с 1849 г. была обязана России своим спасением от революции.

Все эти расчеты оказались битыми. Англия и Франция объединились и вместе выступили против России, а Пруссия и Австрия предпочли враждебный к России нейтралитет.

Крах внешнеполитических расчетов царизма накануне Крымской войны во многом объяснялся личными качествами царя и его первого министра. Николай I как дипломат отличался, по компетентному мнению Е.В. Тарле, «глубокой, поистине непроходимой, всесторонней невежественностью». Между тем он решал дипломатические задачи самонадеянно и опрометчиво, а предостеречь и отрезвить его было некому. Его министром иностранных Дел бессменно был граф Карл Васильевич Нессельроде (с 1845 г. канцлер империи) -- человек не только без роду и племени, личность которого могла служить, как выразился А.И. Герцен, /155/ «кратким руководством по географии», поскольку он родился в португальском порту, на английском корабле, от еврейки и немца, принявшего русское подданство; главное, это был человек без собственного лица. С.Б. Окунь верно заметил, что упомянутый в сказке Н.С. Лескова «Левша» среди министров Николая I граф Кисельвроде -- не просто намек, а убийственный шарж на николаевского министра иностранных дел: «Лишенный индивидуальности, Нессельроде -- Кисельвроде, подобно студенистой массе, всегда принимал форму того сосуда, в котором ему в данный момент приходилось помещаться».

Весь смысл своей жизни и деятельности Нессельроде видел в том, чтобы угадывать, куда склоняется воля царя, и спешно забегать вперед в требуемом направлении. Зато он и просидел в кресле министра иностранных дел последние 10 лет царствования Александра I и все 30 лет царствования Николая I. «Николай застал его там, всходя на престол, и оставил на том же месте, сходя в могилу»[1]. Безликий приспособленец, Нессельроде дожил до того, что известие о его смерти было встречено с удивлением, так как все считали, что он давно умер. Разумеется, такой министр не мог ни подсказать царю свое, ни разумно повлиять на царское решение.

Итак, царизм не разобрался в хитросплетениях европейской политики. Но главное было не в этом. Главное заключалось в том, что ни царю, ни его дипломатам и генералам недоступно было понимание тех экономических сдвигов, которые произошли в Европе за 30--40-е годы. Все это время не только в Англии, но и во Франции, и даже в Австрии и Пруссии капитализм неуклонно развивался и, усиливая экономический потенциал держав, подогревал их аппетиты к новым рынкам, источникам сырья, сферам влияния. При таких условиях западные державы, которые охотно сотрудничали с царизмом в борьбе с революцией, не хотели ни сотрудничать с ним, ни тем более понести ущерб от него в дележе рынков. Наоборот, растущая активность царизма в районах, где они сами надеялись поживиться, усиливала их противодействие России.

Причины Крымской войны коренились главным образом именно в столкновении колониальных интересов России и Англии, а также России и Франции и, отчасти, России и Австрии на Ближнем Востоке и на Балканах. И Англия в союзе с Францией, и Россия стремились в Крымской войне к одинаковой цели, т. е. к господству в указанных районах, хотя и разными путями: Англия и Франция, которым выгодно было иметь в лице Турции постоянный противовес и угрозу России, предпочитали закабалить Османскую империю, тогда как Россия хотела уничтожить ее. Турция, в свою очередь, преследовала давнюю цель -- отторгнуть /156/ от России Крым и Кавказ. При этом каждое из правительств стран-- участниц войны надеялось одерживать победы и отвлекать ими свой народ от внутренних затруднений. Правители Англии и франции умело использовали всеобщую ненависть европейской демократии к царизму как жандарму Европы. Война с царизмом могла стать популярной и не только прославить внешне заправил Англии и Франции, но и примирить их с внутренней оппозицией. Английские дипломаты еще до начала войны стали говорить о ней как о «битве цивилизации против варварства».

Итак, по своему происхождению Крымская война была захватнической, грабительской со стороны всех ее участников. Ближайшим поводом к войне послужил спор между католическим и православным духовенством о так называемых святых местах в Иерусалиме, т. е. о том, в чьем ведении должен находиться «гроб Господень» и кому чинить (знак величайшей чести!) купол Вифлеемского храма, где по преданию родился Иисус Христос. Поскольку право решать этот вопрос принадлежало султану, Николай I и Наполеон III, оба искавшие поводов для нажима на Турцию, вмешались в спор: первый, естественно, на стороне православной церкви, второй -- на стороне католической. Религиозная распря вылилась в дипломатический конфликт. Россия и Франция начали бряцать оружием.

