Россия в XIX веке

Разумеется, Сперанский учитывал, что судьба его проектов (как и его самого) -- в руках царя, и поэтому он формулировал свои идеи умеренно, стараясь не оттолкнуть монарха излишним радикализмом, а напротив, затронуть в нем лагарповские струны и сыграть на них для пользы Отечества. Тем не менее даже в таком виде реформы Сперанского означали бы прорыв России от феодального самовластия к началам буржуазного права. Однако феодальная знать встретила их в штыки. Сам реформатор, простолюдин, выскочка, при дворе оказался явно не ко двору. Его ненавидели и завидовали ему, и чем больше завидовали, тем сильнее ненавидели. Что же касается его проектов, то в них усматривали чуть ли не революционную опасность. На кабинет Сперанского, по словам Ф.Ф. Вигеля, «смотрели все, как на ящик Пандоры, наполненный бедствиями, готовыми излететь и покрыть собою все наше отечество». Граф Ф.В. Ростопчин вспоминал, что имя Сперанского дворяне и оболваненный ими люд ставили «рядом с именем Мазепы» и строчили на него доносы царю как на изменника.

Дворянские верхи восстали против реформ Сперанского не только потому, что они вносили в феодальное бытие России ненавистные буржуазные нормы, часть которых (а именно основы гражданского уложения) Сперанский разработал под влиянием Гражданского кодекса «антихриста» Наполеона[1]. Кроме того, дворяне сочли себя униженными и оскорбленными «экзаменом на чин», который был введен по инициативе Сперанского 6 августа 1809 г. с целью поднять образовательный уровень российского чиновничества. Отныне каждый чиновник с vIII класса (из 14-ти) Табели о рангах должен был для получения чина либо представить свидетельство об окончании одного из российских университетов, либо сдать при университете специальный экзамен по естественным и гуманитарным наукам.

С теоретическим обоснованием дворянской оппозиции Сперанскому выступил Н.М. Карамзин -- в то время популярнейший литератор, уже работавший и над «Историей государства Российского». В марте 1811 г. он вручил Александру I свою «Записку о древней и новой России». Карамзин страстно и гневно обрушился на главную у Сперанского идею представительного правления, усмотрев в ней посягательство на святая святых -- незыблемость самодержавия. Именно так: самодержавие /25/ должно -- быть не только вечным, но и незыблемым, вещал Карамзин, его не нужно облекать никакими законами, ибо «в России государь есть живой закон». Впрочем, он отвергал и все вообще нововведения Сперанского по принципу: «Всякая новость в государственном порядке есть зло».

Александра I вполне устраивали такие рассуждения. Ненависть дворян к Сперанскому тоже оказалась для царя кстати. Она давала ему возможность пожертвовать Сперанским и таким образом вернуть себе расположение дворянства, утраченное после Тильзита.

В такой обстановке Александр I прислушался к обвинениям Сперанского в измене и отправил его в ссылку. Проделал это «актер на троне» с присущим ему лицемерием. В воскресенье 17 марта 1812 г. царь вызвал Сперанского к себе и два часа со слезами на глазах упрекал его во всякой всячине, даже не упомянув про измену. Когда же Сперанский вернулся домой, то застал у себя министра полиции А.Д. Балашова с почтовой кибиткой, в которой он тут же был отправлен как ссыльный в Нижний Новгород, а затем еще далее -- в Пермь под строгий надзор полиции.

Из крупных проектов Сперанского осуществился только один: 1 января 1810 г. был учрежден в качестве высшего законосовещательного учреждения Государственный совет, который и просуществовал как своеобразный памятник Сперанскому вплоть до падения царизма. Впрочем, самодержцы, начиная с Александра I, часто пренебрегали мнением Совета. За 1810-1825 гг. Александр I в 83 случаях поддержал меньшинство Государственного совета против большинства, а в четырех случаях -- даже единственного, члена Совета.

Сам Сперанский через девять лет был возвращен из ссылки и вновь занял видное положение (об этом речь впереди), но проекты его, как выразился А.И. Герцен, «остались сосланными в архиве». Дворянство, напуганное его проектами и обеспокоенное угрозой нашествия Наполеона, тесно сплотилось вокруг престола, а другим слоям общества удалось за трехлетие реформ Сперанского напустить пыль в глаза. В итоге Александр I увидел, что позиции самодержавия упрочились, и после падения Сперанского уже не имел больше нужды заниматься реформами. Говоря словами В.О. Ключевского, «стыдливую, совестливую сперанщину» сменила «нахальная аракчеевщина».

Историографическая справка. История России первых лет царствования Александра I всегда была популярна у исследователей разных стран и времен. Самой плодовитой в ее изучении оказалась русская дореволюционная историография. В ней различаются две основные концепции: консервативно-дворянская и либерально-буржуазная.

Дворянские историки (А.И. Михайловский-Данилевский, М.И. Богданович, М.А. Корф, Н.К. Шильдер -- автор самой крупной /26/ по объему из всех биографий Александра I[2]) не столько исследовали политику, экономику, культуру России, сколько живописали личность царя. Буржуазные ученые (А.Н. Пыпин, В.И. Семевский, А.А. Корнилов, В.О. Ключевский) меньше вникали в жизнь царя, а больше старались объяснить мотивы и смысл царской политики. При этом, однако, и те, и другие апологетически изображали внешнюю политику царизма, оправдывая даже реакционные и агрессивные его акции. Такого греха не избежал и самый выдающийся из русских историков С.М. Соловьев -- автор книги «Император Александр i. Политика. Дипломатия» (СПб., 1877).

Что касается внутренней политики самодержавия при Александре I, то буржуазные историки, в отличие от дворянских, критиковали ее за консерватизм, поверхностность реформ, примиренчество по отношению к феодальной рутине, возлагая при этом главную долю вины на самого царя. С таких позиций выступали наиболее решительно В.О. Ключевский в 5-м томе своего «Курса русской истории» (лекции 83-84) и В.И. Семевский в монографиях о крестьянском вопросе XVIII -- первой половины XIX в. и о декабристах.