Царизм, будучи уверен в том, что Англия, Австрия и Пруссия останутся по меньшей мере нейтральны в русско-французском конфликте, а Франция не решится воевать с Россией один на один, действовал напролом. В феврале 1853 г. по высочайшему повелению в Константинополь отплыл с чрезвычайными полномочиями князь Александр Сергеевич Меншиков -- правнук знаменитого временщика, генералиссимуса А.Д. Меншикова, один из трех главных фаворитов Николая I, который уступал по влиянию на царя фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, но с третьим фаворитом, шефом жандармов А.Ф. Орловым, соперничал не без успеха. Ему было велено потребовать, чтобы султан не только решил спор о «святых местах» в пользу православной церкви, но и заключил особую конвенцию, которая сделала бы царя покровителем всех православных подданных султана. В этом случае Николай I становился, как говорили тогда дипломаты, «вторым турецким султаном»: 9 млн. турецких христиан приобрели бы «двух государей, из которых одному они могли бы жаловаться на другого». Такое положение М.Н. Покровский приравнивал к тому, как если бы казанские татары получили право жаловаться на Николая I турецкому султану.

Турки отказались от заключения такой конвенции, но, чтобы смягчить отказ, «утешили» Меншикова тем, что султан запретил в своих владениях называть христиан собаками. «Это очень важно, -- съязвил Меншиков, -- и в благодарность я буду просить своего государя, чтобы он запретил в России называть собак султанами». /157/

Меншиков держался в Константинополе нарочито грубо, вызывающе. Он приплыл с громадной свитой на военном корабле под названием «Громоносец», а свои визиты властителям Турции обставил с кричащей дерзостью: к великому визирю явился без мундира, в домашнем сюртуке (что было вопиющим нарушением дипломатического этикета); от визита к министру иностранных дел отказался, заявив, что не желает иметь дело «с этим лживым субъектом», поскольку тот «за французов»; к самому султану вломился в апартаменты, не пожелав сделать предусмотренного этикетом поклона у порога двери (при следующем посещении султана Меншиков нашел дверь специально укороченной так, что в нее нельзя было войти, не согнувшись; однако он лишь присел в коленях -- довольно неприлично, -- но не пригнул головы).

В том же резком, бесцеремонном духе вел Меншиков и переговоры. Английский посол в Константинополе лорд Ч. Стрэтфорд-Рэдклиф посоветовал дивану (правительству Турции) признать контроль православной церкви в «святых местах», но не соглашаться на подписание конвенции. Расчет Англии был таков: разжечь русско-турецкую войну, а затем превратить ее -- под видом «защиты Турции» -- в коалиционную и повергнуть Россию. Английский посол понимал, что России нужны не «святые места» в Иерусалиме, а господство на Балканах, поэтому царизм будет добиваться заключения конвенции о покровительстве турецким христианам. Англия и стремилась это доказать европейской общественности, т. е. что суть дела не в религиозном споре, а в русской агрессии против Турции.

Все вышло так, как спланировало правительство Англии. 21 мая Меншиков, не добившись заключения конвенции, уведомил султана о разрыве русско-турецких отношений (хотя султан отдавал «святые места» под контроль России!) и отбыл из Константинополя восвояси. «Диван здесь на английских пружинах», -- заявил он перед отъездом. Вслед за тем русская армия вторглась в Дунайские княжества (Молдавию и Валахию). После долгой дипломатической перебранки 4 (16) октября 1853 г. Турция объявила России войну.

Россия против Турции

Все еще господствовавшие тогда в России феодально-крепостнические отношения тормозили экономическое развитие страны и обусловливали ее военно-техническую отсталость. Военных заводов было мало, и работали они непродуктивно из-за примитивной техники и непроизводительного крепостного труда. Основными двигателями служили вода и конная тяга, отчего заводы назывались «вододействующими» и «коннодействующими». Зимой, когда замерзала вода и кончались запасы корма для лошадей, эти предприятия свертывали свое производство. /158/

Всего перед войной Россия производила в год 50--70 тыс. ружей и пистолетов (за год войны их потребовалось 200 тыс.), 100--120 орудий (потребовалось втрое больше) и 60--80 тыс. пудов пороха (израсходовано только за 11 месяцев обороны Севастополя 250 тыс. пудов)[1]. Отсюда видно, как страдала русская армия от недостатка вооружений и боеприпасов. Новые образцы оружия почти не вводились, русскую пехоту вооружали гладкоствольными ружьями, которые заряжались в 12 приемов, а стреляли на 200 шагов. Между тем на вооружении англо-французской (отчасти и турецкой) пехоты состояли дальнобойные винтовки с нарезными стволами, стрелявшие на 1300 шагов. Было, конечно, и в русской армии нарезное оружие, но, как заметил М.Н. Покровский, «в гомеопатическом количестве».