Советская историография, руководствуясь методологией марксизма-ленинизма, чрезмерно увлекалась вскрытием экономической подкладки любого события и принижала роль Александра I (как и вообще личности в истории). Экономические процессы в России начала XIX в. капитально исследовали В.К. Яцунский, П.Г. Рындзюнский, И.Д. Ковальченко. Внутренняя политика царизма изображалась как сплошь реакционная, а внешняя, напротив, лакировалась. В отличие от лидера первого поколения советских историков М.Н. Покровского, который считал своим долгом разоблачать агрессивность и реакционность царизма, последующие историки СССР большей частью оправдывали дипломатию и войны России 1805-1815 гг. Наиболее объективны в советской историографии по теме «Россия 1801-1811 гг.» труды А.В. Предтеченского, Н.В. Минаевой, С.В. Мироненко[3], а также три новейших жизнеописания М.М. Сперанского[4]. В российском зарубежье много и плодотворно занимался изучением проектов Сперанского А.Н. Фатеев, подготовивший к 1940 г. большую (500 с.) монографию «Жизнь, труды, мысли и план /27/ всеобщего государственного преобразования России М.М. Сперанского».

Для иностранной литературы характерны преимущественно две тенденции. Одна из них, представленная главным образом французскими историками от А. Сореля и А. Вандаля[5] до Л. Мадлена и А. Фюжье, выражается в стремлении возвеличить политику наполеоновской Франции и (более или менее) принизить роль России. Другая тенденция, наблюдающаяся в английской и американской историографии, -- это рецидив русской дворянской концепции восхваления личности Александра i при малом интересе к народу России. Самый яркий пример -- книга Леопольда Страховского (США), название которой говорит само за себя: «Александр i. Человек, который победил Наполеона»[6].

Вообще интерес к личности Александра I на Западе неизменно велик. Из большого числа его биографий выделяются как научными, так и литературными достоинствами книги академика А. Труайя и мадам Д. Оливье[7]. «Тайны» характера и судьбы царя-«сфинкса» исследованы в книгах российских эмигрантов Л.Д. Любимова и М.В. Зызыкина[8].

Отечественная война 1812 г. Причины и начало войны

Война 1812 г., одна из самых значительных не только в российской, но и в мировой истории, явилась следствием ряда причин. Главная из них - это конфликт между Россией и Францией из-за континентальной блокады.

Участие России в континентальной блокаде Англии губительно отражалось на русской экономике. Объем внешней торговли России за 1808-1812 гг. сократился на 43%. Новая союзница, Франция, не могла компенсировать этого ущерба, поскольку экономические связи России с Францией были поверхностными (главным образом, импорт в Россию предметов французской роскоши). Нарушая внешнеторговый оборот России, континентальная система расстраивала ее финансы. Уже в 1809 г. бюджетный дефицит вырос по сравнению с 1801 г. с 12,2 млн. до 157,5 млн. руб., т. е. почти в 13 раз; дело шло к финансовому краху. Российская экономика в условиях континентальной блокады стала походить на человека, задыхающегося от приступа астмы. Александр I все больше прислушивался к протестам дворян и купцов против блокады и все чаще разрешал им ее нарушать.

Конфликт между Россией и Францией из-за континентальной блокады породил войну 1812 г. Ускорили же ее развязывание русско-французские противоречия в политических вопросах разного уровня. Самым острым из них был вопрос о гегемонистских амбициях сторон.

Наполеон не скрывал своих претензий на мировое господство. К 1812 г. он успел разгромить очередную, 5-ю антифранцузскую коалицию и был в зените могущества и славы. Путь к господству над Европой преграждали ему только Англия и Россия. Главным врагом он считал Англию, которая была единственной страной в мире, экономически более развитой, чем Франция. Сломить этого врага Наполеон мог только после того, как он поставил бы в зависимость от себя весь Европейский континент. На континенте же единственным соперником Франции оставалась Россия. Все остальные державы были либо повержены Наполеоном, либо близки к этому (как Испания). Русский посол в Париже князь А.Б. Куракин в 1811 г. писал Александру I: «От Пиренеев до Одера, от Зунда до Мессинского пролива все сплошь - Франция». /29/ Территорией вассального Герцогства Варшавского Франция непосредственно граничила с Россией.

А Россия? Была ли она только объектом и жертвой наполеоновской агрессии? Да, так принято было считать в советской историографии. Однако факты говорят о другом. Царская Россия сама стремилась не к мировой, но к европейской гегемонии и приложила к этому много стараний в коалиционных войнах 1799-1807 гг. (с участием лучших своих полководцев - А.В. Суворова, М.И. Кутузова, М.Ф. Каменского). Проиграв эти войны, подписав унизительный для себя Тильзитский мир с Наполеоном, царизм никогда не оставлял мысли о реванше. Напротив, как явствует из откровенного письма Александра I к матери-императрице Марии Федоровне в сентябре 1808 г., он лишь прикрывал видимостью союза «с этим страшным колоссом, с этим врагом» подготовку к новой борьбе при более выгодном для России соотношении сил[1].

Перед 1812 г. Россия готовилась не просто к отражению агрессии Наполеона, как считали, например, П.А. Жилин или Л.Г. Бескровный, а также к агрессии против Наполеона. Осенью 1811 г. Александр I по договоренности с Пруссией решил «сразить чудовище» (как он выражался) превентивным ударом. 24, 27 и 29 октября последовали его «высочайшие повеления» командующим пятью корпусами на западной границе (П.И. Багратиону, П.Х. Витгенштейну, Д.С. Дохтурову и др.) приготовиться к походу. Россия могла начать войну со дня на день[2]. В этот критический момент струсил, заколебался и вильнул под железную пяту Наполеона прусский король Фридрих Вильгельм III. Вероломство Пруссии помешало Александру начать и третью войну против Франции первым - Наполеон опередил его.

Мучительным источником раздора между Россией и Францией был польский вопрос. По Тильзитскому договору из польских земель, которыми после разделов Польши владела Пруссия, Наполеон создал так называемое Великое Герцогство Варшавское в качестве своего плацдарма на случай войны с Россией. Далее он всякий раз, когда требовалось одернуть Александра I за неверность Тильзиту, грозил восстановить Польшу в границах 1772 г., т. е. до начала ее разделов между Россией, Австрией и Пруссией. Эти угрозы нервировали царизм и еще больше обостряли русско-французские отношения.

К 1812 г. вражду между Россией и Францией усугубил еще и германский вопрос. В декабре 1810 г. Наполеон, следуя своему /30/ правилу «уметь ощипать курицу, прежде чем она успеет закудахтать», присоединил к Франции одно за другим ряд мелких княжеств Германии, включая Герцогство Ольденбургское. Поскольку это было сделано без ведома Александра I, царизм расценил наполеоновские захваты как подрыв международного престижа России, ее влияния в Центральной Европе. Кроме того, захват Ольденбурга больно ущемлял и династические интересы царизма, ибо герцог Ольденбургский был дядей Александра I, a любимая сестра царя Екатерина Павловна - женой сына герцога Ольденбургского.