Условия жизни русских солдат при Николае I были просто невыносимыми. За 1825--1850 гг., по официальным данным, в армии умерли от болезней 1 062 839 «нижних чинов», тогда как во всех сражениях того времени (в русско-иранской войне 1826--1828 гг. и русско-турецкой 1828--1829 гг., кавказской войне против Шамиля, при подавлении восстания в Польше 1831 г. и революции в Венгрии 1849 г.) погибли 30 233 человека. Всего в русской армии числилось за 1825--1850 гг. 2 604 407 солдат. Стало быть, от болезней умерли 40,4% «нижних чинов»[2]

Ниже всякой критики была военно-тактическая подготовка русских войск. Военное министерство России 20 лет кряду перед Крымской войной возглавлял князь А.И. Чернышев (ранее шпион при Наполеоне I и палач декабристов) -- царедворец, падкий на внешние эффекты, готовивший армию не для войны, а для парадов. Солдаты живописно маршировали на плацу, но не знали, что такое применение к местности. В атаку шли сомкнутым строем, как при Суворове, поклонялись суворовскому правилу: «Пуля -- дура, штык -- молодец». Для обучения стрельбе Чернышев выделял по 10 боевых патронов на солдата в год. Ружье расценивалось тогда лишь как держатель для штыка. Иной раз ружья намеренно развинчивали, чтобы они эффектнее звякали, когда полк брал «на плечо» или «на караул».

Только традиционная стойкость русских солдат и теперь была на высоте, но офицерский и особенно генеральский состав не всегда мог ею распорядиться должным образом. Один остроумный француз обрисовал армию Николая I такими словами: «В русской армии солдаты -- с головой льва, офицеры -- с головой осла и генералы -- без головы»[3].

Наконец, пагубно отражалось на боеспособности русской армии убийственное состояние транспорта и путей сообщения. Из центра на юг страны не было ни одной не только железной, но даже и шоссейной дороги. Войска проделывали тысячеверстные переходы пешком, оружие, боеприпасы и снаряжение перевозились на волах. Многие из них околевали в дороге, трупы их тонули в грязи, и по ним проходили обозы. Легче было доставить солдат в Крым из Англии или Франции, чем из центра России. Военно-морской флот России был третьим в мире после английского и французского, но перед флотом Англии и Франции он выглядел, как лилипут перед Гулливером: англо-французы имели 454 боевых судна, включая 258 пароходов, а Россия--115 судов при 24 пароходах.

Пока царизм имел дело с Турцией, гораздо более отсталой и слабой, чем Россия, он мог еще побеждать, но для успешной борьбы с таким противником, как Англия и Франция вместе взятые, у него не было сил. Таким образом, в Крымской войне России предстояла, по словам Ф. Энгельса, «безнадежная борьба нации с примитивными формами производства против наций с современным производством».

В первый период войны, когда Россия боролась один на один с Турцией, она добилась больших успехов. Как уже повелось в частых войнах между Россией и Турцией, и на этот раз открылись два театра военных действий -- дунайский и кавказский. Правда, на Дунае поначалу не все шло гладко. Главнокомандующий князь, М.Д. Горчаков боялся царя больше, чем всех войск Турции, жил в страхе перед царской немилостью и поэтому не смел предпринять хоть что-то, не предписанное царем. Так, он бесплодно протоптался на левом берегу Дуная все лето, осень и зиму, и лишь в марте следующего 1854 года заменивший Горчакова 72-летний «отец-командир» Николая I И.Ф. Паскевич перешел Дунай и осадил Силистрию -- главную крепость турок на Балканах.

Осада затянулась. Паскевич не хотел брать Силистрию штурмом, так как боялся, что не возьмет ее и, таким образом, в конце жизни посадит себе пятно на незапятнанную до тех пор военную карьеру. В конце концов он воспользовался тем, что на рекогносцировке турецкое ядро подкатилось к ногам его лошади, объявил себя контуженным и уехал из армии, сдав командование тому же М.Д. Горчакову.

Зато на Кавказе победы не заставили себя ждать. Командовал там отдельным корпусом наместник Кавказа, тоже 72 лет от роду, князь М.С. Воронцов -- тот, кто когда-то травил А.С. Пушкина и кого Пушкин высмеял в эпиграмме: «Полумилорд, полукупец, полумудрец, полуневежда, полуподлец, но есть надежда, что будет полным, наконец». К 50-м годам Воронцов был уже полным… Не его заслуга в том, что русские войска под командованием генерала В.О. Бебутова 19 ноября 1853 г. разбили турок под Башкадыкларом, сорвав их расчеты на вторжение в /160/ Закавказье. Накануне еще более выдающуюся победу одержала эскадра русского Черноморского флота под командованием адмирала Нахимова.

Павел Степанович Нахимов -- блистательный флотоводец, второй по значению в истории России после Ф.Ф. Ушакова, -- резко выделялся внутри николаевского адмиралитета своим демократизмом. «Колоссальная личность, гордость Черноморского флота» (по отзывам современников), он был доступен и прост в обхождении с рядовыми матросами, держась такого правила: «Матрос есть главный двигатель на корабле, а мы только пружины, которые на него действуют». Семьи у него не было, «сухопутных» друзей -- тоже. Моряки заменяли ему и дружеский круг, и семейный очаг. Почти все свое адмиральное жалованье он раздавал матросам и их семьям. Зато он мог вполне положиться на них во всем. Они же боготворили его и готовы были идти за ним в огонь и воду. Тогда родилась народная песня с такими словами:

С нами Бог и сам Нахимов с нами,

Он не даст нам, братцы, потонуть!

Итак, 18 (30) ноября 1853 г. эскадра Нахимова всего из восьми судов блокировала в гавани Синоп и полностью уничтожила турецкий флот из 14 кораблей (один взлетел на воздух, другой выбросился на берег, остальные утонули). Лишь пятнадцатый, английский корабль, пароход, спасся бегством -- догнать его парусники Нахимова не могли.

Турки потеряли в этой битве от 3 до 4 тыс. человек, русские -- 38 убитых и 240 раненых (остальным Нахимов «не дал потонуть»). Сам Нахимов был ранен. Шинель его, которую он перед боем снял и повесил рядом на гвоздь, оказалась пробитой осколками ядра. Командующий же турецким флотом Осман-паша со всем своим штабом был взят в плен. Так закончилось последнее крупное сражение парусных флотов и была одержана одна из самых ярких побед русского флота. С тех пор на воротниках матросских рубах три полоски символизировали три победы: Гангут (1714), Чесма (1770) и Синоп.

Официальная Россия, узнав о синопском триумфе, ликовала. Николай I после Синопа решил, что счастливый конец войны не за горами. Он уже начал серьезно думать и в шутку говорить о близком завоевании Турции. Когда турецкий диван объявил, что все перебежчики из России будут приниматься на службу в Турции с тем же чином, какой они имели на русской службе, Николай I сострил: «Жаль, что я не узнал об этом раньше, а то и я перешел бы на службу в Турцию со своим чином ».

Под впечатлением побед Нахимова и Бебутова в разных слоях российского общества стали расти шовинистические настроения. Их разжигала официальная пропаганда. Реляции с фронта составлялись в ухарски-молодеческом тоне. «За стереотипной /161/ фразой: «Неприятель понес значительную потерю убитыми и ранеными» -- обыкновенно следовало: «у нас убит один казак"», -- вспоминала современница[4]. Известные всей стране литераторы, далеко не ретрограды, выступали с ура-патриотическими сочинениями. Так, бывший декабрист Ф.Н. Глинка радовался случаю призвать россиян к войне с Англией и Францией, которые стояли за спиной Турции:

Ура! На трех ударим разом!

Тончайший поэт-лирик Ф.И. Тютчев вопрошал задиристо:

Уж не пора ль, перекрестясь,

Ударить в колокол в Царыраде?

Старый друг Пушкина П.А. Вяземский жаждал ратных утех:

Брошусь в бурю боевую За

алтарь, за Русь Святую И за

белого царя!

Все они оправдывали агрессивный характер войны со стороны царизма, замазывали истинную суть дела, о которой поэт революционной демократии Н.А. Некрасов сказал просто и ясно:

Царь дурит -- народу горюшко!

Тем временем Англия и Франция расценили русские победы на Черном море и в Закавказье как удобный предлог для войны с Россией под флагом «защиты Турции». Самый влиятельный из министров Англии лорд Г. Пальмерстон выдвинул программу расчленения России. «Моя заветная цель в войне, начинающейся против России, -- писал он доверенному лицу, -- такова: Аландские острова и Финляндию отдать Швеции, часть остзейских провинций России у Балтийского моря передать Пруссии, восстановить самостоятельное королевство Польское как барьер между Германией и Россией. Валахию, Молдавию и устье Дуная отдать Австрии Крым, Черкесию и Грузию отторгнуть от России: Крым и Грузию отдать Турции, а Черкесию либо сделать независимой, либо передать под суверенитет султана»[5].

Эта программа стала известной в России, но вызвала у русских людей не страх, а смех. Именно о ней поэт В.П. Алферьев и композитор К.П. Вильбоа сочинили популярную песню:

Вот в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон

Поражает Русь на карте

Указательным перстом. /162/

Наполеон III отнесся к программе Пальмерстона сдержанно, Франция усматривала в Англии своего потенциального противника и не хотела чрезмерного ее усиления за счет России. Но пока Наполеон считал войну с Россией необходимой, поэтому вынужденным для него становился и союз с Англией. 4 января Англия и Франция ввели свои эскадры в Черное море, а Николаю I предложили вывести русские войска из Дунайских княжеств. Николай через Нессельроде уведомил их, что на такое «оскорбительное» требование он даже отвечать не будет. Тогда 27 марта Англия и 28 марта Франция объявили России войну.