Наконец, остро столкнулись русско-французские интересы к 1812 г. и в ближневосточном вопросе, поскольку царизм стремился к захвату Константинополя, а Наполеон препятствовал этому, желая сохранить Турцию как постоянный противовес России. Таковы основные причины, которые привели Россию и Францию от Тильзитского мира к войне 1812 г.

Прежде чем напасть на Россию, Наполеон стремился политически изолировать ее, а самому заручиться возможно большим числом союзников, «перевернуть идею коалиций наизнанку», как выразился А.З. Манфред. Его расчет был таков, что России придется вести борьбу одновременно на трех фронтах против пяти государств: на севере - против Швеции, на западе - против Франции, Австрии и Пруссии, на юге - против Турции. Расчет казался верным. Пруссию и Австрию, недавно разгромленные, Наполеон заставил вступить в союз с ним против России, а что касается Швеции и Турции, то они, по мысли Наполеона, должны были помочь ему добровольно: Турция - потому, что она еще с 1806 г. воевала с Россией из-за Крыма, а Швеция - потому, что, во-первых, «точила зубы» на Россию из-за Финляндии, отнятой у нее в 1809 г., а во-вторых, фактическим правителем Швеции с 1810 г. стал избранный в угоду Наполеону шведским престолонаследником маршал Франции Ж.Б. Бернадот.

В случае если бы этот замысел Наполеона осуществился, Россия попала бы в катастрофическое положение. Но Наполеон и на этом не останавливался. Рядом торговых привилегий он добился того, что на другом конце света Соединенные Штаты Америки 18 июня 1812 г., за неделю до французского вторжения в Россию, объявили войну Англии - главному врагу Наполеона, затруднив, естественно, ее борьбу с Францией и содействие России. В такой угрожающей ситуации блестяще проявила себя российская дипломатия, сумев перед самым нашествием Наполеона обезвредить двух из пяти предполагавшихся противников.

Во-первых, она выведала, что Швеция предпочитает ориентироваться на соседнюю Россию, а не на далекую Францию. Граница с Россией была для Швеции единственной континентальной границей. С других сторон ее защищали от французов море /31/ и английский флот. Потерю Финляндии Швеция предполагала компенсировать захватом Норвегии, на что согласилась Россия. Что же касается Бернадота, то он давно, еще когда служил под наполеоновскими знаменами, ненавидел Наполеона, так как сам метил в «наполеоны», а Наполеона не прочь был бы сделать своим «бернадотом». Используя все это и льстя Бернадоту как «единственному человеку, способному сравниться с Наполеоном и превзойти его военную славу», Александр I добился в апреле 1812 г. заключения союзного договора между Россией и Швецией.

Почти одновременно с этой дипломатической викторией на севере царизм одержал еще более важную победу на юге. В затянувшейся войне с Турцией русская армия под командованием М.И. Кутузова 14 октября 1811 г. выиграла битву у Слободзеи. Турки пошли на мирные переговоры, но тянули время, зная, что Наполеон готовится напасть на Россию. В середине мая 1812 г., когда они все еще торговались об условиях, к Александру I приехал от Наполеона граф Л. Нарбонн с заданием выяснить, насколько Россия готова к войне с Францией. Кутузов же изобразил перед турецким султаном вояж Нарбонна как миссию дружбы и убедил султана в том, что если уж непобедимый Наполеон ищет дружбы с Россией, то ему, побежденному султану, сам аллах велит делать то же. 28 мая султан приказал своему визирю подписать с Кутузовым Бухарестский мирный договор, по которому Россия высвободила для борьбы с Наполеоном 52-тысячную армию и еще приобрела Бессарабию.

Наполеон, узнав об этом, «окончательно истощил, - по выражению Е.В. Тарле, - словарь французских ругательств» (в адрес турок). Позднее он признавался, что ему не следовало начинать войну 1812 г., зная, что Швеция и Турция не поддержат его. Действительно, замысел Наполеона о полной изоляции России и одновременном ударе на нее с трех сторон силами пяти держав был сорван. Фланги свои Россия успела обезопасить. К тому же феодальные Австрия и Пруссия были втянуты в союз с буржуазной Францией насильно и «помогали» Наполеону, что называется, из-под палки, готовые в первый же удобный момент переметнуться на сторону России, что они в конце концов и сделали.

Тем не менее удар, который летом 1812 г. приняла на себя Россия, был страшной силы, невиданной до тех пор за всю ее историю. Наполеон подготовил для нашествия на Россию гигантскую армию почти в 650 тыс. человек. Из них 448 тыс. перешли русскую границу в первые же дни войны, а остальные прибывали летом и осенью в качестве подкреплений[3]. Отдельными соединениями этой «la grande armee» («Великой армии») командавали /32/ прославленные маршалы Наполеона, среди которых особенно выделялись трое: выдающийся стратег и администратор, рыцарски бескорыстный и суровый воин Луи Николя Даву; первоклассный тактик, герой всех кампаний Наполеона, получивший от своего императора прозвище «храбрейший из храбрых», Мишель Ней; начальник кавалерии Наполеона и вообще один из лучших кавалерийских военачальников Запада, виртуоз атаки и преследования Иоахим Мюрат.

Разумеется, «Великая армия» сохраняла все те преимущества перед феодальными армиями Европы в комплектовании, обучении и управлении, которые она так блистательно продемонстрировала под Аустерлицем и Фридландом. Силы «Великой армии» выглядели особенно грозными оттого, что возглавлял ее сам Наполеон, которого почти все современники (включая Александра I) единодушии признавали гениальнейшим полководцем всех времен и народов.

Однако армия Наполеона в 1812 г. имела уже и серьезные недостатки. Так, пагубно влиял на нее разношерстный, многонациональный состав. Собственно французов в ней было меньше половины; большинство же составляли немцы, поляки, итальянцы, голландцы, швейцарцы, португальцы и воины других национальностей. Многие из них ненавидели Наполеона как поработителя их отечества, шли за ним на войну только по принуждению, воевали нехотя и часто дезертировали.

Хуже, чем в предыдущих кампаниях, выглядел и высший командный состав «Великой армии». Не было в числе соратников Наполеона двух самых выдающихся его маршалов: Ж. Ланн погиб в 1809 г., А. Массена оставлен во Франции по болезни. Видные полководцы Наполеона Л.Г. Сюше, Н.Ж. Сульт и Ж.Б. Журдан сражались в Испании, а Ж.Б. Бернадот был уже в стане врагов.