Явно антирусски повели себя и старые партнеры царизма -- монархи Австрии и Пруссии. Правда, втянуть их в войну с Россией английская дипломатия, как ни старалась, не смогла, но и Австрия, и (менее решительно) Пруссия заняли враждебную к России позицию. 20 апреля 1854 г. они заключили между собой «оборонительно-наступательный» союз и в оба голоса потребовали, чтобы царизм снял осаду Силистрии и очистил Дунайские княжества. Николай I, давно уверовавший в то, что «ребят» (как он выражался по адресу Австрии и Пруссии) всегда можно будет одернуть, прикрикнув на них: «Эй, ребята, не дурачься, не то я вас!» «[6], -- пережил горькое разочарование. Осаду Силистрии пришлось снять, Дунайские княжества очистить. Царизм оказался в положении международной изоляции.

Англия, Франция и Турция против России

Англо-французская дипломатия попыталась организовать против России широкую коалицию, но сумела вовлечь в нее только зависимое от Франции Сардинское королевство. Вступив в войну, англичане и французы предприняли грандиозную демонстрацию у берегов России, атаковав летом 1854г. почти одновременно Кронштадт, Соловецкий монастырь на Белом море и Петропавловск-Камчатский. Союзники рассчитывали дезориентировать русское командование и заодно прощупать, не уязвимы ли границы России. Расчет не удался. Русские пограничные гарнизоны отбили все атаки союзников. Английский адмирал Д. Прайс, не сумевший взять Петропавловск, посчитал сие таким для себя позором, что даже застрелился. Тем же летом новые поражения потерпели на Кавказе турецкие войска. Поэтому с осени 1854 г. союзники перешли от демонстраций к решительным Действиям на берегах Крыма.

В течение пяти дней (с 2 по 6 сентября) 62-тысячная союзная армия на 360 судах беспрепятственно высаживалась близ Евпатории, а затем двинулась на юг, к Севастополю -- главному опорному пункту России в Крыму. Пока все складывалось для /163/ союзников как нельзя лучше. Очень помогла им феноменальная беспечность русского главнокомандующего А.С. Меншикова. Именно он, николаевский фаворит князь Меншиков, командовал русскими войсками в Крыму. Хотя он был и генералом, и адмиралом, однако как следует не знал ни военного, ни морского дела, но совмещал в себе одновременно военно-морского министра, сухопутного главкома в Крыму, командующего Черноморским флотом и… генерал-губернатора Финляндии. Сам он считал себя авторитетным специалистом по делам войн как на суше, так и на море, а тех, кто был чином ниже его (Нахимова, в частности), ни в грош не ставил. «Ему бы канаты смолить, а не адмиралом быть!» -- говорил он о Нахимове и за глаза называл его «боцманом».

Союзные генералы тоже не блистали полководческими дарованиями. Правда, французский главнокомандующий маршал А. Сент-Арно был отменным солдатом. Типичный кондотьер XIX в., авантюрист и сорвиголова по натуре, он и в мирное время не пропускал ни одного пожара, если таковой был поблизости, участвовал в тушении, рисковал жизнью. Но как стратег, командующий армией, Сент-Арно никуда не годился. По словам К. Маркса и Ф. Энгельса, он «оказал своему императору услугу тем, что скоро умер».

Еще худшим командующим был английский фельдмаршал лорд Ф. Раглан, который в противоположность Сент-Арно, всю жизнь проведшему на войне, хотя и потерял в битве под Ватерлоо руку, с тех пор 40 лет не нюхал пороху… В 1855 г. он жил представлениями 1815 г. и на военных англо-французских совещаниях удивлял и злил французов тем, что называл врагов не «русскими», а по старинке «французами».

Зато войска союзников почти вдвое превосходили русскую армию и почти втрое были лучше оснащены и вооружены. Их перевес в людях и технике решил исход сражения 8 сентября 1854 г. на р. Альма. Меншиков с 35-тысячной армией попытался здесь остановить союзников и так был уверен в успехе, что пригласил на поле битвы светских дам, обещая показать им зрелище позорного бегства неприятеля. Бежать, однако, пришлось ему самому. Спасая себя, он потерял свой портфель с ценными бумагами, но сохранил органически присущую ему беспечность и даже острил на бегу: «Если бы я выиграл эту битву, меня сделали бы графом Альмавива! »

Русские солдаты, не в пример своему главнокомандующему, сражались на Альме героически, и союзники понесли большие потери, особенно англичане. Герцог Кембриджский даже воскликнул а 1а Пирр после Аускулума[1]: «Еще одна такая победа, и у Англии будут две победы, но не останется армии!» /164/

После битвы на Альме Меншиков отступил к Севастополю, а затем к Бахчисараю, бросив Севастополь на произвол судьбы. «Молвил: «Счастия желаю», сам ушел к Бахчисараю, ну вас всех…» -- так поется об этом в солдатской песне. На вопрос адмирала В.А. Корнилова, что ему делать с флотом в Севастополе, Меншиков ответил: «Положите его себе в карман!»

В дальнейшем он дал союзникам еще два сражения. Под Балаклавой 13 октября 1854 г. была почти полностью истреблена английская легкая кавалерия, в которой служила самая родовитая знать; в Англии по этому случаю был объявлен национальный траур. Вплоть до 1914 г. в «долину смерти» под Балаклавой из Англии тянулись паломники, чтобы посетить могилу английской кавалерии. Будь на месте Меншикова другой военачальник, русские могли бы одержать под Балаклавой решительную победу, но с Меншиковым и здесь потерпели неудачу. После этой битвы русские солдаты стали называть Меншикова «Изменщиковым».

Проиграл Меншиков и сражение в районе Инкермана под самым Севастополем 24 октября 1854 г. Действия русского штаба в этом сражении похожи на анекдот. Незадолго до начала боевых действий выяснилось, что в штабе нет плана местности: Меншиков вспомнил, что забыл его в Петербурге. Запросили Петербург, но не дождались плана, а начали сражение, положившись на генерала П.А. Данненберга, заявившего, что знает местность, «как свои карманы». По ходу битвы, к удивлению Данненберга, там, где он ожидал встретить высоты, оказывались ложбины и наоборот. Битва была проиграна, а на следующий день штаб Меншикова получил из Петербурга план местности. Один Меншиков ничему не удивлялся, а только констатировал, что теперь «видов к разбитию неприятеля больше не представляется».

Лишь за.три дня до собственной смерти, 15 февраля 1855 г., Николай I отважился уволить Меншикова «полечиться », а новым главнокомандующим назначил опять М.Д. Горчакова. Горчаков сделал 4 августа 1855 г. в сражении на Черной речке последнюю, подготовленную из рук вон плохо попытку заставить союзников снять осаду Севастополя, но был отбит. Об этом несчастном сражении Лев Толстой сочинил тогда известную песню: «Как четвертого числа нас нелегкая несла…» Севастополь оказался целиком на попечении гарнизона.

Героическая оборона Севастополя началась 13 сентября 1854 г. и продолжалась 349 дней. Организатором обороны стал адмирал В.А. Корнилов, по словам Л.Н. Толстого, -- «герой, достойный Древней Греции». Он сразу призвал защитников города: «Будем Драться до последнего! Отступать нам некуда, сзади нас -- море». Ближайшими помощниками Корнилова были адмирал П.С. Нахимов, контр-адмирал В.И. Истомин и военный инженер полковник Э.И. Тотлебен. /165/

Неприступный с моря Севастополь был легко уязвим с суши. Поэтому пришлось наскоро возводить целую систему пригородных укреплений, в строительстве которых участвовало все военное и гражданское население города от мала до велика. Однако союзники сами отчасти «помогли» городу в том, что обошли его с севера, где он был еще беззащитен, и осадили с юга, где он уже опоясался укреплениями. Нахимов в те дни говорил, что после войны он поедет в отпуск за границу и там публично назовет Сент-Арно и Раглана… «ослами»[2].

Подступив к Севастополю, союзники 5 октября 1854 г. предприняли первую бомбардировку города. Они сосредоточили против него 1340 орудий (больше, чем имели французы и русские, вместе взятые, при Бородине) и выпустили по его укреплениям 150 тыс. снарядов, но ничего не добились. Севастопольские укрепления выдерживали огонь тяжелых орудий, а гарнизон сохранял присутствие духа и был готов к отражению штурма. Не рискнув пойти на штурм, союзная армия, численность которой достигла уже 120 тыс. человек, приступила к осаде города. Защищали его 35 тыс. бойцов.

В день первой бомбардировки Севастополя погиб Корнилов. Его последние слова были: «Отстаивайте Севастополь!..» Оборону города возглавил Нахимов. Под его командованием защитники Севастополя демонстрировали образцы воинской доблести, стараясь, как они говорили, «равняться по Павлу Степановичу»: стойко держались во время бомбардировок, отражали штурмы, совершали смелые вылазки.

Легендарный матрос Петр Кошка участвовал в 18 вылазках, лично взял в плен и привел в город шесть неприятельских «языков», в числе которых были три турка, англичанин, француз и даже сардинец, т. е. солдаты всех армий, осаждавших Севастополь. Кошке не уступали в героизме матросы Федор Заика, Аксений Рыбаков, солдаты Афанасий Елисеев, Иван Димченко, первая в мире сестра милосердия Дарья Севастопольская[3]. В защите Севастополя участвовали и два русских гения: хирург Н.И. Пирогов возглавлял военно-санитарную часть; писатель Лев Толстой командовал артиллерийской батареей. Вся передовая Россия гордилась тогда севастопольцами. Декабрист Н.А. Бестужев, умирая в далекой Сибири, с надеждой спрашивал: «Держится ли Севастополь?»