Главное же, к 1812 г. «Великая армия» уже страдала ущербностью морального духа. В своих первых походах Наполеон возглавлял солдат, среди которых еще живы были республиканские традиции и революционный энтузиазм. Но с каждой новой войной моральный дух его армии падал. Великий писатель Ф. Стендаль, долго служивший под знаменами Наполеона, свидетельствовал: «Из республиканской, героической она становилась все более эгоистичной и монархической. По мере того как шитье на мундирах делалось все богаче, а орденов на них все прибавлялось, сердца, бившиеся под ними, черствели». Солдатам становились чужды те причины, которые приводили к войнам, и те задачи, которые разрешались в ходе их. В 1812 г. это сказалось уже с такой силой, что даже близкие к Наполеону лица забили тревогу. Государственный секретарь Французской империи граф П. Дарю (двоюродный брат Стендаля) прямо заявил Наполеону в Витебске: /33/

«Не только ваши войска, государь, но и мы сами тоже не понимаем необходимости этой войны».

Война 1812 г. со стороны Наполеона была прямой агрессией. В этой войне он ставил целью разгромить вооруженные силы России на русской земле, «наказать» таким образом царизм за несоблюдение континентальной блокады и принудить его ко второму Тильзиту. Версии советских историков о том, что Наполеон стремился «захватить» и «поработить» Россию, превратить ее народы «в своих рабов», неосновательны. В то же время ряд французских историков, а в России М.Н. Покровский доказывали, что «совершенно невозможно говорить о «нашествии» Наполеона на Россию», ибо оно было всего лишь «актом необходимой самообороны». Это недоказуемо. Если бы царизм в 1811 г. начал войну, тогда было бы невозможно говорить о нашествии Наполеона. Но дело обернулось иначе: пока царизм планировал, Наполеон осуществил нападение.

Россия в начале войны смогла противопоставить 448-тысячному воинству Наполеона 317 тыс. человек, которые были разделены на три армии и три отдельных корпуса. Численность русских войск указывается в литературе (включая советскую) с поразительными разночтениями. Между тем в архиве А.А. Аракчеева среди бумаг Александра I хранятся подлинные ведомости о численности 1-й и 2-й армий к началу войны 1812 г.[4], а такие же ведомости о количественном составе 3-й армии и резервных корпусов опубликованы почти 100 лет назад[5], но до сих пор остаются вне поля зрения даже российских историков.

Итак, 1-я армия под командованием военного министра, генерала от инфантерии М.Б. Барклая де Толли дислоцировалась, в районе Вильно, прикрывая петербургское направление, и насчитывала 120210 человек; 2-я армия генерала от инфантерии князя П.И. Багратиона - возле Белостока, на московском направлении, - 49 423 человека; 3-я армия генерала от кавалерии А.П. Тормасова - у Луцка, на киевском направлении, - 44 180 человек. Кроме того, на первой линии отпора французам стоял под Ригой корпус генерал-лейтенанта И.Н. Эссена (38077 человек), а вторую линию составляли два резервных корпуса: 1 -и - генерал-адъютанта Е.И. Меллера-Закомельского (27 473 человека) - у Торопца, 2-й - генерал-лейтенанта Ф.Ф. Эртеля (37 539 человек) - у Мозыря. Фланги обеих линий прикрывали: с севера - 19-тысячный корпус генерал-лейтенанта Ф.Ф. Штейнгейля в Финляндии и с юга - Дунайская армия адмирала П.В. Чичагова (57 526 человек) в Валахии. Войска Штейнгейля и Чичагова в начале войны бездействовали, поэтому русские численно уступали французам в зоне вторжения почти в полтора раза (но не в три, как считает большинство советских историков). /34/

Впрочем, главная беда русской армии заключалась тогда не в малочисленности, а в феодальной системе ее комплектования, содержания, обучения и управления. Рекрутчина, 25-летний срок военной службы, непроходимая пропасть между солдатской массой и командным составом, муштра и палочная дисциплина, основанная на принципе «двух забей - третьего выучи», унижали человеческое достоинство русских солдат. Виктор Гюго едва ли преувеличивал, когда говорил, что солдатская служба в России «более тягостна, чем каторга в других странах». Об этом говорится и в песне, сочиненной русскими солдатами как раз перед войной 1812 г.:

Я отечеству - защита,

А спина всегда избита…

Лучше в свете не родиться,

Чем в солдатах находиться…

Офицерский состав русской армии комплектовался (в отличие от армии Наполеона) не по способностям, а по сословному принципу - исключительно из дворян, зачастую бесталантных, невежественных, чванливых: «многие офицеры гордились тем, что, кроме полковых приказов, ничего не читали»[6].

До 1805 г. Русских солдат готовили не столько к войне, сколько к парадам. Из суворовского наследия усваивали не передовое («Каждый воин должен понимать свой маневр!»), а устаревшее («Пуля-дура, штык-молодец!»). Опыт войн 1805- 1807 гг. заставил Александра I учиться у Наполеона. Царь уже с 1806 г. Начал переустройство и даже переодевание своей армии на французский лад. Главное, перенималась наполеоновская система боевой подготовки. Летом 1810 г. Было разослано в русские войска к руководству «Наставление его императорско-королевского величества Наполеона I», которое ориентировало генералов, офицеров и солдат на инициативу, на умение «действовать по обстоятельствам каждому».

Усвоение наполеоновского опыта к 1812 г. Способствовало усилению русской армии. Но главные источники русской военной силы заключались не в заимствованиях со стороны, а в ней самой. Во-первых, она была национальной армией, более однородной и сплоченной, чем разноплеменное воинство Наполеона, а во-вторых, ее отличал более высокий моральный дух: русские воины на родной земле одушевлялись патриотическим настроением, которое так ярко выразил Г.Р. Державин в строках, обращенных к России:

Скорей ты ляжешь трупом зрима,

Чем будешь кем побеждена! /35/

Русский командный состав, хотя в целом и уступал наполеоновскому, был представлен к 1812 г. не только высокородными бездарностями, но и талантливыми генералами, которые могли поспорить с маршалами Наполеона. Первыми в ряду таких генералов (не считая оказавшегося в начале войны не у дел М.И. Кутузова) стояли Барклай и Багратион.