Условия обороны были неимоверно трудными. Недоставало всего -- людей, боеприпасов, продовольствия, медикаментов. Военный министр В.А. Долгоруков самоустранился от всякой помощи /166/ Севастополю. Князь Меншиков зло острил по его адресу: «Долгоруков имеет тройное отношение к пороху: он пороха не нюхал, пороха не выдумал и пороха не посылает в Севастополь». Царь же вместо пороха и пушек прислал в Севастополь, дабы поднять его боевой дух, собственных чад -- Николая и Михаила, которые потом, много лет спустя, но с учетом этого обстоятельства, были сделаны фельдмаршалами.

Рядовые защитники города знали, что они обречены на смерть, но не теряли ни достоинства, ни выдержки. Князь М.Д. Горчаков как-то спросил у одного из них: «Сколько людей на бастионе?» Тот хладнокровно, не рисуясь, ответил: «Дня на три хватит».

В таких условиях севастопольский гарнизон продержался одиннадцать месяцев, выбив из строя 73 тыс. неприятельских солдат и офицеров. 6 (18) июня 1855 г., в 40-ю годовщину битвы при Ватерлоо, где, как известно, англичане победили французов, союзники предприняли штурм Севастополя, надеясь совместной, англофранцузской победой над общим противником придать этому дню новую историческую окраску. Одетые в парадную форму 30 тыс. французов и 15 тыс. англичан 9 раз за этот день шли на приступ и все 9 раз были отбиты. Английский главнокомандующий Раглан -- участник Ватерлоо -- вскоре после этого штурма умер (как полагают, от горя).

С каждым днем таяло число защитников Севастополя, один за другим гибли их руководители. Вслед за Корниловым 7 марта 1855 г. погиб Истомин (ему ядром оторвало голову). 8 июня был тяжело ранен и выбыл из строя Тотлебен, а 28 июня французская пуля смертельно ранила Нахимова, когда он, стоя по обыкновению в полный рост на бруствере того бастиона, где был убит Корнилов, осматривал в подзорную трубу позиции французов.

Павел Степанович Нахимов умер через день, не приходя в сознание. Хоронил его весь Севастополь, все, кто был свободен от боевой вахты. Тело его накрыли флагом, изорванным ядрами, -- тем самым, что реял на корабле Нахимова в Синопской битве. Даже англичане и французы прекратили на время похорон обстрел города и приспустили флаги на своих кораблях в знак уважения к всемирной славе русского флотоводца.

Лишь 27 августа 1855 г. французам удалось, наконец, взять господствовавший над городом Малахов курган, после чего Севастополь стал беззащитен. В тот же вечер остатки гарнизона затопили сохранившиеся корабли, взорвали уцелевшие бастионы и оставили город, который даже враждебная России печать именовала тогда «русской Троей».

Так закончилась севастопольская эпопея. Она вписана славной страницей в историю русского народа. Такова диалектика исторического развития: Крымская война была несправедливой со стороны России, но не народ начал ее; когда же враги пришли на русскую землю, русские люди, защищая отчизну, совершали /167/ чудеса героизма. Значение севастопольской обороны 1854--1855 гг. заключается в том, что она показала всем исключительную силу патриотического чувства русского народа, стойкость его национального характера.

К моменту падения Севастополя Россия после двух лет войны ощутила истощение сил. Не помог и январский 1855 г. призыв крестьян в народное ополчение. Страна понесла огромные людские потери (больше 500 тыс. человек на всех фронтах) и оказалась на грани финансового краха. Если к началу войны, в 1853 г., дефицит государственного бюджета составлял 52,5 млн. руб., то в 1855 г. он вырос до 307,3 млн.[4] Но борьба за Севастополь исчерпала и силы союзников. Они потеряли в Крымской войне до 350 тыс. человек. Провозившись целый год под Севастополем, союзники уже не надеялись разгромить Россию. Им удалось лишь занять несколько крымских городов, но прорваться из Крыма в глубь России они даже не рискнули.

Между тем на Кавказском фронте русские войска до конца войны сохраняли инициативу. К 1855 г. престарелого и безынициативного князя М.С. Воронцова заменил в должности главнокомандующего на Кавказе генерал Н.Н. Муравьев -- один из первых декабристов, родной брат основателя «Союза спасения» А.Н. Муравьева и раскаявшегося декабриста М.Н. Муравьева Вешателя. Он был на 12 лет моложе Воронцова и, главное, активнее. Под его командованием русские войска 16 ноября 1855 г. взяли Каре, слывший одной из самых сильных крепостей мира, и открыли себе дорогу на Эрзерум -- в пределы Турции.