Михаил Богданович Барклай де Толли - потомок дворян из Шотландии, сын бедного армейского поручика - достиг высших чинов благодаря своим дарованиям, трудолюбию и доверию, которое с 1807 г. возымел к нему Александр I. Дальновидный и осмотрительный стратег, «мужественный и хладнокровный до невероятия» воин, «великий муж во всех отношениях» (так отзывались о нем Денис Давыдов, декабристы А.Н. Муравьев и М.А. Фонвизин), Барклай, несмотря на все метаморфозы его прижизненной и посмертной славы, заслужил признание крупнейших умов России и Запада как «лучший генерал Александра» (К. Маркс и Ф. Энгельс), «одно из замечательнейших в нашей истории» лиц (А.С. Пушкин).

Военачальником совсем иного типа был князь Петр Иванович Багратион - отпрыск царской династии Багратионов в Грузии, правнук царя Вахтанга VI, любимый ученик и сподвижник Суворова, «генерал по образу и подобию Суворова», как о нем говорили. Посредственный стратег, он тогда не имел себе равных в России как тактик, мастер атаки и маневра. Стремительный и неустрашимый, воин до мозга костей, кумир солдат, Багратион к 1812 г. был самым популярным из русских генералов. «Краса русских войск», - говорили о нем его офицеры. Г.Р. Державин многозначительно «уточнил» его фамилию: «Бог-рати-он».

Отдельными соединениями в армиях Барклая и Багратиона командовали генералы, уже прославившие себя в многочисленных войнах трех последних царствований: предприимчивый, отважный и великодушный герой, едва ли не самый обаятельный из полководцев 1812 г. Николай Николаевич Раевский; энергичный и стойкий, слывший олицетворением воинского долга Дмитрий Сергеевич Дохтуров; легендарный атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов («вихорь-атаман» и «русский Мюрат», как его называли); изобретательный Петр Петрович Коновницын, который соединял в себе барклаевское хладнокровие, багратионовский порыв и дохтуровскую стойкость; разносторонне одаренный Алексей Петрович Ермолов - в одном лице вольнодумец, мудрец, хитрец и храбрец; упорный, прямодушный и благородный Александр Иванович Остерман-Толстой, нравственные качества которого высоко ценили А.И. Герцен и Ф.И. Тютчев; великолепный, с феноменальными способностями, артиллерист и удивительно талантливый человек (знал шесть языков, писал стихи, рисовал) Александр Иванович Кутайсов и др.

Все они (включая тех, кто держался передовых взглядов, как Раевский, Ермолов, Остерман-Толстой) были крепостниками. /36/ Атаман Платов, это вольнолюбивое «дитя природы», тоже имел крепостных, в числе которых значился Егор Михайлович Чехов - дед Антона Павловича. В 1812 г. перед лицом врага, вторгшегося на русскую землю, они пережили небывалый патриотический подъем, который позволил им в наивысшей степени и с наибольшей пользой для отечества проявить все их способности.

В нашей литературе, включая энциклопедии и учебники, больше 150 лет со времен А.И. Михайловского-Данилевского и с его легкой руки бытует «патриотическая» версия о том, что Наполеон в 1812 г. напал на Россию «без объявления войны». Между тем зарубежные исследователи давно установили, что наполеоновская нота с объявлением войны была заблаговременно направлена России и сообщена всем европейским кабинетам[7]. В 1962 г. текст этой ноты (посол Наполеона Ж.А. Лористон вручил ее 10 июня царскому правительству) был опубликован в советском издании[8], но и после этого вот уже 30 лет наши историки делают вид, что ее не было.

Вторжение «Великой армии» на территорию России началось в ночь на 12 июня 1812 г. возле Ковно (ныне - Каунас в Литве). Четыре ночи и четыре дня, с 12 по 15 июня, бесконечными потоками по четырем мостам шли через Неман, вдоль которого протянулась тогда западная граница России, отборные, лучшие в мире войска. Сам Наполеон наблюдал за ними с высокого холма на западном берегу Немана. Он мог быть доволен. Его армия шла на войну, как на парад, - сомкнутыми рядами, с развернутыми знаменами, в образцовом порядке. Гренадеры и егеря, кирасиры и драгуны, гусары и уланы, артиллеристы, понтонеры, музыканты шли мимо своего императора и восторженно его приветствовали. Они верили в его звезду, привыкнув к тому, что там, где Наполеон, - всегда победа, и отправлялись в очередной поход с воодушевлением и самоуверенностью, как это запечатлел Ф.И. Тютчев:

Победно шли его полки,

Знамена весело шумели,

На солнце искрились штыки,

Мосты под пушками гремели -

И с высоты, как некий бог,

Казалось, он парил над ними

И двигал всем и все стерег

Очами чудными своими… /37/

От Немана до Москвы

Стратегический план Наполеона в начале войны был таков: разгромить русские армии порознь уже в приграничных сражениях. Углубляться в бескрайние пространства России он не хотел[1]. Такой расчет Наполеона мог бы осуществиться, если бы русские армии действовали по плану, составленному военным наставником Александра i прусским генералом К. Фулем: т. е. 1-я армия должна была занять укрепленный лагерь в г. Дрисса (ныне Верхнедвинск в Беларуси), между двух столбовых дорог - на Петербург и Москву, закрыв таким образом от Наполеона и петербургское, и московское направления, и принять его удар на себя; тем временем 2-й армии предписано было ударить во фланг и в тыл французам.

Барклай де Толли, узнав о вторжении Наполеона, повел свою армию из Вильно в Дрисский лагерь. К Багратиону он послал курьера с приказом от царя, который пребывал тогда в штабе Барклая: отступать на Минск для взаимодействия с 1-й армией. Наполеон, следуя своему плану, устремился с главными силами за Барклаем, а чтобы не дать Барклаю и Багратиону соединиться, направил вразрез между ними корпус маршала Даву.

30 июня Барклай вступил в Дриссу. Здесь выяснилось, что при сравнительной малочисленности русской армии и слабости укреплений лагерь Фуля мог стать для нее только ловушкой и могилой. Поэтому Барклай отверг план Фуля и убедил царя в спасительности своей идеи: «продлить войну по возможности» и «при отступлении нашем всегда оставлять за собою опустошенный» край», вплоть до перехода в контрнаступление. 2 июля Барклай оставил Дриссу и, уклоняясь от ударов Наполеона, пошел к Витебску на соединение с Багратионом.

Тем временем 2-я армия оказалась в критическом положении. Даву занял Минск и отрезал ей путь на север, а с юга наперерез Багратиону шел с тремя корпусами Жером Бонапарт (младший брат Наполеона), который должен был замкнуть кольцо окружения вокруг 2-й армии у Несвижа. Корпуса Даву и Жерома насчитывали 11О тыс. человек; Багратион же не имел и 50 тыс., ему грозила верная гибель. «Куда ни сунусь, везде неприятель, - писал он на марше 15 июля А.П. Ермолову. - Что делать? Сзади неприятель, сбоку неприятель… Минск занят и Пинск занят». Легкомысленный Жером, однако, «загулял» на 4 дня в Гродно и опоздал к Несвижу - Багратион ушел. «Насилу вырвался из аду. Дураки меня выпустили», - написал он Ермолову 19 июля. Наполеон был в ярости. «Все плоды моих маневров и прекрас нейший /38/ случай, какой только мог представиться на войне, - отчитывал он Жерома, - потеряны вследствие этого странного забвения элементарных правил войны».

Впрочем, сам Наполеон тоже не смог разбить 1-ю русскую армию. Дважды - у Полоцка и Витебска - он настигал Барклая, но тот, искусно маневрируя, уходил от сражения и отступал дальше. 22 июля обе русские армии соединились в Смоленске.

Таким образом, расчет Наполеона на разгром русских армий поодиночке уже в приграничье рухнул. Мало того, он сам вынужден был распылять свои силы: на север, против И.Н. Эссена, отрядил корпус Ж.Э. Макдональда; на юг, против А.П. Тормасова, - корпуса Ж.Л. Ренье и своего австрийского (как оказалось, ненадежного) союзника князя К.Ф. Шварценберга. Еще один корпус (Н.Ш. Удино) был выделен, а потом и подкреплен корпусом Л.Г. Сен-Сира для действий против войск П.Х. Витгенштейна, героически защищавших подступы к Петербургу. Узнав о соединении Барклая и Багратиона, Наполеон утешился было надеждой вовлечь русских в генеральное сражение за Смоленск как «один из священных русских городов» и разгромить сразу обе их армии. Это ему тоже не удалось. Три дня, с 4 по 6 августа, корпуса Н.Н. Раевского и Д.С. Дохтурова защищали город от подходивших один за другим трех пехотных и трех кавалерийских корпусов противника. Ожесточение смоленского боя сами его участники назвали «невыразимым». Город горел, напоминая собою, по словам французов, «извержение Везувия», «пылающий ад». Когда же Наполеон стянул к Смоленску все свои силы, Барклай вновь увел русские войска из-под его удара. Призрак победы, второго Аустерлица, за которым Наполеон тщетно гнался от самой границы, и на этот раз ускользнул от него.

Итак, война принимала затяжной характер, а этого Наполеон боялся больше всего. Растягивались его коммуникации, росли потери в боях, от дезертирства, болезней и мародерства, отставали обозы. С каждым новым переходом все острее недоставало продовольствия и фуража. Генерал Э.М. Нансути однажды так ответил маршалу И. Мюрату на упрек в недостаточной мощи кавалерийских атак: «Люди могут идти без хлеба, но лошади без овса - не в состоянии. Их не поддерживает в этом любовь к отечеству». Между тем возможность использовать местные ресурсы сводилась к минимуму, почти к нулю сопротивлением русского народа. «Каждая деревня, - вспоминали французы, - превращалась при нашем приближении или в костер, или в крепость». Следуя «русскому правилу «не доставайся злодею!"», крестьяне повсеместно сжигали продовольствие, угоняли скот, а сами уходили вместе с армией, в ополчение и в партизаны. По мере /39/ движения захватчиков в глубь России их силы таяли, тогда как силы русского народа только развертывались.

Более того, против Наполеона начала складываться новая, 6-я коалиция, в составе которой уже присоединились к России Англия, Швеция, Испания.

В Смоленске Наполеон шесть дней размышлял, идти ли вперед или остановиться, и даже попытался вступить с Александром I в переговоры о мире - через пленного генерала П.А. Тучкова[2]. Предлагая заключить мир, он угрожал на случай отказа. Москва непременно будет занята, а это обесчестит русских, ибо «занятая неприятелем столица похожа на девку, потерявшую честь. Что хочешь потом делай, но чести уже не вернешь!». Александр ничего не ответил.

Уязвленный молчанием царя, Наполеон приказал выступать из Смоленска на Москву, в погоню за русскими армиями Может быть, таким образом он хотел подтолкнуть Александра I к согласию на мирные переговоры. Главное же, Наполеон устремился вперед, к Москве, с надеждой на то, что если русские сражались так отчаянно за Смоленск, то ради Москвы они обязательно пойдут на генеральное сражение и, таким образом, позволят ему кончить войну славной, как Аустерлиц или Фридланд, победой.

Тем временем буквально день ото дня по всей России нарастал патриотический подъем. У разных сословий он проявлялся по-разному. Патриотизм большинства дворян увязал в корысти, ибо они сражались за крепостную Россию, за сохранение своих богатств и привилегий, за право самим держать в рабстве» собственный народ, не уступая его кому бы то ни было, Наполеону в особенности. Их подстегивал страх перед Бонапартом - этим «всемирным бичом» революции, который мог отменить в России крепостное право (в Польше уже отменил) и тем самым спровоцировать, если не возглавить, новую пугачевщину. Российские помещики так и ругали Наполеона: «французский Пугачев», равно страшась и французов, и собственной «черни».

Разумеется, были среди дворян бескорыстные патриоты и герои. Будущие дворянские революционеры (П.И. Пестель и М.С. Лунин, С.Г. Волконский и С.И. Муравьев-Апостол, М.Ф. Орлов и М.А. Фонвизин) самоотверженно защищали Россию вместе со своими будущими палачами (А.Х. Бенкендорфом и А.И. Чернышевым, М.С Воронцовым и К.Ф Толем, И И. Дибичем и И.Ф. Паскевичем) Но в тылу помещики и чиновники больше /40/ пеклись, по наблюдению Ф.Ф. Вигеля, не о России, а «о своей особе и о своем ларце». Московские дворяне сгоряча обещали царю пожертвовать «на нужды отечества» 3 млн. руб., но потом выяснилось, что 500 тыс. из них собрать «вскорости не можно»; «часть денег вносилась силком еще в 1814 г.»[3] Иные из таких «патриотов» острили: «У меня всего на все 30 000 долгу: приношу их в жертву на алтарь отечества»[4].