Не рассчитывая на близкое окончание войны, обе стороны, точнее Наполеон III, который не хотел ни усиливать Англию, ни ослаблять Россию сверх меры, и Александр II, заговорили о мире. В России сын Николая I -- Александр II -- сменил на престоле отца, который умер 18 февраля 1855 г. в такой ипохондрии от непереносимых для его гордости поражений и так скоропостижно, что тотчас после его смерти распространилась и доныне бытует в художественной, а отчасти даже в исследовательской литературе версия о его самоубийстве[5].

Английские верхи жаждали продолжения войны. Узнав о миролюбивых намерениях Наполеона III, премьер-министр Англии Г. Пальмерстон пожаловался брату: «Нам грозит мир!» Но Франция больше воевать не хотела, Турция не могла, а бороться против России (как и вообще против кого бы то ни было) один на один было не в правилах Англии. Пришлось и ей поэтому соглашаться на мир. /168/

Мирный договор был подписан 18 (30) марта 1856 г. в Париже на международном конгрессе с участием всех воевавших держав-, к ним присоединились Австрия и Пруссия. Председательствовал на конгрессе глава французской делегации министр иностранных дел Франции граф Александр Валевский -- двоюродный брат Наполеона III (сын Наполеона I от польской графини Марии Валевской). Русскую делегацию возглавил граф А.Ф. Орлов -- старый фаворит Николая I, шеф жандармов, родной брат декабриста, революционера М.Ф. Орлова, который 30 марта 1814 г. принял капитуляцию Парижа перед Россией и ее союзниками. Теперь, ровно через 42 года (день в день!) жандарму Орлову пришлось в том же Париже подписать капитуляцию России перед Францией и ее союзниками.

Надо отдать должное А.Ф. Орлову -- он понял, что Наполеон III, боясь усиления Англии, готов поддержать Россию. Две-три беседы с ним за чашкой кофе позволили Орлову сориентироваться и действовать с максимальными шансами на минимальный (только и возможный для России) успех. Он знал, что Англия одна воевать с Россией не будет. Значит, русская делегация должна по всем вопросам, где налицо единство позиций Англии и Франции, уступать, но там, где такого единства нет, упорствовать. Так Орлов и действовал. В результате ему удалось добиться условий, менее тяжких и унизительных для России, чем ожидалось после столь несчастной войны.

Россия теряла устье Дуная, южную Бессарабию, а главное, лишалась права иметь на Черном море военный флот и прибрежные арсеналы, поскольку море было объявлено нейтральным. Таким образом, русское Черноморское побережье становилось беззащитным от возможной агрессии. Другие условия Парижского договора задевали интересы России в меньшей степени. Покровительство турецким христианам было передано в руки «концерта» всех великих держав, т. е. Англии, Франции, Австрии, Пруссии и России. Территории, оккупированные во время войны, подлежали обмену. Поэтому Россия возвращала Турции Каре, а союзники -- России Севастополь, Евпаторию и другие русские города.

Крымская война нанесла сокрушительный удар всей внешнеполитической системе царизма. Рушились сколоченные им в результате военно-дипломатических побед 1826--1833 гг. ближневосточные позиции, резко упал его международный престиж. «Европа перестала бояться северного колосса на обнажившихся крепостных ногах» -- так написал об этом В.О. Ключевский.

В то же время Крымская война явилась сильнейшим толчком к развалу внутренней социальной базы самодержавия. Царизм, по словам Ф. Энгельса, скомпрометировал в этой войне не только «Россию перед всем миром», но и «самого себя перед Россией». /169/

Война обострила всеобщую ненависть россиян к феодально-крепостническому строю и поставила в порядок дня вопрос об уничтожении крепостного права. Словом, Крымская война ускорила назревание революционной ситуации, которая вынудила царизм отменить крепостное право.

Таким образом, если крепостнический режим внутри страны привел к внешнеполитическому краху царизма в Крымской войне, то внешнеполитический крах царизма, в свою очередь, ускорил падение крепостнического режима в России.

Историографическая справка. Крымская или, как ее часто называют, Восточная война царской России против Англии, Франции, Турции и Сардинского королевства -- одна из популяр-ных тем не только российской, но и зарубежной историографии. Ей посвящены сотни книг и тысячи статей.

Западная (особенно английская и французская) историография изображает Крымскую войну как «защиту территориальной целостности Турции» от русской агрессии и преувеличивает успехи союзных войск, причем английские историки ставят во всех отношениях на первое место англичан, а французские -- французов. Наиболее характерны монографии француза К. Базанкура «Крымская экспедиция» (1858) и англичанина А. Кинглека «Вторжение в Крым» (1868)[6]. Оба автора были участниками войны, писали о ней с большим знанием фактической стороны дела и остались главными авторитетами в изучении этой темы для последующих -- не только английских (Г. Темперлей, Д. Ген-дерсон) и французских (А. Рамбо, Э. Гишен), но и американских (Д. В. Пурьир) исследователей.