К ополчению дворяне тоже большей частью отнеслись расчетливо. Многие из них не являлись к своим полкам. Недаром А.С. Грибоедов в плане драмы «1812 год» записал: «Всеобщее ополчение без дворян. (Трусость служителей правительства)». Может быть, он имел в виду и тот факт, что дворяне и чиновники Петербурга жили тогда в готовности к бегству за кордон: «Кто мог, держал хотя бы пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были все каналы»[5].

Итак, дворяне были разные и вели себя неодинаково. Но в целом, как класс, они заслужили оценку С.Г. Волконского, который в октябре 1812 г. на вопрос царя о том, как проявляет себя дворянство, прямо ответил: «Стыжусь, что принадлежу к нему; было много слов, а на деле ничего».

Зато крестьянские массы поднимались на защиту отечества бескорыстно, движимые не сословными, а национальными интересами. Для них, в отличие от дворянства, Россия и крепостное право не были синонимами. Они шли в бой «на басурмана» за Родину, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. Отпор французским захватчикам они сочетали с борьбой против своих помещиков: за 1812 г. - 60 антикрепостнических выступлении против 20, в среднем, за любой из 1801-1811 гг.! После победы над национальным врагом, «басурманом», крестьяне надеялись получить от «царя-батюшки» в награду за свой патриотизм освобождение от собственных господ. При этом ненависть простого люда к нашествию Наполеона подогревалась религиозным суеверием, ибо Наполеон давно уже воспринимался как антихрист, который теперь привел орду нехристей истреблять русский народ и православную веру.

Национальное сознание всех россиян, от царя до последнего солдата, не мирилось с тем, как складывалось начало войны. Наполеон занял огромную территорию (больше полудесятка губерний), проник в глубь России на 600 км, создал угрозу обеим ее столицам. За Смоленском русские войска до самой Москвы не /41/ мели больше опорного пункта. «Ключ к Москве взят» - так оценил падение Смоленска М.И. Кутузов.

В таком положении становилось нетерпимым отсутствие главнокомандующего, тем более что 1-я и 2-я армии объединились в одну, а командующих оставалось двое. Багратион подчинялся Барклаю де Толли как военному министру, но не признавал министра главнокомандующим и надеялся, что царь назначит главнокомандующим его, Багратиона. Искренне полагавший, что «Великая армия» Наполеона - это «дрянь», которую можно «шапками закидать», Багратион отвергал дальновидную стратегию Барклая и ставил ему в вину не только сдачу Смоленска («подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию»), но и потерю огромных пространств России[6]. Оба командующих пикировались, как фельдфебели. «Ты немец! - кричал пылкий Багратион. - Тебе все русское нипочем!» «А ты дурак, - отвечал невозмутимый Барклай, - хоть и считаешь себя русским». Начальник штаба 1-й армии Ермолов в этот момент сторожил у дверей, отгоняя любопытных: «Командующие очень заняты. Совещаются между собой!» Так оправдывался парадокс Наполеона: «Один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших».

Почти все генералы и офицеры обеих армий исподтишка бранили и высмеивали Барклая де Толли, фамилию которого они переиначили в «Болтай да и только», как «немца» (всех вообще иностранцев называли тогда в России «немцами») и даже «изменщика». Среди солдат отношение к Барклаю как к «изменщику» было стихийно устойчивым, поскольку все «видели» неопровержимые «доказательства» его измены: Барклай «отдает Россию», а сам он «немец», значит - «изменщик».

Зловещая молва о Барклае расползалась не только в армии, но и в обществе - по всей России. Дворянские патриоты презирали его, царский двор третировал, alter ego царя Аракчеев ненавидел. В такой обстановке Барклай неуклонно, не теряя мужества, вопреки всем и вся, осуществлял свой стратегический план, что позволило сорвать первоначальные замыслы Наполеона, сохранить живую силу русской армии в самое трудное для нее время и тем самым предрешить благоприятный для России исход войны. Поэтому Барклай вправе был заявить, как он это сделал уже после оставления Москвы: «Я ввез колесницу на гору, а с горы она скатится сама, при малом руководстве».

Александр I (которого Барклай вежливо выпроводил из армии после Дриссы) был растерян и озадачен. Доверяя Барклаю, он понимал, что нужен главнокомандующий, облеченный доверием нации, и притом с русским именем. Дворянство обеих столиц в /42/ один голос называло первым кандидатом в главнокомандующие М.И. Кутузова. Александр после Аустерлица терпеть не мог этого «одноглазого старого сатира». Однако мнение класса, служившего ему опорой, царь должен был учитывать. Поэтому он доверил выбор кандидата на пост «главнокомандующего всеми русскими армиями» Чрезвычайному комитету из высших сановников империи. 5 августа комитет по докладу Аракчеева единогласно высказался за Кутузова.

Генерал от инфантерии Михаил Илларионович Голенищев-Ку-тузов как самый старший по возрасту и службе из всех действующих генералов, сподвижник П.А. Румянцева и А.В. Суворова, истинно русский барин, род которого уходил корнями в XIII век, имел очевидное преимущество перед любым другим кандидатом. Было ему тогда уже 67 лет (и жить оставалось 8 месяцев). Его боевой опыт исчислялся в полвека. Много раз смерть смотрела ему в глаза. В молодости ему дважды прострелили голову, но оба раза он, к удивлению русских и европейских медиков, выжил. Его правый глаз выбила турецкая пуля в битве под Алуштой, когда ему было 28 лет. После этого Кутузов отличился не в одном десятке походов, осад, сражений, штурмов и к 1812 г. прочно зарекомендовал себя как мудрый стратег и блистательный дипломат. Воспоминания же о давней катастрофе под Аустерлицем компенсировались впечатлениями от его недавних побед над турками под Рущуком и Слободзеей. Грандам Чрезвычайного комитета импонировала и феодальная состоятельность Кутузова, получившего только за 1793- 1799 гг. от Екатерины II и Павла I 5667 крепостных «душ», в отличие от худородного Барклая, который вообще не имел крепостных.

Что касается личной антипатии царя, то Комитет не усмотрел в ней серьезного препятствия, тем более что Аракчеев поддержал кандидатуру Кутузова. Действительно, Александр I, ознакомившись с решением Комитета, 8 августа назначил Кутузова главнокомандующим, хотя и скрепя сердце. «Я не мог поступить иначе, - объяснил он сестре Екатерине Павловне, - как назначить того, на кого указывал общий голос».

Русские войска встретили Кутузова-главнокомандующего с ликованием. Сразу родилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов». Обрадовался назначению Кутузова и Наполеон, который, по воспоминаниям А. Коленкура, «тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой».

Кутузов действительно ехал в армию с решимостью дать Наполеону генеральное сражение за Москву. Близкая к царю графиня Р.С. Эдлинг (урожденная Стурдза) свидетельствовала: «Прощаясь с государем, генерал Кутузов уверял его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве». Это /43/ свидетельство подтверждают документы самого Кутузова. В день прибытия к армии (17 августа) он написал московскому генерал-губернатору Ф.В. Ростопчину: «С потерею Москвы соединена потеря России». При первой же встрече с войсками Кутузов воскликнул в присутствии Барклая де Толли: «Ну, как можно отступать с такими молодцами!» Правда, на следующий день был отдан его приказ… продолжать отступление, но, как выяснилось, ненадолго: до подхода подкреплений. Заняв позицию у с. Бородино в 11О км перед Москвой, Кутузов так определил свою задачу: «спасение Москвы ». Он учитывал, однако, возможность и успеха, и неудачи: «При счастливом отпоре неприятельских сил дам собственные повеления на преследование их. На случай неудачного дела несколько дорог открыто, по коим армии должны будут отступать»[7].

Наполеон, жаждавший генерального сражения с первых дней войны, не думал о возможной неудаче. Предвкушая победу, он и воскликнул на заре перед боем: «Вот солнце Аустерлица!» Его цель заключалась в том, чтобы взять Москву и там, в сердце России, продиктовать Александру I победоносный мир. Для этого нужно и достаточно было, по мысли Наполеона, выиграть Бородинскую битву. План его был прост: сбить русские войска с занятых позиций, отбросить их в «мешок» при слиянии р. Колочи с Москвой-рекой и разгромить.

Бородинское побоище 26 августа 1812 г. - единственный в истории войн пример генерального сражения, исход которого и та и другая сторона сразу же объявили и доныне празднуют как свою победу, имея на то основания. Поэтому многие вопросы его истории, начиная с соотношения сил и кончая потерями, остаются спорными. Новый анализ старых данных[8] показывает, что Наполеон имел при Бородине 133,8 тыс. человек и 587 орудий, Кутузов - 154,8 тыс. человек и 640 орудий. Правда, регулярных войск у Кутузова было лишь 115,3 тыс. человек плюс 11 тыс. казаков и 28,5 тыс. ополченцев, но зато у Наполеона вся гвардия (19 тыс. лучших, отборных солдат) простояла весь день битвы в резерве, тогда как русские резервы были израсходованы полностью.

Ход сражения сложился в пользу Наполеона. Располагая меньшими силами, он создавал на всех пунктах атаки (Ше-вардинский редут, с. Бородино, батарея Раевского, Багратионовы флеши, д. Семеновская и Утица) численное превосходство, заставляя русских отражать атаки вдвое, а то и втрое превосходящих сил. К концу битвы Наполеон занял все русские позиции от Бородина справа до д. Утицы слева, включая опорную Курганную высоту в центре. Поскольку русская армия после /44/ Бородина оставила Москву, что и требовалось Наполеону, он счел Бородинскую битву выигранной тактически и стратегически. Соотношение потерь тоже говорило в его пользу: французы потеряли, по данным Архива военного министерства Франции, 28 тыс. человек; русские, по материалам Военно-ученого архива Главного штаба России, - 45,6 тыс.[9]

Однако разгромить русскую армию, обратить ее в бегство Наполеон, при всех своих надеждах и планах, не смог. Правда, и Кутузов не решил своей главной задачи - спасти Москву: после Бородина он вынужден был пожертвовать ею. Но сделал он это не по воле Наполеона, а по собственным соображениям, учитывая объективно сложившиеся обстоятельства; не потому, что был разбит и деморализован, а потому, что выстоял и уверовал в победоносный для России исход войны без риска нового сражения за Москву. Поэтому - не в тактическом и стратегическом, а в моральном и даже в политическом отношении (если учитывать последующий ход войны) - Бородино было победой русских.

Кутузов в донесении Александру I о Бородине не употребил слова «победа», но его фраза - «кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли», - была воспринята в Петербурге как реляция о победе. Царь пожаловал Кутузову звание генерал-фельдмаршала и 100 тыс. рублей (плюс по 5 руб. на каждого «нижнего чина» армии) и стал ждать вестей о новых русских победах. Кутузов же, отступив к Москве, 1 сентября на историческом совете в Филях решил оставить древнюю столицу России врагу без боя. «Доколе будет существовать армия, - сказал он, - с потерянием Москвы не потеряна еще Россия. Но когда уничтожится армия, погибнут и Москва и Россия».

2 сентября русские войска оставили Москву, а французы заняли ее, и в тот же день начался грандиозный московский пожар, о причинах и виновниках которого до сих пор спорят историки и писатели.

Думается, здесь нет вопроса, как не было его для Наполеона и Кутузова: и тот, и другой знали, что сожгли Москву русские[10]. Кутузов и Ф.В. Ростопчин приказали сжечь многочисленные склады и магазины и вывезти из города «весь огнегасительный снаряд», что уже обрекало деревянную по преимуществу Москву на неугасимый пожар. Но, кроме того, Москву жгли и сами жители (а их осталось тогда в Москве из 275 547 чуть больше 6 тыс.) по принципу «не доставайся злодею!». В результате три четверти Москвы (из 9158 строений - 6532, включая ценнейшие памятники истории и культуры: дворцы, храмы, библиотеки) погибли в огне. Наполеон расценил все это как варварство. «Что /45/ за люди! - восклицал он, глядя на зарево московского пожара. - Это скифы!.. Чтобы причинить мне временное зло, они разрушают созидание веков!» Кутузов же на встрече с наполеоновским посланцем Ж.А. Лористоном заявил, что русские жгли Москву, «проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование»[11].

Заняв Москву, французы обнаружили в ней огромные запасы товаров и продовольствия (помимо богатейших арсеналов оружия). Казалось, Наполеон завершил кампанию на пределе желаемого. Он знал, что падение Москвы эхом отзовется во всем мире как еще одна, может быть, самая главная его победа. Московский пожар сразу все изменил, поставив Наполеона из выигрышного положения в проигрышное. Вместо удобств и довольства в городе, который только что поразил французов своим великолепием, они оказались на пепелище.